Театр Черепаховой кошки

Наталья Лебедева, 2013

Саша обладает даром менять чужие судьбы, но ей всего шестнадцать, и справляется она плохо. Пытаясь спасти свою подругу, она невольно включает родителей в безумную игру со смертью.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ТРИ ДВЕРИ

1.

Когда Виктор впервые увидел себя по телевизору, он, конечно, растерялся, потому что никаких съемок не помнил, а сюжет был о том, что он умер.

Виктор внимательно просмотрел запись несколько раз, а теперь сидел в темноте, выпрямив спину и положив руки на колени, и видел перед собой только красный индикатор выключенного телевизора.

"Как же так? Вот же я сижу, живой. Как же так?"

Он прекрасно помнил, как тонул, хотя это случилось много лет назад: падение в воду, широко раскрытые глаза, зеленая муть вокруг. Темные размытые пятна вдали, растушеванные линии солнечных лучей. Кажется, кто-то закричал на берегу. А может быть, не закричал.

За криком наступила темнота. Выплыл ли он сам, или кто-то вытащил его?

Пустота.

Провал.

Виктор помнил, как приплелся домой. Ноги подкашивались, зубы стучали от холода.

До прихода матери он успел принять душ, выстирать одежду и вывесить ее сушиться на солнце. Мать так и не узнала, что ее сын был на волосок от смерти.

А может быть, о том, что он умер в тот день, упав в мутную речную воду.

Виктор тряхнул головой, потер лоб. Взъерошил волосы: жесткие, постриженные ежиком — он стал стричься короче, когда несколько лет назад впервые заметил седину.

Рука сама нашла пульт,"Panasonic"подмигнул зеленым и включился. Зашуршал винчестер в приставке: лязгнул, чавкнул, будто пережевывая каналы железными челюстями. На сером дымчатом фоне возникла надпись"записанное видео".

Запись в меню по-прежнему была только одна,"Лучшее видео канала СЛТ". И все: никакого поединка Емельяненко, никакого отборочного по футболу… Ни одной записи за вчера или позавчера. А ведь Виктор специально купил приставку, чтобы не пропускать спортивных программ.

Рука нашарила очки на темном плюше дивана. Виктор сел на самый край, наклонился вперед и оперся локтями о колени, приготовившись внимательно пересмотреть сюжет.

Почти сразу он подумал, что есть в этой позе, в очках, в напряжении глаз что-то старческое, и тут же сел по-другому, стараясь быть более расслабленным. Виктору было за сорок, цифра начинала его пугать. Он не хотел казаться стареющим.

На записи все было именно так, как он помнил: падение, зеленая вода и солнце сквозь мутную зелень. Чей-то голос издалека. И он сам был одет в белую рубашку и коричневые брюки.

А дальше камера показала то, чего он не помнил. Она уловила смутную тень ниже и левее тонущего мальчика. Тень оказалась массивной бетонной плитой, из нее торчали спутанные клоки арматуры: волнистые, похожие на застывшие водоросли. Широкая коричневая штанина плеснула возле арматуры медленно и сильно, как рыбий хвост. Мальчик, которым тогда был Виктор, толкнулся руками, поднимая тело вверх, ткань нежно обняла железо, острый край пропорол штанину… Прут прошел сквозь коричневую ткань и запнулся о плотный валик подгибки.

Виктор еще раз толкнулся сильно и плавно, потом забил ладонями, схватился за горло, дернулся раз и другой — уже конвульсивно — а потом, потеряв сознание, начал падать вниз, на острые пики арматуры.

Прорванная ткань легко соскочила с прута, но было уже все равно. Виктор лежал на железных водорослях, и маленькие рыбки скоро стали кружить над ним, словно он всегда был частью речного дна.

И снова Виктор не увидел никаких следов монтажа или графики — ничего, что заставило бы его усомниться.

Он сидел и думал: как же быть с воспоминаниями о том, как пришел домой? Что делать с памятью о жене, дочери? Со всей длинной, до сорока одного года, жизнью?

Или он так и прожил ее — мертвым?

2.

Сложно сказать, счастливая ли она была — эта жизнь. Сначала да. Ему было двадцать два, Рите — восемнадцать, когда они встретились. Они не думали о том, быть ли вместе — просто веселились. Ходили по концертам, встречались с разными людьми. Доползали до дома только для того, чтобы упасть на кровати и уснуть. Иногда играли в удивись-игру, которую придумала Рита.

С раннего утра в воскресенье Рита и Виктор закидывали за спину полупустые рюкзаки и выходили на шоссе, ведущее из города. Там они ловили машину и усаживались на заднее сиденье, тесно прижавшись друг к другу.

Потом просили водителя остановить где-нибудь, в самом неожиданном месте. Рита считала, что в таком деле нельзя полагаться на логические рассуждения или на знание карт. Все случалось по наитию, взбалмошным Ритиным решением. Виктор сначала посмеивался над ней, потом втянулся и принял игру.

Они выходили из машины и шли прямо: напролом через лес, или по пшеничному полю, или сквозь деревню под ленивый лай собак.

Они шли, пока не достигали чего-то особенного, удивительного, такого, от чего перехватывало дыхание. Рита больше всего любила встречаться с грозовыми тучами, темными и низкими, в которых издалека были видны личинки молний и серый тюль спускающегося на землю дождя. Виктор предпочитал обрывы и огромные дуплистые деревья.

Потом появилась Саша.

Виктор никогда не высчитывал дней, но почему-то свято верил, что ее появление было связано с октябрьским днем, который они провели на пригорке над полноводной рекой. Рита лежала на пледе, и желтые березовые листья бабочками садились на ее голую грудь. Лес на другом берегу был безмятежно ярок: темные пятна старого ельника мешались с красно-желтыми кронами кленов и лип. Ива низко наклонялась к реке, усыпанной мелкими солнечными бликами. Плед, на котором лежала Рита, ее коротко стриженые волосы и трава вокруг были рыжими, тонкое Ритино тело золотилось в лучах октябрьского солнца.

Они тогда не думали, хотят ли быть вместе всю жизнь: Саша появилась и решила за них.

Саша многое решала за них — Виктор даже не осознавал, каково было влияние дочери. Он не мог и представить, что спустя шестнадцать лет после того чудесного воскресного утра Саша обведет их с Ритой плотными восковыми кругами.

3.

Стол человека, следившего за Ритой, выглядел безупречно. Клавиатура была аккуратно придвинута к монитору, остро отточенные карандаши раскинулись в карандашнице ровным конусом. Стопка писчей бумаги лежала параллельно краю стола, а центр его был чист.

Мусорная корзина тоже была пуста: уборщица уже вытряхнула из нее обрывки черновиков, пропущенных через шредер, и скомканные, не нужные более заметки на квадратных листках из блокнота.

Утих рабочий шум, покинули здание почти все подчиненные. Воздух после их ухода стал как будто чище и прозрачней. Михаил выключил свет, и вслед за темнотой в кабинет пришла приятная прохлада.

Он стоял у стола и смотрел на улицу, держа в руках стакан с ледяной минеральной водой.

В груди его нарастало раздражение. Была половина седьмого, а Рита еще не выходила. Пятнадцать минут. Много. Временами Рита казалась Михаилу слишком неорганизованной. Она работала в соседнем здании и каждый день проходила под его окнами к остановке. Иногда появлялась рано, сразу после шести. Иногда — как сейчас — опаздывала.

Михаил обратил на нее внимание примерно месяц назад, когда стал задумываться о том, что ему пора жениться.

Он хмыкнул, забарабанил пальцами по тонкой стенке стакана, отпил маленький глоток.

Раздражение усилилось. Стрелка на больших офисных часах сдвинулась еще на минуту.

И тут знакомая рыжая стрижка мелькнула в свете фонаря. На коротких волосах вспыхнули, отражая свет, бисеринки мороси.

Начинался дождь.

Рита поежилась и поправила шарфик. Светофор зажегся зеленым, и она пошла по зебре: узкая спина, светлый плащ, высокая стрижка и нежная, беззащитная линия затылка. Михаил залюбовался. Он решил, что когда Рита отрастит длинные волосы, он обязательно будет просить ее делать высокие прически, чтобы можно было смотреть на тонкую шею и беззащитный затылок.

Мелкие капли дождя, похожие на туман, искрились у машинных фар. Рита шла, окутанная нежным сиянием, светлые туфли на высоком каблуке переступали с белой разметки на черный асфальт, лодыжки и икры выглядели безупречно, и Михаилу нравилось думать о ней как о будущей жене.

Она была хороша абсолютно всем, разве что время от времени опаздывала, носила слишком короткую стрижку и все еще оставалась замужем.

В приемной включился пылесос. Михаил вздрогнул, обернулся, а потом снова взглянул в окно на темную остановку. Фонарь над ней не горел, и Рита была видна всего лишь как светлый штрих на темном ночном фоне.

Подошла маршрутка, она села в салон — и уехала.

Михаилу тоже было пора.

Он прошел через приемную мимо согнутой спины уборщицы, вдохнул запах разогретой пылесосом пыли и перешагнул через вьющийся по полу серый шнур. Уборщица распрямилась и что-то сказала, но он не обратил на нее внимания. Его пугала сама мысль о соприкосновении со старым и дешевым, с обслугой, мысль о возвращении в старую жизнь, где его некрасивая мать вечно пахла половой тряпкой — он до сих пор отмывался от этого запаха. Иногда чувствовал его по ночам, вскакивал, включал свет, открывал окна, лихорадочно искал источник запаха и ложился спать, когда окончательно терял его призрачный след. Он долгие годы шел наверх, но не чувствовал удовлетворения: только знал, что пропасть под ним становится все глубже и глубже.

Михаил научился воспринимать предметы, которые могли утянуть его в эту пропасть, как несуществующие. Уборщиц в том числе.

Он вышел из здания и ступил на грязный растрескавшийся асфальт, по которому ему предстояло сделать несколько шагов до черного"Ниссана", стоявшего во дворе.

Михаил сел в машину. Рука коснулась кожи руля: чуть шершавой и прохладной. Можно было представить, что касаешься девушки, которая только что искупалась. Или Риты, идущей под дождем. Михаил прикрыл глаза, переживая несколько мгновений внезапно накатившего приятного возбуждения. Рука плотнее обхватила руль.

Он точно знал, что Рита замужем, но они с мужем спят в разных комнатах. Месяц назад Михаил снял себе квартиру в доме напротив.

4.

Когда Рита пришла домой, в квартире царила гробовая тишина. Коридор был темен, и ни полоски света не пробивалось из-под дверей.

Это не значило, что никого нет дома, они все могли быть тут, но Рита не стала проверять. Она сразу села к компьютеру.

Из чата Риту выдернул телефонный звонок. Она вышла в прихожую, и прежде чем снять трубку, опять прислушалась к тишине квартиры.

— Да, слушаю вас, — сказала она и тут же надела на себя приветливую улыбку: звонила Инна Юрьевна: — Здравствуйте, здравствуйте!

— Здравствуйте, Маргариточка Алексеевна! Скажите, Полиночка не у вас?

— Сейчас посмотрю. Я только что с работы…

Это была ложь: часы со всей очевидностью показывали, что прошло не меньше сорока минут с тех пор, как Рита пришла домой и села за компьютер. Но перед Инной Юрьевной всегда почему-то хотелось выглядеть хорошо.

Рита собралась с духом, чуть нагнулась вперед — насколько позволяла тугая спираль телефонного провода — и крикнула в звенящую тишину, надеясь, что дочь и ее подруга окажутся дома:

— Саша, Полина у нас?

Ответ пришел не сразу, и был он приглушенный и смазанный, будто отвечало колодезное эхо:

— У нас.

— У нас, — послушно повторила Рита. — Не беспокойтесь, Инна Юрьевна, у нас.

— Ох, — вздохнула в трубке Полинина мать. — Как подолгу она у вас всегда сидит! Вы, наверное, там замучились, бедные, с Виктор-Сергеичем…

— Нет, что вы, что вы. Их же не видно, не слышно. А потом, мы ведь целыми днями на работе. И это хорошо, что девочки дружат. Пусть дружат: хорошие, умные девочки…

Рита Инну Юрьевну боялась — неосознанно и беспричинно.

Инна Юрьевна Ритой брезговала. Та была мелкой и незначительной: маленького роста, с мальчишеской стрижкой и острыми локтями. По должности тоже не доросла, работала преподавателем английского на платных курсах и, кажется, не имела никаких амбиций, что было Инне Юрьевне непонятно. Одевалась как девчонка, несмотря на возраст, статус преподавателя и взрослую дочь: джинсы, легкомысленные платья. Кажется, в ее гардеробе не было ни одного строгого костюма. Говорила неряшливо, мешая приличные слова с сетевым жаргоном и прочим мусором. Инне Юрьевне были непонятны родители, которые позволяли Рите учить своих детей.

Повесив трубку, Рита еще какое-то время стояла в коридоре. Полочка с телефоном висела как раз напротив ее комнаты, а дальше был маленький тупик с тремя дверями. Правая вела к дочери, левая — к мужу, а та, что прямо, — в кладовку, где жили пылесос, гладильная доска и, между густозапыленными банками компота и упаковками чистящих средств, три мешка старых, полуистлевших воспоминаний. Дверь в кладовку была приоткрыта. За ней клубилась живая, почти осязаемая тень. Рите стало не по себе. Она бы сказала мужу, чтобы тот починил, наконец, шпингалет, но не смела к нему постучать: они вообще уже давно не разговаривали и даже встречаться стали редко, что было странно для такой тесной квартиры. Рита пошла к кладовке сама. Открыла дверь, поправила шланг пылесоса, постояла, вглядываясь в неглубокую темноту, и подумала: хорошо здесь прятаться, если что. Здесь, среди своих, домашних, прирученных монстров.

В Сашиной комнате снова стало тихо.

Рита не стала открывать ее дверь. Она знала, что наткнется взглядом лишь на широкую фанерную спину шкафа и не посмеет войти.

Она боялась своей дочери почти с самого ее рождения.

5.

Саша и Полина тихо танцевали под едва слышную музыку. Их босые ноги легко и бесшумно касались ковра.

"Я исполняю танец на цыпочках…"и "Ты дарила мне розы…"

Музыка была легким шепотом, призраком, отзвуком. Девочки знали старые песни наизусть, и звук из колонок был всего лишь опорой для памяти о них.

Они танцевали почти не дыша, чтобы никто их не услышал, чтобы никто не понял, что им взбрело в голову потанцевать. Они не включали свет: им хватало фонаря за окном и светящейся полоски на панели проигрывателя.

Мимо фонаря летел косыми струями октябрьский дождь. Иногда тонкий силуэт Полины возникал на фоне окна. Она взмахивала руками или изгибалась в такт музыке, а Саша невольно повторяла ее движения…

Полина нуждалась в защите, и здесь, в своей комнате, Саша выстроила для нее надежное убежище.

Для того чтобы это сделать, ей в первую очередь пришлось разобраться с родителями. Они не должны были вмешиваться, не должны были даже спрашивать, что происходит.

Несколько месяцев назад Саша взяла воображаемый чантинг — стеклянную трубочку для росписи по шелку — и обвела рисованные фигурки отца и мамы прозрачным, быстро застывающим воском, стараясь, чтобы им было не тесно внутри.

Она могла бы густо их закрасить или стереть вовсе, но оставалась еще Инна Юрьевна, и родители были нужны им с Полиной, чтобы принимать на себя ее сокрушительные, убийственные удары.

При мысли об Инне Юрьевне у Саши сводило живот, и кровь начинала растекаться от сердца горячими кляксами.

Особенно отчетливо она почему-то помнила ее длинные ногти, на которых маникюрша старательно нарисовала крохотные нежно-голубые незабудки.

Саша не знала, что думает о матери Полина: читать ее мысли без спроса казалось нечестным. Но интуитивно она чувствовала, что в Полине клубится еще более сильный, мутный, украшенный призрачными незабудками страх.

Они устали танцевать, и Полина упала на кровать. Вытянула ноги, раскинула руки. Ее голова свесилась с края, и вся она казалась темным крестом на светлом покрывале.

Их время всегда проходило так: неспешно и почти бездумно. Они мало разговаривали друг с другом — потому что почти всегда были вместе и были в курсе событий естественным образом, без облачения их в слова. Иногда они слушали музыку, старые альбомы русского рока, которые Саша сначала таскала у матери, а потом купила себе на дисках. Некоторое время уходило на то, чтобы Саша списала у Полины домашку — но не более получаса. Списывала Саша быстро и невнимательно, так что все равно получала тройки. Иногда возникала необходимость обсудить кого-то из общих знакомых или договориться пойти куда-нибудь, и тогда они ненадолго оживали, но потом тишина снова повисала между ними, и в этой тишине им было хорошо.

Полина лежала на краю кровати и могла пролежать так и час, и много больше: не двигаясь, медленно сползая в пропасть над прикроватным ковриком.

Саша знала, что она схватится за покрывало в самую последнюю минуту и не упадет, но все равно была готова поймать. Ловить Полину было главным делом Сашиной жизни.

Они были вместе с первого класса, и уже тогда Саша знала, что готова убить за нее. Все остальные тоже читали это в ее взгляде. Это стало очевидно в пятом, когда Саша прогуливала контрольную и пришла в школу к концу первого урока. Раздевалка была пуста, и она быстро пошла по рядам между вешалками, отыскивая свободное место для своего пальто. Кто-то жалобно всхлипнул у дальней стены. Зашуршала синтетическая ткань зимних курток, и снова все стихло. Движимая любопытством, Саша пошла на звук. Дальняя вешалка была пуста: пальто и мешки для сменной обуви неряшливой кучей валялись на полу. Поверх одежды лежала Полина. Ее тонкие, обутые в огромные сапоги ноги бессильно дергались в воздухе. Трое крепких мальчишек класса, наверное, из шестого, держали ее: двое — за руки, еще один зажимал Полине рот чужим мальчишеским шарфом. Саша встала напротив и уперла руки в бока. Ее расстегнутое черное пальто приподнялось на спине, как крылья птицы, готовой к нападению. Она казалась очень маленькой птичкой по сравнению с тремя нападавшими, но совсем не боялась. Она просто стояла и смотрела на них, а они — на нее. Это было как сеанс гипноза. Все молчали. Потом самый крупный парень — тот, что прижимал к лицу Полины шарф — словно бы ожил и поднял руки. Поднял едва ли не над головой. Двое других отпустили Полину. Саша вытянула вперед ладонь, словно приказывала отдать то, что ей принадлежит. Полина взмахнула руками и ногами, словно жук, который безуспешно пытается перевернуться, и снова замерла в груде сброшенной одежды. Тогда стоящий справа мальчишка взял ее за худенькие плечи и аккуратно поднял на ноги. Полина медленно пошла вперед. Тогда Саша сняла пальто, повесила его на крючок, взяла Полину под руку, и они медленно покинули раздевалку.

Теперь было почти то же самое, только угроза была смутной, неявной — но все-таки ощутимой и гораздо более серьезной. Саша думала, что хмурого взгляда и даже слов теперь будет недостаточно. Возможно, наступало время, когда она действительно должна была убить, чтобы защитить Полину.

Она вспоминала школу, и в животе ее вскипал жгучий яд, каждый нерв наполнялся колючим током.

Утро этого дня начиналось нормально. Ромка Нестеров мучился у доски с уравнением. Весь класс делал вид, что тоже решает, и только Полина шептала Вадику через проход:"А4. Мимо? Б5? Тоже мимо". Вера Павловна поглядывала в их сторону с неодобрением, но ничего не говорила: Полине было многое позволено.

Саша сначала смотрела в окно, за которым шел дождь, а потом на Веру Павловну. Она не любила толстых людей, но классная была из тех, кому шла полнота. Вера Павловна носила свое тело легко и с гордостью. Школьники побаивались ее без ненависти, слушались из уважения, и Саша разделяла общее отношение.

Историк же, чей урок был следующим, вызывал совсем иные чувства. Это был невысокий, худенький мужичок с забранными в конский хвост длинными, немытыми и редкими волосами.

Полина, как всегда, не спешила заходить в его кабинет. Она дождалась звонка и быстро нырнула в дверь, а там, за спинами одноклассников — за парту. Села, сползла как можно ниже, чтобы мощная спина Шипитько закрыла ее от учительского стола, и тряхнула головой. Густая, длинная — ниже кончика носа — челка тут же упала на глаза. У Полины вообще были роскошные волосы, которые она почти никогда не заплетала и не укладывала в прически — если, конечно, не настаивала мать. Волосы служили ей стеной, которой она отгораживалась от всего пугающего и страшного.

Сейчас челка не помогла: историк вызвал Полину к доске. Опять. Как и на прошлом, и на позапрошлом уроке. Полина вышла и стала отвечать, глядя в пол и на карту: отвечала четко и правильно и, как всегда, рассказывала намного больше того, что было написано в школьном учебнике. А историк смотрел на нее.

Саше не нравился этот взгляд. Именно этот взгляд заставлял ее бояться за Полину.