Я садовником родился

Наталья Андреева, 2012

Он родился гениальным флористом. Его букеты достойны были бы первых призов на международных конкурсах. Так же как и загадка, которую он, Садовник, задал идущим по следу сыщикам, достойна того, чтобы войти в анналы криминалистики: почему имена убитых им женщин напоминают названия цветов? Лилия, Маргарита, Роза… Смертельный букет, даже босые ноги убитой девушки опущены в лужу, словно это стебли срезанных растений. А еще в руках у всех женщин, когда их убивали, были пакеты с репродукцией известной картины Ван Гога «Подсолнухи». Так кто ты, Садовник? Маньяк или жертва рокового стечения обстоятельств? Алексей Леонидов в запале даже поспорил со своим лучшим другом. И оказался и прав, и не прав. Потому что убийца, которого Алексей так долго искал, и впрямь оказался особенным.

Глава 2

Вика

1

Поговорив по телефону с Лейкиным, Алексей решил: пора домой. Разве можно столько работать? Не замечать, как быстро пролетает время, а приехав домой, поесть и мгновенно уснуть, чтобы на следующий день снова была только работа. А жить когда?

В машине Алексей только и думал об этом: когда жить? Смотреть интересные фильмы, ходить в театры, быть может, даже в музеи, которые он терпеть не мог, но их любила жена, интересы которой неплохо было бы разделять. А не то до развода дойдет. Надо ходить с ней на выставки, развлекать ее, а главное, встречаться с другими людьми. Не по работе. Использовать свободное время не затем, чтобы выспаться, а затем, чтобы узнать что-то новое. Алексей машинально взглянул на панель приборной доски: десять часов вечера, всего через два часа начнется новый день. Да, похоже, что сегодня жить он уже не успеет. И узнать что-то новое. Опять с понедельника?

Он некстати вспомнил про синие трусы. И в этот момент зазвонил мобильник.

— Алло?

— Леха, ты где? Это Барышев.

— В машине.

— А машина где?

— Почти уже возле стоянки.

— Будь добр, загляни в третий подъезд, когда до дома доберешься.

— Что-то случилось?

— Случилось.

— Ты загадками не разговаривай. Подробнее.

— Подробнее некоторые в аварии попадают, когда по мобильному в машине много болтают. Еще влепишься в столб, а ты мне еще пригодишься.

— Корыстный ты человек, Барышев.

— А то! Жду. Отбой.

По тону и краткости лучшего друга Алексей понял, что Серега злой. Попросил заглянуть в третий подъезд. Неужели еще один труп? Значит, это все-таки маньяк? Поганое дело. Все дела с маньяками поганые. У каждого свой персональный заскок. Следовательно, к каждому нужен персональный ключ. А у тебя на связке одни отмычки. Вскрыть-то можно, да толку? Тут непременно надо разгадать секрет.

Алексей быстренько зарулил на стоянку, оставил там машину и на этот раз не стал геройствовать, запрыгнул в автобус.

Доехав до дома, мгновенно оценил обстановку. Милицейские машины и «скорая» стояли на этот раз возле третьего подъезда. Убийство Лилии произошло у первого, Алексей с семейством жил во втором. Его подъезд убийца по каким-то причинам пропустил, выбрал жертву сразу из третьего. Игра в чет-нечет? Алексей пошел на зов друга, а не домой.

— Куда прешь? Нельзя! — перегородил ему дорогу мужик в камуфляже.

— Меня ждут, — отмахнулся он.

— Прокуратура, что ли?

— Хуже. Эксперт по особо странным преступлениям.

— А такие есть?

— Уже есть. Новая штатная единица в милиции. Не слыхал?

«Камуфляж» задумчиво покачал в руке резиновую дубинку. У спортсменов с чувством юмора плохо, а мужик явно спортсмен. Алексей уже начал опасаться за свое здоровье. Барышев появился вовремя.

— Леха? Здорово! Тут еще одна девица нашлась. Убита примерно с час назад.

— Аналогичный случай?

— Тот да не тот. Не знаю пока. Посмотришь? Проходи.

Барышев любезно открыл перед Алексеем тяжеленную дверь подъезда. Перед тем, как войти, он подмигнут «камуфляжу»:

— А ты не верил! Говорю же тебе: новую штатную единицу ввели.

— Какую еще единицу? — подозрительно спросил Барышев, захлопывая дверь.

— Черт, чего темно-то так? — выругался Алексей, попав в маленький темный предбанник между первой дверью и второй.

— Ночь.

— Ага. Души человеческой. Электрического света не выносит, так и просит лампочки в подъездах бить. Где она?

— Вон лежит, — кивнул Серега на лежащее навзничь женское тело.

В подъезде за двумя дверями было светлее. Женщина лежала возле будочки вахтера. Крохотной комнатой, отгороженной простой фанерой, давно уже не пользовались. Когда-то здесь по очереди дежурили жильцы, но потом среди обитателей подъезда начался раздрай, и окно в будочке заколотили той же невзрачной фанерой. Алексей потрогал хлипкую дверь. Она тут же открылась.

— Замок давно сломали, — хрипло сказал Барышев. Отчего-то у него сел голос. Алексей понимающе усмехнулся: к такой работе еще надо привыкнуть.

— Интересно, кто это сделал, бомжи или наш замечательный во всех смыслах парень? Я имею в виду убийцу. Следов многовато. Популярное место, должно быть, вон, и банки из-под «джин-тоника» валяются. Хреново. А где все?

— Кто именно?

— Коллеги твои. Эксперта вижу, — Алексей кивнул на мужика, который притулился у почтовых ящиков и, не обращая на них с Серегой никакого внимания, похоже, дремал.

— Они свое отработали. Ждем труповозку.

— И ты мне только сейчас позвонил?!

— Ты же работаешь, — пожал могучими плечами Серега. — Что толку тебе звонить? Да и не положено. Мы тут все уже почистили, материал забрали, — деловито сказал он.

— А я, значит, на закуску, — обиделся Алексей.

— Коммерческий, выдохни, — примирительно сказал Серега. — Глянь: у нее такие же шрамы на шее, как и у первой. И на лице. Я тебя за этим и позвал.

— А кто она? Уже выяснили?

— Да. Паспорт в сумочке. Капитан Степанов, начальник мой, поднялся наверх. К мужу.

— К мужу?! Так она что, замужем?!

— А что тут странного?

— Как что? Первая-то девица!

— А с чего ты решил, что работал маньяк?

— Опыт мне подсказывает. Зачитай данные.

— Воробьева Виктория Сергеевна, тридцать девять лет. Прописана вот уже десять лет в этом доме. По адресу…

— Тридцать девять лет! Высокого роста!

Алексей покачал головой и обошел тело, внимательно осмотрел женские ноги в тяжелых зимних ботинках.

— А размер-то, а? Видишь?

— Тридцать девять-сорок, не меньше. И что?

— А то. Ты, Сережа, туфельку-то ей примерь. На всякий случай. Вдруг между ней и убитой позавчера белой Лилией все-таки было что-то общее?

— Ничего между ними не было общего! Ты сам только что это озвучил. Та маленькая, эта высокая, та не замужем, и вообще, как это поприличней выразиться? Словом, как сказал эксперт, половой жизнью никогда не жила. А эта замужем, двое детей, тридцать девять лет. Женщина в возрасте, — сказал Серега, которому не исполнилось еще и тридцати.

— В возрасте! — возмутился Алексей. — Имей совесть! Молодая еще женщина, надо говорить. — Серега скептически хмыкнул. — А чем это так пахнет?

— Пахнет? — Барышев принюхался. — Не знаю, не чувствую.

— Эх ты, сыщик! Духами пахнет.

— Ну и что? От всех баб духами пахнет. Моя Анька каждый день на себя прыскает из флакона.

— Такими же?

— А я разбираюсь?

— Вот и узнай, что за духи. — Леонидов принюхался. — Резкий запах. Резеда, что ли? Как ты, говоришь, ее звали?

— Виктория Сергеевна Воробьева.

— Виктория. Вика.

— Вот именно. Никаких цветов. И тут мимо.

— А это что? — Леонидов обратил внимание на целлофановый пакет, разрисованный желтыми подсолнухами. Он валялся рядом с убитой. — А это что?!

— Пакет.

— А в нем?

— Продукты. Двухлитровая бутылка «Пепси», большой пакет чипсов, мороженое «Лакомка» четыре штуки…

— Странный набор для матери семейства. Хотя… Он желтого цвета. С подсолнухами.

— Кто?

— Не тупи. Пакет. Соображаешь?

— И что с того? Подумаешь: пакет желтого цвета! Да этих пакетов полно в супермаркете напротив! Полмикрорайона с этими подсолнухами ходит, так что, он их всех убивать будет, что ли?!

— Не знаю. Но пакет — это существенно.

— Леха, да ты сам подумай. Это же звучит смешно: между двумя убитыми женщинами была связь. А именно: из магазина, который работает круглосуточно (заметь: круглосуточно!), обе несли домой продукты в целлофановом пакете с картинкой «Подсолнухи»!

— Да. Именно. Кстати, обрати внимание: она обута.

— Обратил. Обута. А вдруг это вообще не он? Другой кто-то, а? И никаких серийных убийств.

— Эй, товарищ! — окликнул Алексей эксперта. Тот зевнул и открыл глаза.

Видя, что коллега на Леонидова не реагирует, подключился Барышев:

— Как думаешь, Ваня? Он или не он?

— Раны характерные, — лениво сказал эксперт. — Той же штуковиной душили.

— Давно в экспертах? — подозрительно спросил Алексей.

— Не-а. Я вообще-то педиатром хочу быть, — поделился сокровенным Ваня.

— А что за штуковина? — безнадежно спросил Леонидов у будущего педиатра. Да, с кадрами напряженка. Зарплата у бывших коллег маленькая. По этой причине и сам Алексей подался в бизнес. Семью-то надо кормить.

— А кто наверняка знает? — широко зевнул Ваня. — Железная. Я вчера как раз экспертизу делал. Следы металла на коже убитой девушки присутствуют.

— Прут? Железный прут? — оживился Алексей.

— Прут толще.

— Проволока?

Эксперт тяжело вздохнул. Все его мысли, похоже, были о детях, которых он хотел лечить, а не о трупах.

— А что вскрытие? — спросил Леонидов. — Первой девушки? Результаты готовы уже?

— Завтра перешлю официальное заключение. Вот ему, — Ваня кивнул на Барышева.

— А мне, по секрету?

— Вы вообще-то частное лицо. Хотя и очень знакомое. В органах работали, признавайтесь?

— Было.

— Так вот: у меня этих экспертиз каждый день…

— Маленькую какую-нибудь детальку, Ваня. Подсказку.

— А зачем вам?

— Была работа, стало хобби. Играю в Эркюля Пуаро, — серьезно сказал Алексей. Ваня хмыкнул и лениво протянул:

— Наличие небольшой дозы спиртного в организме.

— Пьяная была? — с надеждой спросил он. Пьяная женщина — это бросается в глаза. Ее могли запомнить.

— Небольшой, я сказал. Без сомнения, она где-то ужинала. И выпила совсем чуть-чуть. Вина красного выпила.

— Барышев, во сколько часов Лилия домой с работы ушла? — развернулся Алексей к другу.

— В семь.

— А убили ее в начале первого. Четыре с лишним часа. Где-то поужинала. С кем-то.

— Я же говорю: Лейкин.

— А здесь тоже Лейкин? — ехидно спросил Алексей.

— А кто? Только мотив пока не ясен. Но не тянет, Леха, на цветочного маньяка. Никак не тянет.

— Вика. Трава такая есть, между прочим. В поле растет. Или на лугу.

— Трава? — усмехнулся Барышев. — Фантазия у тебя…

За их спинами лязгнули двери большого лифта. Леонидов обернулся: капитан Степанов поддерживал под локоть тщедушного трясущегося мужчину в спортивном костюме. Мужчина часто-часто моргал и все время щурился, пытаясь разглядеть людей, находившихся в подъезде. Алексей сразу понял, что у свидетеля слабое зрение. Другого никого не нашли, что ли?

— Вика? — неуверенно позвал мужчина. — Вика, ты где?

«Ах, это муж!» — догадался Алексей.

— Петр Александрович, вы держитесь. Сюда гляньте, только постарайтесь держаться. В обморок не падайте. Это ваша жена?

Мужчины расступились, муж Виктории Воробьевой неуверенно моргнул еще пару раз. Потом взялся рукой за сердце.

— Нитроглицерина ему! — крикнул капитан Степанов.

— Нету нитроглицерина, — сказал будущий педиатр.

— А что есть?

— Телефон, — флегматично ответил Ваня. — «Скорую» вызвать.

Степанов бросил на него уничижающий взгляд и, увидев, что Воробьев осел кулем у почтовых ящиков, отвел Барышева в сторонку. Алексей услышал, как начальник сказал Сереге:

— Убитая главным бухгалтером работала в коммерческой фирме. Семью содержала. А в фирме, между прочим, всю последнюю неделю были проблемы с налоговой инспекцией. Муж говорит, на Викторию хозяин сильно давил. Много знала. Вот тебе и мотив.

— Я ведь говорил: Вика, брось ты эту работу! Ведь не платят просто так больших денег! Не платят! — словно в ответ на эти слова запричитал Воробьев. Падать в обморок он, похоже, не собирался. Просто сидел и моргал своими подслеповатыми зенками.

— А сам на эти деньги жил, — еще тише сказал капитан. Алексей едва уловил следующую фразу: — Вместо того, чтобы самому пойти и заработать, проще каждый день говорить жене: «Брось эту работу». И сидеть дома, по-прежнему беря у нее деньги.

— Он не работает? — так же тихо спросил Барышев.

— Нет.

— Что, хозяина Воробьевой будем трясти?

— Само собой. Надо выяснить, что она такого знала? Много — это как-то туманно.

Алексей пожал плечами и направился к двери. Сами теперь разберутся. Фигурант нарисовался, а образ маньяка значительно потускнел. Будем считать, что его нет.

— Эй, Леха! — уже на улице окликнул его Барышев, который вышел следом.

— Я за него, — не оборачиваясь, сказал Алексей.

— Ты только не обижайся, но проблемы с бухгалтерией мне как-то ближе, чем пакеты с подсолнухами. Деньги — это мотив. А пакет — твоя фантазия.

— Я где-то слышал, что желтый цвет всегда связывали с изменой. Неприятный цвет.

— И что?

— И очень уж яркий. Запоминающийся. Значит, я свободен?

— Ладно тебе прикалываться. В общем, спасибо, Леонидов, — с чувством сказал Серега. — Ты настоящий друг…

— Но мы теперь как-нибудь сами обойдемся, — закончил его мысль Алексей. — Что ж, ставлю мою интуицию против твоего прагматизма, что тут дело в цветах, а не в бухгалтерии. Спокойной ночи. Малыши, — не удержался он оттого, чтобы не съязвить.

Серега только понимающе усмехнулся и пошел обратно в подъезд, к своему начальству.

2

Жена встретила Леонидова словами:

— Что опять случилось?

— С чего ты взяла? Все хорошо, — он поцеловал жену в щеку, тонко пахнущую ландышами, и спросил: — Как Ксюша?

— У нас-то все хорошо. А у тебя? Леша, только не ври мне!

— Снова женщину убили, — нехотя признался он. Слухи все равно дойдут, лучше самому это сказать. — На этот раз в третьем подъезде.

— И?

— Что и? Там Барышев.

— Леша, я боюсь! — испуганно сказала Саша.

— Чего?

— Я ведь тоже из дома иногда одна выхожу! Прошу Сережку с Ксюшкой с полчасика посидеть — и в магазин. А вдруг и на меня он нападет, этот маньяк?

— Ерунды не говори, — отмахнулся Алексей. — Во-первых, он поздно вечером «работает», во-вторых, убивает только…

И тут он замолчал. В самом деле, Виктория-то Воробьева замужняя женщина, имеющая двоих детей. А запах… Интересно, какие духи были у Лилии?

— Саша, у тебя есть желтый пакет?

— Какой пакет?

— С подсолнухами. Из соседнего супермаркета.

— Конечно, есть. Я туда часто захожу. Очень удобно: рядом с домом, работает круглосуточно, весь ассортимент…

— Выброси его, — прервал жену Алексей. — Этот пакет.

— Ты что, Леша?

— Срочно!

— Да почему?

— Я тебе сказал — выброси! И больше такие не покупай. И не выходи по вечерам из дома. Как стемнеет — никуда не выходи.

Жена молча поставила на стол тарелку с куриным супом и задумчиво помешала в кастрюльке тушеное мясо. Леонидов глотал обжигающий суп, и ему было не по себе. Не из-за супа, который супруга явно перегрела, а из-за этих чертовых пакетов с подсолнухами.

— Саша, а ты, часом, не знаешь мать убитой девушки? Лилии? Она ведь жила в соседнем подъезде, а ты у нас тоже старожил.

— Полину Михайловну? Знаю, конечно. Она нигде не работает и частенько сидит на лавочке у подъезда с соседками. Не сейчас, конечно. Летом, весной. Когда тепло. Я тоже там останавливаюсь, когда с Ксюшей гуляю.

— Женский клуб, да? — усмехнулся Леонидов.

— А что? Мужья же не хотят ни говорить, ни слушать о ценах на рынке, о детских болезнях, о…

— Хватит, хватит. Я просто хотел, чтобы мы, если вдруг встретимся с этой Полиной Михайловной, немного с ней поговорили. Я уверен, что в милиции она совсем не то расскажет.

— Почему?

— Потому, — отрезал Алексей. — Она усиленно будет вспоминать за что, по ее мнению, могли убить дочь. Подозрительных знакомых, нервных ухажеров, сомнительных подружек. А здесь все дело может быть в какой-нибудь мелочи.

— Что ж… Я слышала, завтра похороны. Хочешь, подойду, постою в толпе? Народу наверняка много будет.

— Вот и постой.

Когда жена ушла к маленькой дочке, Леонидов самолично обшарил всю кухню и, найдя несколько ярких желтых пакетов с картинкой «Подсолнухи», смял их и выбросил в мусорное ведро. От греха подальше.

…Случай поговорить с матерью убитой девушки представился ему в субботу. Время пролетело быстро. На этот раз они с женой пошли на прогулку вместе. Светило яркое, почти весеннее солнце, напоминая о том, что вслед за февралем должна же наступить весна. Чтобы люди не отчаивались, а ждали ее, надеялись и порадовались погожему дню после того, как два дня подряд сильный ветер горстями швырял в лицо холодную белую крупу.

Леонидовы возвращались из магазина и уже дошли было до своего подъезда, когда Александра толкнула мужа в бок:

— Леша, вон там, у соседнего подъезда, Полина Михайловна стоит.

— Где? — встрепенулся Леонидов.

Две женщины, на которых ему указала жена, обсуждали что-то не слишком веселое. Лица у них были печальные. Одна, в черном шарфе на голове, все время промакивала глаза белым носовым платочком. Леонидов посмотрел на жену:

— Подойдем? Очень надо.

Ксюша сладко спала в своей коляске, и Саша согласно кивнула головой.

— Здравствуйте! — улыбнулась она женщинам, стоящим у соседнего подъезда. — Как здоровье, Полина Михайловна?

Та снова промокнула глаза носовым платком:

— Да откуда же здоровье, Сашенька? На одних таблетках живу. Горе-то какое! — И тяжело вздохнула: — Да ты, наверное, слышала.

— Ой, пойду я, — заторопилась ее собеседница. — Тесто я поставила для пирогов. Перестоится ведь.

— Это мой муж Алексей, — представила жена Леонидова, слегка толкнув его локтем в бок.

— Очень приятно, э-э-э… — тот сделал вид, что никаких справок о матери убитой девушки не наводил.

— Полина Михайловна, — подсказала женщина. — Что-то редко вас видно. С женой.

— Работа.

— Да. Работа. Про горе-то мое слыхали?

Леонидов вздохнул и не нашел, что на это сказать. Слова соболезнования застряли в горле. Не маньяком же пугать? Заговорила жена, сердечно выражая Полине Михайловне соболезнования по поводу смерти ее дочери. Леонидов напряженно раздумывал, как бы ему вклиниться в разговор и задать наводящий вопрос. О том, что его интересует.

— А вот я слышал, что в первом подъезде в среду тоже убитую женщину нашли, — наконец решился он.

— Ох! — тяжело вздохнула Полина Михайловна. — Похороны-то сегодня! Ты подумай: за две недели двое! Что ж творится-то, а? И куда только милиция смотрит! Ведь скоро выносить будут! Чего я здесь стою-то? Надо Викушу в последний путь проводить!

— А вы разве хорошо ее знали? — насторожился Алексей.

— А как же! Моя-то, Лиличка, почти год у нее работала!

— Как работала? — удивился он. — В одной фирме, что ли?

— В какой там фирме! — махнула рукой Полина Михайловна. — Моя-то была без образования. Потом уже на курсы пошла, как в цветочном магазине работать стала. На эти, как их…

— Флористов, — подсказал Алексей.

— Вот-вот. Букеты, значит, делать. А до того подрабатывала, где только могла. Вот Викуша и сговорила ее как-то за детьми присматривать. Двое ведь их у нее. Старшей-то девочке тогда уже тринадцать было, а младшей всего четыре года. Болезненная очень девочка, в садик нельзя. А Викуша как раз работу хорошую нашла. Главным бухгалтером.

— Постойте, — не удержался Леонидов. — У нее же, как я знаю, муж дома сидит. У меня друг в милиции работает, — попытался оправдать он свою осведомленность.

— Что ж, — вздохнула Полина Михайловна. — Петр не всегда ведь такой был. И он работал. Только человек простой, не при должности. А она женщина образованная. Яркая. Очень модная. Хорошо одевалась…

Леонидов вспомнил дорогую норковую шубку покойной, яркий цветной платок на голове. Слишком уж яркий. Да, такие сейчас модно носить. Только такая пестрота больше юной девушке к лицу. Похоже, что у покойной бухгалтерши были деньги, но не было вкуса. А женщина она, значит, модная была.

–…Высокая, стройная, — продолжала меж тем Полина Михайловна. — Я Лиле всегда ее в пример ставила: у хозяйки своей учись. Как одеваться, как себя держать. И надо сказать, что и моей перепадало. Викуша, бывало, то духи ей свои подарит, то губную помаду. То еще какую-то косметику. Последний раз вот платок подарила. Один купила себе, а другой дочке моей, — женщина снова стала вытирать платочком глаза. — Это уже после того, как Лилия у нее работать перестала. Заходила иногда, по хозяйству помогала. Уже не за деньги, а по доброте. Дочка-то моя добрая девочка была. Добрая… Да… А Петр хоть и дома сидел, но все равно рука не женская. А Викуша целыми днями на работе. И по субботам, бывало, на работе. И на дом свои документы брала. Балансы какие-то, отчеты.

— Значит, она до последнего времени делала Лилии подарки? — уточнил Леонидов. — И ваша дочь ими пользовалась? В смысле, вещами Виктории?

— Дарить-то Лиличке дарили, только… — снова вздохнула Полина Михайловна. — Как же: пользовалась! — вдруг вырвалось у нее. — Как лежало все на полке, так и лежит. И духи, и помада. Платок тот же. Я ей: почему не носишь-то? А она мне: «Мама, это не мой стиль». И то сказать: я уж боялась, что дочке замуж и не выйти. А тут сам хозяин стал за ней ухаживать.

Но про Лейкина Алексею дослушать не пришлось. Проснулась и завозилась в коляске Ксюша, да из первого подъезда вышли две женщины в черных платках и направились прямиком к Полине Михайловне. Алексей понял, что ничего интересного узнать ему больше не удастся, и отступил.

— Пошли домой, Саша, — сказал он жене и толкнул вперед коляску. — Ксюшу кормить надо.

— Извините, молодой человек! — окликнула его вдруг одна из женщин.

— Да? — обернулся Леонидов.

— Вы не могли бы нам помочь? Всего несколько минут. Сейчас уже тело выносят и пока все на кладбище поедут, мы столы будем накрывать для поминок. Столов-то маловато. И стульев тоже. Не поможете моему мужу принести их из моей квартиры? Со стульями-то он справится, а вот стол…

— Конечно. — Алексей обернулся к жене: — Справишься одна с коляской?

Та молча кивнула и поправила на Ксюше сбившуюся шапочку. Они покатили домой. А народ начал потихоньку подтягиваться к первому подъезду, двое мужчин уже выносили из него крышку гроба. Пропустив обложенную со всех сторон цветами Викторию, которая отправилась в свой последний путь, Алексей прошмыгнул в подъезд.

Вскоре он на пару с лысым мужиком, от которого слегка попахивало алкоголем, заносил обеденный стол в квартиру Петра Александровича Воробьева. Ничего особо интересного он там увидеть не ожидал, но когда вошел, то понял, что ошибся…

… все цветы мне надоели

Как жить? Вика умерла. И как теперь жить?!

Она давно уже стала мне чужой. И зачем только она вышла за меня замуж? Может быть потому, что ей, такой волевой и сильной, был нужен слабый, послушный мужчина? Да, я слаб. Я похож на женщину. Она права. Как всегда права.

Она смеялась над моими женскими увлечениями. Над цветами, которые я обожал, над вышивкой гладью и крестиком, над тем, что я люблю готовить. Но в тряпках-то, которые я ей шил, ходила иногда? Ведь ходила?! Зачем же тогда смеялась?

Как можно быть женщиной и не любить цветов? У моей мамы вся квартира была в цветах. Я просто привык к этому с детства. И в своей хотел видеть то же самое: уютный маленький рай, где пахнет душистой геранью, пышные традесканции свисают до самых плинтусов с аккуратных полочек, развешенных по стенам. Я сам делал эти полочки из неструганной березы. Слышите, сам! О, как тонка ее кожа, мгновенно слоящаяся и облезающая в неосторожных руках! А мои руки, они очень и очень нежные. Мои внимательные, умелые руки. Но моя жена презирала эти полочки. И ни разу так и не полила мои цветы. За что мне это?!

«Ошибка природы», — смеялась она. — «Мой муж — ошибка природы». Но у природы не бывает ошибок. Даже супружеские пары она создает с удивительной гармонией. Тех людей, которым суждено встретиться и объединиться в одно целое. Потому что ничего никому не дается в полной мере. Сильным людям не хватает слабости, слабым — силы. И надо ценить эту гармонию, а не разрушать ее изо дня в день.

Я терпел, пока она не принесла обогреватель в мою комнату. Ведь у нас огромная четырехкомнатная квартира, зачем же так делать? Ну, хочет она с девочками спать в тепле, так кто же мешает? А у меня в комнате как раз сейчас цветет цикламен, или иначе, альпийская фиалка. Удивительное растение — он отдыхает летом, а с октября до марта пышными фиолетово-красными цветками радует глаз. Но растение это капризное, и цвести может только в прохладных помещениях.

Когда жена выбрасывала крохотные черенки, принесенные мною из материнской квартиры, я терпел. Хотя для меня они то же самое, что маленькие дети. Они живые. Разве так можно? Выбрасывать, убивать. Все равно что убить новорожденных. Всякому терпению есть предел. Мой любимый цикламен… За что она его убила?

Вика, Вика, почему ты умерла? Да, ты стала мне в последнее время невыносима. Меня раздражала твоя работа, твои упреки, твое постоянное давление. Но я никогда не думал о том, как буду жить, когда тебя не станет. Я всегда был при тебе. А теперь остался при детях, которым надо что-то есть. Они не привыкли жить на мою скромную зарплату. А теперь, видимо, придется. И, если я сделаю еще раз что-нибудь дурное, то это будет только ради них. Ради наших с тобой детей.

Поэтому прости меня, Вика! Завтра же я выброшу из дома их все. Баночки с черенками, полочки, цветочные горшки… Все выброшу. Кроме цикламена. Который я буду выхаживать. В конце концов, ты права: нельзя превращать квартиру в оранжерею. С ними же столько хлопот, с этими растениями! Одни отцветают, другие зацветают, третьи болеют, четвертые требуют пересадки…

Все. Хватит. Кончено. Ради тебя, Вика…

Леонидов какое-то время с удивлением оглядывался в заставленной горшками прихожей, а шагнув вперед, чуть было не споткнулся об огромную кадку с фикусом. Вот это да! Чего только в жизни не бывает! Цветов-то сколько! Прямо не квартира, а малый Ботанический сад!

— В большую комнату его заноси! — крикнул лысый мужик, подталкивая Алексея сзади крышкой стола.

— Да-да.

Леонидов стал разворачивать стол так, чтобы протащить его в дверь. И чуть не задел другую кадку. Что в ней росло, он так и не догадался. Нечто, похожее на пальму. Огромное, с резными листьями и стволом толщиной в детскую руку. Это нечто он все-таки задел столом и слегка помял. И, поморщившись, подумал, что это не страшно, потому что подобного добра в квартире и так хватает. Зеленых насаждений. Стоящих, висящих, вьющихся и просто в зачаточном состоянии. В баночках с водой и маленьких горшочках. Когда с мебелью разобрались, его напарник подмигнул:

— Чего, мужик, помянем? — И не дожидаясь согласия, потопал на кухню. Там уже энергично орудовали три женщины в черном, раскладывая по тарелкам закуски, привезенные на заказ из ресторана.

Стоя рядом с пальмой, Леонидов принял из рук «напарника» рюмку с водкой залпом выпил, хрустнул маринованным огурчиком и спросил:

— А что, сосед с тобой выпивал?

— Петя-то? — тоже хрустнул огурцом мужик. — Не. Редко. Еще по одной? Пока не остыла, — и он подмигнул.

— Мне не наливай. Сегодня гости обещали приехать. Надо лицо соблюсти, — соврал Леонидов.

— А я помяну. Эх, царствие ей небесное! Упокой Господь душу!

Мужик махнул еще одну рюмку водки и разоткровенничался:

— Петя-то малость того. Не в себе. И как с ним выпьешь?

— Как это не в себе? — насторожился Леонидов.

— В смысле, будто и не мужик. Скажи, какая чепуховина: цветочки разводить. Это ведь все он. Не баба его. — Сосед Воробьева выразительно кивнул на пострадавшую пальму и сплюнул. — Тьфу!

Налив и выпив следующую рюмку водки, он стал еще более разговорчивым:

— Эвано сколько здесь всякой пакости! Кладовочку можно сделать на месте этой кадки деревянной, а в кладовочке поставить выхаживаться бутыль, а в бутыли…

— А где он раньше работал? — перебил мужика Алексей. Тут все понятно: алкаш. — Муж бухгалтерши?

— Где? А в школе. Учителем.

— Учителем чего?

— Ха! Домоводства!

— Чего?!

— Поначалу, конечно, парням показывал, как табуретки клепать. Столярничал, значит. А потом та баба, что девкам кулинарию объясняла, в декрет ушла. А с учителями нынче дефицит. Платят-то мало. Вот Петька и решил, того… Совместить. Табуретки со щами. Нравилось ему.

— Чего нравилось? — удивился Алексей.

— Чего! Домоводство! И шить, значит, он умеет и готовит отменно. С девками решил этими своими знаниями поделиться, — хмыкнул лысый.

— Зачем же тогда его жена няньку детям нанимала?

— Виктория-то? Ха! Зачем! Во-первых, Петьке назло. Мол, бабские дела должна баба делать. Во-вторых, чтобы муж бросил эту позорную работу и сидел дома. Мол, старшей дочери стыдно, что папа ее в школе показывает девочкам, как фартуки шить. Табуретки, мол, это еще туда-сюда, а уж щи с винегретами — это позорище! В-третьих, надо же ей было кому-то на жизнь жаловаться? Баба, она без этого не может. И денег полно. Вот возьми мою: как сядут на кухне с соседкой, и «ля-ля-ля», «ля-ля-ля». До ночи могут так просидеть, пока за той муж не придет. И по рюмочке запросто могут выпить под это дело. Что у меня отбирает после получки, то, значит, запросто потом может с соседкой употребить. Это я про водочку, — ласково сказал он. — И есть она, спрашивается, справедливость на белом свете?

— Справедливости нет, — согласно кивнул Леонидов.

— Вот и дожала она Петьку. Бросил он работу в школе, хотя и нравилось. А Лилька в цветочный магазин как раз устроилась.

— Значит, они с Викторией были подругами?

— Вроде того.

— И Лилия сюда просто поболтать заходила, а не по хозяйству помогать?

— Кому помогать-то? Петьке, что ли? Ха!

— А в ресторан они вместе с Викторией не ходили?

— Эва! В ресторан! Может, и ходили. Которые бабы на кухне сидят, языками чешут, а которые в кабак идут. Если при больших деньгах. А соседка мно-о-го зарабатывала. Нам такое и не снилось. Мы пролетарии всех стран. И друг с другом по-пролетарски соединяемся: бутылочка на столе, разговоры о житейском. Что, так и не выпьешь больше со мной? — с сожалением спросил лысый.

— Ругались они? Сосед с женой? — напоследок спросил Алексей, отрицательно мотнув головой на очередное приглашение выпить.

— Бывало. Петька-то все больше молчал. А она мертвого подымет. Голосище ого-го! Бой-баба. Тьфу, свят-свят-свят. Она же померла! Одним словом, плохо жили, — подвел итог лысый.

— Понятно.

Леонидов скептически оглядел стены прихожей, все увешанные березовыми полочками. А на них — цветы. Что ж, и его тоже можно понять. Петра Воробьева. Не так все здесь просто, как подумал недавно капитан Степанов…

…Дома за ужином Алексей словно бы невзначай поинтересовался у жены:

— А ты могла бы любить и уважать мужчину, который преподает домоводство в школе?

— Домоводство? Любить и уважать? — переспросила та. — Видишь ли, Лешечка, это разные вещи. Любить можно кого угодно. И министра, и безработного. А насчет уважения не знаю. Наверное, нет. Что-то ненормальное в этом есть. Когда мужчина выбирает себе слишком уж женскую профессию.

— А когда женщина выбирает слишком мужскую? Тоже ненормально? Но почему-то такую женщину все уважают. Вот, мол, какая молодец! Феминизм, значит, на свете существует и процветает, а как, интересно, называется движение в защиту мужчин? За равные права?

— Такого движения нет. Во всяком случае, я о нем не знаю.

— И я не знаю! А это несправедливо!

— Ты опять завелся. Ты, Лешечка, стал очень уж нервный. Тебе в отпуск надо. Или сменить обстановку.

— Ага. Перейти из одной комнаты в другую. Поменять синюю мягкую мебель на коричневую в белую клетку.

— Как остроумно!

— Радуйся, что я еще шутить могу.

Жена хмыкнула, и Леонидов надулся. Дверному звонку они оба обрадовались. Первым в прихожую побежал Сережка и крикнул оттуда:

— Дядя Сережа Барышев пришел! Мама, тебе тортик принесли! А мне шоколадку! А папе? Что папе принесли?

Бутылку водки Барышев водрузил на кухонный стол крайне осторожно, украдкой покосившись на дверь маленькой комнаты. Александра как раз побежала укладывать Ксюшу.

— Как жена? — спросил он, присаживаясь на табуретку.

— Как и все жены. Муж сидит дома — плохо, денег мало. Денег много — плохо, мужа дома нет.

— А если мужа дома нет и денег мало, тогда как?

— Тогда, Серега, никак. Тогда развод.

— Типун тебе на язык! Что, с Александрой поругались?

— Нет. Все нормально. Разве я могу поругаться? Я само терпение. — Барышев скептически хмыкнул. — А ты специально к нам в гости или мимо проходил?

— Если честно, было одно дельце. Я здесь уже часа три брожу. Фотографию хозяина той фирмы, где работала Виктория Воробьева, жильцам показывал.

— И что? Результат есть? — оживился Алексей.

— Может, сначала выпьем? — и Барышев все также аккуратно начал открывать бутылку.

— А выпьем! Только потом раскажи, пока не напился: как успехи?

— Когда это я напивался? — обиделся Серега.

— Напомнить?

— Если ты про санаторий, то там все напились. Ты видел в Новый год хотя бы одного трезвого человека?

— Всякое бывало. Ты давай, ближе к делу.

— К делу так к делу. — Они чокнулись. Выпив водки, Серега сказал: — Не хотел тебя расстраивать, ты же интуицию свою на кон поставил. Но этого Анашкина, Леша, опознали. В тот день, когда убили Викторию Воробьеву, он заходил в третий подъезд. Двое опознали: старушка со второго этажа и девушка, которая гуляла с собакой в тот вечер. Обе сказали, что мужчину этого в среду видели. Сто процентов. Он шел пешком от супермаркета. Сюда шел.

— Так. А что за фирма у этого Анашкина?

— Торгово-закупочная. Продукты питания оптом продают. Со склада.

— И машина у него есть?

— А то! И не какая-нибудь, а «Субару». Полный привод.

— Ого! А к подъезду главного бухгалтера, значит, пешком пришел?

— Да. Пешком.

— И обе женщины его запомнили? И молодая, и старая?

— Еще бы! Белое кашне, малиновое пальто, с букетом.

— И когда он сюда заходил?

— Вечером. Около девяти часов. А Воробьеву убили приблизительно в это же время. Анашкин запросто мог спрятаться в будке вахтера и подождать ее там.

— А вдруг он поднялся наверх и подождал ее в квартире? Вместе с мужем?

— Воробьев говорит, что ничего подобного. Никто к ним домой в тот вечер не заходил.

— А сам-то Воробьев дома был?

— Дома. А где еще?

— Это он тебе сказал?

— Ну да.

— Вот теперь, Серега, и я выпью.

— Где-то уже тяпнул? — подозрительно спросил Барышев.

— Я тяпнул по делу. Разливай!

Пока Серега разливал водку, Леонидов подумал, что не соврал сегодня соседу Воробьева насчет гостей. Пришли они, гости. Что ж, завтра еще один выходной, можно и выпить.

— Давай, — сурово посмотрел на него Барышев, подцепив на вилку маринованный белый гриб. — Рассказывай.

— Я сегодня совершенно случайно попал в квартиру Воробьева. И много чего интересного про него узнал. Не ладили они с женой. Скандалили постоянно, по словам соседей. А сама Виктория, между прочим, была подругой Лилии.

— Чепуха все это, — отрезал Барышев. — Анашкина опознали: факт. Проблемы с налоговой инспекцией на фирме были. Вдруг там крупными махинациями пахнет, а Воробьева не захотела единолично за все отвечать? Собралась показания на хозяина давать? Он ее и того.

— А Лилию тогда за что убили?

— Это надо подумать. В любом случае: можешь ты внятно объяснить, почему хозяин фирмы приехал к своей бухгалтерше, причем в то время, когда по идее должен быть на работе? Безвылазно, день и ночь. Там же налоговая шерстит!

— Пока не могу, — спокойно сказал Алексей. — А сам он что говорит?

— Пока ничего. Я его еще и не спрашивал. А теперь спрошу. А ты, Леха, забудь про свои подсолнухи. Кстати, у него в руке, у этого Анашкина, по словам свидетелей, был пакет. Тот самый, желтый.

— Гибискус.

— Что?

— Ты гибискус, Барышев.

— А кто это?

— Сам не знаю. Моя мать тоже одно время все черенки какие-то в глиняные горшки сажала. Но из всего цветоводства у меня осталось в голове только это слово.

— Вечно ты, Леонидов, какие-то неприличные вещи запоминаешь.

— Очевидно, такова особенность моего характера, — глубокомысленно изрек Алексей. И вдруг сообразил: — Слушай, если этот Анашкин был с букетом, то куда он его дел? Ведь никаких цветов возле тела Виктории Воробьевой обнаружено не было. Кроме подсолнухов на пакете.

— А с собой унес. Или когда обратно шел, в мусорный контейнер выкинул.

— А зачем тогда приносил?

— Откуда же я знаю? Ты у нас знаток человеческой психологии. Может, договориться хотел? По-хорошему? Мне в их фирме по секрету сказали, что когда налоговая пришла, Воробьева большую часть отчетной документации увезла с собой. Припрятать. Вдруг отдавать не захотела? Он ее и того. А цветы выкинул.

— Ты узнай на всякий случай, что за цветы были в букете.

— Да иди ты знаешь куда со своими цветами?!

— Тише, ребенок засыпает!

— Иди ты знаешь куда? — повторил Барышев зловещим шепотом.

На кухню заглянула Александра:

— Пьете?

— Не. Уже закусываем, — подмигнул ей Алексей. — Хочешь присоединиться?

— Водку пить все равно не буду. Так посижу.

Жена налила себе чаю, разрезала вафельный торт. Потом спросила у мужчин:

— Чего же вы замолчали? Продолжайте.

— Саша, что такое гибискус? — невинно спросил Леонидов. — Я вот размышлял об этом на досуге…

— Кто?!

— Ги…

Александра замахнулась на него чайной ложкой:

— Помолчи! Я еще икебану не забыла!

— Все, о цветах больше ни слова, — подвел итог Барышев. — У Лехи богатая фантазия. Он в душах у людей все поэзию ищет, а там давно одна сплошная проза.

— А ты думаешь, у него самого она там осталась, поэзия? — тихо спросила Саша.

3

Поэзия у Алексея в душе все-таки осталась, поэтому утром следующего выходного дня он повез семью в гости к своей матери. С корыстной целью: уговорить ее в следующие выходные посидеть с детьми. Пора вносить в семейную жизнь хоть какое-то разнообразие. Хотя бы в театр с женой сходить или в ресторан. Или в ресторан после театра. Нельзя запирать женщину в четырех стенах и требовать от нее после этого прежней любви и романтики в отношениях. Да и цветы не мешало бы подарить.

Обрадованная мать напекла домашних пирогов, накрыла на стол и тут же повела маленькую Ксюшу показывать папины игрушки. Леонидов оставил Сережку с женой в большой комнате и увязался следом. Любопытно было послушать.

— Деточка, это папин мишка. Да-да, папин. Ну-ка, скажи: па-пин ми-шка. Смотри, как он рычит: р-р-р… — Розовый медведь с оторванным ухом, которого нагнули вниз головой, что-то невнятно хрюкнул, и девочка восторженно запищала. Леонидов вздохнул и спросил:

— Мама?

— Да, Лешенька?

— Тебе с ней не тяжело?

— Отчего же мне с внучкой будет тяжело? Привозили бы почаще.

— Саша считает, что нехорошо тебя так обременять.

— Пожилых людей можно обременить только одиночеством, — вздохнула мать. — Даже если мы жалуемся на трудности, то это только чтобы почувствовать, что мы еще кому-то нужны.

— Тогда посидишь с детьми в следующие выходные? Я жену в театр хочу сводить.

— А твоя-то что на это скажет?

— Конечно, скажет, что сама прекрасно справляется, и не хочет никому подкидывать детей. Даже на один день. Но я же вижу, что она устала. Конец зимы — плохое время. Если к однообразной погоде примешивается еще и однообразная жизнь изо дня в день… — Алексей не договорил, только рукой махнул.

— Смотри сам, Леша, — вздохнула мать. — Я не хочу вмешиваться в ваши отношения. Что, Ксюшенька, к маме пойдем?

Девочка изо всех сил вцепилась в розового медведя.

— Пускай здесь поиграет, — сказал Алексей. — Пойдем, мама, чаю попьем. Пирогов домашних хочу. Твоих.

Он с грустью посмотрел, как дочка поволокла медведя по комнате за единственное целое ухо. Как давно это было: детство. Чем дальше, тем меньше из него помнишь. Когда это, интересно, он любимому медведю ухо оторвал?

— Мама, а что такое гибискус? — спросил Алексей.

— Гибискус? — удивилась мать. — Китайская роза.

— Тьфу! А я-то думал!

Леонидов вскоре набрался наглости и улизнул на полчасика из дома, оставив жену, мать и детей играть в лото. Раз уж он влез в это расследование, то надо доказать Барышеву, что дело тут не в романтике. И не в его, Леонидова, склонности к фантазиям. А в том, что если этот психопат действительно существует, то на свободе он очень опасен. И чем дальше, тем больше. Дело идет к весне, а весной, как известно, у них обострение.

Алексей все не мог поверить в то, что этим психопатом мог быть Колька Лейкин. Но не проверить его не мог тоже. Да, они вместе учились. Да, Лейкин сразу же предложил помощь человеку, которого не видел много лет. И впечатление от него у Алексея осталось, в целом, приятное. Это он собой был недоволен, потому что оказался снобом. Собой, а вовсе не Колькой Лейкиным, который приехал навестить больную цветочницу. Очень по-человечески. Правда, выяснилось теперь, что у них с цветочницей был роман, но в то, что Лейкин из ревности или из каких-либо других соображений мог так жестоко убить девушку, Алексею верить не хотелось. Только не Колька! Ведь в детстве и юности он был отчаянным романтиком. Хотя, когда оно было, это детство? Люди меняются.

…Квартира Лейкина во всяком случае сильно изменилась. Школьником Алексей здесь иногда бывал. Близкими друзьями они с Лейкиным никогда не были, но и соперниками тоже. Даже на беговой дорожке. Тот проигрыш на соревнованиях был случайностью, и до того и после Алексей у Лейкина всегда легко выигрывал. А тот никогда не делал из проигрыша трагедию. И часто говорил:

— Это не мое.

Леонидов тоже не собирался стать профессиональным спортсменом. Но даже во всем, что было не его, привык выкладываться по максимуму. Потому что неизвестно, как жизнь сложится, и что именно в ней пригодится. Обернулась она неожиданно для обоих. Даже в самых бредовых своих фантазиях Леонидов никогда не видел себя коммерческим директором крупной фирмы, а Кольку Лейкина цветочным магнатом.

Но зарабатывал бывший одноклассник, судя по всему, на своих цветочках очень даже неплохо. То, что он сделал в итоге из обычной трехкомнатной квартиры, было достойно восхищения. Алексей помнил, что раньше, как только войдешь, здесь был длинный, узкий коридор, заваленный всяким хламом. Теперь стенку сломали, и большая комната оказалась, действительно, очень большой, просторной и отделанной то ли под пещеру, то ли под морской грот. Камни и камешки присутствовали в затейливом интерьере в изобилии. И коряги всевозможных размеров и степеней уродства. Ибо Леонидов никакой красоты во всем этом не находил. В корягах.

Он так и стоял в прихожей, прикидывая, на которую же из коряг пристроить свою куртку, а высокая женщина с коротко остриженными темными волосами рассматривала его напряженно и подозрительно.

— Мама, кто там? — услышал Алексей голос Лейкина.

— Это ко мне, — тут же среагировала женщина.

— Нет, я к Николаю.

— Вы кто? — Женщина загородила проход. Ростом она была даже чуть выше Алексея и очень широка в плечах. Обильная седина в ее темных волосах казалась нарисованной. — Кто вас послал?

— Да я сам по себе, — растерялся Леонидов. И попытался вспомнить, как же ее зовут, Колькину мать?

— Вы меня не обманете! Какая именно из шлюх наняла вас, чтобы передать записку Николаю? После того, как я полностью контролирую телефон?

— Анна Валентиновна! — Вспомнил наконец Алексей и облегченно вздохнул. Какой ценный капитал хорошая память! И повторил: — Анна Валентиновна, вы меня не узнали? Мы же с Николаем учились в одном классе!

— Да? — Она оглядела Леонидова подозрительно, но словно что-то припоминая. — В самом деле? Учились в одном классе? И как же вас зовут?

— Леонидов. Алексей Леонидов.

— Господи, конечно! Леша Леонидов! Леша Леонидов, Леша Леонидов, — повторила она несколько раз подряд и крикнула: — Коля! К тебе пришли!

И совершенно неожиданно спросила:

— А сестры у вас нет?

— Сестры? — Леонидов не переставал удивляться. — Нет, сестры у меня нет.

Она посторонилась наконец и даже достала из ящичка для обуви домашние тапочки. Женские или мужские, Алексей так и не понял: вся обувь в этом доме была одного размера. Тридцать девятого, как он прикинул на глазок. Две пары зимних ботинок стояли под зеркалом, и трудно было определить, какие принадлежат мужественной матери, а какие женственному сыну. Ибо вышедший в гостиную Лейкин выглядел весьма экзотично. В пестрой шелковой рубашке, бархатных штанах и с какой-то веткой в руке. На ногтях маникюр, на ветке красные ягоды. А на подбородке острый клинышек жестких волос, похожий на жирную черную кляксу.

— Леха? Ты?

— Я же тебе звонил.

— Да. Помню. Проходи в мою комнату. Я тебе что-то покажу.

«Боже мой! — с ужасом подумал Алексей. — А вдруг он и правда того? Нестандартной ориентации? Надо было Барышева к нему послать! Барышев, по крайней мере, краси-ивый!»

А показал ему Лейкин в своей комнате какой-то глиняный горшок, в котором торчали две кривые ветки:

— Вот.

— Что это?

— Икебана. Творю. Ты же интересовался. Я, знаешь, увлекаюсь иногда. И как тебе?

Алексей глянул на это безобразие, стараясь не кривиться. Вообще-то, он не чужд был искусства. И даже к авангардизму относился с пониманием: надо так надо. Хоть чем-то люди заняты, одни экспериментируют, другие делают вид, что понимают. Но Лейкинский шедевр Алексей так и не понял, равно как и восторг. И осторожно сказал:

— Нормально.

— Ты не понимаешь. Тут главное — это правильная расстановка. Чтобы во всей силе проявилась Великая Мать Природа, которая отражена в каждом изгибе этого маленького шедевра.

Наманикюренным ногтем Лейкин любовно коснулся нароста на одной из веток, напомнившего Алексею лишай. Потом Колька взял линейку и приложил к ней ветку с красными ягодами:

— Ты понимаешь: основу композиции составляют три ветви, три элемента. Самая длинная, «син», символизирует небо, средняя, «соэ», — человека и маленькая, «хикаэ», — землю. «Син» в таком букете должна в полтора раза превышать размер вазы, «соэ» равняться трем четвертям «син», а «хикаэ» — трем четвертям «соэ». И еще угол наклона. Основная ветвь должна быть наклонена вправо под углом 45°, вторая влево под углом 15°, третья также вправо под углом 75°, и все три ветви наклонены вперед.

Он бормотал непонятные Алексею слова и при этом возился с линейкой, транспортиром, распорками и своими корявыми ветками. Леонидов уже пожалел о том, что пришел. Он почти начал терять терпение, когда Лейкин закрепил последнюю ветку в вазе и отошел назад, оглядывая композицию:

— Красота, а? Что скажешь?

— А мне? Можно?

— Что можно?

— Чуть-чуть поправить?

— Давай, попробуй, — слегка ошалел Лейкин.

«Не убьет же он меня?» — подумал Леонидов и решительно начал обламывать у одной из веток сучки. С особенным наслаждением тот самый, покрытый лишаем. Ему показалось, что Колька застонал. Алексей между тем отщипнул с пяток красных ягод и несколькими движениями порушил все правильные Колькины углы. Раскидал на глазок ветки в вазе и, довольно улыбнувшись, отошел:

— Так вроде получше. Что скажешь?

Колькино лицо Алексею не понравилось. «За лишайник обиделся», — подумал он. И вдруг услышал:

— Почему опять не я?! — Лейкин глухо застонал, но быстро взял себя в руки. — Ладно, хватит творчества, пойдем чай пить.

Столик был накрыт посреди каменного грота. Алексей долго вертелся в кресле, прежде чем понял, чего здесь не хватает. Ведь денег в ремонт и интерьер вбухано много. И все коряги расставлены, без сомнения, с помощью той же линейки и транспортира. С соблюдением пропорций и углов. Души здесь нет. Холодно, неуютно, и вроде как даже сыро. Все сделано словно чтобы кому-то что-то доказать. А творчество — это не утверждение собственного «я», это его вечный поиск. Алексей думал именно так.

— Вы по-прежнему вдвоем живете, с мамой? — спросил он, размешивая сахарный песок в чае серебряной ложечкой. Анна Валентиновна возилась за тонкой перегородкой, на кухне. Леонидов не исключал, что она подслушивает.

— Да, вдвоем, — кивнул Лейкин.

— Развелся или закоренелый холостяк?

Колька поморщился, но от прямого ответа уклонился:

— Сложный случай.

— Слушай, а у нас ведь в доме двух женщин убили. По одной в неделю.

— Да. Я знаю, — Лейкин слегка побледнел. У него была такая манера волноваться.

— Жена сказала, что одна из них в цветочном магазине работала. Не у тебя, часом? — упорно старался добить его Алексей. И Лейкин не выдержал:

— Слушай, Леха, у тебя в милиции никого из знакомых не осталось?

— Знакомые? А что случилось?

— Оставили бы они меня в покое! — с отчаянием сказал бывший одноклассник. — Ты не знаешь, кому надо дать?

— Что дать?

— Денег, чего ж еще! Я знаю: все берут. А у меня денег много.

— Я не понял: ты чего боишься-то?

— Чего боюсь! Да себя боюсь. Не выдержу, сломаюсь…

— Ты успокойся, Колька. Может, пойти и честно все рассказать?

— Рассказать? Не-ет. Слишком уж это легко. Рассказать. У меня не жизнь — дерьмо. Почему мы это с собой делаем, Леха?

— Постой. Ты где был-то в тот вечер? Когда Лилию убили? Алиби нет, что ли?

— Так ты что, знаешь, как ее зовут? А ты не врал мне, часом? Ты все так же в ментовке работаешь?

— Да я же тебе правду сказал: два года, как ушел.

— А откуда ты такие подробности про это дело знаешь?

— Да какие там подробности? Что ее Лилией звали? Да она в соседнем подъезде жила! Это весь дом знает!

Алексей вздрогнул, потому что за тонкой стенкой, на кухне раздался грохот. Лейкин кинулся туда. Должно быть, Анна Валентиновна нечаянно уронила какие-то кастрюли с полки. Или нарочно? Во всяком случае, когда Лейкин вернулся из кухни, разговор о смерти Лилии он поддерживать не захотел.

— А как мать? — сдавшись, спросил Алексей. — Все там же работает? В Научно-экспериментальном хозяйстве? Цветы выращивает?

— Нет. Не работает. Уже давно на пенсии.

— Давно? На пенсии? — Алексей слегка удивился, потому что Анна Валентиновна не показалась ему настолько старой.

— Да какая разница? Я что, мало денег имею? За каким чертом мне ее работа?

— Слушай, а ты не знал, случайно, Викторию Воробьеву? — попробовал Алексей еще разок вернуться к интересующей его теме.

— Случайно знал, — нехотя сказал Лейкин. И, не удержавшись, подколол: — А ты еще говоришь, что не связан с милицией! Кому врешь? И зачем? Они еще в четверг прямо с утра пристали: «Где был в среду вечером, не был ли знаком с Викторией Сергеевной Воробьевой?» Обманул ты меня, Леха. Я когда визитку тебе давал, думал, что помочь надо. По-хорошему хотел. А ты обманул. Так вот, ты им скажи: я до последнего буду молчать. А с Викой меня Лиля познакомила. Что же тут криминального? Они ведь были подружки! Странная такая дружба. Никогда ее не понимал. Одной двадцать с небольшим, другой почти сорок, одна наивная девушка, а другая откровенная…

Леонидов испугался, что на кухне снова обрушатся кастрюли. Но Лейкин замолчал сам. Тему Виктории Воробьевой он тоже не собирался развивать. Алексей подумал, не сделал ли он хуже своим вмешательством Барышеву и следствию? Ведь все равно ни черта не понял. Ни матери его, ни икебаны, ни «соэ» этого. Ишь ты, человек! Вверху, значит, небо, а внизу земля! Так бывает, когда крыша едет.

— Коля, а почему ты продавщиц на работу берешь с именами цветков? — подозрительно спросил он.

— Ты и справки обо мне успел навести? А? Друг детства?

— Не преувеличивай, не были мы никогда друзьями. И справок я никаких не наводил. Просто вдруг подумалось, что, раз была Лилия, значит, есть и Роза?

Тут уже Лейкин сам опрокинул на пол поднос с серебряными вазочками. В одной печенье, в другой шоколадные конфеты в ярких фантиках. Нагнулся, собирая их с ковра. Из-под стола глухо сказал:

— Не были никогда друзьями, говоришь? А что же ты тогда в душу ко мне лезешь? Хочешь узнать о том, в чем себе-то не всегда хочется признаться?

Леонидов тоже нагнулся туда, под стол:

— А что здесь такого личного? В Лилии и Розе?

— А твою жену как зовут?

Алексей распрямился, Лейкин вдруг тоже вынырнул из-под стола, зажимая в руке печенье. Глядя, как его сильные, гибкие пальцы с маникюром и серебряными кольцами крошат сдобное тесто, Леонидов поспешно сказал:

— Мою жену зовут Александра. Саша. Понятно? И желтых пакетов у нее нет.

— Каких пакетов? — прошептал Лейкин.

— Тех самых. С подсолнухами.

— Ты икебану-то свою возьмешь? — Лейкин сделал вид, что про подсолнухи не услышал.

— Нет. Она твоя. И, если хочешь, я тут еще пару коряг могу передвинуть.

— А что тебе в корягах моих не нравится? — разозлился Лейкин.

— А черт его знает! Не нравится — и все. Убого ты, Коля, мыслишь! Ты бы выкинул транспортир и сразу освободишься.

Алексей прекрасно понимал, что вот теперь он Лейкина обидел. И сильно обидел. Сделал он это намеренно, чтобы Колька сорвался и проговорился. Ишь, художником себя вообразил! Творцом! Деньги, значит, большие ему мало делать, надо еще и матерью-природой прикрываться! Он, мол, единственный понимает всю ее красоту! А вот дудки! Не понимает.

— Я пришел за книжкой, — сказал Алексей, поднимаясь. — Дай моей жене про икебану почитать.

— Значит, это был не предлог? Не милицейские штучки?

— Последний раз повторяю: в милиции больше не работаю. Я коммерческий директор фирмы «Алексер». Возьми мою визитку и успокойся. Можешь завтра на работу позвонить. Проверить.

— А то вы не можете сделать так, чтобы мне там все, что положено, сказали, — усмехнулся Лейкин.

Закрывая за Леонидовым дверь, он сказал:

— Привет жене.

И Алексею эта фраза почему-то очень не понравилась.

… все цветы мне надоели

Это не мое. Забыть и успокоиться. Что такого особенного случилось? Ничего. Ровным счетом ничего. Пришел бывший одноклассник, обломил на ветках в моей любимой вазе пару сучков, да отщипнул с пяток ягод. Ненужных, как оказалось. Но почему я-то не увидел, что они ненужные?!

А потому что каждый раз одно и то же: «Это не мое». Я ведь столько лет искал, мучился, учился, мечтал, а оказалось, что моего-то ничего и нет. Во всем мире нет. Вот и сейчас. Я творил, искал, думал, что созидаю. С линейкой и транспортиром. А в конце моего конспекта есть маленькое пожелание, совсем крохотное: глаз, рука и сердце не должны быть в плену у правил. Вот и все. Я выучил наизусть и понял весь конспект, а эту фразу не понял. Как же так? Ведь получается, что те, кто только и делает, что следует правилам, не творцы? А творцы те, кто верит только в глаз, руку и сердце?

Но для чего же тогда правила? Для того чтобы все прочие могли прикидываться творцами? Но ведь Лешка Леонидов никакой не творец. У него отродясь не было никаких талантов. И учился я лучше, и на соревнованиях его как-то обогнал. Один раз, но это значит только одно: можно. Никакой он не недосягаемый. И работал он всегда ментом. Простым ментом. И врет, что сейчас не работает. Но я почему-то верю, что в следующий раз он принесет мне книжку про икебану и так же, как про Лилию и Розу, невзначай скажет: «А ведь я знаю, что после моего ухода ты выбросил в мусоропровод желтый пакет с картинкой «Подсолнухи». И про «Нежность» тоже знаю».

И станет мне опять так больно, что умереть захочется. И почему мне так не везет? Почему, прочитав эту книгу и получив диплом флориста, я не сделал ничего достойного внимания и похвалы, а он, прочитав ту же книгу, узнает и про «Нежность», и про «Подсолнухи», и про Лилию с Розой, хотя там ни словечка об этом не написано?

Почему?!