Крысиная башня

Наталья Лебедева, 2015

Вячеслав Мельник может быть опасен для окружающих. Понимая это, он никогда не пользуется своей сверхъестественной силой. Однако, чтобы спасти близкого человека, ему придется нарушить табу. Его злость вырвется на свободу и примет облик серебристой крысы. Последствия будут ужасны: серийный убийца выйдет на охоту, психопат сядет за руль многотонного грузовика, а мелкие бесы ринутся в город из холодного заснеженного мира, в котором непрестанно вращается огромное мельничное колесо.

Эпизод второй

Кастинги

1.

– — Триста шестнадцать, — не поднимая головы, сказала девушка. Красным маркером она написала на наклейке неровные цифры, оторвала защитный слой и хлестко пришлепнула номер Мельнику на лацкан пальто. Девушка была молодая, с измученным лицом, ее шелковый сарафан на тонких бретельках прилип к телу и измялся. На смуглой шее выступил мелкий бисер пота.

Очередь за Мельником была огромной. В тесном полутемном коридоре люди стояли локоть к локтю. Они маялись от жары, обмахивались тонкими листками анкет. Ассистент, следящий за порядком, оттянул ворот черной футболки и подул себе на живот, словно от этого могло стать прохладнее.

Девушка продублировала номер на полях анкеты и сказала:

– — Следующий.

Мельник прошел дальше и оказался в большом светлом зале с высокими, под потолок, окнами и светлым ламинатом на полу. Белый тюль на открытых окнах висел неподвижно.

В середине зала были расставлены длинные ряды пластиковых кресел, какие бывают на вокзалах: красные, синие, серые, сцепленные между собой. Почти все места были заняты, а люди все прибывали и прибывали. Те, кому не хватало кресла, устраивались на широких подоконниках и на полу. Убывали из зала медленно: время от времени один человек проходил в дверь в дальнем конце зала и уже не возвращался. Было очень душно. С улицы пахло плавящимся асфальтом и выхлопами разгоряченных машин. Мельник закутался в плотное драповое пальто, спрятал руки в карманы, поднял воротник.

Зал был наполнен гулким шумом. Звенели бубны, звучало горловое пение. Кто-то глухо шептал, раскачиваясь вперед и назад, другие стонали, выкрикивали бессмысленные слова, протяжно выли. В толпе мелькали ленты, перстни, ожерелья и обереги. Горели свечи: желтые, цвета воска, и черные. Белели черепа животных — длинные, тонкие, ложащиеся в ладонь, будто скроенные по размеру. У каждого человека на груди был приклеен номер, от руки написанный красным маркером.

Мельник не слишком выделялся из толпы. Его теплое пальто терялось на фоне волчьих шуб, шелковых мантий и длинных, под горло застегнутых френчей. Не найдя себе стула, он сел у стены и начал растирать плечо, чтобы разогнать кровь. Левая сторона его груди мерзла больше, чем правая. Пальцы немели от холода, руку покалывало, будто на ней оседали иголки инея. Мельник мерз и одновременно чувствовал густой, маслянистый, напитанный солнечными лучами и человеческим потом жар июльского дня.

Он ожидал, что медиумов здесь будет много, но их не было вообще. Из пяти сотен заполнивших зал людей только невысокая женщина пятидесяти с небольшим лет с восточным разрезом глаз и круглым плоским лицом обладала небольшими способностями. Она сидела шагах в трех от Мельника на холщовой, набитой тряпьем сумке, смотрела почти в упор, смущенно поправляла завязанный узлом на затылке цветастый платок и робко улыбалась. Мельник ответил на улыбку вежливым кивком, и тогда она подошла и заговорила: без акцента, но не по-русски мягко.

– — Замерз, смотрю? Покушай, попей со мной — лучше станет. Кушать хочешь, наверное? Очередь долгую отстоял.

Она подтянула поближе свою сумку и села рядом. Мельник обратил внимание, что и она одета не по погоде: шерстяная юбка по колено, белая футболка с вязаной темно-красной кофтой поверх, растрескавшиеся тапки из кожзаменителя, простые колготки.

– — Айсылу меня зовут.

Мельник смотрел, как ее руки — загорелые, обветренные, со вспухшими суставами и выступающими венами — роются в сумке. Она достала термос, толстостенный стеклянный стакан, небольшую банку меда, несколько вареных яиц и краюху хлеба; расстелила на коленях чистое полотенце.

– — Домашнее все. Свое.

От запаха свежего хлеба у Мельника закружилась голова. По отрезанному ломтю растекся прозрачный мед. Чай и мед согрели Мельника, рука стала послушнее и теперь почти не болела.

– — Спасибо, Айсылу, — сказал Мельник.

– — Ешь еще, ешь. — Айсылу довольно улыбнулась. — Как тебя зовут?

– — Вячеслав.

– — Слава… улым… — ее рука материнским жестом скользнула по его волосам. Мельник не стал отстраняться, потому что не хотел обидеть ее.

– — Почему вы ко мне подошли? — спросил он.

– — Как не подойти, когда плохо тебе? У меня сын такой же. Как не подойти? Уехал в город. А что ему в деревне делать? Работа тяжелая, денег мало. Всего развлечений — туристы наезжают горы посмотреть, меду купить. По рекам там сплав у них, забава. Ну и нам прибыль. Небольшая, конечно.

Оба вздрогнули от резкого звука: рядом с ними ударил в бубен мужчина лет сорока. У него был блуждающий взгляд пациента сумасшедшего дома и странный наряд: меховая бесформенная шапка, старая тянутая футболка, обрезанные выше колена джинсы и резиновые шлепанцы на босу ногу. Он был худой, даже костлявый, кривоногий; прыгал влево и вправо, наклоняясь в разные стороны; мычал сквозь сомкнутые губы. Бубен у шамана был синий, пластмассовый, детский. Он ударил еще раз и, танцуя, исчез в толпе. Тут же через три ряда от Мельника и Айсылу на кресло вскочил другой человек. Он что-то кричал, но слов было не разобрать — его язык заплетался. Ассистент в черной футболке подошел к нему и мягко вывел вон.

От кабинета, в котором проходило собеседование, оттащили растрепанную темноволосую женщину средних лет. Она кричала и отбивалась, администратор оттеснил ее к выходу, уворачиваясь от кроваво-красных, остро отточенных ногтей. На щеке у него расцвела яркая царапина.

Мельник обвел взглядом ненадолго успокоившийся зал. В синем пластиковом кресле неподалеку сидела худая девушка, по виду — совсем подросток. Голова у нее была маленькая, редкие русые волосы спадали на прямую напряженную спину. Руки расслабленно лежали на коленях. Глаза, не мигая, смотрели вперед. Она была похожа на сказочную ундину, и Мельник чувствовал, что с ней происходит что-то странное, но сказать, что именно, не забираясь к ней в голову, не мог. Девушка почувствовала на себе его взгляд, вздрогнула и обернулась. Она увидела Мельника, и ее глаза на секунду ожили. Мельнику стало неловко от жадного любопытства, с которым ундина разглядывала его, и он отвернулся. С другой стороны от него сидела молодая тучная женщина в полупрозрачной цветастой блузке и бриджах, открывающих отечные ноги. Пот струями стекал по ее лбу, она страдала от жары.

Айсылу в шерстяной кофте было хоть бы что. Она словно существовала отдельно от толпы и раскаленного воздуха.

– — Муж помер два года назад, — продолжала рассказывать она. Ее голос был тягучим, как мед. — Сын уехал. Думаю, через год, через два женится, детки пойдут. Тут я и пригожусь, внуков нянчить. Будут на лето мне привозить, в деревню, на воздух. А пока чего мне там сидеть одной, в пустом доме?

– — Но почему сюда, в Москву?

– — Из интереса. Приключение захотела на старости лет. Подумала, вдруг Пугачеву увижу. Хотя вряд ли, вряд ли… — Айсылу покачала головой, улыбнулась, и улыбка засияла в ее теплых карих глазах. — Только бы сразу домой не отправили. А то получится — зря проездила. С Башкирии-то не ближний свет ради одного дня ехать.

– — Не отправят, — сказал Мельник. — Вы особенная.

У двери в кабинет администратор начал выкрикивать номера тех, кому следует приготовиться. Толпа замерла. Даже те, кто был в трансе, повернули головы, чтобы не пропустить очередь, а потом вернулись к своим ролям.

– — Да какой там! — Айсылу махнула рукой. — Что там могу? Пчел диких легко в лесу нахожу. Хворь вижу у скотинки, иногда человеку могу сказать чего. Со здоровьем помогаю, если силы есть, но тут разве нужно это? Так что могут не взять, могут.

Шаман ушел на собеседование, ундина тоже исчезла, только толстуха продолжала умирать от жары. Бумажный веер в ее руке шевелился вяло, будто хвост огромной рыбы. Рядом с ней расположилась пара смешливых девушек лет двадцати. Они смотрели по сторонам, смеялись и разговаривали. Казалось, они, как и Айсылу, пришли сюда в поисках приключений. За ними четверка крепких молодых парней освежалась пивом и густо смеялась вполголоса.

Снова начали выкрикивать номера. Среди них было «триста шестнадцать» Мельника. Ему пришлось уйти от Айсылу, и он сделал это с сожалением, потому что успел привыкнуть к ее улыбке, карим глазам и теплому вкусу меда.

Солнечный свет холла сменился на яркое сияние прожекторов в комнате, где проходил кастинг. Мельник сел на стул напротив девушки, на коленях у которой лежала небольшая пачка анкет. Слева от него оказался фанерный щит с многократно повторенными словами «Ты поверишь!», бегущими по диагонали, а справа — камера, за которой темнел силуэт оператора. Вне зоны света, в тени, сидела еще одна девушка с ноутбуком на коленях. В комнате работал мощный кондиционер, было прохладно, и когда холодок коснулся кожи Мельника, он перестал чувствовать вкус и тепло свежего меда на своем языке. Девушка, ведущая кастинг, зябко куталась в прозрачный летний платок.

– — Представьтесь, пожалуйста, — сказала она тихим от усталости голосом.

– — Мельник, Вячеслав Станиславович.

– — Кем вы работаете?

– — Доцент кафедры зарубежной литературы на филологическом факультете.

– — Вячеслав Станиславович, когда вы впервые обнаружили в себе способности медиума?

– — В детстве, — Мельник выпрямился на стуле, пальто распахнулось, и острый приступ холода заставил его собрать все силы для того, чтобы продолжать. — Сколько себя помню, был таким.

– — Как вы узнали, что у вас есть эти способности?

– — Не знаю. Не было момента осознания.

Это было ложью, Мельник все прекрасно помнил.

– — Что у вас за способности?

– — Останавливаю время, читаю мысли, — ничего особенного.

– — Зачем вы пришли на шоу?

– — Попробовать свои силы.

Мельник больше не мог сдерживаться. Он начал растирать ладони, потом поднес их к губам, пытаясь согреть дыханием. Девушка из «Ты поверишь!» спросила:

– — Вы можете что-то продемонстрировать прямо сейчас?

– — Могу, — ответил Мельник.

Ему хотелось проявить себя сразу, чтобы все сомнения в его способностях рассеялись с самого первого дня. Самым эффектным приемом для этого было жонглирование. Мельник представил, как девушки испугаются, когда несколько десятков анкет поднимутся в воздух и полетят по студии бумажной метелью. Он взглянул на лежащие у девушки на коленях листки и легким воображаемым движением подбросил их в воздух, но ничего не случилось. Бумаги отказывались слушаться. Он попробовал еще несколько раз — безрезультатно. В студии воцарилось молчание, потом девушка осторожно спросила:

– — Мы чего-то ждем?

– — Да. Нет, — Мельник лихорадочно пытался понять, что ему делать. В попытке сосредоточиться он согревал дыханием замерзшие пальцы и пристально смотрел на девушку поверх поднесенных ко рту рук. У нее были рыжие волосы, веснушки на носу и очень тонкая шея — от этого она казалась беззащитной. Мельник слышал обрывки ее мыслей. Ее мужчина грубо обошелся с ней вчера, и девушка мучительно решала, простить его или нет. Однако озвучить это Мельник не мог, поскольку ее мысли относились к интимным вещам. Нырять глубже он пока не хотел, надеясь, что полученной информации ему хватит и рисковать здоровьем девушки не придется.

– — Вас зовут Даша, — сказал он, чтобы что-нибудь сказать. — Вчера вы сильно поссорились со своим молодым человеком. Он высокий, темноволосый, широкоплечий. Брутальный, как сейчас говорят. Но на самом деле он бывает очень грубым.

Даша испуганно моргнула и, словно испугавшись, что Мельник продолжит, быстро выхватила из папки, лежащей под анкетами на коленях, зеленый листок и размашисто написала на нем фломастером номер «триста шестнадцать».

– — Приходите послезавтра вот по этому адресу, — сказала она, показывая, где именно на листке отпечатан адрес.

Мельник встал, попрощался и вышел в дверь, которая, минуя холл, вывела его прямо на лестницу. Он спускался вниз и пытался понять, что же произошло сейчас с ним в кабинете. Телекинез всегда давался ему очень легко, и вот, впервые в жизни, когда он решил воспользоваться им не для развлечения, а для достижения важной цели, способность подвела его. Он шел по ступеням, и вдруг осознал, что что-то тяжелое постукивает его по ноге. Мельник опустил руку в карман и достал оттуда маленькую банку янтарного горного меда.

2.

Боря Пиха был как раз одним из тех людей, которых Мельник рассчитывал встретить на шоу. Ему было двадцать два года, но выглядел он моложе: наверное, потому что был невысок ростом, худ, и блеклые его голубые глаза казались беззащитными и не говорили об особенном уме. Он часто думал о том, чтобы убить человека, но всегда боялся, что не посмеет. В самом факте убийства Пиха не видел ничего страшного или противоестественного: люди все равно умирали, был он к этому причастен или не был. Он страшился последствий.

Жизнь в напряженном ожидании развязки представлялась Боре худшей из возможных пыток. Именно из-за этого чувства в детстве он ненавидел играть в прятки. Ему было страшно ходить по напряженно затихшей квартире, прислушиваться к шорохам, открывать дверцы шкафов, заглядывать под кровати и все время ждать, что кто-то вылетит навстречу.

Тогда же, в детстве, среди множества Бориных страхов обнаружился сильный и искренний интерес к смерти. В их старом, полном пенсионеров многоэтажном доме часто кого-то хоронили, но маленький Боря не решался пробиться сквозь толпу и посмотреть на лежащее в гробу тело. Он боялся, что люди заметят, как ему интересно. Зато дома, по телевизору, он мог глядеть на мертвецов, ничего не опасаясь. Мать уходила на работу, и никто не знал, что Боря смотрит «Чрезвычайное происшествие» по НТВ и «Дежурную часть» по второму каналу. Там показывали совсем не такие трупы, как те, что можно было увидеть в фильмах. Настоящие трупы были мягкими и рыхлыми, желтовато-серыми, неприятными. Они казались легкими, будто вес уходил из них вместе с напряжением мышц, хотя Боря был почти уверен в обманчивости впечатления. Трупы были перепачканы кровью и грязью. Волосы на их головах превращались во что-то похожее или на слежавшийся пух, или на паклю, или на клубок высохших водорослей — даже волосы лишались жизни.

Пиха всегда волновался, когда видел на экране мертвых: их показывали совсем недолго и всегда с неудобных ракурсов. Он не успевал рассмотреть деталей и очень злился, так что с течением времени совершенно охладел к «Дежурной части». Он все сильнее хотел увидеть настоящего мертвеца и потрогать его. Еще больше ему хотелось убить самому. В этом смысле Боре очень повезло с профессией. Через несколько месяцев после того, как он начал работать водителем большегруза, под колеса его «Фредлайнера» легла первая жертва.

Стоял декабрь, дороги были хуже некуда. Сначала случился снегопад, потом оттепель и, наконец, ударил мороз, так что улицы в спальных районах покрылись высокими ледяными волнами.

Боря пробирался к складам привычным маршрутом. Чтобы не попадать в пробки, он свернул на тихую улочку, проехал по ней несколько десятков метров и, чертыхнувшись, остановился. Поперек улицы была натянута красно-белая лента, на грубо сколоченной подставке стоял знак «дорожные работы». За ним раскинулась глубокая яма с обледеневшими земляными холмами по краям. Из ямы валил густой пар. Ни рабочих, ни техники не было видно. Пиха выругался и стукнул руками по рулю. Развернуться было негде, приходилось сдавать задом.

Пиха посмотрел в зеркало заднего вида. Дорога была пуста: ни машин, ни пешеходов. По сторонам стояли серые пятиэтажки, слева к районной библиотеке прижимался маленький продуктовый магазин. Боря включил аварийку, переключил передачу и начал потихоньку сдавать назад. Почти сразу колесо попало на ледяной бугор, машину тряхнуло, и Боря притормозил.

Он проехал вперед, выкрутил руль, и снова стал двигаться назад, напряженно вглядываясь в зеркало и стараясь попасть в колею. Сердце недовольно колотилось в груди, во рту появился кисловатый привкус соленых огурцов. Боря волновался не за себя — он знал, что вырулит, потому что, несмотря на свои двадцать лет и небольшой опыт, был очень хорошим водителем. Ему было обидно за мощную машину, которой приходилось совершать несообразно мелкие движения.

И вдруг, глядя в зеркало, он увидел внизу и позади что-то странное: темное и живое. Оно появлялось в поле зрения на несколько секунд, совершало несколько конвульсивных движений и исчезало снова. Боря больно сглотнул и замер. Потер рукой тощую шею с острым, сильно выступающим кадыком, заросшую густой, но мягкой щетиной, хотел опустить стекло, чтобы посмотреть, но не стал этого делать. Пятиэтажки таращились на происходящее ослепшими от утреннего солнца глазами. Пиха откинулся на спинку сиденья, стал вглядываться в зеркало заднего вида и увидел темную хозяйственную сумку в чьей-то руке. Кто-то лежал под задними колесами «Фредлайнера» на скользкой, покрытой ледяными волнами дороге и, судя по судорожным движениям рук, никак не мог подняться. Пиха вспомнил, что у его матери была такая же сумка, только не черная, а коричневая. Ему тут же представилась неповоротливая старая женщина с жирными боками, которые мешали ей перевернуться на живот и подняться на ноги.

Это был отличный шанс. Пиха сразу понял, что второго такого может и не представиться. Если он сделает рывок, колесо проедет прямо по женщине. Он почувствует, как тряхнет машину на мягком и живом. Будет ли он отвечать? Скорее всего, нет. Никто не узнает, что он увидел ее в зеркале заднего вида и понял, что проехал по живому человеку.

Придется выплатить компенсацию — по закону подлости наверняка останутся родственники. А денег у них с матерью нет. Но, с другой стороны, можно будет подойти к задним колесам «Фредлайнера» и как следует все рассмотреть. Даже потрогать, словно для того, чтобы проверить, нельзя ли ей помочь. Дотронуться до еще теплого, но уже безжизненного тела, понять, каково это — когда не стучит сердце, под кожей не бьется пульс, все останавливается и замирает навсегда. За это Боря был готов заплатить. Он почти нажал на педаль, он был на волосок от того, чтобы надавить до упора, но не надавил. Ему помешала мысль о матери.

Мать была полезной: стирала, гладила, убиралась, решала множество мелких проблем. Она отмазала Борю от армии, отдала учиться на автомеханика и устроила работать к племяннику Стасу, который владел тремя фурами и возил грузы из Москвы в Питер и обратно.

У матери была такая же хозяйственная сумка. Борина нога замерла над педалью газа. «Вот сейчас, — думал он. — Сейчас…»

Что-то глухо ударило по водительской двери. Пиха вздрогнул. Сердце больно дернулось в груди, в глазах на мгновение потемнело. В зеркале заднего вида мелькнула крупная мужская фигура. Молодой коротко стриженый парень в черной куртке и спортивных штанах добежал до конца «Фредлайнера» и стал поднимать того, кто барахтался под задними колесами. Пиха был раздосадован, но, чтобы парень ни о чем не догадался, открыл дверь и, наклонившись над дорогой, высунулся наружу. Он старался изобразить непонимание и тревогу, но парень все равно на него не смотрел…

Разочарование было сильным, и когда Боря разворачивался у складов, он дал себе слово не проворонить, если судьба снова даст ему шанс.

В следующий раз у него получилось.

3.

В полупустой спортивной сумке поверх смены белья лежали зеленый пропуск на шоу и листок с написанным от руки адресом съемной квартиры. В глубоком кармане пальто ключ постукивал о маленькую стеклянную банку с медом. Солнце садилось, но жар и не думал спадать: Мельник видел это по красным лицам прохожих, по мареву, которое поднималось от мостовой, по серой дымке городского смога. Дымка была пронизана оранжевыми лучами заходящего солнца. Мельник не чувствовал жары, он мерз, и прохожие смотрели на него с удивлением.

В другом кармане его пальто, подальше от меда и ключей, лежал мобильный телефон. Мельник достал его и набрал номер. Черный пластмассовый корпус сразу отдал ладони тепло и стал прохладным. Мельнику хотелось слышать Сашин голос. Но она не отвечала на его звонки.

Он шел по Нижегородской вдоль длинной глиняно-красной высотки и смотрел на двойную сплошную, держа телефон возле уха. Телефон недовольно пиликнул — это было похоже на урчание больного желудка — и сообщил, что абонент находится вне зоны действия сети. Мельник не дослушал до «call back later», сбросил звонок и набрал Сашин домашний номер. В трубке было тихо, как до изобретения телефона. Мельник покрутил трубку в окоченевших пальцах и после минутного раздумья набрал Полину. Она ответила почти сразу:

– — Да?

– — Полина, здравствуй, — сказал Мельник. — Я пока остаюсь. Передашь ей?

– — Передам.

– — Она не отвечает на мои звонки. Вообще.

– — Она сказала, что вы плохо расстались.

– — Плохо?

– — Да. — Полина помолчала. — Она сказала, что ты силой заставил ее жить. И если это так, то… спасибо тебе.

– — Как она?

– — Без изменений. Плохо.

На новом месте Мельнику не спалось. Ему казалось, что дело в звуках: кашель соседа, оброненная в квартире наверху вещь, шаги по лестнице — все это многократно усиливалось пустым нутром шкафов, столов и тумбочек. Чужая квартира была наполнена эхом, которое не глушили одежда, безделушки, бумажные страницы книг и журналов. Это было эхо заброшенного жилья, гулкое и нечеткое. Мебель и стены состарились и уже не отражали звуки так же уверенно, как прежде. Мельник закрыл глаза и начал представлять себе чужих людей: старика, что кашляет за стеной, девушку на высоких каблуках с металлическими набойками, прошедшую по лестнице, тех, кто ехал в троллейбусах — за окном время от времени проезжали троллейбусы, их усы издавали легкий, призрачный свист, скользя по проводам. Призраки этих людей толклись в квартире, касались лица ледяными пальцами и мертвенным дыханием. Мельнику казалось, что он дотрагивается до холодных зеркал.

В комнатах пахло пылью и влагой, это был запах безлюдного места, когда-то населенного людьми.

Потом, когда Мельник немного привык и начал засыпать, его вдруг разбудила музыка. Она звучала словно издалека, но тихо и ясно. Постепенно перед мелодией отступили все прочие звуки. Призраки испуганно разлетелись по сторонам, серые и легкие, как клочья пыли. Это была любимая песня Саши.

Nothin' last forever but the earth and sky…¹

Мельнику стало интересно, откуда она звучит. Он встал. Комната плыла и покачивалась, будто корабль в ветреную погоду.

All your money won't another minute buy...²

Мельник ходил по квартире и прислонял ухо то к одной стене, то к другой, но везде стояла тишина, будто за стенами вообще не было людей. Никто не кашлял, не ругался, не смотрел телевизор. Может быть, там не было квартир или даже самих стен. Только видимость, тонкие обои, прикрывающие пустоту.

Dust in the wind…³

Все мы только пыль на ветру и более ничего. Мельник был почти согласен. Он всю жизнь заставлял себя думать, что одинаково любит всех людей, и хороших, и плохих, и близких, и далеких. Он отчетливо понимал, что все когда-нибудь уйдут, не оставив следа. Но о Саше как о пыли он думать не хотел. В день операции, в тот день, когда она могла умереть, Мельник понял, что не знает, как будет жить без нее. Его охватил ужас. Он не мог есть, не мог пить, он почти ослеп от волнения, а когда пытался думать о том, что происходит в операционной, чувствовал абсолютное бессилие, потому что не мог представить ничего, кроме белых стен и металлического блеска скальпеля. Он больше не мог относиться ко всем людям как к одинаково ценным существам. Если бы у него был выбор, он бы предпочел, чтобы Саша жила, а умер бы какой-нибудь другой человек.

Сразу после операции Мельник понял, что Саша сдалась. Ему трудно было приходить к ней домой, потому что в ее комнате звучали «Пыль на ветру», «Вниз по теченью неба» и марсианский голос Жанны, обещающий Чудесную страну. Саша слушала эту музыку с улыбкой. Она готова была умереть.

Музыка стихла, и Мельник лег обратно в кровать. Он лежал на спине и, глядя на потолок, исчерченный тенями древесных ветвей и электрических проводов, проверил, надежно ли держит Сашино сердце. Он боялся потерять его во сне.

4.

На следующий день, сверяясь с адресом, Мельник доехал до городской окраины и вошел в небольшой районный ДК. В холле перед столом администратора толпился народ. У всех в руках были зеленые листки, выданные на кастинге. Стараясь держаться в стороне, Мельник отошел в боковой коридор и прислонился плечом к двери с табличкой «Народный хор». За дверью было тихо.

Время ожидания он использовал для того, чтобы попробовать жонглирование. Но стоящая у стены чужая сумка, набитая каким-то магическим хламом, не сдвигалась с места, сколько Мельник не старался. Он больше не ощущал, что мир вокруг него предметен. Реальным казалось ему одно только Сашино сердце.

Оставаться с краю долго у него не получилось, толпа росла, как на дрожжах. Среди участников мелькали члены съемочной группы: деловитые, собранные, сосредоточенные. Кудрявый парень прошел, держа перед собой большую черную камеру. В другую сторону пробиралась девушка, у которой на животе была закреплена подставка с ноутбуком. В тесном коридоре она зацепилась карабином за карман пальто Мельника, не заметила этого сразу, и он был вынужден сделать за ней несколько шагов. Она остановилась, поняла, в чем дело, весело засмеялась. Оба схватились за карабин и, путаясь в руках, попытались его отцепить. Мельник с грустью подумал, что за эти два дня прикасался к чужим людям чаще, чем за последние десять лет, и поднял на девушку глаза. Она была полной противоположностью Саши: яркая брюнетка с блестящими волосами, крупным носом с горбинкой и смуглой кожей. Плечи у нее были худые, бедра — широкие, тяжелые, и когда она говорила, в голосе слышался едва уловимый южный акцент.

– — Ну-ка… А вот так?.. Сейчас…

У нее были теплые и мягкие руки. Какие руки у Саши, Мельник не знал, он думал об этом с сожалением и болью.

Карабин наконец сдался, и сразу после этого начали пускать в зал. Ассистенты в дверях проверяли зеленые листки. Мельник видел, как отправили обратно двоих, пытавшихся пройти без пропуска. Он дождался, пока очередь истончится, и тогда подошел ко входу.

Зал был мест на двести, небольшой: синие бархатные кресла, задрапированная черным сцена. На сцене возвышался черный куб, массивный и матово блестящий. Спереди в кубе была прорезана дверь, заложенная засовами причудливой ковки и запертая на огромный старинный замок. Мощные прожекторы освещали зрительный зал. Почти все места в нем были заняты. В середине зала Мельник увидел Айсылу. Она улыбнулась ему знакомой теплой улыбкой, и он улыбнулся в ответ. За ней, у противоположной стены, сидела хрупкая девочка с длинной шеей и маленькой головой, ундина. Девочка скользнула по нему взглядом, и когда ее глаза встретились с глазами Мельника, что-то похожее на живую человеческую эмоцию коснулось ее лица.

– — Сядьте, — раздраженно приказал кто-то у Мельника за спиной, однако когда он обернулся, там уже никого не было.

Мельник взглядом нашел свободное место, но оно было почти в середине зала, и для того, чтобы попасть туда, ему нужно было пройти мимо по меньшей мере десятка участников.

Прямо перед Мельником, возле прохода, сидел мужчина пятидесяти с небольшим лет, в дорогом светло-сером костюме, с аккуратно подстриженной бородкой и благородно седеющей головой. Он держался спокойно и уверенно, его холеные белые руки лежали на набалдашнике трости из светлого дерева. Левая нога его была выставлена в проход, словно он не мог согнуть ее в колене. Когда Мельник шагнул вперед, хромой поднял голову и посмотрел на него с интересом. Взгляд у него был мягкий и успокаивающий, как у опытного психиатра. Когда Мельник, подбирая полы пальто и вжимаясь в спинки впереди стоящих кресел, начал пробираться в середину зала, светлая трость преградила ему дорогу.

– — Хороший ход, молодой человек, — проговорил хромой и улыбнулся. Мельник на улыбку не ответил. — Зря вы так напряжены, молодой человек, — продолжил хромой, не убирая трости. — Расслабьтесь. Считайте, что вы уже в шоу. Вы очень хороши собой, а пальто, как я уже сказал, — отличный ход. Оно вам идет и создает правильный образ. Вас возьмут. Тут любят молодых красивых притворщиков.

– — Я не притворяюсь, — ответил Мельник, отодвигая трость.

– — Зря, — усмехнулся старик. — Проиграете.

Мельник не стал его слушать дальше. Он добрался до свободного места и собирался было сесть, но получил сильный тычок в бедро. Он посмотрел вниз, желая понять, за что его стукнули, и увидел маленькие темно-карие глаза в старческих веках; серовато-коричневые, взбитые и оттого похожие на пену курчавые волосы. Старуха, одетая в бордовую кофту с блестящим цветком на правом плече, держала руки перед собой, словно готовилась защищаться. Руки у нее были худые, плечи тощие и костлявые, а большой живот лежал на коленях двумя широкими плоскими складками.

– — Извините, — сказал Мельник. — Я вас задел?

Она молчала, и в глазах ее читалась злоба. Мельнику пришлось сесть рядом: больше свободных мест в ряду не было. Старуха тут же положила локоть на подлокотник. Его косточка оказалась нацелена на Мельника, словно шип алебарды.

На сцене появился человек в черных брюках, белой рубашке с коротким рукавом и с маленьким микрофоном возле рта, похожим на жирную муху, которая села на щеку. В руках у него была серая папка. Не заглядывая в папку, человек начал быстро и четко говорить:

– — У нас все просто. Ваша задача, — сказал он, — угадать, что находится в этом черном кубе. Делайте, что хотите, только не подходите близко, поняли? Друг с другом не разговаривать — это в ваших же интересах! Пользоваться можно чем угодно, если это поможет вам решить задачу. На все про все у вас тридцать минут, потом вы один за другим пойдете к редакторам и там расскажете о том, что вам удалось увидеть. Удачи всем!

Человек ушел со сцены, в зале приглушили свет, и одновременно десятки ярких лучей вырвались наружу из куба. Теперь казалось, что черный квадрат плывет над сценой в мистическом сиянии. Темный задник за ним растворился и перестал существовать.

Времени медиумам дали достаточно много, и Мельник не торопился. Самозванцы вокруг него вскочили с мест, начали раскачиваться, стонать, жечь свечи, читать заклинания и молитвы, рассыпать на укрытых платками коленях костяшки с рунами, карты таро и цветные камешки. Куб выглядел непроницаемым, как лицо опытного игрока в покер.

Мельник втянул носом воздух, ощутил запахи затхлого бархата и влаги, дурманящую смесь женских духов и аромат поджаренной прожекторами пыли. Пахло потом разогретых летней улицей тел и, совсем слегка, — гниением. Гниение было тонко, почти эфемерно, у него будто бы не было источника.

Мельник не умел смотреть сквозь предметы. Он искал в зале тех, кто мог знать, что находится в ящике, и наконец увидел у стены высокую красивую женщину лет тридцати или чуть более того. Ее темные волосы были стянуты в тугой пучок на затылке, черные глаза ярко блестели, губы она красила броской помадой винного цвета. Стройную фигуру подчеркивали обтягивающие джинсы и легкая просторная блуза. Босоножки на тонкой шпильке заставляли ее казаться еще выше. Кожу женщины покрывал ровный искусственный загар. Ее рука с длинными блестящими ногтями сжимала пачку дамских сигарет.

В бок Мельника снова впился острый старухин локоть. Он повернул голову и увидел ее глаза с маленькими, черными от злости зрачками. Мельник не хотел конфликта, на который его вызывали. Он отодвинулся вправо, насколько это было возможно. Справа от него сидел высокий крупный мужчина, который едва помещался в кресле. Он смотрел на сцену так напряженно, что не замечал движения у себя под боком.

Мельник снова отыскал взглядом брюнетку. Теперь она была в другой части зала, рядом с оператором, которому что-то тихо говорила на ухо. Тот послушно кивал, склонив голову и лишь изредка бросая взгляды на зал. Жестами женщина почти не пользовалась: не хотела, чтобы конкурсанты видели, о чем идет речь.

Стараясь быть максимально осторожным, Мельник забрался к ней в голову и выудил из ее памяти куб. Как только он увидел, что там, ему стала понятна природа тонкого гнилостного запаха, который преследовал его с тех пор, как начали пускать в зал. Внутри куба находился герметичный стеклянный контейнер, полный протухшего мяса. Мясо было темное, заветренное, в нем копошились черви — толстые, желтовато-белые личинки с черными крапинами на головах.

Мельник оставил женщину и сжался, чтобы согреться: погружение в чужую память отняло у него драгоценное тепло, будто в доме с остывающей печью открыли дверь в морозную, вьюжную ночь. Пока он пытался согреться, кутаясь в пальто, женщина оглянулась и посмотрела на Мельника странным взглядом. Она словно почувствовала, что между ними что-то произошло.

5.

– — В шоу должно быть что-то отвратительное, понимаешь?

– — Не вполне.

– — Люди подсаживаются на продукт, дающий сильные эмоции. Отвращение — очень сильная эмоция. Мало того — простая, не требующая большого умственного и психического развития. Ее просто вызвать. Она запускается с пол-оборота, потому что важна для выживания вида. Тут главное не переборщить. Отвращение в малых дозах вызывает любопытство и, как следствие, привыкание. В больших дозах заставляет тех, у кого нервы послабее, выключить телевизор. А поскольку аудитория наша впечатлительна и склонна к самовнушению, а в какой-то степени еще и консервативна, то нужно быть осторожными. Понимаешь? Очень осторожными.

6.

Насте Филипповой, продюсеру «Ты поверишь!» нравилась идея с тухлым мясом: она была простой, яркой, в стиле канала. Мясо с личинками предполагало множество вариантов описания, как прямого, так и метафорического. Например, нельзя было однозначно сказать, живое ли оно. Живое и мертвое были связаны в нем неразрывно, жизнь питалась смертью. Можно было сомневаться насчет движения: оно было полно движения изнутри, оставаясь неподвижным снаружи. Можно было рассуждать о запахе: запаянное в стеклянный куб, мясо не имело его; но внутри куба пахло разложением и гнилью. Можно было говорить о цвете: на фоне темных, заветренных кусков отчетливо выделялись молочно-белые тельца личинок. Таким образом, нужным участникам редакторы могли предложить несколько разных, но правильных вариантов ответа. У незапланированных претендентов тоже оставался шанс — достаточно было говорить ярко и неконкретно. Размытость была важна: если бы ответы звучали слишком определенно, зритель усомнился бы в том, что медиумы настоящие.

Настя окинула взглядом зал. Тут было двести с лишним человек, из которых нужно было выбрать пятьдесят, а потом, в итоге — десять. Как всегда, в начале шоу Настя чувствовала неконтролируемую тревогу, от которой у нее сводило под ребрами. Ощущение было неприятным, ей хотелось открыть рот и глотать воздух или просто сбежать, но Настя заставляла себя держаться. Она провела ладонью по животу, резкая боль ушла, вместо нее появилось неприятное покалывание, и во рту возник болезненный сладковатый привкус.

Четверо из десяти участников шоу уже были определены и учили свои роли, но оставалось еще шесть мест, и, не доверяя камерам, Настя вышла в зал, чтобы взглянуть на претендентов. Она всматривалась в лица, примеряла на актеров расписанные сценаристами роли, и вдруг почувствовала себя странно. Голова наполнилась туманом, и кто-то как будто позвал ее. Она обернулась: из центра зала на нее смотрели яркие синие глаза. Мужчине было лет тридцать или чуть более того, и, несмотря на жару, он сидел, закутавшись в черное драповое пальто. Настя отметила, что у него правильные черты лица, прямой нос, красивые скулы и губы. Взгляд его был странным и притягательным, она почувствовала себя беспомощной. Не вполне понимая, зачем это делает, Настя сказала Руслану, оператору, рядом с которым стояла, сделать несколько планов с синеглазым. Тот вскользь, чтобы не привлекать внимания, взглянул на него и кивнул. Настя отошла от Руслана, чувствуя, что голова ее становится звонкой, пустой и легкой, как бывает, когда спадает высокая температура.

Для оператора ничего необычного в просьбе не было: его работа заключалась в том, чтобы снимать тех, на кого укажут. К будущим звездам зрителя нужно было приучать еще с отборочных туров, но осторожно, чтобы казалось, будто участник появился в кадре не по предварительной договоренности, а потому что сразу обратил на себя внимание своими способностями. Редакторы отбирали основных персонажей шоу, исходя из того, как они будут смотреться на экране, а остальные, сами того не зная, выступали массовкой, необходимой для реалистичных съемок.

Настя запомнила номер участника, приклеенный к лацкану его пальто и, вернувшись в аппаратную, узнала имя: Вячеслав Мельник. Она взяла его анкету и перебросила ее в стопку допущенных к отборочным испытаниям.

Сидящий рядом главреж, которого звали Дмитрий Ганин и которого Настя неизменно называла Ганей и наедине, и при людях, нахмурился. Бросив взгляд на пришпиленную к анкете фотографию, он спросил:

– — Уверена?

– — Уверена, — резко ответила Настя.

– — Зачем он тебе нужен?

– — В нем что-то есть.

– — Пустышка.

– — Женщины любят таких.

– — Тупых красавцев?

– — Интересных мужчин.

– — Он будет выглядеть ненатурально.

– — Смотря какие тексты мы будем ему писать.

– — Не увлекайся, — мягко осек Настю Ганя, — напишешь слишком хорошо, он еще, того и гляди, выиграет.

Настя хотела ответить, но передумала. Ее остановила природная, почти интуитивная осторожность, не раз уже ее выручавшая. К тому же она и сама не понимала, почему ей вдруг так важен стал незнакомый мужчина с синими глазами. В тяге к нему Настя отчетливо осознавала нечто противоестественное.

– — Ничего, вышибем на отборочных, если я вдруг ошибаюсь, — бросила она. — Или даже сегодня, после интервью. Поверь мне, я знаю, что делаю.

Ганя ничего не сказал. Настя видела, что он ревнует: его и без того сутулые плечи округлились еще больше, длинная худая спина безвольно согнулась, острый нос грустно повис над компьютерной клавиатурой.

К интервью приступили сразу, как закончили съемку в зале. Двести с лишним человек должны были рассказать, что находится в кубе, а это означало как минимум восемь часов изнурительной работы.

Настя и Ганя следили за участниками по монитору, иногда шептали редакторам в «ухо». Некоторых отбрасывали сразу, вне зависимости от того, угадывали они или нет. В основном, это были люди, на которых было скучно смотреть. Таких гнали конвейером, лишь бы они не отнимали времени. С некоторыми, напротив, работали дольше, чем предполагалось. Это случалось, если Настя замечала в персонаже интересную деталь, интонацию, взгляд или нечто особенное в поведении.

Первой на интервью села соседка Мельника, пожилая женщина с крупным цветком на плече. Настя оценила ее злобный неумный взгляд, дешевую одежду и короткие пальцы с распухшими суставами и треугольными, остро заточенными ногтями.

– — Смотри, Ганя: нам везет, — сказала Настя и слегка подтолкнула Ганина плечом. Он не смог сдержать довольной улыбки: ему нравилось, когда Настина раздражительность сменялась хорошим настроением.

– — Темное вижу… — сказала женщина и замолчала, выжидающе глядя на редактора.

– — В каком смысле — темное? — осторожно спросила редактор. — Черное?

– — Анют, пораскручивай ее, ага, — бормотнула в микрофон Настя.

– — Не по цвету темное… — произнесла женщина и устремила неподвижный взгляд сквозь Анюту. — По сути… Из души, вот отсюда темное идет…

Ее ладони задвигались снизу вверх и вперед, будто она хотела выложить на стол собственный обвисший бюст. Потом левая ладонь упала на колени, а правая раскрылась в воздухе, и кончики ненакрашенных ногтей тускло блеснули, пропуская яркий свет прожектора. Глаза закрылись, пальцы стали сжиматься и разжиматься, словно в них было зажато чуть живое и очень легкое сердце.

– — Такое вижу… темное… и шевелится… вроде как волной, волной, вот так вот волной…

Рука женщины задвигалась из стороны в сторону.

– — Берем, — уверенно сказал Ганя.

Перед тем, как настала очередь Мельника, Настя вышла покурить. Последние полгода она пыталась бросить или хотя бы уменьшить количество выкуренных сигарет, но у нее никак не получалось. Настя хваталась за сигарету, как за соломинку, когда приходилось тяжко, а сейчас она тонула в море безумной подростковой влюбленности. Ее щеки горели огнем, сердце стучало, ноги были ватными. Это было странно, но приятно, и затягивало, как наркотик. Настя не хотела, чтобы ощущения исчезли, но ей было важно взять себя в руки. Она курила, жадно затягиваясь, сигарета плясала в ее трясущихся пальцах. Она выкурила две и вернулась в аппаратную, еще больше опьяневшая от влюбленности и никотина.

– — Вовремя, — сказал Ганя, — твой как раз.

Настя села в кресло, кинула на стол полупустую пачку сигарет, быстро взглянула на экран и тут же отвела глаза: от одного только взгляда на Мельника ей стало плохо.

– — Что вы увидели? — спросила его рыжая, с веснушками, Анюта.

– — Тухлое мясо с опарышами. Червей много. Мяса — кусков пять-шесть. Довольно крупные куски. Все запаяно в стеклянный куб.

– — О как! — сказал Ганя.

В аппаратной повисла тишина. Аня по ту сторону экрана тоже не знала, что сказать, и молчала, ожидая указаний. Ганя и Настя смотрели друг на друга. Молчание нарушил Славик, невысокий полный звуковик в серой футболке, сидевший за соседним пультом.

– — Я видел, он до съемки с Иринкой разговаривал, с логгершей, — робко произнес он.

Ганя и Настя одновременно выдохнули и расслабленно откинулись в креслах.

– — Тогда понятно, — кивнула Настя. — А Иринка откуда знает?

– — Ну мало ли… Может, Руслик сказал… — ответил Ганя. — Может… Ну кто-то еще. Ну, я не знаю.

– — Надо будет еще раз их вздрючить. Расслабились!

– — Надо будет.

Они снова замолчали. Аня с Мельником по ту сторону экрана молчали тоже.

– — Так что с ним делать? — спросил Ганя.

Настя не ответила. Тогда Ганя набрался храбрости и продолжил:

– — Насть, по большому счету, он нам не нужен. Смотри: он не понимает, что делает; все, что знает, говорит напрямую. Ему никто не поверит, все поймут, что он выучил ответы. Ты все испортишь, если его возьмешь.

Настя молчала.

– — Насть… Ну Насть… Ну и что, что он угадал? Ты же знаешь: вырежем его из эфира — и все. Нет эфира — нет человека. Нет человека — нет проблемы.

Настя наклонилась к микрофону.

– — Анют, отпускай его, — сказала она, а потом повернулась к Гане: — Я считаю, он молодец. Давайте посмотрим, какой он был в зале.

Ганя молчал, пока Настя смотрела запись, на которой Мельник кутался в пальто и растирал замерзшие руки. И в постели с ней молчал. А когда попытался начать разговор, она оттолкнула его от себя и сказала:

– — Ганя, тебе домой пора. Мне завтра вставать.

Потом, резко откинув одеяло, отправилась в ванную.

Примечания

1

«Ничто не длится вечно кроме земли и неба…» — строчка из песни группы «Kansas». Слова Керри Ливгрена.

2

«Ни за какие деньги не купить еще одной минуты»

3

«Пыль на ветру…»