Пилюльки для души

Наталья Борисовна Хоц, 2013

Это небольшие рассказы про жизнь, знакомую каждому человеку. Своеобразное антистрессовое чтение с обязательным счастливым концом. Практически – лекарство от стресса.

Непутевая.

Сколько же я пережила пустых обещаний. И ведь каждый раз свято верила сказанному. Может потому, что сама патологи-чески честна. Ни один человек на свете не может упрекнуть меня в том, что я слово дала и не сдержала. А эти болтуны… К 80-ому году обещал лысый кукурузник построить коммунизм? И что? Хотя, минуточку, именно в 80-ом на две недели у нас воцарился коммунизм под названием Олимпиада. Локальный, не для всех. Только для москвичей, да и то, тех, кого не отправили на картошку, в командировки, в отпуск по горящей путевке, или принудительно за сто первый километр. Чистый полупустой город, приветливые лица людей на улицах, вежливые милиционеры, отсутствие очередей в магазинах, сами магазины, ломящиеся от обилия товаров, мы таких и не видывали, великолепные залы и стадионы, в которых соревнуются лучшие атлеты планеты… Хлеб и зрелища по бросовым, практически коммунистическим ценам, да плюс лето, солнце, обилие зелени. Не стоит гневить судьбу, коммунизм я, получается, повидала. А то, что так быстро он закончился, ничего, «хорошенького понемножку». Зато есть, что вспомнить!

К 2000-ому году обещали коммуналки расселить. Вот тут явный ляп получился. Но я не в обиде. Зачем мне, недавно разменявшей девятый десяток, отдельная квартира. Выть в ней от одиночества и ждать «черных риэлтеров»? Нет уж, увольте! Я лучше здесь, где прожила все послевоенные годы, встречусь с костлявой девушкой с косой. Не русой, а острой.

— Я не понимаю, как ты можешь там жить, — давнишняя приятельница Валентина Степановна потчевала меня вкуснейшей сдобой собственного приготовления, — ты же фронтовик. — Пойди, потребуй, встань на очередь, наконец!

— На какой еще конец ты все уговариваешь меня встать? На конец жизни? Зачем, Валечка? Я — одна, много ли мне надо!

— А жить с такими соседями! Врагу не пожелаю.

— Не наговаривай. Она в душе добрая девочка.

— Где ты там душу разглядела, святая простота! Да она — исчадие ада! А кавалер ее тоже, по-твоему, ангел с крыльями?

— Нет. Он человек не простой. Но есть одно обстоятельство, за ко-торое я много ему простить могу.

— Знаю, знаю… То, что он грузин! Велика заслуга!

— Для меня Грузия, это Родина моего мужа. Синее небо, высокие горы, бурные реки и открытые, добрые люди.

— Да ты же там не была никогда!

— Так Дато говорил. Он часто про свой Зугдиди рассказывал. Все думал, что поедем мы с ним на озеро Рица, которое неба голубее…

— Ну, все-все, нечего душу травить. Что ж поделаешь. Проклятая война!

— Проклятая… Да ведь она нас с ним и свела. В одном полку три года провоевали. Он летчиком, а я в метеослужбе. Сколько товари-щей за четыре года схоронили, уму не постижимо, а у нас за всю войну ни одного ранения. «Заговоренные», так про нас говорили. Победу в Берлине встретили. Молодые, здоровые. Живые… А через два дня… шальная пуля. И я — одна. На всю жизнь одна.

— Ну, это ты сама так захотела. Какие люди к тебе сватались! Один Иван Захарович чего стоил! Орел!

— После Дато мне все воробышками казались. Да и сейчас кажутся. Жаль, детей не нажили, не успели. Красивые бы у нас дети были…

— Ой, кстати, который час?

— Половина второго.

— Мне же за Юрочкой спешить надо. Из школы приведу, покормлю, а вечером на айкидо поведу. Бедные мои ноги!

— Счастливые твои ноги, есть за кем идти… Да, засиделась я у тебя. На минуточку зашла, называется. Поцелуй внука от меня. И будь аккуратней, на улице очень скользко.

Вышла от подруги. Надо дойти до магазина, купить хле-ба и кефира. К вечеру обещали мороз. Хорошо, гололеда не будет. Самое страшное для меня зимой — поскользнуться. Мне кажется, если упаду, разобьюсь вдребезги, как стекло.

До Универсама добралась благополучно, а вот на обратном пути, буквально за несколько шагов до дома, нога предательски уехала куда-то вбок, и я рухнула, уткнувшись носом в сугроб. Лежу, и думаю, оказывается, не такая уж я хрупкая. Позвоночник вроде цел, ноги шевелятся. Попыталась встать, оперлась рукой о снег и вскрикнула от пронзительной боли. Все ясно. Перелом. Дай, бог, без смещения. Как же подняться то?

— Что ты, баб Аня, расползалась тут? А еще меня вечно ругаешь, что пью. Ты на себя-то посмотри! — соседка Даша выпорхнула из подъезда, как всегда в боевой раскраске, коротенькой искусствен-ной шубке, высоких, знавшие лучшие времена сапогах и тоню-сеньких колготках.

— Сегодня мороз обещали, пойди, хоть рейтузы надень.

— Ты здесь что, как градусник валяешься? Встать то можешь, метеоролог хренов?

— Я руку, кажется, сломала…

— Ох, горе горькое, — она схватила меня подмышки и не без труда, но поставила на ноги.

— Спасибо, Дашенька, — придерживая больную руку здоровой, тихонько направилась к подъезду.

— Баб Ань, у тебя может, и сотрясение мозга случилось. Ты куда лыжи навострила?

— Домой, куда ж еще?

— А про травмпункт ты слыхала? Не при царе Горохе живем.

— Может трещина там, тогда и так обойдется. А в травмпункте сей-час столпотворение наверняка.

— Что за беспечность дикая! «Может трещина»! Сейчас поедем и все выясним. Бронепоезд подан!

У Даши, действительно, есть машина. Появилась вместе с мужем Эдиком. «Жигули» старенькие, местами ржавые, но вполне боевые.

— Да ты же торопишься куда-то. Я сама дойду. Только паспорт и полис дома возьму.

— Пока ты полис возьмешь, тут до полюса дойдешь. Не дрейфь, баб Ань, садись, все пучком будет. А продукты твои в багажник кину.

Мотор зарычал, окутав машину плотной завесой дыма. Че-рез несколько минут мы уже подъехали к поликлинике, на первом этаже которой располагался травмпункт. Вошли в вестибюль, и стало понятно, в кабинет я попаду только к ночи. Народу было видимо-невидимо.

— Все, Даша, поезжай. Дальше я сама.

— Чего ты сама? Домой попрешься за полисом своим? Вторую руку поломаешь и ногу заодно? Сиди и молчи. Поняла?

Я села на стул рядом с гардеробом и глядела, как полная невысокая фигура, обтянутая рыжей шубкой, решительно продвигается к заветной двери, переругиваясь на ходу с сидящими в очереди моими товарищами по несчастью. Рука заметно распухла и налилась тупой болью. Надо отвлечься. Дашка… надо же, какая она отчаянная! Непутевая!

Когда, вернувшись с фронта, оказалась здесь на Спиридоновке в комнате тети Паши, в квартире жили еще две семьи: Поповы и Гороховы — Дашкины прабабка с прадедом, почти мои ровесники, с сыном Гришей, веселым, разудалым троечником. Поповых было не видно не слышно. Меня всю жизнь занимало одно — работа, вечно пропадала в длительных командировках, то в Арктике зимовала, то на огромном корабле-лаборатории бороздила Индийский океан по заданию Академии наук. Тетя Паша, светлая ей память, была просто святым человеком, если бы не она, не знаю, как бы выжила тогда в 45-ом, оставшись вдовой в 22 года. К ней весь дом ходил, кто за советом, кто занять денег до получки, а кто просто душой отдохнуть рядом с этим удивительно добрым человеком. Гороховы же, как сейчас говорят, зажигали вовсю! Пьяные дебоши, сопровождавшиеся обязательным мордобоем, перемежались непродолжительным затишьем, давая дому временную передышку перед очередным многодневным представлением. Гриша тем временем подрос и женился на Вере из соседнего дома. Теперь куролесили вчетвером. Молодежь переплюнула стариков по размаху пьяного буйства, и те тихо убрались один за другим, освободив молодым жилплощадь. Потом у Веры родилась дочь, худенькая почти прозрачная Ксюша. Растили ее всем миром, кто вещички принесет, кто покормит, поделившись своими скудными запасами. Она торопилась жить, взрослеть. Рана начала пить, рано забеременела, в 17 родила сына Леню, через пять лет Дашку, а еще через несколько лет ее нашли замерзшей насмерть где-то в Подмосковье. Дети остались на попечении бабки и деда, которые, ужаснувшись такому концу их единственной дочери, вдруг протрезвели и присмирели. На время. Этого времени хватило, чтобы государство доверило им воспитание внуков и даже отдало освободившуюся после смерти Поповых комнату. А потом понеслось! Тетя Паша к тому времени давно умерла, и я, в силу возраста переставшая ездить в дальние края, осталась с Гороховыми один на один. Все боролась за Дашку, в театры с ней ходила, в музеи, книжки читала, но не справилась. Конечно, своих детей никогда не было, откуда мне знать, как их учить надо, что делать, чтоб отвадить от змия зеленого, поганого. Особенно, когда в роду сплошные алкоголики, и в доме вечно дым коромыслом. Леньку в армию не взяли, не успели, он попал в тюрьму за хулиганство, где умер от туберкулеза. Это в наше время! На самом пороге XXI века! Гриша умер лет пять назад, а в прошлом году за ним последовала Вера. Из Гороховых осталась одна Дашка. Как же долго я живу на свете, одних Гороховых сколько пережила!

— Простите, кто последний? — девушка с синюшным лицом и ужасным кровоподтеком под правым глазом, дохнув перегаром, остановилась возле меня.

— Я.

— За Вами буду.

За ней подошли еще трое, когда вернулась Дарья.

— Давай, баб Ань, шевели копытами. Нам на рентген на третий этаж.

— Простите, я за этой гражданкой стою. Бабушка, Вы за кем?

Я растерялась. Мы ведь очередь не занимали. Как не хорошо получилось! Дашка же, мгновенно оценив ситуацию, бросилась в бой. Как всегда, очень своеобразно.

Тебе что, не один, а два глаза подбили? Видишь, старуха не в себе. Ей вообще в этот кабинет не нужно, ей к психиатру нужно. Или тебе тоже туда?

— Мне к травматологу…

— Ну и отвянь!

С трудом поспевая за грубой девчонкой, заковыляла к лестнице, позади на повышенных тонах люди выясняли свою очередность.

— Ну, ты, баб Ань, даешь! Сказала, молчи! Значит, молчи! Видишь, склоку какую устроила?

— Я устроила?

— А то кто ж? Да ладно, расслабься. Все нормуль! Тебе положено без очереди проходить, как ветерану войны, только фиг бы тебя кто пропустил, даже нацепи ты все свои медальки.

— Как же тебе удалось талон на рентген взять?

— Как сейчас все делается, на коммерческой основе. Умора! Врач спрашивает, кого смотреть надо. Говорю, бабульку родную. Как фамилия? Не помню твою фамилию, хоть убей. А отчества и года рождения вообще не знала никогда. Он так подозрительно: «Это ваша бабушка?» А я говорю, какая тебе разница, Айболит, моя не моя. Я же ее полечить прошу, а не эту…эвтаназию произвести. Ну, все, вот кабинет. Иди, я здесь подожду.

Давно должна была привыкнуть к ее манере разговора, но каждый раз меня коробит. Сделала снимок. Вышла в коридор и села рядом с Дашей ждать результат.

— Баб Ань! Беременная я. Сегодня утром тест показал. Все. Пить брошу. Курить тоже. На работу не пошла, хотела к Эдику на рынок метнуться, две полоски ему показать, а ты у подъезда валяешься. Хочешь, тебе покажу. На, гляди, — и она извлекла из кармана шубки маленький пакетик, — а ты все не верила в его любовь ко мне. Подозревала, черт знает в чем. Да Эдик раскрутится, он десять квартир в Москве купит.

— Рада за тебя, девочка. Пусть хоть у тебя все путем сложится. Вынесли мокрый снимок. Я посмотрела. Трещина. Вот и славно. Руку бинтиком зафиксирую, ничего, срастется.

— Так я тебя домой и пустила. Сейчас Айболиту позвоним… Але! Бабке рентген сделали, она говорит, трещина… Гипс, понятно… Да Вы что, хотите, чтоб нас в очереди растерзали? Вам же работы больше будет… В туалете… Ладно… идем! Значит так, баб Ань, сейчас дуем с тобой в туалет на втором этаже.

— Спасибо, я не хочу…

— Да не за этим. Гипс тебе на руку наложат.

— В туалете?

— А ты б хотела, чтоб тебе гипс где накладывали? В Георгиевском зале?

— Но почему в туалете?

— Чтоб тебя в очереди не помяли. Врач туда подойдет и все сделает, как положено.

Действительно, рядом с мужским туалетом стоял доктор. Галантно распахнул дверь:

— Прошу. А Вы, сударыня, — обратился он к Даше, — постарайтесь, чтоб никто нам не мешал. У Вас получится, не сомневаюсь.

На подоконнике были разложены лоточки с гипсовыми бинтами. Взглянув на снимок, врач подтвердил мой диагноз — трещина.

— Хорошо, что тянуть не придется. А то, представляете, какие бы звуки отсюда неслись, что бы люди подумали. Хотя Ваша внучка нашла бы нужные объяснения. Очень доходчиво она умеет объяс-нять… Ну, вот и все. Гипс не мочить, снять недели через четыре. Берегите себя.

Он выскочил из уборной первым, за ним, под недоуменные взгляды немногочисленных посетителей кабинетов второго этажа, из мужского туалета вышла я.

— Чего уставились? — Дашка опять шла в атаку, — будет пожилой че-ловек разбираться, где что. Хорошо, что в коридоре не обделалась!

— а потом мне тихо, — Сейчас тебя до дому доставлю и к Эдику поеду. Вот он обрадуется. Грузины детей любят.

— У вас будет очень красивый малыш.

Она довезла меня до подъезда и унеслась на своей таратайке. Поднялась в квартиру, а там Эдик. Вот те на! Дашка к нему мчится, а он дома. Аккуратно, боясь потревожить больную руку, сняла пальто. Надо сказать, чтоб он ей позвонил и вернул с пол-дороги. Но Эдик и так говорил по телефону с какой-то Тамрико. Разговор шел по-грузински, поэтому Дашин муж не пытался говорить тише. Он же не знал, что язык этот мне знаком. Говорить не говорю, но понимаю многое. Слишком многое для моего бедного сердца. Разговор закончился. Эдуард, улыбаясь, посмотрел на меня.

— Бабушка Аня, Вы не знаете, где мою жену черти носят?

— Нет, Эдик.

— Почему Вы такая бледная? Вам плохо?

— Плохо. Я руку сломала.

— А-я-яй! В такую погоду лучше на улицу не выходить.

— Сейчас наверх к Дусе поднимусь, а потом из дома ни ногой!

Он занялся какими-то делами, а я выскочила, точнее сказать, вывалилась на лестничную клетку. Времени мало, очень мало, а я не хожу, ползаю. Дашку спасать надо, бедную мою дурочку непу-тевую. Хорошо, что милиция в соседнем подъезде располагается. Хорошо, что сапоги я не сняла, не успела. Так без пальто туда и потащилась. Участковый, совсем молодой мальчик. Надо толково все объяснить, чтоб сразу понял, как Дашка говорит, въехал.

— Добрый вечер, я Анна Петровна Давыдова, по мужу Ревадзе, живу в 56-ой квартире. С Дарьей Гороховой и ее мужем Эдуардом Папишвили. Он сегодня ее убить собрался. Вы обязаны не допустить этого!

— Минуточку. Это он сам сообщил Вам о своем намерении, или Вам карты на то указали?

— Сынок, я в своем уме. Послушай внимательно. Сердцем слушай. Дело очень серьезное. Он сейчас по телефону говорил, по-грузин-ски. Думал, никто язык не понимает, можно говорить, не таясь. А я понимаю по-грузински, у меня муж грузином был. Он сказал какой-то Тамрико, дословно: «Подохнет, как мать. Клофелин забрал.Скоро будем вместе. Люблю. Целую».

— И что это значит?

— А то, что Дашина мать пьяная под забором замерзла насмерть. Сегодня мороз. Он клофелин где-то забрал. И любит он какую-то Тамрико, не жену свою Дашку. Она одна. С ней что случится, площадь ему достанется. Думай, мальчик! Быстро думай. Она вот-вот дома будет. Каждая минута дорога.

— Анна…Петровна, может, Вы перевели что-нибудь не так? Давно не практиковались в языке…

— Ну, уж «клофелин», он и на грузинском «клофелин». И остальные слова точно помню. Как я могу забыть «люблю, целую».

Он колебался всего минутку. Все понял верно. Хороший мальчик, правильный.

— Анна Петровна, Вы идите домой. Постарайтесь предупредить соседку, чтоб ничего не пила, не ела. А еще лучше, чтоб подыграла ему, вроде она уснула. А я рядом буду, не волнуйтесь.

— Да как же не волноваться?!

— Держитесь. А что у Вас с рукой?

— Сломала сегодня.

— Да, день у Вас не легкий выдался. Ничего, бабушка, все пройдет. И этот день тоже.

— Спасибо тебе, сынок, на добром слове. Зовут-то тебя как?

— Василий. Вася.

Кое-как доковыляла до подъезда. Уже заметно подморози-ло. И надо же, счастье, Дашенька подъезжает. Все-таки есть бог на свете!

— Ты прикинь, баб Ань, он дома оказывается! А ты чего без пальто? Правда, рехнулась на старости лет…

— Дашенька, помолчи, меня послушай…

— Да не собираюсь я тебя голую на морозе выслушивать. Пойдем домой, там поговорим.

— Нельзя дома. В подъезде меня выслушай.

И она выслушала. Всегда вспыльчивая, грубая, не перебила меня ни разу. Первый раз в ее совсем еще короткой жизни. Потом помолчала и спросила:

— А с этим, что делать? — и вынула из кармана пакетик.

— Ничего Дашенька, вырастишь. Я как могу, помогу. А ему гово-рить…

— Ни за что не скажу! Слушай, а мент меня не кинет? Придет?

— Он мне показался приличным человеком. Толковым и порядоч-ным.

— Ой, баб Ань, у тебя все хорошие. Порядочный мент, это ж надо же! Ладно, всем смертям не бывать, а одной не миновать! Иди! А я чуть позже.

Я вошла в тепло родной квартиры и не ощутила его. Холодный ужас занозой сидел в сердце. Здесь под одной крышей с нами притаилась мерзкая, подлая гадюка, и она готова нанести удар. Я старая, мне не страшно умирать, но девочка, ей еще жить и жить… Мы одолели фашистов, выиграли Великую войну, а теперь я буду бояться эту гадину? Не бывать этому! Вошла в комнату, прикрыла дверь и обратилась в слух.

Вот пришла Даша… Перекинулись парой фраз… Дашень-ка, умница, хорошо держится… Пошли в комнату… Этот прошмы-гнул на кухню, сейчас будет клофелин ей сыпать. Сейчас бы взять автомат и… Нет, надо, чтоб все по закону было. Так и будет!

За окном стемнело совсем. Дни-то в декабре коротки. Дверь их комнаты скрипнула, открылась, значит… Звук непонятный, будто что-то тяжелое тянут… Хлопнула входная дверь. Я бросилась к окну. Вот от подъезда отъехала одна машина, спустя полминутки другая. «Господи, иже еси на небеси…» Так и не выучила ни одной молитвы до конца… Боженька, если ты есть, будь на нашей сторо-не. Защити девочку. Она грубая, иногда злая, но ведь не безнадежная. Вот, ребеночка ты ей послал, так сбереги их. Защити. На тебя уповаю.

Даша вернулась где-то около полуночи. Не одна, с Васей-участковым и еще двумя милиционерами.

— Баб Ань, ты мне жизнь спасла, — произнесла буднично, как «добрый вечер», — и вот он тоже, — она ткнула Васю в грудь.

— А где изувер этот?

— Он, Анна Петровна, там, где ему и полагается быть, в следственном изоляторе. Мы сейчас здесь немного поработаем, чашечки на анализ возьмем. А Вы идите, отдыхайте. Я Вам говорил, что сегод-няшний день кончится, вот все и закончилось. Рука болит?

— Не знаю. Я о ней не думала, не вспоминала.

Пошла, легла на кровать. Рука… если бы не рука, как бы все сегодня сложилось? Чудны дела твои, господи!

Несмотря на ноющую руку, долгие волнения вчерашнего дня, спала, как ребенок. Проснулась около восьми. Батюшки! А Василий-то, судя по сапогам в коридоре, у Дашки ночевал. Вот непутевая! Из огня, да в полымя. Парень-то он вроде ничего, и прописка наверняка есть, не бывает участковых без прописки, да только что у него на уме? Зачем ему Дашка? Да еще беременная. О-хо-хо! Ничего старая моя голова не понимает.

Вася, тем не менее, перебрался к нам. С вещами. Вопросов я не задавала. Ни про них, ни про перипетия страшного вечера. Захочет Даша рассказать, сама ко мне придет. А наставлять ее, поучать, это увольте, себе дороже выйдет. И она пришла. Не сразу, месяца два, наверно, прошло, а то и больше. Зашла в комнату, села у кровати, я лежала уже, сканворд разгадывала.

— Баб Ань, Вася мне предложение сделал… — Так ты же замужем!

— Застарелая у тебя информация. Неделю назад развелась. След-ствие еще тянется, но сволочь эту лет на восемь упекут, это точно. Он ведь тогда меня в лес завез, хотел выбросить в канаву придо-рожную. Люди мусор так не выкидывают, до помойки везут. А он жену… Если бы я того чаю хлебнула… Там клофелина столько было, на слона! Все рассчитал, гад, никто бы с окоченевшим тру-пом не возился. Несчастный случай. И все. Он чист. Потом бы, конечно, с тобой как-нибудь разделался. И квартира вся его.

— И ты в твоем положении кубарем в канаву летела?

— Ага, счас тебе! Он меня из машины выволок, думая, что я уже того, а я вцепилась ему в рожу. Всю харю расцарапала, он орет, чуть сам в канаву не улетел. А тут Вася подоспел, скрутил этого. Так на двух машинах и вернулись. Они на одной, я на другой. Ну, что скажешь, баб Ань, замуж за Ваську выходить? Ты ж рентген, всех насквозь видишь. Вон, Папишвили сразу раскусила.

— Выходи, коль любишь. А он знает, что ты ребеночка ждешь?

— Тут такие дела! Он мне как предложение сделал, я ему говорю, беременная я, а он, вот и здорово! Понимаешь, он решил, что это его ребенок будет. Может, пусть так все и останется. Мы когда жить начали, беременности моей где-то пять-шесть недель было. Так можно сказать, что ребенок недоношенный родился. А, баб Ань?

— Нельзя жизнь с обмана начинать. Любит, поймет.

— А если сбежит?

— Вряд ли. Уж коли он тебя такую бестолковую замуж берет, то и ребенок не помеха будет. А ты-то любишь его? Или того больше любила?

— Люблю, баб Ань. Крепко люблю. Сама не ожидала от себя. А тот… Замуж хотела, как все, чтоб платье, фата… Наобещал с три короба… И ни свадьбы, ни платья. Расписались по быстрому. А потом стакан клофелину, пей, любимая. Но в этот раз все по-взросло-му будет. Гости, ресторан, платье и фата.

— Да у тебя ж живот торчать будет.

— Ну и пусть себе торчит. Хочу!

— Непутевая ты. А я тебя все равно люблю. Нет у меня никого ближе тебя, Дашенька. Вот помру, тебе комнату освобожу…

— Я тебе помру! А кто ребенка моего манерам учить будет, книжки ему читать. Знаешь, баб Ань, я ведь все книжки помню, что ты мне прочла. И как в театр ходили на эту…курицу.

— На «Синюю птицу».

— На нее. Если я не спилась, так это только из-за тебя. Всегда дума-ла, глядя на тебя, есть ведь, есть другая жизнь. Может, и у меня по-лучится. Ты поживи, пожалуйста, подольше. Постарайся, ладно?

— Ладно. А ты Васе про ребенка расскажешь?

— Расскажу…

Она рассказала и хорошо сделала. Потому что во время свадебного застолья конфуз случился. Дашка девушка в теле, полненькая. Живот у нее не слишком заметен был, хоть срок семь месяцев миновал. На свадьбе далеко не все догадывались об интересном положении новобрачной. «Горько!» кричали, просили с наследниками не затягивать. Как за детей выпили, так у нее и воды отошли. Так в один день стала и женой и матерью. Непутевая!