Te amo. Книга для мамы

Наталья Берязева

Te amo – с испанского переводится «Я тебя люблю». Это первая часть дилогии, вторая книга будет для дочек. Главная тема книг – Любовь. Все истории адресованы женщинам во всех их ипостасях: от малышки до бабушки.

КОРОТКОЕ ЭХО ЛЮБВИ

И снова первый снег

Старая женщина сидела на лавочке возле многоэтажного дома.

Сейчас это редкость — бабушки исчезли. Никто не провожает тебя взглядом, не ворчит что-то вослед.

И вдруг — женщина.

Почему не бабушка?

Да потому что одета она была не по-бабушкински. Никаких платков и растоптанных удобных чуней. Это была именно пожилая женщина. В дорогой шубе, вязаном белом берете. Рядом лежали такие же белые рукавички. На ногах были сапоги из хорошей кожи.

Но она была даже не пожилая, а старая. Когда-то красивое лицо было испещрено глубокими морщинами, уголки губ сползли до подбородка, высокий лоб напоминал распаханную пашню. Но больше всего возраст женщины выдавали ее руки. Они были в крупных пигментных пятнах. Нет, не в «гречке», как называют эти возрастные изменения в народе, а именно в пятнах. Эти руки с длинными сухими пальцами были сложены у женщины на коленях, ярко выделялись на фоне черной норковой шубы. К тому же руки были в постоянном движении. Точнее, пальцы. Они вели какую-то свою жизнь: вздрагивали, выпрямлялись, потом как будто пытались обнять шарик, затем опадали как засохшие веточки.

Губы женщины тоже иногда шевелились, а взгляд был устремлен вперед, будто прямо напротив ее лица была раскрыта какая-то страница, которую она читала.

Моя приятельница задерживалась. Я присела рядом с женщиной на скамейку:

— Позволите?

Тут только женщина заметила меня.

— Да, садитесь, пожалуйста.

Голос у нее был приятный и молодой.

— Вот и снова мы дождались первого снега. Я-то уж не надеялась. Здоровье подводит… Ничего, что я болтаю?

— Нет, нет, говорите. Мне приятно с вами пообщаться. Я не тороплюсь.

— Вы любите музыку? Я про классическую.

— Я хочу полюбить, но пока плохо получается. У меня нет музыкального образования. И наслушанности нет. Только-только начала изучать этот неизведанный для меня мир. Я сейчас как ребенок, у которого не сняли повязку с глаз во время игры в прятки. И он начинает искать, кто и где спрятался. Вот я сейчас — этот ребенок.

— Это очень хорошо. Поздно никогда не бывает. Вот меня только музыка и удерживает в этой жизни. Нет, я уже не могу играть сама, хотя пальцы и пытаются играть, не подчиняясь мне. Ничего не могу поделать. Они уже живут без меня, исполняя то, что когда-то любили. Я пианистка. Нет, не знаменитая. Всю жизнь проработала в камерном оркестре. Музыка — это тот мир, в котором я жила. В котором была счастлива. Я и сейчас там живу, потому что могу проиграть в своей голове все мелодии, которые исполняла. Еще могу слушать, слушать, слушать. Слушать то, на что раньше не хватало времени. Как никогда я теперь понимаю, что музыка она от Бога, она нас спасает от скотства и рабства. — Пожилая женщина замолчала, о чем-то задумавшись, но вскоре продолжила: — Впрочем, это тема не для сегодняшнего дня. Сегодня день первого снега. Я специально вышла на улицу, я делаю сейчас это редко. Тяжеловато мне спускаться. Мне ведь уже девяносто один… Вы просто посмотрите, какая сегодня красота! Мне много лет, но я не перестаю удивляться. На воздухе легче вспоминать музыкальные произведения о снеге, о зиме и о ее волшебстве. Вы, конечно, знаете «Метель» Свиридова? Она прекрасна. Но сегодня другой день, сегодня — «Зимние грезы» Чайковского. Его симфония №1. Послушайте, если не слышали. Хотя нет, начните все же с Дебюсси. Его «Шаги на снегу». Это легко. Это понятно. Просто слушайте — и скоро вы сами научитесь оставлять следы на снегу, в своей душе, в душах других… Сегодня был прекрасный снегопад. Я не смогла усидеть дома. Боялась, что, пока оденусь, он закончится. Я сейчас очень долго собираюсь. Успела. Сидела тут на лавочке, подставляла свои уже неземные руки — ну да, они принадлежат уже другому миру, — и радовалась, что снежинки на них все еще тают. Значит, я еще живая… Живая… Как счастлива я сегодня! Сколько раз я уже пропела стихи Пастернака в музыкальном оформлении Свиридова?.. Наверное, раз пятнадцать. Вы же знаете его «Снег идет»? Хотя… Вам сколько лет?

Женщина обернулась ко мне, посмотрела в глаза. Я ответила.

— Всего пятьдесят пять? Тогда, конечно, вы слушали это стихотворение в исполнении дуэта Никитиных. Тоже хорошо. Но там приземление. То есть там мы тут, на этой грешной земле, а у Свиридова мы — там! — Она указала пальцем наверх. — Классическая музыка — она не приземляет. Она возвышает. В этом огромное отличие. Хотя, конечно, популярная музыка проще, понятнее. Сижу я здесь уже больше трех часов. Я встретила и проводила снег. Вспомнила все, что слышала, что исполняла про снег… До сих пор в душе звучат «Белы-белы снеги» Гаврилина. Такое чудо! Неужели это сегодня не слушают? Страшно, если так. Душе нужен полет. Нужно небо. Нужен простор. Да, музыка спасает. И меня зачем-то держит на этой земле… Пойду я. Пора. Очень устала. Помогите мне, пожалуйста, подняться, дальше я сама. Я там палочку положила под лавку, чтобы не думали, что я совсем уж немощная. Пока я слышу музыку, пока радуюсь снегу — я живу. Сегодня я очень счастлива. Я встретила первый снег.

Женщина надела белые рукавички, опершись на мою руку, поднялась. Взяла палочку. Она держала спину прямо и гордо. Ноги плохо ее слушались, я соскочила со скамейки, но она останавливающе вытянула руку и твердо проговорила:

— Помогать не нужно. Я сама.

Она ушла.

Я, взволнованная, ошарашенная, осталась на скамейке. Идти мне уже никуда не хотелось. Мне срочно надо было послушать Свиридова. И Гаврилина. Кого там еще упоминала моя неожиданная знакомая?

Прибежала запыхавшаяся подружка.

— Ой, ты знаешь, такие пробки! Я заказала нам столик в кафе. Оно совсем рядом. Пойдем, мне так много нужно тебе рассказать! Ты просто обалдеешь. Мой начальник предложил мне стать его любовницей! Представляешь?.. Что с тобой? Ты какая-то странная.

— Ничего. Просто выпал первый снег.

Я никому не нужна

В детском саду было тихо. Смолкли даже шаги взрослых в коридоре.

На стульчике в светлой комнате сидела девочка. Малышка неполных четырех лет.

Она сиротливо пристроилась на краешке стула, сложив руки на коленях и смотря в одну точку на полу.

Девочка так сидела уже давно. Детей разобрали более двух часов назад.

Подошла воспитательница, женщина хорошо за сорок, с печальными глазами. Попыталась улыбнуться:

— Юленька, ты чего не поиграешь? Вон куколки тебя ждут. Самолетик по тебе скучает. Тебе подать игрушки?

Тамара Петровна протянула малышке веселый самолетик. На нем была нарисована улыбка, его глазки-фары озорно смотрели и тоже улыбались.

Девочка взяла его в руки и… заплакала.

— Я никому не нужна? За мной никто не придет? Я буду здесь всю ночь?

— Что ты, что ты, родная! Сейчас за тобой приедет мама.

— Нет, мама сегодня не может. Сегодня папина очередь, в пятницу он за меня ответственный. Он просто про меня забыл. Потому что я ему не нужна. И маме тоже не нужна. Никому не нужна.

Девочка всхлипнула, вся сжалась, стараясь занять еще меньше места на стуле, вновь уставилась взглядом в пол.

Юлины родители развелись. Мама устраивала свою новую личную жизнь. Папа выполнял «обязанности отца» только по выходным.

Тамара Петровна безуспешно пыталась до них дозвониться. Телефоны были вне зоны доступа.

— Я кушать хочу, — прошептала Юля.

— Сейчас, сейчас, — живо откликнулась Тамара Петровна. — Я что-нибудь придумаю.

Она позвонила маме из родительского комитета:

— Тут малышку опять не забрали. Девятый час уже. Что делать? И кушать она просит.

— Сейчас, — откликнулась мама Даши. — Я сейчас прибегу. Принесу что-нибудь перекусить.

Через десять минут Юля уже ела свежую булочку, запивая соком.

Мама Даши была журналистом. Она быстро выяснила телефоны родственников девочки. Удалось дозвониться до тети, сестры мамы малышки.

Та неохотно, но все-таки пообещала приехать.

Девочка поела и стала убаюкивать куклу:

— Давай я уложу тебя спать. А то мы все уходим на выходные, а ты скучаешь. У тебя же тоже нет постоянных мамы и папы. Никто тебя по-настоящему не любит. С тобой просто играют, а на выходные забывают совсем. Ты тоже никому не нужна. И я никому не нужна.

Девочка еще что-то шептала, баюкая куклу.

Когда приехала тетя, Юля спала вместе с куклой на диванчике. Ее аккуратно перенесли в машину.

— Не знаю, что и делать, — вздохнула тетя Марина, — думала, вот пойдет Юля в детский сад, как-то проблема решится. Девочка будет под присмотром. У меня своя семья, я вот так тоже не могу по первому звонку ехать. Своих детей у соседки оставила.

Малышка в машине спала, крепко прижав куклу к груди. Игрушку не смогли вытащить из ее сомкнутых рук.

Девочка прижимала куклу крепко-крепко, чтобы та чувствовала, что она ей очень нужна.

Дурной

Да, он был дурной. То есть необычный. Весной он покупал цветы ведрами и просто раздаривал их проходившим мимо женщинам.

Те терялись, не знали, как реагировать. Смущались, краснели, но всегда уходили капельку счастливей.

Он или пил, или дарил подарки. Середины не было.

Я встретила его неожиданно. Он шел и рыдал. Двухметровый детина рыдал навзрыд. С хрипами, с придыханием, давясь и захлебываясь слезами.

— Ты что? — окликнула его я.

— Я попал под машину, а Бог мне сказал, что это последнее предупреждение. Я сдохну, если не прекращу пить. Последнее, понимаешь, последнее предупреждение! Мне страшно.

Он по-прежнему дарит цветы. Он очень большой начальник и все делает правильно.

Только не напоминайте ему, какой он был дурной. И как с ним было здорово!

Он этого не помнит.

Главное, что Бог доволен.

Раскрытая книга

Ветер заглянул на веранду. А там — книга. Кто-то оставил ее раскрытой на столике.

Ветер подкрался поближе. Погладил лист, немножко дунул, и… страницы книги зашелестели перед ним веером.

«Ох, как красиво!» — восхитился ветер.

Он еще раз дунул, и страницы снова ожили. Книга превратилась в цветок с живыми, трепещущими лепестками.

Ветер долго играл со страницами, заставляя их то раскрываться веером, то закручиваться лепестками, то колыхаться языками пламени.

Ветер выдохнул сильнее и… Книжка захлопнулась.

«Эх, опять не рассчитал силы, — подумал ветер. — Какой я неуправляемый. Так ведь было здорово играть».

Грустно вздохнув, ветер полетел с веранды, аккуратно огибая нежные цветы клематисов, которые совсем слабо держались за ветви.

Забытая на веранде книга дремала. Ей снилась молодость, когда с ней играл не ветер, а ласковые руки девушки, которая от восторга то прижимала ее к груди, то быстро перелистывала страницы, чтобы узнать, что будет в конце, то просто держала ее на коленях, устремив вдаль задумчивый взгляд.

А сегодня… Сегодня книжку отнесут в баню, чтобы растопить ею печь.

В любовь давно никто не верит.

Разве что — ветер?

Внучка

Мое солнышко, птичка, воробышек, цветочек, ласточка, одуванчик.

Сколько ласковых слов она сказала ей, пока та подрастала?

Не сосчитать.

И вот внучка выросла.

Звонок.

— Бабуля, я зайду!

Скорей заторопилась в магазин. Купить все, что обожаемая внучка любит. И, конечно, сварить борщ. Дело это хлопотное, ну ничего. Ей, бабушке, в радость. Еще — купить любимую шоколадку, с орешками и карамелью внутри. Булочку, где повидло трех цветов. Потом какую-нибудь мелочь, чтобы обрадовать-побаловать. Ругают ее, что внучку балует. А как иначе? На ее же руках выросла.

Готов борщ. Наваристый. Мяса не пожалела, зелени, хоть и дороги они нынче. Пенсия маловата, конечно, но и внучка сейчас не так часто приходит. Выросла. Свои дела и занятия. То художественная школа, то танцы. Да и в обычной школе все успеть нужно.

Вот уже и четыре часа, борщ совсем остыл.

В шесть часов раздался звонок:

— Бабуля, извини. Я не зайду. Мы тут решили с подружками посидеть. Я у Даши сейчас. Ну ты ее знаешь. Целую тебя.

И отключилась.

Неожиданно навернулись слезы. Кому варила? Зачем? Ей это совсем не нужно. Тарелочку, может, и съест. А тут целая кастрюля. Думала, внучка поужинает, переночует, как раньше. А утром снова супчика попросит. Потому что любит она супчики бабушкины. Тяжело вздохнула. Достала из кладовки старую кастрюльку, в которой рассаду на дачу возит. Отмыла под краном и перелила в нее почти весь суп. Немножко, на донышке, оставила. Больше ей и не нужно. С кастрюлькой вышла на улицу. Тут и дворовый пес подбежал. Ничейный.

— Ну что, повезло тебе. Отличный борщ. С мясом. Внучка не пришла. Дочь на вечной диете. Куда мне его девать? Ешь! — И поставила перед ним кастрюльку.

Пес не поверил, что это для него. Стоял поодаль, опасаясь подойти.

— Ешь, ешь. Для тебя.

Счастливый пес начал в спешке глотать суп, боясь, что это какая-то шутка.

— Да не торопись ты. Некуда нам с тобой торопиться. И у тебя жизнь прошла. И у меня.

Когда собака наелась, бабушка еще долго сидела на лавочке, пес — рядом.

Она поглаживала шерсть, щекотала за ухом, а собака, ласкаясь, подставляла свою морду снова и снова.

— Давай, родная. Еще увидимся.

Она подхватила свою кастрюльку и приложила ключ к кнопке домофона. Собака преданно смотрела ей вслед. Теперь ей тоже есть, кого ждать.

Портрет

Портрет выпал из старой забытой книги, которую я вытащила, чтобы протереть пыль на полках.

Ох!

Мое сердце ухнуло в бездну.

Он!

Такой молодой, красивый, смеющийся.

Белые вихры спадают на лоб. Огромные глазищи смотрят прямо на меня. Язвительно сложенные губы как будто сейчас откроются, он скажет: «Что, не ожидала? Думала, что забыла?»

Да, думала, что забыла.

Думала…

Университетский фестиваль. Ты на сцене с саксофоном. А потом поешь. На английском. Ты ведь лучший на факультете! Ты везде лучший. И при этом у тебя нет девушки.

Я — наглая заочница. Просто подхожу и говорю:

— Ты местный, я приезжая. Покажи мне город.

Он удивлен, ошарашен, озадачен.

— Хорошо… Давай сегодня после пяти. Я освобожусь.

Да, я старше. Но я бессовестная. Меня так часто называют подружки, из-за того, что я бесцеремонно вторгаюсь в любой разговор.

— Ты красивый. Ты знаешь об этом?

Он краснеет.

— Теперь знаю. Спасибо.

Он резко разворачивается и уходит.

В пять часов я, уже успев переодеться в новый сарафан, ждала его на ступеньках университета.

— Привет! Ты не сказала, как тебя зовут. Мое имя ты уже наверняка выяснила.

Конечно, выяснила.

— Меня зовут Тамара. Гулко, громко, ярко. Попробуй крикнуть: «Та-ма-ра!» Здорово же?

И он неожиданно закричал, прижав к губам руки, сложенные рупором.

Под сводами университета гулко откликнулось: «Та-ма-ра».

Но мы уже, хохоча, неслись в сторону остановки.

Потом был год длинных писем, его забрали в армию, где ему очень пригодился английский. В чем — он не уточнял.

Нет, мы больше не виделись. Только один раз после армии.

А потом…

Потом он покончил с собой.

И все.

Потому я так далеко и спрятала его фотографию.

А сегодня он зачем-то решил о себе напомнить.

Зачем?

Я вспомнила. У него сегодня день рождения.

Сладкий вкус горького разочарования

Несколько лет на столе у нее стояла баночка с цикорием. Ну вы знаете, он заменяет человеку кофе, если тот ударился в ЗОЖ.

Он был именно таким человеком: не пил кофе, черный чай, ненавидел пирожные и, конечно, не пил алкоголь.

Она же пила кофе и — о ужас! — вино.

Однако судьбе было угодно, чтобы их пути пересеклись.

Ему пришлось временно пожить у нее.

Так в ее квартире появился напиток из цикория, замороженная грудка индюшки, много овощей и фруктов.

Ей было хорошо и интересно с ним. Их волновали одни и те же проблемы, они читали одни и те же книги. Если честно, то этот странный человек ей очень нравился, ей даже казалось, что она в него влюбилась.

Он мечтал о переезде. Туда, где море, солнце и свобода. Она хотела поехать с ним, втайне ждала приглашения.

Перед отъездом он привел в ее квартиру девушку, которая, оказывается, тоже ждала его приглашения в светлое будущее.

Эта девушка, как и он, придерживалась ЗОЖ, не пила кофе, а напиток из цикория просто обожала.

Они сидели на кухне, пили этот напиток, и он смотрел на эту девушку почти так же, как раньше — на нее, когда по вечерам они говорили о жизни, любви, книгах, будущем.

Они уехали.

А баночка с цикорием еще долго стояла на ее кухне. Лишь через несколько лет она решилась ее выбросить.

Сегодня, проходя мимо зарослей цикория, она всегда вспоминает свою последнюю влюбленность и сладкий ванильный запах цветов кажется ей горьким и неприятным…

Сладкий вкус горького разочарования.

Дом

Соседка ругается за стеной:

— Идиот! Сколько можно?! Ты испоганил мою жизнь! Я тебя ненавижу! Ненавижу!

Потом рыдания. Хлопанье дверью.

Внизу воет собака. Видимо, щенок. Потому что вой больше похож на скулеж обиженного ребенка. Такой, со всхлипами и подвыванием.

С другой стороны играет музыка. Что-то современное. Тыдым, тыдым, тыдым. То есть некий упорядоченный ритм, не музыка. И точнее, не играет, а гремит.

Дом живой. Дышит. Говорит разными голосами. Ругается. Эхом повторяет услышанные слова, шуршит водой в трубах, щелкает выключателями, хлопает дверьми.

Огромный дом, где живет много нас. Таких разных и одиноких.

Нас объединяет только шум.

Который абсолютно ничего не значит для вечности.

Как, впрочем, и все мы.

Все поели?

Так в нашем доме спрашивал тот, кто приходил позже всех. Это значило, что он может доесть все-все, что осталось с ужина. Я думала, что так делается во всех семьях.

Я гостила у подруги. Переехав очень далеко от родного города, она скучала. Маленькие дети, вынужденное сидение дома, невозможность с кем-то поделиться проблемами, просто поплакаться в жилетку. Потому что совсем одна. И город чужой, и родственники мужа какие-то странные.

В один из дней пришла свекровь. Пройдясь по кухне, заглянув во все углы, она села ужинать.

Достала салат, котлеты, толченую картошку.

Съела все. Свалив грязную посуду в раковину, она засобиралась домой.

— Некогда мне тут рассиживать. Ты целыми днями ничего не делаешь, а мне еще на работу надо.

Когда захлопнулась дверь, подруга с горечью сказала:

— Придется снова ужин готовить. Толченку я детям приготовила, думала, еще на завтрак хватит, а мужу — котлеты с салатом. Надо поторопиться, скоро уже придет.

Я пошла заниматься детьми, с которыми «целыми днями ничего не делать» очень сложно — два и четыре года, а Светка поплелась на кухню.

Я возилась с малышами и думала: «Ну как так? Почему свекровь не спросила, все ли поели? Да, сегодня выбор больше, не то что у нас в детстве, но горячее ведь быстро не приготовишь. Она же знает, что сын еще не вернулся. То есть не ужинал. Ну как так?.. Может, специально все съела — назло нерасторопной, на ее взгляд, снохе?»

Но сколько я ни думала, ответ так и не нашла.

Интересно, а муж Светки так же поступает? То есть может спокойно съесть то, что приготовлено для детей?

Утром я спросила об этом Свету.

В ответ она просто заплакала.

Короткое эхо любви

8 марта город расцветает. Серую слякоть раскрашивают первые весенние цветы — тюльпаны. Белые, желтые, розовые, красные, фиолетовые…

Тюльпаны выглядывают из каждой женской сумки, из кульков, пакетов, кружев целлофана и яркой оберточной бумаги.

На короткое время в город приходит любовь.

Увы, на очень короткое.

Через пару дней лепестки тюльпанов осыплются на офисные столы, на прикроватные тумбочки, на рабочие кухонные поверхности, на подоконники. И любовь уйдет.

Где-то она задержится подольше, а где-то с горьким вздохом растает, почувствовав запах печали и одиночества.

Первые весенние цветы… Цветной тюль, наброшенный на панический страх женского одиночества, нелюбви и тоски по счастью.

Тюльпаны… Тюльпаны…

Короткий момент любви и надежды.

Близорукость

Она стала плохо видеть в десятом классе, когда поняла, как уныл, грязен и скучен ее провинциальный город. В книгах, которые она запоем читала, все было совсем иначе. Там была любовь, красивые замки, романтические герои, счастливая жизнь.

А тут была хамка-учительница, которая обзывала красивых девчонок, завидуя их молодости, грязные улицы, по которым можно было пройти только в резиновых сапогах, и холодный дом, который так трудно было протопить зимой.

Глаза не хотели этого видеть. И зрение упало чуть ли не за один день. Сразу.

Очками пользовалась только на уроках, чтобы списать задание с доски. В остальное время они ей были не нужны. Зачем? Без них окружающую жизнь было терпеть гораздо легче.

Она не видела облезлые здания, не боялась проходить мимо блатных пацанов, которые давно перестали обращать на нее внимания, потому что «она с приветом и что с нее возьмешь», не замечала матерщину, написанную крупными буквами на заборах, не реагировала на модные и редкие вещи, которыми хвастались одноклассницы, потому что им все равно было далеко до нарядов, в которые были одеты дамы из ее мира.

Зато она очень долго могла рассматривать снежинку, что приземлилась на ее рукавичку, внимательно изучала рисунок крыльев бабочки, замершей на цветке, играла с божьими коровками, которые заползали к ней на юбку, когда, она, прислонившись к забору, сидела в родительском огороде.

Ей нравилось одиночество, она любила часами смотреть в небо, уплывая в мыслях далеко-далеко вслед за облаками, ей хотелось быть там, где был ее придуманный книжный мир.

Она легко поступила на филологический, и теперь огромная областная библиотека была в ее распоряжении.

Кем она стала?

Библиотекарем в провинциальном городе. В том самом, где она родилась. Ее брали в аспирантуру, но родителям была нужна помощь, и она вернулась.

У ее одноклассниц уже выросли дети, распались браки, а она по-прежнему сидела в библиотеке и больше всего радовалась, когда ей попадался умный читатель, который знал, что хочет. Такому она спешила на помощь, открывая сердце и даря всю свою любовь и внимание, на которое она была способна.

Очки она по-прежнему не носит. Использует их лишь тогда, когда нужно что-то найти в каталоге. Или в компьютере, который появился и в ее забытой богом библиотеке.

Однажды я встретила ее. Она шла мне навстречу. Смешно и странно одетая, она выглядела счастливой. Она шла и улыбалась.

Вы часто видите улыбающихся людей? Особенно грязной осенью в сером провинциальном городке?

Я впервые ей позавидовала. Оказывается, быть близоруким — это и есть счастье.

Земляника

В её городе, точнее в её области, этой ягоды не было. Вообще. Потому что не хватало солнца.

Она вышла замуж наспех. Необдуманно. Так получилось.

И вот знакомство с родителями мужа. Она очень волновалась. Хотела понравиться.

Свекровь оценивающе взглянула на невестку. — Утром едем по ягоды. Здесь так говорили. Не за ягодой, а по ягоды. Поехала. Её оставили на поляне, где она задохнулась от сладкого запаха. Закружилась голова, но она начала собирать яркие и пахучие ягодки. Одна ягодка, ещё ягодка, снова ягодка. Когда её позвали, у неё было почти полведёрка. У мужа было полное ведро, у свекрови ведро и ещё корзинка.

— Вот это да, — искренне удивилась она. Свекровь лишь снисходительно улыбнулась. Ночью она не могла спать. Её мучил запах земляники. Утром она вся покрылась красной сыпью, которая очень чесалась. — Аллергия, — сказал приехавший врач. Пить димедрол и ни в коем случае не чесать ранки.

Но это было невозможно. Она сходила с ума от желания трогать набухающие водянистые точки. Муж забинтовал ей руки и заставил выпить сразу несколько таблеток.

Она очень захотела спать. И уснула. Просыпаясь, в полудреме, она слышала, как ворчала свекровь, попрекая сына, что выбрал не ту и что он достоин лучшей жены. С мужем она рассталась через три года. Потому что свекровь не забыла тот её первый приезд. Она продолжала доставать её и сына. То неожиданно приехав, то прислав гневное письмо. И аллергия с её зудом и сыпью снова возвращалась. Она не хотела больше болеть. И развод был окончательным и бесповоротным.

А землянику она терпеть не может. Ни в каком виде.

Не догоняй!

— Не догоняй меня! Закрой глаза и просто стой! А лучше — считай до шестидесяти. Потом можешь меня искать. Только не быстро. Помедленней. Чтобы я успела напугаться. Чтобы мне стало страшно, что ты меня потеряла. Что я совсем одна. И никому не нужна. Совсем.

— Зачем? — недоумеваю я.

— Как ты не понимаешь?! Ведь это счастье, когда тебя найдут! Когда ты уже не веришь, а тут — ты. Ты меня нашла. Не бросила, не оставила одну во дворе, а нашла. И я увижу, что ты уже тоже испугалась, что меня нет, а сейчас счастлива. Я, твоя любимка, — вот она! И я буду очень счастлива. Поэтому не торопись меня искать. Надо успеть напугаться.

Девочка стала играть в «не догоняй» после того как ее забыли в детском саду. За ней никто не пришел, потому что мама с папой разводились и им было не до ребенка. Девочка ночевала у воспитательницы. Теперь по выходным я работаю няней в доме, где живет девочка. И забираю ее из детского сада. И она очень боится, что ее снова забудут и не захотят находить. Потому она так часто просит не догонять ее сразу — хочет почувствовать себя найденной и очень нужной.

Дача с сердечком

Ему слегка за шестьдесят. Подтянутый, с благородной сединой в волосах, даже в дачной одежде он смотрится моложаво и спортивно. Мы ждем электричку. Конец выходных, все спешат в город. Народа очень много, но этот мужчина даже в толпе обособлен. Он один. И это его одиночество я чувствую почти физически, хоть и стою от него достаточно далеко. Видимо, это ощущаю не только я, потому что проходящие как будто обтекают его, оставляя дистанцию между ним и собой. Вокруг него кокон одиночества.

В этом садовом обществе я недавно. Оно существует с советских времен. Время здесь как бы остановилось. Хотя есть новые и современные дома, но на крохотных участках они смотрятся странно и неуместно. Много заброшенных домов. Старики умерли, а детям эти ветхие строения не нужны. Участки заросли конским щавелем, люпином, одуванчиками.

Здесь очень интересно гулять, рассматривая картины ушедшего советского прошлого. Так я наткнулась на дачу с сердечком. Да-да, именно с сердечком. Не с петушком на крыше, не с флюгером, а с сердечком. Еще больше я была удивлена, когда увидела на пороге дома того самого мужчину, который стоял на платформе.

Через несколько дней я узнала его историю.

Три года назад у него умерла жена от рака. Он долго боролся за ее жизнь. Соседи говорят, что она была очень приятная женщина. Когда она была уже совсем слабая, он на руках выносил ее на веранду, закутывал в плед. И перед ней на столе всегда стояли свежесрезанные цветы.

На память о ней он и вырезал деревянное сердечко, прикрепил его вместо флюгера на крышу дома. Он по-прежнему следит за участком. На столе, как и раньше, всегда стоит свежий букет. На кресло небрежно брошен плед…

Только не спрашивайте хозяина ни о чем. Он не ответит.

Да вам и не захочется спрашивать, потому что и так все понятно.

Здесь живет одиночество.

И любовь.

Старые танцевальные туфли

Они выпали случайно, когда женщина решила прибраться на антресолях. Скоро Новый год, захотелось навести порядок. Разобрать ненужный накопившийся хлам, постирать шторы и занавески, хотя бы внешне навести глянец и чистоту.

Она никого не ждет в гости. Есть маленькая надежда, что заглянет на минутку внучка или приедет старая подружка. Хотя вряд ли. Первая очень занята, а второй уже тяжело ехать с одного конца города на другой. Проще позвонить. Хотя и перезваниваться они стали реже. О чем говорить? Перемывать кости родным и знакомым она не любит, жаловаться на жизнь — тем более. Так и сидят каждая в своей норе. Если честно, то она и стол на Новый год давно не накрывает. Сделает пару бутербродов, поставит мандарины и бутылку шампанского, и все. Чокнется с Путиным ровно в полночь, выпьет свой бокал, и спать. Концерт она тоже давно не смотрит. Что там увидишь? Каждый год одни и те же лица. Лучше утром встать пораньше и прогуляться до ближайшего круглосуточного супермаркета. Никого в это раннее время там нет. Можно просто погулять между рядами, рассмотреть то, что понравилось. Просто поболтать с сонными кассиршами, которые давно к ней привыкли.

И вот в руках у нее старые танцевальные туфли. Она, если что, очень долго танцевала в народном ансамбле. Продержалась почти до сорока пяти лет. Стройная была, шустрая, думала, что никогда ее старость не возьмет. Взяла. Уставать стала, да и молодежь пришла, стали странно как-то на нее смотреть. Руководитель была бы не против, если бы она еще пару лет потанцевала, но она решила уйти. Сколько можно девочку изображать? Вот тогда и забросила она подальше свои танцевальные туфли. Эти были самые удобные. Ей их из Польши когда-то прислали. Это была ее собственность, не ансамбля, потому и забрала их с легкой душой.

Примерила. Впору, хотя ноги, конечно, уже не те. Сильно выпирает косточка, но притерпеться можно. Она на каблуках давно уже обувь не носит. Неудобно. Отвыкла. Тут прошлась по комнате. Притопнула. Попробовала сделать дробь. Надо же! Ноги все помнят.

В каком году она в последний раз танцевала?..

Забыла про уборку. Пошла к шифоньеру, потянула со второй полки альбом с фотографиями. И тут же из него выпала большая фотография ее коллектива. Эта был последний снимок. Еще доперестроечный. Гастроли по СССР. Потом начались трудные времена. Коллектив то распадался, то собирался снова.

Как раз в это время и муж ушел. Не выдержал того, что его сократили на работе. Был инженером, а стал никем. Уехал к родителям в деревню. Больше они и не виделись.

Взяла тряпочку. Обтерла танцевальные туфли. Разбередили они душу.

Еще раз взяла альбом. Полюбовалась на себя молодую и красивую.

Так, нечего киснуть! Убрать в квартире она еще успеет, а сейчас…

Женщина нашла мобильный телефон, который постоянно куда-то от нее прятался, и набрала знакомый номер.

— Валюша, я делаю тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться. Давай встретим Новый год вместе! Я тебе оплачу такси, ты приезжай пораньше. Тебя ждет сюрприз. Кстати, твои старые танцевальные туфли сохранились? Наверняка где-то пылятся на антресолях. Найди их и возьми с собой. И не возражай! Это не обсуждается.

Все. Решено. Эта встреча Нового года будет у них особенной. Она сделает коллаж из старых фотографий, где они с Валей зажигают, достанет русские платки, они нарядятся и… попробуют вспомнить молодость. Ладно, кадриль не получится, но что-то все равно ведь выйдет. Ох, и тряхнут они стариной!

Женщина сидела и улыбалась своим мыслям. Все так и будет. Старые танцевальные туфли лежали на ее коленях. И они уже не казались ей старыми.

Половички

Весь дом был в половичках. Связанных из старых вещей. Это когда рубаху или износившийся пододеяльник рвешь на тонкие полоски, а потом связываешь их крючком в половичок. Это просто. Полосатый круглый половичок может связать каждый. А вот с узорами и экзотическими цветами — это секрет мастерицы. И никогда не получится два одинаковых.

Хозяйка дома была сердитой. Что за жизнь? Работа и работа. А дома ещё хозяйство: корова, куры, поросята, огород летом. И никакого удовольствия от жизни. Надо и надо. Устала. Зато в свободную минуту она со злостью и каким-то наслаждением рвала старые тряпки на полоски, чтобы получить заветные клубочки для вязания половичков. Она не брезговала красными флагами, которые списали на работе, или пионерскими галстуками, которые стали ненужными. Она даже радовалась. Какие яркие цветы распустятся на её половичках!

Наконец все готово. Можно начинать работу. В эти дни хозяйка дома преображалась. Она даже начинала улыбаться и хвалить детей. Она торопилась закончить все свои дела, чтобы заняться тем, что она по-настоящему любит. То есть создавать свои цветочные половички, которые может вязать только она. Делать то, что является её счастьем. Она потерпит эту жизнь. Потерпит. Лишь бы расцветали её розы на домашних половичках. Лишь бы гости, войдя в ее дом, просто замирали, видя эту красоту, непроизвольно выдыхая «ах».

Ради этого «ах» она и живёт.

А иначе зачем?

Ромашки

Откуда их было столько в том незабываемом году?..

Ромашки покрывали поле бело-желтым ковром, колыхающимся на ветру.

Да, было ветрено. Они были вдвоем. Два чужих человека.

И вдруг он начал рвать ромашки. В его руках уже был огромный букет.

— Обернись! — крикнул он.

Она обернулась.

И он начал осыпать ее ромашками. Она засмеялась и стала уворачиваться от цветов, которые сыпались и сыпались на нее ромашковым цветопадом.

Она перестала защищаться. Она подошла к нему и прижалась щекой к его груди.

Он пах степью, ветром и ромашками.

Он больше не был ей чужим.

Ромашки все за него сказали.

Незабудки

«Ты меня никогда не забудешь. Ты меня никогда не увидишь…»

Принесла из леса незабудки. Выкопала с корешками, чтобы посадить на своем участке.

— Vergissmeinnicht. Forget me not.

Это студент-практикант из ГДР переводит для меня на немецкий и на английский народное название цветка.

Мы сидим на берегу оврага, который начинается сразу за общежитием института. Дэвид рассматривает незабудки, а потом говорит мне по-немецки:

— Warum sind die russischen Maedchen so schoen? Aber man braucht Zeit, um es zu verstehen.

То есть: «Почему русские девушки так прекрасны? Но нужно время, чтобы это понять».

— Смотри, — говорит он мне, — я бы и не заметил эту красоту, если бы ни сел в траву. А увидев, не могу наглядеться. Это так просто и так красиво. И очень похоже на тебя.

И Дэвид краснеет как мальчик.

Мы долго будем писать друг другу письма. Но меня не выпустят в Германию.

А потом… Мне было двадцать восемь. У меня уже была семья. У него тоже. Он ждал меня в аэропорту с букетом незабудок.

Где он их взял в августе?

Vergissmeinnicht. Forget me not.

Дэвид произнес: «Незабудька», — смешно коверкая слово. Я машинально поправила: «Незабудка».

Я ничего не забыла. Он тоже.

Сирень

Голова может кружиться от счастья. Он такой! Он такой! Он такой! Он лучший!

Он вчера подарил ей веточку сирени. Потому она не может спать. Она нюхает и нюхает нежные сиреневые цветы, и от счастья у нее кружится голова. Девушка верит, что оно продлится вечно.

…Вчера, убирая на книжных полках, она наткнулась на засохшую веточку сирени. Удивительно, но она сохранила давно забытый аромат. Аромат счастья. Оно было очень коротким, как и ее первая любовь, оставившая горечь и разочарование.

Потому что веточку сирени он подарил не только ей.

Как год начнешь…

Занес же меня черт на праздник Нового года в Бельгию! Меня, пуганую провинциалку, — в дом на берегу моря, в соседи к молодым и продвинутым бизнесменам.

Сибирячка среди них — как пугало, или как марсианка. Смотрят, как я буду есть, что и сколько буду пить.

Прямо возникло жуткое желание взять и напиться и не видеть все эти лица!

А все случилось из-за визы. Мне ее дали прямо перед праздником. Ну не возвращаться же из Москвы в Новосибирск. Решила, полечу!

И вот сижу, как полная дура, в компании, где все по парам и друг друга хорошо знают. И самая беда в том, что по-английски и по-немецки говорят только два человека. Все остальные — по-французски.

А у этих, что говорят, жены так на них смотрят, что они на меня и глаз поднять боятся. Наверное, начитались женушки историй про бедных российских провинциалок, что добротой и терпимостью завоевывают даже самых упертых европейских мужиков, вот и караулят своих мужей.

Прямо перед полуночью здесь традиция — идти на берег моря и всех, кто встретится, целовать.

Я тоже пошла. В двенадцать часов началась такая канонада, все кинулись целоваться с друг другом! А ко мне — ни-ни, никого не подпускают. Даже тот парень, что меня пригласил, подойти боится.

Да и бог с вами!

Так мне одиноко и противно стало! Тут праздник, все обнимаются, целуются, а я одна-одинешенька.

Побрела я потихоньку от них.

Стала размышлять: «Ну и что такого случилось?.. Да, одна. Да, вот бреду вдоль берега… Вдоль берега моря! В Новый год! В Бельгии! Разве это плохой вариант? Хороший!»

Воздух влажный, совсем не холодно. И вода от фейерверков вся переливается. Кажется, что звезды в нее падают. Разноцветные. Я загляделась.

Как там психологи говорят? Из каждой ситуации извлеки для себя пользу. Сделай вывод и уверенней шагай вперед.

Мой вывод — дома все равно лучше. Там тепло, какой бы мороз на улице ни был. Там говорят на твоем языке. И там всегда есть люди, которые тебя поймут. Да и вообще хорошо дома. Это особенно понятно становится за границей. Холодно тут душе. Именно душевной теплоты нет.

Не хотелось бы вот так весь год прожить.

— Hi! Can i kiss you? I am alone too.

Поднимаю глаза. Мужчина средних лет. Полосатый шарф. И больше ничего примечательного. Это он спрашивает, можно ли меня поцеловать, потому что он тоже один.

Конечно, я соглашаюсь. Он целует меня в щеку, а потом немного удерживает в своих объятьях. На прощание он говорит мне, что вот, мол, мы встретили год не в одиночку. Значит, все у нас будет хорошо.

Я в ответ только киваю. Потому что думаю то же самое.

Мы медленно расходимся.

Но на душе уже спокойно и радостно.

Все будет хорошо.

Меня тоже поцеловали.

Католический храм

Она не любила зимнюю Германию. Но командировки выпадали именно на эти месяцы. В начале декабря было всегда ветрено. Родившись в Сибири, она очень мерзла в Европе.

Конференция закончилась рано, и она пошла бродить по городу. Денег было мало, поэтому даже посидеть в кафе она не могла себе позволить.

Почему-то именно в Германии на нее нападала какая-то щемящая тоска, которую она никак не могла объяснить. Может, эта была обида за отца, ведь он был фронтовиком? Ведь он, победитель, живет в провинциальной глуши с вечной заботой, как протянуть от пенсии до пенсии, а тут богатая бюргерская жизнь, которая не идет ни в какое сравнение с привычной картиной российского бытия.

Ветер задувал под короткую шубку, замерзли колени, очень хотелось в тепло и уют.

Неожиданно прозвучал колокол. Она даже вздрогнула. Оказалось, что стоит у дверей католического храма. Сама себе удивилась: «Надо же, сколько раз здесь ходила, а заметила впервые».

Зашла в каменную пустоту. Никого не было. Откуда-то сверху, как будто эхо, звучала музыка. Она поняла, что это орган. Присела на лавочку. Неожиданно подняла голову и… Что-то с ней случилось. Да, да, случилось. Она увидела под потолком снежинки, обыкновенные бумажные снежинки, но они… Они танцевали в такт музыке, они кружились, меняли свое местоположение, в резком движении вдруг устремлялись вверх к куполам и, успокаиваясь, тихо спускались вниз. Ее душа полетела за ними, заторопилась, заспешила, а потом влилась в общий с ними танец.

Никогда ей не было так хорошо. Она смотрела на снежинки, а по щекам текли слезы. Сколько она, неверующая, просидела в храме? Она не знает.

Выйдя на улицу, где по-прежнему было холодно и ветрено, она чувствовала счастье. И это тепло, которое шло изнутри, осветило чужой немецкий город, который был лишь маленькой частью большого и прекрасного мира, что она неожиданно в себе открыла. Точнее, ощутила, потому что к ней прикоснулась чудо, которое она пока не могла объяснить.

Ушла щемящая тоска. Была только радость. Тихая радость.

Танька

Танька была стильная.

Нет, в наше время так не говорили.

Модная.

Она носила юбку-пачку, которую сама соорудила из тюлевых штор. От крахмала она стояла почти так же, как на картинках с балеринами. Ни у кого в нашем провинциальном городке такой и в помине не было. Потом она носила широкую ленту в волосах, завязывая ее большим бантом впереди. Как во французском кино.

Очень необычно. Да и вся она была не такая, как все.

Она серьезно влюбилась в третьем классе. По-настоящему, до обмороков. Да, она могла буквально упасть в обморок, увидев свою любовь в коридоре школы.

И еще она пела.

Как она пела!

Затихали самые отъявленные хулиганы, если она начинала выводить своим ангельским голоском Ave Maria. Весь школьный зал замирал, и не верилось, что это божественное пение — это тоже наша сумасбродная Танька.

Я следовала за ней тенью. Становилась в хоре к ней ближе, чтобы побыть рядом, почувствовать то особенное, что в ней есть. Мне тоже хотелось быть особенной.

Танька только усмехалась, но разрешала себя сопровождать. Иногда, когда у нее было хорошее настроение, она приглашала меня в гости и показывала журналы мод, от которых у меня кружилась голова. Потому что все женщины в них были просто красавицами, и даже наша модная Танька им в подметки не годилась.

Танька показывала мне последние модели и говорила: «Закончу школу, уеду в Москву, стану моделью или певицей. Меня возьмут. Я особенная».

Я только поддакивала: «Конечно, конечно. Тебя примут. Ты сможешь».

В восьмом классе она влюбилась уже на полную катушку. Убежала из дома и стала жить с парнем намного старше ее. Я потеряла ее из вида.

А потом узнала, уже будучи студенткой, что она «ушла в последнее плаванье».

Так она сказала на прощанье.

Потому что в полном смысле слова ушла. Она утонула. Специально. Это было самоубийство.

Потому что ее избранник сказал ей, что никогда ее не любил. И никакая она не особенная.

Фотографии на помойке

Почему я обернулась? Что вырвало меня из бесконечной паутины обыденных мыслей?

Старые черно-белые фотографии, которые были свалены на гору домашнего мусора. И они же — на земле, уже потоптанные ботинками и заляпанные грязью.

На меня смотрела чья-то молодость.

Школьные фотографии, снимки из походов, студенческая юность… Лица — молодые, веселые, впереди — прекрасное и светлое будущее.

И вот оно, это будущее, свалено на помойку.

Я почему-то заплакала.

Проходящий мимо мужчина остановился.

— Это соседи уехали. Дети у них в Канаде. Решили на старости лет перебраться к ним. Им сказали лишнего не брать.

— Но лишними оказались их молодость и их жизнь!

— А им сказали: зачем, мол, хранить? Что надо — можно оцифровать. Да и кому вообще это надо? Им самим, дай бог, осталось лет десять. А в эмиграции, я думаю, и того меньше. Не смогут они там. Так что никому эти фотографии больше не нужны…

Мой собеседник тяжело вздохнул и зашагал прочь.

Я же смотрела и смотрела на молодые и счастливые лица и не могла остановить поток слез.

Я оплакивала не их — мою юность.

Мою жизнь.

Которая тоже скоро будет никому не нужна.

Мама, ты проститутка?

Мама учила дочь.

Никогда не пей вина. Никогда не кури. Курят и пьют только проститутки.

Девочка верила. Ведь это говорит мама, которая для нее идеал. Во всем!

Папа ушел гулять с девочкой. К маме пришла подруга. Они уютно расположились на балконе. Налили себе вина и закурили.

Мир был прекрасен. Они болтали обо всем на свете и были абсолютно счастливы. Они не услышали, как вернулись отец с дочерью.

Девочка открыла дверь на балкон, где безмятежная мама, потягивая вино, затягивалась сигареткой.

— Мама, ты проститутка? И девочка зарыдала.

С этого дня девочка молчит. Были и психологи, и психоаналитики, и психотерапевты. Она молчит. Её мама — проститутка, о чем тут говорить?

Барик

Добродушный лабрадор был любимцем деревни. Большой, желтого цвета, с огромной доброй мордой. Его подобрали несколько лет назад и за это он платил новым хозяевам своей любовью и преданностью. С утра он обходил соседские дворы, зная, что ему всегда оставят самые вкусные косточки. Если он встречал людей, то подходил, вилял хвостом, показывая, что все в порядке, и он всегда на страже.

Но однажды приехали незнакомцы. Они шумной толпой вывалились из своих машин у магазина. Барик пошел узнать, кто приехал и зачем.

Если для жителей деревни он был добродушным красавцем, то незваные гости так не думали. Они кинулись врассыпную, стараясь быть подальше от собаки. Один из приезжих оказался даже на заборе, крича: «Уберите собаку! Уберите собаку!»

— Это не собака. Это Барик, житель деревни, — заступилась за пса продавщица Наташа. На людей он не бросается.

— Откуда вы знаете? Он нас покусает, — больше всех кричал тот, кто оказался на заборе.

Барик очень удивился. Он ведь просто хотел познакомиться.

— Странные эти люди, — подумал он. Своих бешеных машин они не боятся, а меня, который просто шел, испугались.

Сейчас, если приезжают незнакомцы, Барик не выходит за ворота своего дома. Он ведь пес понятливый и интеллигентный. Он ждет, пока приезжие загрузят свои бесконечные бутылки, и ревущие звуки их машин стихнут. Только потом он идет по своим привычным делам.

Он понял. В деревне — это свои. Все остальные, особенно у которых очень шумные и кричащие машины — это чужие. И даже собаке уже понятно, от кого надо защищать деревню.

Красавец-сосед

Когда я переехала в этот дом, то первым мне встретился он — подтянутый мужчина слегка за пятьдесят в деловом костюме с галстуком. От него веяло уверенностью, стабильностью, мужской силой. И еще я заметила родинку рядом с уголком рта. Это было очень необычно для мужчины и очень красиво.

В этом доме я живу уже более десяти лет.

Он редко выходит. Чаще всего в сопровождении жены. Она бережно держит его под руку, потому что выглядит мужчина очень слабым и беспомощным. Если бы не родинка, то я бы никогда его не узнала.

«Такого не может быть!» — это протестует мой внутренний голос. Это не он, хотя на нем по-прежнему дорогой костюм, даже галстук на месте. Но все смотрится как-то мешковато, нелепо.

Оказывается, он был большим начальником. Его уволили. И он сам себя уволил из жизни.

Памятью об его успехе в жизни и в любви осталась лишь родинка.

Но и ее заметит только тот, кто когда-то восхищался этим мужчиной.

«Я в жизни только раз сказал люблю, Сломив гордыню темную свою»

Да, поэт Юрий Кузнецов был из породы мужчин, из которых клещами не вытянешь признание в любви. Таких, как он, много в России. Они знают себе цену и словами не бросаются.

Ей не повезло. Она встретила именно такого. Он с удовольствием принимал любовь, но в ответ был сдержан и даже холоден. Он позволял себя любить, заботиться о нем, потому что был абсолютно уверен, что он этого достоин.

Он же особенный. Он талантливый!

Он переехал в ее квартиру, с удовольствием ел суп и котлеты, которые она готовила, чтобы порадовать его. Ему было с ней очень удобно. Она была рядом и совсем ему не мешала.

Она умерла неожиданно. Закружилась голова, она охнула и сползла по стене кухни. Он не видел и не слышал. Он работал в своем кабинете.

Он хватился ее, когда проголодался.

По привычке он крикнул: «Мариша, когда будем обедать?» И не услышав ответа, что все готово, и она его ждет, вышел на кухню.

Он увидел ее мертвую, сидящую на полу с умиротворенным лицом.

— Э, ты чего? Вставай! — растерялся он.

Но она сидела и улыбалась, глядя в бесконечность.

На похоронах он плакал, никого не стесняясь. И впервые при всех сказал: «Прости, я люблю тебя!»

Первый поцелуй

Ах, какой это был август!

Лохматые звезды были огромными и яркими, теплые вечера томительно-таинственными, струганные бревна — пахучими и совсем не шершавыми.

Мы сидели на бревнах. Просто рядом. Он сказал: «Положи голову ко мне на колени». Я повиновалась. И он начал гладить мои волосы, потом нежно-нежно провел пальцем по лицу: «Мне так нравятся твои ямочки на щеках».

Он наклонился и поцеловал меня в ямочку. Мое сердце от этого прикосновения ухнуло куда-то в бездну. Мир потерял очертания. Звезды оказались близко-близко. И это именно они нежно прикасались ко мне.

Я плыла по небу. Я парила, удаляясь все дальше и дальше от земли.

Мой первый космический поцелуй.

Снова август. И небо в лохматых звездах. Я сижу на крылечке деревянного дома.

Где тот мальчик?

И где та девочка, что была с ним?

Их нет…

Сонная малышка, похожая на крохотного гномика, усаживается рядом со мной на крылечко и кладет голову мне на колени. Я нежно целую ее в ямочку на щеке, нюхаю ее макушку, пахнущую молоком и медом, и мое сердце вновь ласково замирает, а далекие звезды начинают улыбаться и подмигивать. И снова любовь накрывает меня нежным крылом.

Последний поцелуй

Он уходил в большой спешке.

Пытаясь побыстрей застегнуть пальто, перепутал пуговицы. И стоял теперь у порога — жалко и неряшливо — с перекошенными полами одежды.

— Я не вернусь. Прости.

И он чмокнул меня в щеку, как ребенка, от которого спешат избавиться.

Меня обдал знакомый запах его туалетной воды, смешанный с табаком.

«Он опять начал курить, — машинально подумала я, — а ведь говорил, что с курением покончено».

Уже хлопнула входная дверь, а я все стояла в растерянности.

И поспешный поцелуй жег мне щеку.

И это было больнее, чем пощечина.

Конец ознакомительного фрагмента.