Злободневная классика. Рассказы о русских писателях

Наталья Анатольевна Баева

В занимательной форме книга повествует о том, на какие именно вопросы современности отвечают авторы «устарелой» классики – книг, созданных сто – двести и даже более лет назад.

Жития

Порой трудно понять, что интересного находили наши предки в том или ином фантастическом рассказе, написанном задолго до «изобретения» фантастики, а порой наоборот удивляешься «непреходящести», современности русских характеров — в рассказах невыдуманных.

Вот, например, Ефросинья Полоцкая. Княжна. Иными словами, человек, которому все блага жизни были положены по праву рождения.

Ещё ребёнком она задумалась о том, как помочь бесчисленным жертвам татарских набегов, и прежде всего — осиротевшим детям. Отдавала им свои карманные деньги, уже понимая, что разовая помощь — это капля в море…

В 13 лет её, единственного ребёнка в семье, надежду родителей, просватали за соседнего князя.

И тогда Ефросинья тайно, ночью убежала в монастырь, где настоятельницей была сестра её отца. Рассказала, что лучшей помощью сиротам было бы — обучить их грамоте (грамота тогда сама по себе была профессией), но можно ли этим заниматься княгине?

— Нет, — ответила тётушка, — у княгини совсем другая жизнь. Это занятие для монахини.

— Тогда я стану монахиней!

Тётушка не хотела ссориться с её родителями, и объяснила, что до 16 лет девочка не вправе располагать собой. Отказаться от замужества может, а уйти в монастырь — только через три года, если не передумает.

Родители были вынуждены согласиться, расстаться с мечтами о внуках. Через три года они отправили дочь в монастырь… на возу книг. Отдали ей библиотеку.

Ефросинья завела школу для тех, кто в наибольшей опасности — для девочек. И настолько успешно, что уже через несколько лет в её школу потянулись и мальчики, и взрослые!

И тогда монахиня придумала гениальный выход: она предложила взрослым разобрать выпускников по семьям, чтобы каждая семья обучила их своему ремеслу. А они «расплатятся», обучив приёмных родителей грамоте!

Прожила княжна-монахиня очень недолго, чуть более 30 лет.

Обычно новых святых канонизируют через полвека после смерти, не ранее, но здесь — получилось сразу, стихийно! Благодарные полочане заказали её «персону» — портрет, и повесили в церкви. Церковь согласилась. Причислили к лику святых.

Вся литература русского средневековья — ответ на вопрос, зачем жить и как жить. О смысле жизни.

Очень долго в ней не было персонажей, явно выдуманных: старались писать о людях реальных. Цари, князья, бояре. Жития Александра Невского, Дмитрия Донского, Сергия Радонежского, Стефана Пермского (просветителя народа Коми). Если среди подвижников были и люди простого звания — значит, их роль в воспитании нации признавалась ничуть не менее достойной.

Порой безвестные авторы повторяются: если полководец — описание воинских доблестей князя Александра можно дословно позаимствовать из жизнеописания Александра Македонского, вплоть до того, что князь, как и древний царь, «ликом зело красен», то есть красив. Если это святой отшельник — ему непременно будут служить звери. И никто не считал такие штампы плагиатом — просто был канон, каких святых как изображать. Канон почти такой же строгий, как в иконописи.

Тем интереснее нам немногие жития, написанные очевидцами — расхожих штампов в них нет. Есть реальные обстоятельства времени.

«Житие Ульянии Осорьиной» в этом отношении просто уникально.

Боярышня Ульяния из города Мурома, даже будучи ещё шестилетней девочкой, не понимала, как можно впустую тратить время на песни-пляски и детские игры? Она словно спешила научиться тому, что умеют большие: прясть, ткать, вышивать… И очень жалела нищих, но чем тогда она могла помочь? Разве что куском хлеба.

А уже в шестнадцать выдана была Ульяния за боярина Георгия, богатого и доброго. Боярин был очень занят на царской службе, отлучался и на год, и на два, и молодая жена, не желая быть доброй за чужой счёт, стала продавать свои рукоделия — и кормить беспризорных детей. Этого казалось мало, и порой она забирала для них пирог-другой со стола. Наконец, свекровь удивилась:

— Раньше ты ела, как птичка, а теперь — за троих?

— Сама удивляюсь, — ответила Ульяния, — это после рождения детей всё есть хочется. Даже ночью хочется, да просить неудобно…

Свекровь была мудрой. Она отдала Ульянии ключи от погребов, и приказала отныне ведать припасами самой.

— И не жди, пока к столу позовут — ешь, когда хочешь.

Вскоре великая беда постигла Русскую землю — голод. Из восьми лет царствования Бориса Годунова шесть были не просто неурожайными, а — катастрофой! Небывалые морозы, засуха, ливни — великий божий гнев. Дело доходило до людоедства.

Боярыня Ульяния пыталась угождать богу — отказалась от всех плотских радостей. И голодала, и спала на досках, для пущей жёсткости подложив под рёбра связку ключей, и с мужем решила жить, как с братом… Хотела даже уйти в монастырь. Но сама поняла, что так горю не поможешь. Надо не ждать чуда, а делать его самой. Муж вскоре умер, а вдова — сама себе голова.

И Ульяния узнала от стариков всё о съедобных травах. Вместе со слугами она сделала запасы, и стала добавлять эти травы в тесто — печь хлеб для голодных. К ней приходили те, кто мог добраться: «Нет хлеба слаще, чем у этой вдовы!» Подкрепив силы, люди спешили в Москву: там царь развернул невиданное строительство, чтобы дать работу всем. Но некоторые оставались — чтобы вместе с Ульянией работать. Создавать запасы рыбы, птицы, зверя — всего, чем можно подкормить людей, умирающих на дорогах.

А рабов своих Ульяния насильно не держала — дала волю всем. Может, где — то и найдут лучшую долю.

Но как ни тяжело было испытание, никто никогда не видел, чтобы боярыня Ульяния позволила себе отчаяться, упасть духом, опустить руки. Со всеми приветлива, улыбчива, она умела вселить спокойную уверенность в каждого.

И не дожила ведь она до конца этого ужаса. Помогла дожить другим — и не дожила сама.

Повесть об Ульянии написал её сын, Дружина Осорьин. Это — самое удивительное объяснение в любви к матери: сын ведь не пишет о любви матушки к нему, вообще нигде не упоминает себя. Для него куда важнее её любовь к людям, чужим по крови, её душевное беспокойство за всех несчастных, её неспособность быть сытой и счастливой, когда вокруг — беда.

Но интереснее, ярче всего духовный облик человека семнадцатого столетия — в «Житии протопопа Аввакума». Потому, что написал эту книгу сам Аввакум. Едва ли не единственная во всей житийной литературе автобиография.

Что мы знаем об этом человеке из краткого упоминания в учебнике истории? Только то, что он был ярым приверженцем старой веры, и врагом патриарха Никона. Но Никона поддержал сам царь Алексей Михайлович — и после многолетней ссылки, в забытом самим богом Пустозерске, неистовый протопоп был сожжён. Вместе с двумя единомышленниками. В деревянном срубе.

Но писать ему не запрещалось — и незадолго до страшного конца Аввакум вспоминает свою жизнь. Отец был «привержен винному питию», зато мать — праведница. Самое сильное впечатление детства — умершая корова. Мысль: «Я тоже умру!» словно осветила тьму, сделав жизнь — стремлением к цели. А цель — правда.

И когда мать объявила, что хочет его женить, он задал единственный вопрос: можно ли с этой женой жить по правде? Оказалось, можно: мать и выбирала девушку честную, и с характером. Не беда, что это — бедная сиротка.

Став попом (именно так Аввакум свою должность и называет), слушая исповеди своих шестисот прихожан, иные из которых отягчены грехом блудным, сам, «врач треокаянный», воспалялся, но спасала молитва. Нелюбострастный, нестяжательный, независтливый поп очень не нравился начальству, но сдержанная неприязнь перешла в открытую вражду после того, как начальник Ефимий «силой взял себе вдовью дочь». На требование Аввакума вернуть девицу домой начальник приказал своим людям избить мятежного попа. Перестарались — избили до потери сознания. Ефимий, увидя это, испугался — и вернул девочку матери. Не простил своего поражения — решил сжить Аввакума со свету. Дом у него отнял, стрелял в него — а пищаль волей божьей дважды дала осечку. Тогда, потеряв голову от бешенства, начальник вцепился зубами в руку Аввакума, «огрыз, яко пёс». Но на все его, мягко говоря, слова, Аввакум отвечал только: «Благодать в твоих устах да будет». Нравы духовенства — залюбуешься!

Кончилась история неожиданно: заболел начальник, покаяться решил. Аввакум не стал ему высказывать всего, что хотелось — вылечил. С божьей помощью, конечно.

И это только начало повести. Таких начальников — в каждом остроге, в каждом городишке. Если есть возможность безнаказанно издеваться — исполнители найдутся всегда. Запереть без еды — это в порядке вещей. Действительность и видения, случалось, сливались до полной неразличимости — вот как это могло быть, чтобы к голодному узнику явился ангел с хлебом и миской щей?! Дверь оставалась закрытой — но это не диво, для ангела замки — не преграда. Диво то, что щи были настоящие — и очень вкусные.

Всегда найдутся добрые люди, которые помогут. Все ведь знали, за что именно сослан мятежный протопоп, и сочувствовали многие.

И ничто не могло заставить Аввакума отступиться от борьбы за «старую веру» — писал и писал обличения и воззвания. До последнего дня.

А семья? Протопопица Анастасия Марковна поддерживала мужа даже там, где он готов был отступиться: «Я тебя благословляю — обличай блудню еретическую! А о нас не тужи.» «О нас» — это ведь и о детях, разделивших с родителями и ссылку, и земляную тюрьму. Двоих похоронили. Но только раз и пала духом жена — когда пришлось идти пешком из одного острога в другой. Зимой, по льду. Упала — да и говорит: «Долго ли ещё муки сей будет?!» И ответил Аввакум: «До самой до смерти, Марковна». Протопопица взяла себя в руки — встала: «Добро, побредём ещё»…

Но никакие беды не помешали Аввакуму увидеть мощную, богатырскую красоту Сибири. Увидеть — и восхититься. И с похвалой отозваться о хороших людях, которые помогали, чем могли. И даже с любовью рассказать о чудесной курочке, которая вместе с ними кашу клевала, и так выручала его детей — по два яичка на день давала!

Захочется ли теперь, через несколько столетий вникать, в чём протопоп был прав, в чём — нет? Но не устаёшь восхищаться мощью и великодушием, силой и нежностью, русского характера.

А встречи с царём были — но разговора не получилось. Похоже, царю «другая правда» просто не была интересна.

А вот историю Афанасия Никитина ещё сравнительно недавно знали все: отношения с Индией были дружескими, и о русском купце, побывавшем в Индии, сняли чудесный советско-индийский фильм «Хождение за три моря». Именно так Никитин назвал свой путевой дневник. И цитировали этот дневник в учебниках истории, как у нас, так и в Индии.

Дело было в 1469 году. Тверской купец, энергичный и любознательный, побывал в Польше, Литве, Царьграде — но богатства не нажил. Зато узнал у торговых людей, откуда берутся пряности, шелка, самоцветы, алмазы… Появилась мечта — попасть на родину этих чудес — в Индию. Но как, не имея своего каравана, преодолеть степь, пустыню, два моря? Часть пути — по Волге до Каспия — удалось проделать с посольством. Но в Дербенте — ограбили! Дальше — хоть пешком… Целую зиму Афанасий проработал на добыче нефти в «Бакы» — добывали из лунок вёдрами. С весной, с попутным караваном — в Ормуз.

Эта часть пути оказалась страшной — пустыня. «Солнце вельми варно, парище лихо, люди мёрли с безводицы, а нет воды, только глазам видится обманно». Никто из русских ещё не видал миражей… И вот — Индия! Сказка оказалась вблизи ещё удивительнее, чем представлялась, да только жизнь здесь совсем не сказочная.

Прежде всего, Афанасий отмечает, что перец, и краски, и каменья — всё здесь дёшево, но дорого перевозить по морю, к тому же очень часто грабят разбойники, поэтому за морем всё продают басурманам дорого. А путей на Русь здешние купцы ещё не знают. Есть здесь остров-гора, называется Цейлон — он весь из агатов, бирюзы да алмазов, и алмазы здесь можно купить от пяти до десяти рублей за штуку, а продают и за теньге, и за фунты. Кони в Индии не родятся, а только буйволы — на них и ездят, и возят. А вельможи — на слонах. Эти гиганты, у которых «на рыле хвост», везут на спине целый домик с десятком людей! Это был выезд местного раджи.

В Индии наш соотечественник прожил три года, и повсюду, куда бы ни забрасывала его судьба, записывал всё, что казалось ему примечательным, необыкновенным. Потрясло то, что люди здесь не едят ни мяса, ни рыбы, хотя коровы и свиньи у них есть. Практически не носят одежды. У них нет кладбищ — покойников здесь сжигают, а пепел — в реку. Родят всякий год, детей много. Молятся здесь удивительным богам — иной с головой обезьяны, иной с носом слона, а если люди — так с десятью головами да с дюжиной рук… Индусы не таились от чужеземца, видно, Афанасий умел расположить к себе людей, если уж они показали ему даже свои богослужения в подземных скальных храмах. С не похожей ни на что архитектурой, со скульптурой, покрывающей стены сплошным рельефом.

Но как русского удивляло, что все здесь черны — и мужи, и жёны — так и местные жители просто не могли опомниться от удивления, впервые увидев белого человека. Ходили за ним толпой — разглядывали…

Это потом историки выяснят, что Афанасий Никитин оказался одним из первых, если не самым первым европейцем в Индии — за тридцать лет до итальянца Васко да Гамы!

Многоликой оказалась Индия — разглядел Афанасий, что здесь — разные племена, с разными обычаями. Но контраст дворцов и хижин поражал везде. И родимую рожь растить оказалось куда легче, чем здешний рис — по колено в воде под беспощадным солнцем — да целый день внаклонку! Народ выживает, как может, а не может — так и не выживает. И разве это трудно понять лишь потому, что молятся здесь другим богам?

А вот разбогатеть так и не получилось — есть такие люди, которым деньги не даются…

Последние строчки дневника — о тоске по родине: «Нет на свете земли, подобной ей!»

Это ещё не о России — о Руси. Небольшой, лишь совсем недавно объединённой под властью Москвы, и всё ещё платившей дань Орде.

Но патриотизм — прямо имперский. И задолго до Никитина Русь мыслилась, как страна, которая может быть только великой — или никакой.

Это тогда, когда ещё не было на карте ни Германии (на её сегодняшней территории было до 200 «государств»), ни Франции (были «Бургундия — Нормандия — Пикардия…), ни Италии (были Генуэзская республика, Неаполь, Флоренция…) Но Русь была Русью и в тринадцатом веке! Можно ли в этом усомниться, читая чудом сохранившуюся страницу из не дошедшей до нас рукописи «Слово о погибели Русской земли»:

«О, светло светлая и украсно украшенная земля Русская! Многими красотами дивишь ты: озерами многими, дивишь ты, реками и источниками местночтимыми, горами крутыми, холмами высокими, дубравами частыми, полями дивными, зверьми различными, птицами бесчисленными, городами великими, селами дивными, боярами честными, вельможами многими, — всего ты исполнена, земля Русская!»

А «погибель» — это Батыево нашествие. Сколько же было таких погибелей и воскресений! О многих победах и поражениях знаем лишь благодаря былинам и легендам, проверить которые почти невозможно: письменная история у нас гораздо короче, чем нам бы хотелось.

И не бравурные фанфары, а горечь поражения — и мужество жить дальше, для будущих побед — в поэме, ставшей символом и едва ли не синонимом понятия «древнерусской литературы».