Открывая дверь в прошлое. О любви, счастье и стране, которой больше нет на карте

Наталья Ковалёва, 2021

Автор книги предлагает читателю окунуться во времена своей молодости – СССР 1970-х годов. Вы сможете проникнуться атмосферой, своеобразием и ритмом жизни того периода. Главным героям предстоит побывать на концерте Муслима Магомаева, увидеть на театральной сцене Владимира Высоцкого в роли Гамлета, познакомиться с поэтом Андреем Вознесенским и пообщаться с любимой женщиной Василия Сталина. А еще их ждет любовь: яркая, непредсказуемая, преодолевающая все преграды того непростого времени.

© Ковалёва Н., 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2022

Мой адрес — Советский Союз

Первое знакомство с Москвой (вместо предисловия)

Я смотрела на Андрея Миронова и понимала, что теряю чувство реальности, как будто оказалась в ином, разделяющем жизнь мире. Это было зазеркалье праздника, обострённое восприятие прекрасного, всего того, что было связано с понятием Москва.

Семидесятые годы. Театр Сатиры. Спектакль «Женитьба Фигаро». Я, молоденькая провинциалка, впервые посетившая Москву, сижу во втором ряду партера и впитываю по капле этот праздник. Моё обострённое подсознание бьёт как удар колокола: «Это только сейчас, это никогда не повторится». Ах, милый Гёте, как вы были правы: «Остановись мгновенье, ты прекрасно!». Но остановить его невозможно. И вот Миронов в своём зеркальном костюме, задыхаясь от жуткого напряжения, заканчивает последний монолог. То, что ему не хватает дыхания, видим только мы — первые ряды партера, и это тоже оно — мгновение.

Спасибо, Москва!

Выходя из театра, я осторожно несу свои чувства как хрупкий стеклянный сосуд.

— Девушка, с вами можно познакомиться?

Бац! Сосуд разбился вдребезги.

Черноволосый невысокий парень не отстаёт.

— Девушка, ну если мы познакомимся, ничего же не будет?

А у самого в глазах читается: «Будет-будет, ещё как будет».

«Глупец, — подумала я, — ты приземлил меня на уровень плинтуса, и поэтому в космонавты я тебя не возьму». Мы жили в эпоху первых полётов в космос, и потому тема космонавтики была невероятно популярна.

— На улице не знакомлюсь, — гордо отвечаю я, не подозревая, что более глупо-провинциальную отговорку придумать невозможно. Парень смеётся в голос и, понимая, что я не москвичка, оставляет меня в покое. Я возвращаюсь в гостиницу «Россия», где, как ни странно, жили в то время одни провинциалы. Тогда я ещё и представить не могла, что заполучить номер в московском отеле — отдельное приключение.

В первый же день приезда, зайдя в буфет (он так и назывался — «Буфет»), мы с подругой были ошеломлены количеством лиц, говорящих на грузинском, армянском, азербайджанском языках. Эти люди жили там месяцами, заплатив очередную мзду администраторам. Вечером мы закрывали наш номер на два оборота ключа, так как по ту сторону двери нас горячо убеждали в том, что только для нас приготовлены в номерах армянский коньяк, грузинские мандарины, азербайджанская бастурма. Мы тихо шептались, не подавая голоса и боясь, что нашу дверь будут штурмовать, как «Зимний», но когда это не происходило, прыскали от смеха в подушку. Две восемнадцатилетние глупые провинциалки. Впрочем, моя подруга себя таковой не считала. Она была дочерью певицы нашего местного разлива и потому чувствовала себя представительницей городской элиты.

Её мать обладала природным сильным голосом с народным тембром и в своё время прошла такой же путь, как и Людмила Зыкина, от слесаря или токаря — до певицы. Свою дочь Светлану она теперь шикарно одевала и по-своему любила, но особенным вниманием не баловала, так как был младший мальчик от молодого мужа. Нашу дружбу певица одобряла, поняв своей женской, простонародной интуицией, что я, как и её дочь, во все тяжкие пускаться не буду, а тоже жду принца на белом коне.

— Девчонки, — говорила она нам своим низким голосом народного самородка, — мужей искать не надо, они сами к вам придут, ведь вы такие хорошенькие.

Певица была права. Светлана — жгучая брюнетка с великолепной фигурой, я — блондинка с ногами от плеч, мы прекрасно дополняли друг друга, и обе были уверены: принцы свалятся на нас именно в Москве — городе, где сбываются мечты и куда мы стремились с одержимостью юности. Мама Светланы благодаря своим связям в Министерстве культуры устроила нас в ту самую «Россию» — самый респектабельный по тем временам отель в Москве (после «Интуриста»), и мы носились по городу, изучая в основном его театральные достопримечательности. «Большой» — с Образцовой в роли Кармен, «Таганка» — с Высоцким-Гамлетом, «Сатира» — Миронов, Папанов, Ширвиндт. Это было духовное пиршество, которое мы смаковали, не подозревая, что присутствуем на пике расцвета театральной Москвы.

Сюрприз

Прошло полтора года после моего первого визита в столицу. За всё это время в моей повседневной жизни не было ничего такого, что могло затмить яркость тех московских впечатлений. Я верила, что обязательно окажусь там вновь, и не ошиблась.

— Мы завтра летим в Москву. — Моя новая подруга Лида заговорщицки улыбается. Она знает, что слово «МОСКВА» действует на меня магически и я готова отсалютовать о своей готовности в любой момент. Официальная версия нашего отъезда — приобретение хороших вещей, тогда многие за этим ездили в столицу. На самом деле мы жаждали окунуться в мир большого праздника под названием «Москва». В столице нас ждала приятная неожиданность: родственник Лиды, работник райкома, достал билеты на просмотр фильмов Международного кинофестиваля, проходившего тем летом в столице. И вот мы стоим в полной боевой готовности у входа в престижный кинотеатр «Зарядье», располагавшийся тогда в гостинице «Россия».

Прикид у нас вполне московский: замшевые мини-юбки, высокие каблуки, а на лицах огромное желание нравиться и покорять, покорять, покорять. Где вы, принцы? Ау! Но, зайдя в кинозал, мы понимаем, что не только принцы, но и простые смертные не увидят нашей красоты. Мы опоздали на сеанс и, попав с солнечной улицы в тёмный зал кинотеатра, просто ослепли. Светился лишь экран, на котором постаревшая Софи Лорен крутила роман с Ричардом Бартоном.

— Темно, как у негра в ж…е, — прошептала Лида, успевшая к тому времени побывать недолго и не совсем успешно замужем, и поэтому по части крепкого словца была более продвинутой, чем я.

— Иди за мной, смотри под ноги, — пропела подруга мне в ухо и прошла вперёд. Но я встала как вкопанная. Перспектива сделать шаг в темноте неизвестно куда и рухнуть посреди небольшого зала с моих восемнадцатисантиметровых каблуков меня вовсе не прельщала. В этот момент кто-то из сидящих довольно властно взял меня за руку и потянул вниз. Я удачно приземлилась на свободное кресло и облегчённо вздохнула.

— Спасибо, — благодарно прошептала я своему спасителю, так и не увидев в темноте, мужчина это или женщина. На экране страдали великие артисты, не имея возможности любить друг друга. Это был очень целомудренный фильм «Поездка», и, когда он закончился, все облегчённо вздохнули. В зале вспыхнул свет, и тут произошло НЕЧТО. Все зрители, сидевшие в первых рядах этого уютного небольшого зала, встали и, развернувшись, обратили свои взоры почему-то… на меня. Иностранцы щелкали фотоаппаратами, стараясь подойти поближе, женщины смущённо улыбались, а мужчины удивлённо таращили глаза. Из зала никто не выходил, наоборот, все остановились и смотрели, не отрываясь, как будто там, где я сидела, было какое-то магнитное поле. Я замерла, боясь пошевельнуться, и вдруг увидела свою подругу. Находясь под воздействием общего гипноза, она тоже смотрела в мою сторону, но не на меня, а немного правее. И я поняла, что все это внимание, эти вспышки фотоаппаратов, улыбки и интерес относятся не ко мне, а к моему благородному соседу или соседке справа. Я очень медленно повернула голову и увидела великолепную улыбку и такой знакомый всем и каждому в нашей стране косящий глаз. Этот глаз озорно подмигнул мне, и человек встал. Это был Савелий Крамаров — гениальный комедийный артист, безумно популярный в то время и любимый миллионами. Именно он усадил меня рядом с собой, понимая, что я ничего не видела в темноте.

— Ну, ты даёшь, подруга! И как тебя угораздило сесть с ним рядом?

Лида немного завидовала, а я залюбовалась этим замечательным актёром. Таким его мало кто видел. Прекрасно уложенные, почему-то рыжие с красноватым оттенком волосы до плеч, великолепная стройная фигура, затянутая в импортный джинсовый костюм модного тогда голубого цвета. Он с удовольствием позировал перед объективами, радовался как ребёнок аплодисментам и вниманию зрителей. Очевидно, это был его звёздный час, и мне тоже перепало немного этой звёздности. Мы с подругой вышли из кинотеатра притихшие и обалдевшие.

— Везёт же тебе, — Лида не скрывала досады. — Я и не представляла, что он такой!

— Какой? — я ждала, чтобы она сказала первой.

— Ну, такой! — Лида замолчала, подыскивая слова.

— Красивый? — подсказала я.

— Да-да, красивый! — она радостно повторила и взяла меня за руку. Мы облегчённо вздохнули, потому что поняли друг друга, и ещё потому, что это нас объединило. Вся страна воспринимала по фильмам этого замечательного артиста как убогого дурачка, а мы увидели его таким, каким он был в жизни: настоящим, красивым, модным, элегантным мужчиной.

Это был сюрприз Москвы 70-х.

Студенческий хлеб

Как это ни странно, но в таком большом мегаполисе, как Москва, можно было порой случайно встретить знакомого из своего родного города.

Эти встречи не обязательно оказывались приятными, но они были неизбежны.

Студентка московского медицинского института Наташа выплыла прямо на нас из снопа солнечного света на улице Горького (ныне Тверская). Лида радостно вскрикнула, она была с ней близко знакома, а я скромно поздоровалась.

В нашем родном городе эта особа проходила под кодовым именем «Русалка». Действительно, длинные прямые обесцвеченные волосы она распускала до энного места, и они развевались на ветру как флаг. В этом была её необъяснимая привлекательность. Сейчас она стояла перед нами посреди оживлённой улицы, радостно улыбаясь. А от прежней Русалки остались лишь светлые волосы, уложенные в короткое каре а-ля Мирей Матьё, только в блондинистом варианте. Эта короткая стрижка удивительно подчёркивала её выразительные карие глаза.

— Девчонки! — затарахтела она, сверкая глазами. — Вот здорово, что мы встретились. Я сейчас быстренько зайду в магазин, куплю продукты на ужин, и мы куда-нибудь завалимся все вместе.

Мы подошли к продуктовому, одному из первых — без продавца! Это были магазины самообслуживания: надеясь на совесть советских людей, их открывали в порядке эксперимента. Конечно, они не имели ничего общего с современными огромными супермаркетами с охраной и видеокамерами. Зато в то время государство нам доверяло, и это было очень необычно.

Две провинциалки с любопытством смотрели сквозь стекло витрины, как уже ставшая москвичкой Наташа сама (представляете, сама!) выбирает продукты. Более того, она зашла в магазин с хозяйственной сумкой, и это тоже было в порядке вещей. «Мы вам доверяем!»

Целых полчаса мы с Лидой толклись у витрины и были поражены, увидев, что Наталья подошла к кассе с двумя плавлеными сырками. Мы удивлённо переглянулись, но ничего не сказали. Может быть, так и надо в магазине без продавца? Сами мы не рискнули зайти, испугавшись своей провинциальной некомпетентности. Вскоре наша троица уже сидела в небольшой забегаловке, заказав бутерброды и кофе. Лида всё-таки не выдержала:

— Наташ, ты что, на диете?

— С чего ты взяла? — жуя бутерброд, Наташа удивлённо вскинула брови.

— Ну как же, — не унималась Лида, — всего два сырка на ужин?

Светлая головка откинулась назад, и бывшая Русалка зашлась в приступе смеха. Карие глаза озорно сверкнули.

— Смотрите!

И эта белокурая бестия начала доставать из сумки целый продуктовый набор: палка колбасы, консервы, сыр, какие-то бублики, творог. Видя, что глаза у меня уже лезут под чёлку, Лида всё-таки уточнила:

— А-а, наверное, ты оплатила, когда мы не видели?

— Да ничего я не оплачивала. ТАК взяла и положила в сумку.

— Как это «ТАК»? — Я поперхнулась бутербродом и закашлялась. Лида участливо постучала по моей спине, а потом легонько ущипнула. Мол, молчи, дурочка, мы, наверное, чего-то не понимаем.

— Да, вот просто так взяла и всё. Я часто так делаю, и не я одна. У нас все студенты этим промышляют.

Наташа всем своим видом показывала безразличие к данному процессу. Я же стала медленно и тупо краснеть, как будто эти продукты спёрла из магазина я.

— А как же стипендия? Ведь вам платят стипендию, — тихо прошептала я, бросая ей последний спасательный круг. Но я забыла, что Русалки прекрасно плавают и спасательный круг им не нужен.

— Ха, ты попробуй проживи на эту стипендию. На шмотки всё уходит. А цены знаешь какие? Всё же у фарцовщиков покупаем.

Действительно, Наташа одевалась очень стильно, её вещи были явно не из магазина, где висел жуткий советский «ширпотреб», а если и появлялось что-то импортное, то очереди за ним измерялись километрами.

Я знала, что семья Наташи совсем не бедствует. Интеллигенты в нескольких поколениях, они жили весьма солидно для того времени и полностью обеспечивали её благополучное существование в Москве. Поэтому мне представлялось немыслимым то, что она сделала сейчас и, как оказалось, делала постоянно. Её следующая фраза привела меня в полное замешательство.

— Я иногда делаю это из кайфа, а не потому, что мне не хватает продуктов. Если никто не видит, почему бы не взять?

«Да она не воровка, а просто нахалка», — подумала я, но вслух уже ничего не сказала. Наташа была приятельницей моей Лиды, а у той не могло быть плохих подруг. Просто это была Москва, и тут все жили несколько иначе.

— Ну, а сейчас мы идём к Сёме. — Наташа аккуратно завернула в салфетку надкусанный бутерброд и положила его в сумку.

— К какому ещё Сёме? — воскликнула я возмущённо, обращаясь почему-то к Лиде, а не к Русалке.

— Тише ты. Не шуми. — Наташа заговорщицки приложила палец к губам.

— Сёма — это мой знакомый фарцовщик. Вам шмотки хорошие нужны или нет?

— Нужны, нужны. — Лида заулыбалась и согласно закивала, пытаясь изобразить из себя тихую гавань, неподвластную московским штормам.

— Ну, тогда пошли. Только знаете что? — Наташа в задумчивости остановилась. — Его нужно предупредить заранее, иначе он дверь не откроет.

Сейчас, когда вся страна свободно продаёт и покупает сделанное за её пределами, может показаться странным и абсурдным, что тогда, в 70-е, фарцовщиков отправляли в места не столь отдалённые, если они попадались на частной торговле импортом. Поэтому обслуживали они только постоянных клиентов и всегда с большой осторожностью.

Мы подошли к ближайшему телефону-автомату, и Наташа, набрав номер, что-то пропела в трубку. Но, видимо, Сёма не соглашался принять клиентов в таком количестве, да ещё и незнакомых, поэтому голос нашей Русалки стал жёстким и напряжённым.

— Да не бойся ты. Это девчонки из моего города. Я их сто лет знаю. Не подведут. Да помню, помню, по одному зайдём, по одному! — Она повесила телефонную трубку и вздохнула. — Еле уговорила, он уже тени своей боится. Недавно его друга «замели», вот он и дрейфит. Ну что, пошли? — и, подхватив нас под руки, буквально потащила к метро.

Мы вышли на «Текстильщиках» и долго пробирались между домами, пока не подошли к заветному подъезду.

— Заходим по одному, чтобы соседи ничего не заподозрили, — предупредила Наташа, назвав нам номер квартиры.

Сёма оказался парнем лет двадцати семи, тщедушным и малорослым. Запуская нас по очереди в квартиру, он подозрительно оглядывал лестничную площадку, как будто каждая из нас могла привести за собой «хвост». Ни тебе «здравствуйте», ни «будем знакомы», тут было не до этикета.

— Быстро проходите в мою комнату. — Сёма буквально затолкал нас в небольшую комнатку, не давая возможности осмотреться.

Мы с Лидой немного нервничали, впервые попав к фарцовщику, да ещё домой. Наташа же чувствовала себя хозяйкой положения и немного даже командовала Сёмой.

— Ну, давай, показывай товар. Что на этот раз новенького? Вижу, прибарахлился!

И действительно, вся комната Сёмы была заставлена картонными коробками разных размеров. В каждой из них лежало то, что мы называли импортом: тончайшие женские кофточки, мужские рубашки в дорогой упаковке и, конечно же, джинсы: настоящие, фирменные, за которыми по всей стране шла молодёжная охота. Всё это было очень красиво, но очень дорого. С интересом рассматривая товар, мы с Лидой старались держать себя в руках, не показывая своего провинциального восторга. У нас обеих была великолепная портниха, которая шила нам вещи покруче импортных. Но сейчас, держа в руках тончайшее английское бельё и настоящие американские джинсы, мы понимали, что это сшить невозможно, но и купить невозможно тем более. К таким ценам нужно привыкать заранее.

— К сожалению, это не наш размер, — вышла из положения Лида.

— Да-да, не подходит, — горячо поддержала я её.

Хозяин квартиры задумчиво посмотрел на нас.

— Ну что ж, в таком случае ЭТО вам точно подойдёт.

И Сёма, жестом фокусника, начал доставать из небольшой коробки и бросать на маленький журнальный столик разноцветные мягкие комочки: красные, белые, черные, голубые, розовые. Их было много, очень много, и мы сначала не поняли, что это.

— Мэйд ин Франция! — торжественно объявил Сёма и развернул перед нами один из них.

— Трусики! Настоящие французские трусики, — ахнула Наташа, а мы замерли, раскрыв рот.

Ничего подобного мы не видели никогда в жизни. Это чудо женского белья помещалось в закрытой ладони, такие они были маленькие и тонкие. Но на теле растягивались до нужных размеров. Стоили они баснословно дорого по тем временам — целых тридцать рублей, и поэтому каждая из нас взяла только по одному комочку.

Неожиданно за стеной в соседней комнате заплакал ребёнок, и Сёму окликнула жена.

— Я сейчас вернусь. — Сёма вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.

— Девчонки, быстрей! — Наташа метнулась к журнальному столику.

Мы ничего не успели понять и только с изумлением наблюдали, как она стала быстро прятать один за другим разноцветные комочки себе под юбку, в вырез кофточки, под резинку рукавов.

— Наташка! Да ты с ума сошла! — Лида была в ужасе.

— Да ладно, — отмахнулась Наташа, — он всё равно считать не будет, их вон сколько.

С самым невинным видом она встретила вернувшегося Сёму, и мы, попрощавшись, ушли. Я очень хотела домой, и Лида, по-моему, тоже.

— Девчонки, а может быть, по барам прошвырнёмся? — Наташа остановилась в ожидании ответа.

— Нет-нет, мы очень устали, — решительно заявила Лида, — нам на сегодня достаточно.

Я благодарно посмотрела на неё.

— Ты не думай, она ведь была нормальная девчонка. — Лида как будто оправдывалась передо мной, когда мы шли к метро, расставшись с Наташей.

— Но ты же понимаешь, это Москва, здесь всё по-другому.

Может быть, Лида была права. В нашем родном городе всё, что сегодня вытворяла Наташа, было из ряда вон, а здесь всё иначе, здесь тебя никто не знает, и можно раствориться или пойти на дно почище любой дохлой русалки…

Удивительный В. Высоцкий!

У каждого из нас он был свой — запретный и доступный, любимый и не очень. Тогда мы не задумывались о том, что это наш современник, просто он был моден, и не знать о существовании такого певца было стыдно, даже в нашем провинциальном городе. Я не оговорилась, молодёжь знала Владимира Высоцкого именно как певца, а точнее — создателя и исполнителя песен, которые не очень приветствовались официальной советской цензурой. Наши мальчишки переписывали с привозимых из Москвы и других городов пластмассовых бобин магнитные ленты его песен и, собираясь у кого-нибудь на квартире, слушали их на наших советских «Кометах», катушечных магнитофонах последнего образца. Мы не считали это крамолой — просто было модно. Я этим совсем не увлекалась, но кое-какие отрывки из более «приличных» песен знала, так как они были у всех на слуху, но, честно говоря, всерьёз Высоцкого не воспринимала. Мало ли, кто о чём поёт, чтобы прославиться.

Такого понятия, как крик души, для меня тогда ещё не существовало. Прилежно занимаясь фортепианной классикой в местном музыкальном училище, я была далека от простого слога бардовской песни. Только театр и классическая музыка — вот что было серьёзно. Я не была синим чулком, нет, скорее я была ещё слишком молода и оберегаема отцом, чтобы вникать в какие бы то ни было политизированные вещи.

На нашем курсе училась очень способная, музыкально одарённая девочка, которой, как ни странно, никто из нас не завидовал. Она была сирота, воспитывалась только бабушкой, и мы очень ей сочувствовали, подсознательно понимая, что, лишившись одного, она имеет другое. Мы ласково называли её Фриса, сокращённо от редкой греческой фамилии, и помогали чем могли. Стараниями нашего завуча, имевшего немыслимые связи в московском музыкальном мире, Фрису в порядке исключения перевели в Московское музыкальное училище при консерватории. Это было круто: уехать учиться из нашего провинциального города в Москву, да ещё переводом (вот здесь-то некоторые позавидовали, хотя и совсем немного). В училище действительно нужно было учиться, халтура не проходила, но, как я поняла из первых писем Фрисы, ей было совсем не до учёбы. Она полностью окунулась в эту бездну под названием молодёжная Москва, и нужно было время, чтобы вынырнуть и глотнуть кислорода. Приехав в первые же каникулы домой (а это было зимой), она примчалась ко мне и взахлёб рассказывала о том фейерверке общения, о котором она — провинциальная девочка с комплексом сироты, а значит, никому не нужного ребёнка, — и мечтать не могла. В небольшом общежитии на Дмитровке кто-то очень умный поселил вместе студентов музыкального и театрального училищ. Конечно, никто не занимался, с утра до вечера, а порой и до следующего утра шло общение артистических натур, и для бедной Фрисы это был праздник души.

Наконец, обессилив от эмоций и съеденной коробки шоколадных конфет, она отвалилась на спинку дивана и с наслаждением потянулась:

— Ах, да, я же привезла тебе подарок, — и стала что-то доставать из модной сумки.

— Что ты! Не надо ничего. Достаточно того, что ты приехала.

Я попыталась отказаться от подарка. Не хватало ещё, чтобы она на меня тратила деньги.

— Не отказывайся, это же Высоцкий. Мне ребята дали послушать перед отъездом, а я не успела, сразу к тебе помчалась. — Она протянула мне небольшую бобину с магнитной лентой.

Я не посмела отказаться и обидеть подругу, да и потом, мне самой было интересно, что за песни она привезла. Новоявленная москвичка уютно устроилась на моём диване, ведь она была с дороги, а я, зарядив бобину, включила свою «Комету». Хриплый голос пел, как ни странно, о любви и заставлял слушать себя:

Когда вода всемирного потопа

Вернулась вновь в границы берегов,

Из пены уходящего потока

На берег тихо выбралась Любовь

И растворилась в воздухе до срока,

А срока было сорок сороков…

Это было необычно, не похоже ни на что и потому прекрасно. Но этого прекрасного, к сожалению, оказалось слишком мало. Следом зазвучали песни определённой тематики, которые я слушала, поёживаясь и только из уважения к Фрисе. Но последняя песня меня добила. Сначала мне показалось, что я не расслышала, а потом, когда это повторилось и пошла сплошная «запредельщина», меня бросило в дрожь. В комнате стоял сплошной мат.

Я в ужасе повернулась к Фрисе, а она… спала, свернувшись калачиком на диване. У меня началась паника. Вместо того чтобы нажать кнопку «ВЫКЛ», я бросилась закрывать форточку, чтобы не услышали соседи, двери своей комнаты, чтобы не шокировать родителей, зажимать покрасневшие от стыда уши. Наконец я ткнула пальцем в нужную кнопку, и в комнате воцарилась тишина. Слышно было только сопение подруги во сне и стук моего сердца. Гнева, раздражения не было, а только чувство стыда, как будто меня застали за чем-то неприличным.

Успокоившись, я рассудила, что, видимо, существует другая сторона жизни, не очень хорошо мне известная, где возможно и такое. Пусть так, но моей симпатии это Высоцкому не добавило. Забыты были прекрасные песни о любви. Осталось только чувство досады и неловкости.

* * *

Прошло несколько лет, и вот я в зимней Москве и только с одной целью: увидеть все лучшие театральные премьеры. Достать билеты в те далёкие 70-е было невозможно, люди стояли у театральных касс всю ночь, чтобы купить заветный пропуск в храм лицедейства. В тот момент, когда я, расстроенная, услышав, что билетов нет, отходила от очередного театрального киоска на станции метро, передо мной возник огромный дядька, очень прилично одетый и довольно вежливый. Он предложил билеты в самые престижные театры столицы. Я не поверила, об этом можно было только мечтать, но он был настойчив. Достав пачку билетов, дядька помахал ими у меня перед глазами, и я не устояла. Да, цена оказалась втрое выше государственной, но это было, что называется, «счастье»: билеты в лучшие театры, в первые ряды партера.

Один из билетов был на спектакль Театра на Таганке. В те годы это название произносили с большим трепетом, а человека, побывавшего на спектакле, считали настоящим счастливчиком. Именно с таким чувством я вошла в этот знаменитый зал, затаив дыхание от счастья. Предвкушая удовольствие, я слегка удивилась, увидев в программке: «Гамлет — В. Высоцкий». Да, я знала, что Высоцкий играет в этом театре, но чтобы Гамлета… У меня как-то не вязалось это с тем, что я пережила когда-то, слушая его песни.

Люди постепенно заполняли небольшой зал в полной тишине, слышно было лишь какое-то ненавязчивое звучание гитары. Только заняв своё место в первом ряду партера, я начала пристально рассматривать сцену. Она была совершенно пуста, за исключением трёх шпаг, вонзённых в её середину, и какого-то, по всей вероятности, рабочего сцены, который в чёрном трико, сидя на полу в самой глубине у кирпичного задника, что-то тихо бренчал на гитаре. Я оглянулась в зал и увидела, что люди, перешёптываясь, с интересом смотрят на сцену. Повернувшись, я похолодела! Как же я могла его не узнать, приняв за рабочего сцены. Но он настолько естественно и гармонично вписывался в этот интерьер, что удивилась, видимо, не только я. Начался спектакль, и я забыла обо всём. Это была феерия чувств и эмоций. Да простят меня великолепные Алла Демидова и Вениамин Смехов, игравшие королевскую чету, но на сцене царил только он — Владимир Высоцкий. Сейчас принято говорить о хорошем артисте, что «он живёт на сцене». Нет, Высоцкий не жил, он проживал жизнь Гамлета, вплетая в неё свою, с её вечной несправедливостью, предательством и, конечно, любовью. Это был сплошной нерв, надрыв на грани безумия. Так благородный лев мечется в клетке, не имея возможности вырваться и умирая в ней от гордости и неволи. Высоцкий играл так, словно он был в последний раз на этой сцене и боялся не успеть сказать нам, зрителям, что-то очень важное. Мы почти физически ощутили боль и страдание, а главное — пришло понимание того, что такое жизнь. Он отдавал нам всего себя без остатка, задыхаясь от страсти и гнева в монологах, от нежности в сценах с Офелией, почти рыдая от предательства близких и друзей. Такого Гамлета мы не знали. Тогда только что по всем экранам страны с большим успехом прошёл одноимённый фильм режиссёра Г. Козинцева с гениальным Иннокентием Смоктуновским в главной роли. Это был настоящий датский принц — холодный, ироничный, гордый, презрительный, тонкой души человек. Но оказывается, этого шекспировского героя можно было играть и по-другому — так, как это сделал Высоцкий.

Он не вышел на поклон, и мы, зрители, поняли и простили. Не мог он так сразу отрешиться от этого образа и включиться в повседневность. Я выходила из театра, совершенно потрясённая увиденным. Такой самоотдачи, такого самопожертвования и актёрского таланта я не ожидала. Этот человек поразил меня настолько глубоко, что я простила ему всё. Он оставил в моей душе самый яркий свой образ — образ великого артиста и великого человека, моего современника.

Москва и москвичи

Главное в каждом городе — это, конечно же, люди.

Какими только эпитетами не награждали москвичей в то время: они и прижимистые — покупают в магазине всего по сто грамм колбасы, и хамоватые — не подскажут дорогу, не уступят место в метро, нетерпимые к приезжим: «Вы не москвичка? Фу!» В общем, полный набор отрицания и негатива. Все эти разговоры я пропускала мимо ушей, потому что для меня это были досадные мелочи, которые совершенно не мешали мне воспринимать Москву как один большой, яркий праздник жизни. Ведь я не жила в столице постоянно, а бывала лишь наездами, поэтому понятия не имела, каково этим москвичам постоянно существовать в самом динамичном, самом густонаселённом и самом дорогом городе Советского Союза.

Для нас, гостей Москвы, самая главная проблема заключалась в том, где «приземлиться» на время пребывания в столице. Свободных мест в гостиницах любого класса и уровня не было, в какое бы время года я не приезжала. По этой причине искались всевозможные знакомые знакомых, у которых можно было остановиться. Так, в очередной приезд в Москву моим местом жительства оказалась комната в коммунальной квартире, которую я делила с её хозяйкой, знакомой моих знакомых, журналисткой Жанной. Личность неординарная во всех отношениях, начиная с внешности и заканчивая взглядами на современную жизнь, Жанна какое-то время олицетворяла для меня, молоденькой провинциальной девушки, образ настоящей москвички. Сказать, что она была некрасива, значит не сказать ничего. Такой внешностью, наверное, обладали колдуньи Средневековья: огромные чёрные глаза, тёмные длинные волосы, которые закручивались в многочисленные спирали, хриплый, почти мужской голос, полное отсутствие женственности и при этом безумная уверенность в себе. Выкуривая одну сигарету за другой, она учила меня жизни, рассказывая о своих отношениях с мужчинами, которые в начале рассказа были прекрасными принцами, а по мере того, как догорала сигарета и повествование подходило к концу, становились полными козлами. Жанне льстило, что в моих глазах, глазах симпатичного юного создания, которое ещё не нюхало пороха под названием «любовь», она выглядит как настоящая светская львица. За стеной, отделяющей нашу комнату от следующей, орала какую-то сложную песню пьяная соседка, но меня это не смущало, я мечтала только об одном — быть такой же, как Жанна. Зачем иметь такие длинные стройные ноги, как у меня, хорошую фигуру (спасибо занятиям по балету и художественной гимнастике в детстве и юности), наконец, светлые волосы? Главное — уверенность в себе, умение идти напролом к намеченной цели и побеждать. Пусть мужчины валяются у моих ног так же, как они валялись у ног Жанны. У меня даже мелькнула грешная мысль: «А не начать ли мне курить?» — но Жанна немедленно выветрила её из моей головы, отобрав у меня сигарету и показав при этом кулак. Это не была забота обо мне, скорее курение входило в один из атрибутов её личности, на который я не имела права. Пьяная соседка, наконец, допела свою песню и, не слыша аплодисментов, постучала к нам в дверь. Жанна мученически закатила глаза, но открыла дверь с приветливой, как ей казалось, улыбкой. На самом деле на её слишком выразительном лице это скорее выглядело как маска устрашения пьяных соседей.

— Жан, а Жан, давай выпьем, у тебя есть что? — Маска устрашения не подействовала, и соседка протиснулась в дверь.

— О, а это кто у тебя? — В нашей крошечной комнате не заметить меня было невозможно. Получив полный ответ от Жанны, что я гостья из другого города, соседка скорчила презрительную гримасу.

— Понаехали тут из деревни, нам, москвичам, пройти невозможно.

Я остолбенела от такого хамства. Картина была ещё та. Мы стояли напротив друг друга: я — не москвичка, стройная, красивая, стильно одетая девятнадцатилетняя девушка, и «москвичка» — пьяное, заплывшее жиром чудовище с остатками химической завивки на голове. Отвечать ей — значит не уважать себя. Я молчала. Посчитав, что она меня растоптала, соседка вышла из комнаты в развевающимся застиранном халате и гордо поднятой «химией». Я растерянно посмотрела на Жанну. Неужели есть и такие москвичи?

— Не бери в голову. В Москве сейчас таких много. Всю жизнь прожили в своей деревне на окраине Москвы, а когда её снесли, им дали жильё в столице, и они срочно стали москвичами. А нутро-то не переделаешь. Вот такие теперь у нас есть москвичи, — успокаивала меня Жанна.

Но я не могла успокоиться. Жить в Москве было моей мечтой, я считала это огромным счастьем. Поэтому все счастливчики-москвичи мне казались людьми необыкновенными. Пьяная соседка быстренько сняла мои розовые очки. Взрослей, девочка!

Меня очень привлекала профессия Жанны. Я считала, что журналистика делала женщину привлекательной и независимой в жизни. После долгих уговоров моя новая приятельница согласилась, наконец, взять меня с собой в редакцию. Профиль газеты был чисто экономический, а значит, скучный, но я испытывала трепет первооткрывателя, который соприкасается с чем-то неведомым. По дороге Жанна, как бы между прочим, заметила, что её коллеги в курсе моего визита. Я удивилась:

— Какой визит, Жанна? Так, зайду на минутку.

В небольшой редакционной комнате по периметру стояли столы, разделённые перегородками. Портативная печатная машинка, чашка кофе и неизменная пачка сигарет — такими были главные атрибуты этой профессиональной атмосферы, в которой рождались экономические шедевры. Как только мы вошли, Жанна начала активно подталкивать меня к своему столу-«скворечнику». Но не тут-то было. К нам один за другим стали выходить обитатели столов-перегородок, красивые молодые люди не старше тридцати лет. Оттеснив Жанну, они начали довольно бесцеремонно разглядывать меня, как будто я только что появилась на свет из ребра Адама.

— Боже мой, какие нежные ручки, а пальчики, пальчики — это же чудо! А личико свежее-свежее!

Кто-то из них чмокнул меня в щёку.

— Она ещё и краснеет. С ума сойти!

Молодые журналисты окружили меня и вертели во все стороны, правда, довольно вежливо. Кто-то взял меня за талию и посадил на стол. Это не было хамством, они всё делали очень бережно и нежно, а главное — искренне, правда, не давая сказать мне ни слова.

— А ножки, ножки, посмотрите, какие стройные. Ну, прелесть, просто прелесть!

Я была в шоке от происходящего, а молодые люди — в восторге от меня, вернее, от той чистоты и свежести, которые присущи девятнадцатилетней юности и провинциальному строгому воспитанию. Я попыталась сделать неопределённый жест, чтобы как-то расширить пространство вокруг себя, но тотчас мои руки были пойманы, и искусители стали благоговейно целовать по очереди каждый пальчик. Я буквально задохнулась от такой нежности и внимания. Внутри у меня всё упало и покатилось куда-то вниз. Я смогла только выдавить из себя дрожащий писк о помощи:

— Жаннааааа…

Мой спасательный круг стояла у окна и нервно курила, придав лицу выражение деланого безразличия и презрения. Но её взгляд готов был убить меня на месте. Увидев её глаза, я всё поняла. Никогда ничего подобного по отношению к себе она не испытывала. Для коллег она всегда была лишь своим парнем, которого запросто в разговоре можно похлопать по плечу, обсудить статью или главного редактора за парой выкуренных сигарет. Но никто и никогда не восхищался ею как женщиной, как существом другого, более нежного порядка. Мне искренне стало жаль её, такую независимую в своём одиночестве, подавившую в себе прекрасное женское начало. По виду Жанны было совершенно ясно, что если я сейчас каким-то образом не исправлю ситуацию, то она сорвётся, и вход в её сердце (а также в её квартиру, что было немаловажным) будет закрыт для меня навсегда. У меня по спине пробежал холодок. Перспектива остаться ночью одной в незнакомой Москве без крыши над головой становилась суровой реальностью. К тому же я не могла обидеть Жанну. Она относилась ко мне как заботливая старшая сестра. Женская солидарность напомнила о себе небольшим уколом совести, и я, решительно отодвинув двух красавцев, стоявших ко мне ближе всех, спрыгнула со стола. Повернувшись лицом к мужской половине экономической редакции, я довольно противным, с предательской дрожью, голосом возмущённо заговорила:

— Да как же вы мне все надоели!!! Платье помяли, пальцы обслюнявили!

И я начала демонстративно отряхивать платье, на котором не было ни одной мятой складочки. Мне стыдно было поднять глаза на молодых людей. Они молчали, и эта зловещая тишина постепенно заполняла всю комнату. Взглянув мельком, я заметила на их лицах глубокое разочарование. Ещё бы! Их так жестоко обманули: вместо бриллианта чистой воды подсунули дешёвую подделку. Наконец мои бывшие воздыхатели очнулись от оцепенения. Один из них покрутил пальцем у виска, другой разочарованно присвистнул, третий махнул на меня рукой. Молодые люди молча разошлись по своим столам-«скворечникам», не подозревая о том, что женская солидарность — страшная сила, которая способна на многое. В этот момент ещё одна «страшная сила» обняла меня сзади за плечи.

— Молодец, девочка. Как же ты их «умыла».

Жанна была по-настоящему счастлива. На её лице сияла улыбка, напоминающая маску довольного вампира.

— Ты хорошо усвоила мои уроки, девочка. Я же говорила, что все мужчины — козлы. Теперь ты сама в этом убедилась. — Жанна просто светилась от удовольствия и продолжала меня нахваливать. А я, глядя на её счастливое и такое выразительное лицо, чувствовала себя феей из сказки, мимоходом подарившей немного счастья уродливой, но такой доброй колдунье. Увы, она никогда не превратится в прекрасную принцессу, так пусть хотя бы порадуется счастливому мгновению.

* * *

Главное в каждом городе — это, конечно же, люди. И москвичи — не исключение. Они такие же разные и непредсказуемые, как и сама Москва — прекрасная и удивительная.

Отец

Детские воспоминания — самые сильные, они остаются с нами на всю жизнь. Их яркость и выразительная точность просто поражает воображение. Сколько помню себя в детстве, рядом со мной всегда он — мой ОТЕЦ! Папа рассказывает мне сказку, и это самая интересная сказка на свете, потому что придумана им самим. Папа даёт мне принять лекарство, и оно перестаёт быть горьким и противным, потому что он поколдовал над ним и произнёс волшебное слово. Папа заплетает мне косички, когда мама в отъезде. Ему не даются только бантики, их сложно вплести в мои слишком тонкие волосы, поэтому он прибегает к помощи соседки-старшеклассницы Нельки, которая и завершает сие действие.

Я родилась, когда папе было уже за сорок, и его любовь ко мне являлась обострённым чувством последней привязанности, которую испытывают, вероятно, к внукам.

* * *

Мне четыре года. Я сижу за большим круглым столом, который занимает половину комнаты в нашей небольшой двухкомнатной квартире, и бессознательно стучу по нему пальчиками, перебирая по очереди каждый. Папа внимательно смотрит на мои действия.

— Наташеньке нужно фортепиано. Она хочет играть, — задумчиво произносит он.

Мама возмущённо всплёскивает руками.

— Горчик (так ласково называла она его дома, от красивого имени Игорь), ты с ума сошёл? Какое фортепиано?

Мама права. В то время, в 60-е, о такой роскоши можно было только мечтать. Это было всё равно что грезить об автомобиле: дорого и недоступно. Но через два года, когда я стала постарше, это чудо уже стояло в комнате, подвинув в угол большой стол, и пахло необыкновенно приятно: свежим деревом, краской и чем-то таинственно новым. Куда бы впоследствии я ни переезжала, меняла квартиры и города, этот дружок был всегда со мной, а музыка стала моей профессией.

* * *

Я всегда точно знала, что мой папа может сделать для меня абсолютно всё, потому что он — мой папа! До сих пор помню и ощущаю его большую тёплую ладонь, в которой моя маленькая ладошка чувствовала себя уютно и защищённо, как воробышек в гнезде.

Вот так, взявшись за руки, мы с родителями идём на представление цирка шапито, который раз в году разбивал свой шатёр в местном парке. Для нашего небольшого города это настоящее событие, и зрители в приподнятом настроении ручейками стекаются к цирку со всех сторон. Я подпрыгиваю на одной ножке от нетерпения и счастья. Но в кассе закончились билеты, и разочарованию моему нет предела. Прекрасный, сказочный мир для меня рушится. Родители обсуждают альтернативу цирку и какое ближайшее кафе-мороженое для этого подойдёт. Я же, опустив голову, внимательно разглядываю носки своих туфелек, боясь разреветься. Мне восемь лет, но разочарование, постигшее меня, вполне взрослое. Папа осторожно берёт меня за подбородок и нежно приподнимает моё лицо. Предательская, непрошеная слезинка всё-таки скатывается из уголка моего глаза. Её оказывается достаточно, чтобы отец вернулся к кассам цирка, где непомерно длинная очередь стоит в ожидании чего-то невероятного. О, чудо! Он подходит к нам с мамой, держа в руках заветные билеты. Папочка, ты просто волшебник!

Мы сидим в самом центре, в первом ряду партера. Это так близко к артистам, что кажется, будто представление идёт только для меня. Я бесконечно счастлива. После очередного циркового номера на арену выходит клоун — здоровенный дядька в разноцветном ярком костюме и с накладным красным носом. Он идёт вдоль первого ряда и останавливается прямо напротив меня.

— Девочка, а девочка, хочешь яблочко? — обращается он ко мне, протягивая руку с красивым красным яблоком.

Толстый клоун стоит очень близко от меня. Между нами только бруствер арены, и я, встав со своего места, поддавшись ему навстречу, протягиваю руку за яблоком.

— Э, нет, я сам его съем. — Клоун поспешно прячет яблоко в карман и отходит, повернувшись ко мне спиной.

Я так и остаюсь стоять с протянутой рукой. Весь амфитеатр надрывается от хохота, а я, опустившись на своё место, не могу сдержать слёз. Я реву не из-за яблока, а из-за удушающего чувства стыда: надо мной так посмеялись, меня так обманули. Мама пытается меня успокоить:

— Доченька, это всего лишь шутка.

Но я безутешна. Закрыв лицо руками, я не вижу, как смеётся зал вместе с клоуном, как дети показывают на меня пальцами. Но самое главное, я не вижу, как бледнеет отец.

Оторвать руки от заплаканного лица меня заставляет только удивлённый вскрик мамы. И перед моими глазами начинают прокручиваться события, как кадры киноплёнки. Вот мой отец перешагивает через бруствер арены и быстрым шагом подходит к клоуну, который уже отошёл к боковому партеру и пытается проделать фокус, а точнее — обман с яблоком, выбрав очередную жертву. В следующем кадре папа резко разворачивает клоуна к себе и что-то минуту говорит ему, глядя прямо в глаза, забрав при этом злосчастное яблоко. Застывшее от ужаса мамино лицо не вписывается в кадр, потому что то, чего она опасается, не происходит. Папа, интеллигентный человек, с прекрасным ленинградским воспитанием, никогда не позволил бы себе ударить человека вот так, на глазах у всех, хотя это положено было сделать по законам киножанра.

Но, видимо, слова его были настолько вескими, что клоун подходит ко мне с извинениями. Но они мне уже не нужны. Только что я посмотрела чудесный фильм с моим героическим папой в главной роли, яблоко «раздора» лежит у меня на коленях, а весь зал аплодирует. Все решили, что наша семья — тоже «цирковые», и это всё действо было специально разыграно. После этого случая я разлюбила цирк, а клоуны до сих пор вызывают у меня подозрение. Посещала это развлечение только ради своего маленького сына, но никогда не брала билеты в первый ряд. Детские слёзы — они дорого стоят.

* * *

Мама с папой собираются в гости. Мама — красавица, высокая, стройная. Папа — под стать ей: представительный, элегантный. Как же мне не хочется, чтобы они уходили! Я, как маленькая обезьянка, цепляюсь обеими руками за штору на двери, поджимаю ноги и, зажмуриваясь загадываю: «Если не оборвётся — не уйдут». Штора падает на пол вместе со мной. Мама в недоумении: я не шаловливый бесёнок, который постоянно скачет по шторам и сметает всё на своём пути в квартире. Я — тихая, спокойная девочка и подобные шалости — это что-то из ряда вон. Но папа, кажется, понимает. Он ставит меня на ноги и, присев передо мной на корточки, заглядывает в глаза:

— Ты не хочешь, чтобы мы уходили?

Я отчаянно киваю. Родители берут меня с собой, и на свете в этот момент нет более счастливого ребёнка.

* * *

Папа, как сказочный волшебник, исполнял все мои желания. Я никогда не требовала и даже не просила. Достаточно было в разговоре сказать, что мне бы этого хотелось или мне это нравится, и у меня, как по мановению волшебной палочки, появлялся велосипед, редкая книга, которую было не достать, интересная поездка. А однажды после посещения выставки собак, где моему восторгу не было предела, у нас появилось симпатичное существо на четырёх лапах, оглушавшее наших соседей сначала щенячьим писком, а потом взрослым лаем. Но никогда это волшебное исполнение желаний не касалось одежды и обуви. Мы все хорошо одевались, исходя из бюджета, и возводить в культ вещи было не в традициях нашей семьи. Зато у нас была прекрасная библиотека и довольно редкие книги. Мы ходили в театры, делились впечатлениями о спектаклях и игре артистов. Наверное, эта безграничная любовь к театру, которую я пронесла через всю жизнь, зародилась именно тогда.

Меня всегда угнетала мысль: почему папа — коренной ленинградец, а мы живём в небольшом провинциальном городе на Северном Кавказе? Я всем сердцем рвалась в большой город, мечтала о Москве. Но отец, просто обожавший меня, не сделал на этот раз то, о чём я просила: он не отпустил меня учиться в столицу. Только потом я поняла, что он просто меня оберегал. Москва меня могла «сломать», слишком я была романтична и доверчива. А он был бы слишком далеко, чтобы меня защитить.

Отец очень любил свой родной Ленинград. Он мне так много рассказывал о нём, особенно когда я болела. А так как это происходило со мной довольно часто (я не обошла вниманием ни одну из детских болезней), то рассказов было много. И о детстве, и о прекрасной ленинградской юности.

Когда много позже я оказалась в этом прекрасном городе моего отца, у меня было полное дежавю, мне всё там было знакомо. Это был «мой» город! Я как-то спросила отца после очередного увлекательного рассказа, почему по окончании войны он не вернулся в Ленинград, ведь наша семья могла бы жить сейчас в этом замечательном городе.

Отец тяжело вздохнул:

— Потом когда-нибудь поймёшь, девочка моя.

Но понять мне не пришлось, я узнала. В большом ящике папиного письменного стола хранилась фотография огромных размеров, которую я очень любила рассматривать. Это был настоящий фотографический портрет, с которого на меня смотрела женщина с удивительным лицом и в платье, открывающем оголённые плечи необыкновенной красоты. Её глаза, причёска, овал лица и эти бесподобные плечи — всё говорило о том, как она была прекрасна и существовала в какой-то другой жизни. Женщина, необыкновенно одухотворённая, на фото явно позировала, портрет получился настоящим произведением фотоискусства. Папа очень трепетно относился к фотографии, но на все мои вопросы об этой женщине отмалчивался.

В очередной наш переезд в другой город, когда папы уже не стало, мне вновь попалась на глаза эта фотография, и на мой вопрос мама ответила:

— Это папина старшая сестра. Она погибла в сталинских лагерях.

У меня перехватило дыхание, а глаза увеличились ровно вдвое от удивления и непонимания. Представить эту невозможно красивую, благородного вида женщину заключённой, да ещё в лагере, было невозможно.

— За что? — только и смогла выдохнуть я и рухнула в кресло. Я слушала рассказ мамы, а в голове стучало и тикало, тикало и стучало: «Так вот оно что! Вот, значит, как!»

Я наконец получила ответы на все свои вопросы. Вот почему мой отец не вернулся после войны в свой любимый Ленинград. Вот почему мы живём в этом заштатном провинциальном городе. Вот почему, занимая достаточно высокую должность на производстве, он вежливо, но твёрдо отвергал все предложения о вступлении в члены КПСС, без чего продвижение по службе было невозможно в то время. Папа побывал в застенках КГБ после того, как была арестована его сестра. «За связь с иностранцами» — так звучала формулировка её ареста.

Будучи дочерью высокопоставленного чиновника, которым являлся мой дед, и женой одного из высоких промышленных руководителей, блистая на приёмах в высших кругах тогдашнего ленинградского света, Нина, так звали сестру моего отца, вызывала восхищение иностранных послов и дипломатов. Пока её муж скромно обсуждал деловые вопросы, Нина, знавшая пять иностранных языков, разбиравшаяся в мировой литературе и искусстве, умевшая вести светскую беседу, покоряла военных атташе своей красотой и интеллектом. Они теряли голову, поддавшись её обаянию, и, желая подчеркнуть значимость своей персоны, выбалтывали ей факты, о которых в других обстоятельствах говорить не посмели. Скорее всего, Нина была связана с КГБ, потому что для неё были открыты двери всех светских мероприятий, связанных с иностранцами. Возможно, как агент КГБ она имела и более тесную связь с кем-то из иностранных дипломатов, чтобы добыть очень важные сведения. Я не могла осуждать её за это. Отказ от выполнения такого задания был тогда равносилен смертному приговору для всей семьи. Но однажды что-то пошло не так. Нина взбунтовалась. Причина была в военном атташе, в которого она влюбилась без памяти.

Это было чувство, не подчиняющееся рассудку. Страсть, сильная, всепоглощающая, захватила обоих. Какие сведения? Ей была отвратительна сама мысль об этом. Это была любовь ради любви, и предать её она не могла.

Сначала она лгала своим начальникам, а потом, когда её уличили во лжи, наотрез отказалась использовать любовь всей своей жизни. Как же дорого она за это поплатилась. Её забрали прямо с очередного светского раута. Это было расчётливо и жестоко. В шикарном платье, в лаковых туфельках, в дорогих украшениях, её бросили в каземат КГБ. Затем лагерь, невыносимые условия, смерть.

Её младший брат, мой отец, тогда ещё совсем юный, тоже побывал в этом «чудном учреждении». Я не знаю, что там было с ним, но всю свою жизнь он боялся рассказывать о своей сестре и своей семье. Вероятно, как я потом догадалась, ему ограничили круг городов для проживания, и в Ленинград он не имел права вернуться. Именно поэтому мы жили в провинциальном городке, и мне оставалось только наслаждаться папиными рассказами о далёком и прекрасном городе на Неве, где прошли его детство и юность.

Отец жил ради нас, своей семьи, отдавая нам всего себя, но я видела, как он задыхается, как тоскует по родному Ленинграду.

Старая графиня

Белая ленинградская ночь незаметно вступила в свои права, давая понять, что расставания до утра не будет и поэтому можно продолжать наслаждаться величием прекрасного города, сколько пожелаем. Я именно так и делала, приехав в 70-х в тогда ещё Ленинград всего на несколько дней и боясь упустить хоть мгновение из общения с городом моего отца и деда. Я никогда не жила в городе на Неве, но, слушая в детстве и юности рассказы отца, чувствовала себя здесь как дома — уютно и спокойно. Это был «мой город». Мне всё здесь было знакомо, я знала каждую улицу, о выдающихся памятниках могла рассказать не хуже любого гида. С бьющимся сердцем я искала знаменитую квартиру Пушкина на Мойке, 12, и, увидев, что она закрыта на очередную реставрацию, села на лавочку во дворе и благоговейно начала рассматривать окна квартир следующих над ней этажей.

«Как же счастливы люди, живущие в этом доме. Здесь, наверное, до сих пор витает поэтический дух Александра Сергеевича», — подумала я, крепко зажмурив глаза, чтобы представить себе, как он, этот самый дух, задумчиво выходит из подъезда, мысленно создавая новый литературный шедевр. Вот он проходит мимо меня, останавливается и кладёт руку на моё плечо. Я сжалась, так явно было его присутствие, которое чувствовалось даже сквозь закрытые глаза. Неожиданно «дух» стал теребить моё плечо и заговорил противным женским голосом:

— Эй, девочка! Заснула, что ли? — Толстая тётка не очень приятного вида стояла около меня, заглядывая в лицо.

В одной руке она держала алюминиевый бидон с молоком, а другой приводила меня в чувство.

— Кого ждёшь? Пушкина сегодня не будет. Ремонт у них, на месяц. Да и хорошо. А то толпа народа всегда здесь, в свой подъезд не войдёшь.

Женщина подхватила авоську с хлебом, которую она перед этим поставила на мою скамейку, и вошла в тот самый подъезд. Я застыла от неожиданности. Как такое возможно? В дом, где жил Пушкин, войти вот так запросто, да ещё с молоком и авоськой? Это было выше моего понимания. Но присмотревшись, я увидела в окнах второго и третьего этажей огромные банки с маринованными огурцами, кастрюльки непонятно с чем. Всё это стояло на подоконниках, как насмешка над величием священного места. Моему разочарованию не было предела. Этот знаменитый дом был полностью расселён только в 80-х. А сейчас, в 70-е, кроме знаменитой квартиры на первом этаже, он был заполнен жильцами.

Я медленно побрела домой. Моя досада и обида за Александра Сергеевича были так сильны, что я не заметила, как добралась до Обводного канала, в районе которого снимала квартиру в доме старинной архитектуры. Точнее, не снимала, а находилась в гостях у знакомой моей приятельницы, которая тоже была родом из моего города и согласилась меня принять. Саша, очень милая молодая девушка, работала медицинской сестрой и получила от государства маленькую комнату в коммунальной квартире. Мы быстро нашли общий язык, да и почему нет? Две молоденькие девушки в тесном пространстве малюсенькой комнаты быстро узнают вкусы и привычки друг друга и стараются облегчить взаимное сосуществование. Саша сразу же объяснила удивительные для меня правила проживания в этой коммуналке.

— Ни с кем из жильцов не разговаривай. Здесь не так много людей, но всё равно никто ни с кем не общается.

— И даже здороваться нельзя? — спросила я наивно.

— Нет, ни в коем случае, — категорично отрезала Саша. — Дверь тоже никому не открывай. Могут, сама понимаешь, откуда, прийти, если узнают, что я сдаю комнату.

Я была удивлена:

— Как сдаёшь? Мы же вместе здесь живём, кому какое дело, может быть, я твоя сестра и приехала в гости.

— Да, это всё так, но лучше не открывай. — Саша явно была напугана. — Понимаешь, за «плохое» поведение комнату могут отобрать и отдать другому. Очередников много.

И это правда. Квартиру в то время невозможно было купить или продать. Они все принадлежали государству, которое распределяло их в порядке очереди.

— А главное, на кухню часто не выходи, нельзя. Это территория Старухи. Туда лучше не соваться. Чайник у нас в комнате есть, а еду можешь покупать в кафе за углом, — Саша закончила «инструктаж» и облегчённо вздохнула.

А мне, никогда не жившей в коммунальных квартирах, это всё показалось несусветной дикостью. Неужели в наше время так могут жить люди? Меня просто поражала эта «советская боязнь» Саши сделать что-то не так, лишиться комнаты и с треском «вылететь» из лучшего города Советского Союза.

Как я уже говорила, трехэтажный дом, в котором жили мы с Сашей, был очень красив той старинной, изысканной архитектурой, которой всегда славился этот прекрасный город. Но это был лишь фасад. Внутри дом представлял собой человеческий муравейник с множеством коммунальных квартир на каждом этаже, с грязными коридорами и немытыми лестницами, с дурно пахнущими общими кухнями и соседями, озлобленными на весь мир. Мне нужно было продержаться всего несколько дней, к тому же город, в который я сразу влюбилась, стоил того.

На следующее утро я проснулась раньше обычного от пронзительного писка над головой. Несколько огромных комаров кружили прямо у меня перед носом.

— Привыкай, — рассмеялась Саша, которая уже собиралась на работу. — Мы у канала живём, так что они здесь тучами летают.

Она ушла, а мне очень захотелось пить. Надев очаровательный короткий халатик и взяв свою чашку, я вышла в коридор, держа направление на кухню. Вся квартира была такая маленькая, что мне хватило всего нескольких шагов, чтобы оказаться у цели. Кухня была просто крошечная, но не пустая. Там кто-то находился, но я, вспомнив наставления Саши ни с кем «не пересекаться», лишь мельком взглянула и, всё-таки поздоровавшись, подошла к крану. Про себя отметила, что этот кто-то — женщина, причём в весьма преклонном возрасте, потому что опущенная на руки голова вся была седой. Не успела я выпить воды и закрыть кран, как скрипучий старческий голос резко спросил по-французски:

— Qui es-tu? Je ne t’ai pas vu auparavant^[1].

От неожиданности я выронила чашку и, повернувшись на голос, остолбенела. Седая, вся сгорбленная и потухшая старуха, минуту назад одиноко сидевшая на стуле, опустив голову на руки и опираясь на замысловатую клюку, мгновенно преобразилась. Она выпрямилась и величественно восседала на том же стуле, который теперь казался царским троном. Её руки были грациозно сложены одна на другую на клюке, оказавшейся изящно инкрустированной палочкой для ходьбы. Седые волосы висели старомодными буклями, тёмное, из дорогого переливающегося при дневном свете материала платье с белоснежными рюшами восемнадцатого века было довольно чистым. На некоторых пальцах её скрюченных рук сверкали кольца с камнями немыслимой величины.

Но главное — глаза. Огромные, ярко-зелёного цвета в обрамлении густых и тёмных не по возрасту ресниц. Глаза жили как бы отдельной жизнью на этом сморщенном от времени лице. Старуха (а это была та самая, из «инструктажа» Саши) смотрела прямо на меня злым, пронзительным взглядом. Я затрепетала и почему-то слегка присела, наклонив голову как бы в поклоне. Господи, откуда только взялся этот реверанс у меня, советской комсомолки? По всей вероятности, её французский и почтенный возраст подсказали моему сознанию, что она из того далёкого прошлого, где такие поклоны были в порядке вещей. Но это было ещё не всё. Я плохо соображала в этот момент, находясь в каком-то оцепенении, поэтому то, что я проговорила дальше, напугало меня ещё больше:

— Oui madame. J’habite ici^[2].

Много лет назад я пыталась брать уроки французского у одинокой старушки, единственного носителя языка в нашем городе. Но через месяц после начала занятий она умерла, и на этом моё обучение закончилось. Я думала, что с этим прекрасным языком всё закончилось, так и не начавшись, но, как оказалось, он меня не забыл, как-то жил во мне и в нужный момент себя проявил. Старуха заинтересованно посмотрела на меня, слегка смягчив свой гипнотический взгляд, и вдруг заговорила на французском очень быстро, почти без интонаций. Я умоляюще сложила руки.

— Мадам, говорите, пожалуйста, по-русски. Я не понимаю.

Мой жалобный голос и молящий взгляд возымели своё действие.

— Подай кипяток. Вон мой чайник, — на чистом русском языке властно приказала старуха, указывая на плиту. Несмотря на то что это «подай» в эпоху социалистического равноправия меня просто убило, тем не менее я послушно налила ей в чашку, где уже лежала заварка, горячей воды, удивляясь тому, что так кротко повинуюсь указаниям. Это сочетание старости, немощности и в то же время какого-то немыслимого внутреннего стержня, который проявлялся в манерах старухи, во властном голосе, просто поражало и подавляло. Она мне напоминала кого-то очень знакомого, но кого?

— Из какой ты фамилии? Родственники кто? — сухо спросила старуха, изящно держа чашку, насколько это было возможно при её скрюченных пальцах.

Я открыла рот, чтобы ответить, и вдруг меня осенило: «Ну, конечно, это же старая графиня Томская из „Пиковой дамы“ Пушкина. Вот кого мне напоминает старуха!» Чтобы польстить ей, я первым делом сказала, что мои отец и дед коренные ленинградцы, и это была правда.

— Дворяне? — Старуха, точнее «графиня», как я её мысленно теперь называла, оторвалась от чашки и подняла на меня глаза. Я отрицательно кивнула. В то время признать, что ты из дворян, было равносильно самоубийству. Те, кто действительно имел дворянские корни, тщательно это скрывали, вплоть до смены фамилии.

Услышав отрицательный ответ, «графиня» презрительно скривилась и в сердцах поставила чашку на стол так, что звякнули массивные кольца на руке.

— Этот дьявол картавый уничтожил Россию. Всё дворянство под корень сгубил. Где настоящая Россия, где, я тебя спрашиваю? — Она почти кричала. Глаза сверкали от гнева. Седая голова затряслась. Её душила злоба не одного дня и не одного человека, а, видимо, целого дворянского поколения, исчезнувшего после революции 1917 года.

— Ненавижу его, ненавижу. Гореть ему в аду. — Её скрюченный указательный палец, окольцованный огромным сапфиром, указывал куда-то в пол, как бы давая понять, где именно будет гореть тот, кто вызвал такую ненависть. Она разразилась проклятиями, переходя с русского на французский, и как будто перестала обращать на меня внимание. Я решила воспользоваться моментом и потихоньку ускользнуть, потому что мне уже порядком надоело находиться в положении прислуги у сумасшедшей старухи. Я сделала осторожный шаг к выходу, но этого движения было достаточно, чтобы она резко замолчала и опять начала сверлить меня взглядом.

— Придёшь ко мне в пять часов. Зайдёшь по дороге к Пелю в аптеку, купишь сердечные капли. Ещё в кондитерскую к Филиппову зайди за свежими булочками. Только мягкие купи и вкусные, а не эти пресные советские.

Я понятия не имела, кто такие Пель и Филиппов, но согласно кивнула, чтобы поскорее покинуть злосчастную кухню.

— Иди уже. И вовремя возвращайся. Я ждать не люблю. Да, вот ещё что. В таком виде больше не приходи, ноги прикрой.

И она попыталась ткнуть своей палкой в моё колено, но промахнулась. Это было время моды юбок мини, и мой халатик соответствовал ей, но я вновь согласно кивнула, лишь бы поскорее уйти.

Погуляв по городу, я вернулась домой раньше, чем обычно, чтобы поговорить с Сашей и узнать, как мне выполнить просьбу старухи и купить то, что ей нужно.

— Старуха с тобой говорила? — Саша, слушая мой рассказ о том, что было утром на кухне, не могла сдержать своего удивления. — Она ни с кем не разговаривает никогда, только зло смотрит, поэтому я не захожу на кухню, не знаешь, что от неё ожидать. — Саша покачала головой.

Я сказала ей о том, что старуха напомнила мне графиню из «Пиковой дамы». Моя собеседница всплеснула руками.

— Так она и есть самая настоящая графиня!

— Не может быть! — вскрикнула я. Теперь уже моему удивлению не было предела.

— Ну да, это правда! Раньше весь этот дом принадлежал отцу графини, и она блистала здесь на светских приёмах и домашних балах. После революции семья не смогла выехать из России. У них отобрали всё имущество, выделив всего одну маленькую комнату здесь же, в их собственном доме.

Саша взахлёб рассказывала историю своей знатной соседки, а я никак не могла представить седую фурию, с которой познакомилась сегодня на кухне, блистающей на балах. С каким-то дурацким смешком я поделилась этим с Сашей.

— Что ты! — Она вновь вскинула руки. — Мне говорили, что старуха была потрясающе красива в молодости. Ты её глаза видела? Она сейчас просто очень старая и из ума выживает. А так её весь дом знает. Я ещё застала здесь жильцов, которые сразу после революции заселились, вот они как раз о ней всё и поведали.

После восторженного рассказа моей соседки по комнате мне стали понятны гнев и злоба старой настоящей (как теперь выяснилось) графини. Революция забрала у неё всё, что было ей так дорого: семью, дворянский статус, материальное благополучие, а главное — надежду на прекрасную спокойную жизнь. Всё это рухнуло в одночасье, но смириться с этим старая дворянка не желала и поэтому продолжала жить понятиями того далёкого времени. То, что графиня все еще живет в прошлом, мне подтвердила Саша, объяснив, что Пель — это знаменитый фармацевт, открывший первую аптеку ещё в Петербурге, до революции. Сейчас эта аптека — музей на Васильевском острове. И булочных Филиппова, знаменитого поставщика царского двора, тоже уже нет, хотя во многих кондитерских пекут по его рецептам и сегодня.

— Купи ей капли в обычной аптеке и булки в хлебном за углом. Она всё равно ничего не поймёт. Ну огреет тебя пару раз своей палкой, подумаешь.

Саша откровенно смеялась, но мне было не до шуток. Обманывать старую женщину было как-то неловко. Но другого выхода просто не оставалось. Ровно в пять я шла на свидание с настоящей графиней и, хотя поджилки тряслись, делала это с охотой и огромным интересом. Не доходя несколько шагов до кухни, я услышала нетерпеливый стук заветной палки о пол. Меня ждали и проявляли нетерпение. Я поняла это по недовольному лицу и злому блеску в глазах.

— Ma chère, combien de temps puis-je vous attendre?^[3] — проскрипела старуха весьма беззлобно.

Я, ничего не поняв из сказанного, молча стала выкладывать на стол её заказ, от себя купив ещё пирожные, чтобы побаловать графиню, но она сразу отодвинула их на край стола.

— Никогда не покупай мне это советское… — и дальше она произнесла, видимо, нецензурное слово на французском. Я пропустила слова мимо ушей. Узнав сегодня её историю, понимала и даже жалела эту одинокую старуху, не желавшую расставаться со своим далёким прошлым. Каково же было моё удивление, когда выяснилось, что жалеет она как раз меня.

— Ты единственная, кто за долгие годы обратился ко мне «мадам». Не «товарищ», не «гражданка», а «мадам». — При слове «товарищ» она плюнула на пол. — Ты не такая, как они. Как же ты с ними живёшь, в этой стране?

Её голос вдруг утратил свой резкий тембр. Уловив это, я смело посмотрела ей в лицо и ахнула. Глаза графини излучали такое тепло, были настолько яркими от какого-то внутреннего света, что за минуту преобразили весь её облик. Я воочию увидела, какой замечательной красавицей она была когда-то. Затем графиня расспрашивала о моих родителях и более далёких предках моей семьи и делала это с большой заинтересованностью и теплотой. Я налила ей чай, она пригласила и меня к столу, точнее — позволила сесть, и разговор продолжился в той же тёплой тональности, но я была настороже, и, как оказалось, не напрасно. Услышав, что через несколько дней я уезжаю, графиня поставила чашку на стол.

— Оставайся. Будешь жить у меня. Я сделаю тебе эту, ну, как её, советскую прописку, как своей родственнице.

При слове «прописка», я думала, её стошнит. Конечно, мне бы очень хотелось жить в этом прекрасном городе, но оставаться на таких условиях и из благодарности за прописку служить прислугой у выживающей из ума старой графини? Нет, это было не для меня. Чтобы не обидеть её, я постаралась максимально смягчить свой отказ.

— Благодарю вас, но, к сожалению, я не могу остаться. Меня родители ждут, да и домой хочется. Но я обязательно навещу вас, когда в следующий раз приеду в Ленинград.

Я не сразу поняла, что последним словом выдернула чеку из боевой гранаты, которая тут же взорвалась.

— Ленинград? — злобно прошипела графиня, мгновенно превратившись из доброжелательной феи в фурию с ледяным взглядом. — Нет такого города, понимаешь, нет. И даже имя этого дьявола не смей произносить в моём доме. Есть только ПЕ-ТЕР-БУРГ! И всё!

Она отчеканила каждую букву и как бы в подтверждение своей правоты со всей силы ударила рукой по столу.

Я только теперь поняла, кого она считает дьяволом, и задохнулась от возмущения.

— Да как вы можете так говорить? Ленин — великий человек, наш вождь! — Во мне говорила комсомолка, воспитанная в СССР. Моё лицо пошло красными пятнами. Никто не имел права не только говорить, но даже думать плохо о человеке, которого боготворил целый народ, памятники которому стояли по всей стране. Это имя было священно для каждого в СССР.

— Да видела я этого вождя вот так же близко, как тебя, — старуха зло усмехнулась. — Маленький, лысый, да ещё картавит. Всю жизнь нашу перевернул, дьявол и есть.

И понеслись проклятия на французском.

— Неправда, неправда! — Я задыхалась от искреннего возмущения. — Да и где вы могли его видеть и слышать так близко?

— Да вот здесь он был, здесь, в моём доме, в седьмом году. — Графиня со злостью ткнула в пол скрюченным пальцем. — Прятался от охранки, а мой отец-либерал разрешил ему и его друзьям провести здесь какую-то встречу. Мы и понятия не имели, что это был Ленин. — Она сжала в немой угрозе сморщенные кулачки и продолжала: — Так что видела его и слышала хорошо. Их всего-то там было человек пять. Бедный мой отец, когда после революции узнал, кого он приютил, чуть с собой не покончил. Вот и отблагодарили нас замечательно. Всё отобрали. Жизнь нашу забрали.

Старуха вдруг вся сгорбилась, стала какой-то маленькой и беззащитной. В её глазах блеснули слёзы. Решив, что с меня хватит, я, тихо попрощавшись, вышла из кухни. Саша нетерпеливо ждала меня в нашей комнате и сразу забросала вопросами. Мне пришлось рассказать ей всё от первого до последнего слова.

— Ты ей поверила? Ну, о том, что здесь был Ленин? — Саша задумчиво посмотрела на меня.

— Нет, конечно. Такого быть не может. Старуха просто из ума выжила от своей ненависти. Вот и придумывает небылицы. — Я всё ещё не могла успокоиться после разговора на кухне.

— Пойдём, покажу тебе кое-что. — Саша аккуратно закрыла дверь, и мы вышли на улицу. Белая ночь сияла во всей своей красе, делая город ещё прекрасней. Мы обошли наш дом с другой стороны и остановились у противоположного подъезда.

— Смотри внимательно. — Саша показала на стену у входа. Я посмотрела в указанном направлении и замерла. На одной из стен прилепилась небольшая медная табличка, почти незаметная, потемневшая от времени и сырости, поэтому надпись разобрать было очень трудно, но, приглядевшись, я смогла прочитать: «В этом доме, в 1907 году, находилась подпольная явочная квартира вождя мирового пролетариата В. И. Ленина».

— Выходит, старая графиня не солгала. — Я не верила своим глазам.

Мы с Сашей переглянулись и тихо, без слов, вернулись в комнату, но заснуть в эту ночь я так и не смогла.

Примечания

1

Кто ты? Я тебя раньше не видела. (Фр.)

2

Да, мадам. Я здесь живу. (Фр.)

3

Моя дорогая, сколько можно тебя ждать? (Фр.)