Закат на Босфоре

Наталья Александрова

После разгрома Белого движения здесь собрались бежавшие от красного террора аристократы, выжившие в пламени войны боевые офицеры, фанатичные монархисты и либеральные политики, авантюристы всех мастей и обычные уголовники. Сюда заносит судьба чудом уцелевшего Бориса Ордынцева. И здесь он снова встречает полковника Горецкого, который обращается к нему за помощью: по просьбе турецкой полиции он должен расследовать серию убийств в среде русской эмиграции. Что общего между убитыми – полковником Белой армии, нищей проституткой, старым ростовщиком, дельцом черного рынка? Ответ на этот вопрос нужно дать как можно быстрее, потому что каждый день приносит новые жертвы и опасность грозит самому Борису...

Глава третья

Утром Бориса разбудил трактирщик Ставрадаки, у которого Ордынцев снимал сиротскую комнатку на втором этаже.

— Эй, рус-эфенди! Спускайся скорей, тебя важный человек спрашивает!

Борис наспех ополоснулся над фаянсовым облупленным тазом в кошмарных голубых цветочках, влез в покоробленную турецкой жаровней форму и спустился в первый этаж.

Важный человек, о котором говорил Ставрадаки, сидел прямо в трактире, опершись локтями на грязный стол и высокомерно распушив кошачьи усы. Крученные жгутом погоны на его плечах ничего не говорили Ордынцеву: может, такие погоны в Турции носят генералы, а может — простые посыльные.

Поперек стола побежал не в добрый час проснувшийся таракан. Важный турок скосил на него глаз и придавил толстым обкуренным пальцем. Жест его был безразличен и величествен — таким жестом какой-нибудь полководец тычет пальцем в карту, указывая приговоренный город противника.

Борис подошел к турку, стараясь не смотреть на останки любознательного таракана. Чиновник взглянул на подошедшего с таким важным равнодушием, что Ордынцев испугался — не придавят ли его сейчас толстым пальцем.

Однако турок на скверном французском языке сообщил Борису, что если он действительно является господином Ордынцевым, то для него получено разрешение на переселение в Константинополь.

Борис несколько растерянно обрадовался, но проследовал за турком, не задавая вопросов. Конечно, ему хотелось бы узнать, за какие заслуги его выделили из отверженной русской толпы, но усатый проводник вряд ли дал бы ему ответ.

Маленький моторный катерок покачивался у причала. Зеленая вода плескала в почерневшие сваи, пахло водорослями и тухлой рыбой. Широкоплечий матрос в белой рубахе и черных штанах гордо скосил глаза на пассажиров. Важный турок бросил ему что-то повелительное, и катерок ладно затарахтел и побежал по голубой застиранной глади.

Унылые скалы Принкипе растворились в белесой дымке, катерок кроил и кроил голубое полотно, и наконец на горизонте возникли тонкие синие, бирюзовые и розовые стрелы минаретов, сияющие купола Айя-Софии и мечети Сулеймана, яркие современные дома богатой Пери.

Константинополь, Царьград, Стамбул! Второй Рим, извечная русская мечта с Олеговых и Святославовых времен, великий город! Богатые толпы на улицах Пери, на мосту через Золотой Рог, звонки трамваев, гудки автомобилей, крики уличных разносчиков — на скольких языках предлагают они прохожим сладости и пороки, дурные новости и несбыточные надежды… Важные офицеры победивших армий неторопливо прогуливаются, гордо козыряют друг другу, кланяются дамам. Толпятся на перекрестках русские офицеры — машут руками, обсуждают судьбы отечества, ищут виноватых — тоскливые глаза, кокаиновая бледность, несвежие мундиры с золотыми погонами…

Борис шагнул на пристань, и первый человек, кого он увидел в Константинополе, был Аркадий Петрович Горецкий — загадочный полковник таинственной службы. Как всегда чисто выбритый, одетый в ладно пошитую английскую форму, благоухающий хорошим табаком и дорогим одеколоном — словно и не русский человек, лощеный европеец, одинаково убедительный и красноречивый на двунадесяти языках.

Борис постарался подавить вспыхнувшее мгновенное раздражение и стыд от того, что сам он плохо выбрит и утром успел только сполоснуть лицо холодной водой под допотопным умывальником. Форма его, и так сильно поношенная, приобрела и вовсе не приличный вид после обработки в вошебойке на Принкипе.

— Голубчик, Борис Андреевич! Как я рад видеть вас в добром здравии! — Горецкий шагнул навстречу, распахнул объятия, черный шнурочек пенсне покачивается.

— А-а, Аркадий Петрович! — Борис подался навстречу полковнику, но улыбка у него вышла не без горечи. — Так это вам я обязан столь быстрым прохождением турецкого карантина! Должно быть, я вам для чего-нибудь срочно понадобился?

— Ну-ну, не нужно такого сарказма, дорогой мой. Меня просила позаботиться о вас Варвара Андреевна.

— Сестра? — вскинулся Борис. — Где же она? С ней ничего не случилось?

— С ней все в порядке, — успокоил Горецкий, — она работает сестрой милосердия во французском госпитале. Сегодня никак не смогла прийти — дежурство у нее. Но она очень просила меня вас встретить и отвезти к ней в госпиталь. Вы ведь в Константинополе впервые, да и денег небось нету.

— Деньги есть, мало, правда, — сознался Борис.

— Тогда едем, вещей, я вижу у вас немного. — Горецкий оглянулся на потрепанный чемодан.

— Не нажил, — криво усмехнулся Борис. — Родина выбросила в чем есть, вот с этим только чемоданом.

— Да уж, голубчик, в новую жизнь мы приходим без ненужного балласта, — усмехнулся в ответ Горецкий.

— О чем вы говорите?! — воскликнул Борис, идя следом по пристани. — Какая новая жизнь?

— Обязательно новая, — грустно подтвердил полковник, — особенно для вас. Вы с сестрой люди молодые, вам не поздно начать сначала.

— А вы? Чем занимаетесь здесь вы? — задиристо спросил Борис. — Опять какие-нибудь тайные дела и переговоры?

— Возможно, — уклончиво ответил Горецкий, — мы поговорим об этом позже. Повидайтесь с сестрой, оглядитесь, Варвара Андреевна знает, как меня найти.

Борис промолчал, но подумал, что зря он встретил Аркадия Петровича так нелюбезно. Тот всегда относился к нему неплохо, и именно он спас его в свое время из феодосийской контрразведки. Правда, как выяснилось позднее, Горецкий сделал это, преследуя свои цели, но, если бы не он, Борису пришлось бы туго. И именно он помог сестре Варе в декабре девятнадцатого перебраться в Константинополь, именно он в Новороссийске уговорил капитана французского корабля подождать, и они с Алымовым успели спастись. Их с полковником отношения дали трещину тогда на корабле, когда Борис высказал Горецкому все, что он думает о генералах Генштаба, бросивших армию в Новороссийске на произвол судьбы, и о тех полковниках, которые этим генералам помогали.

Теперь Борис думал, что был не прав тогда в Новороссийске, когда дал резкую отповедь Горецкому, — разумеется, полковник не мог отвечать за всех генералов. Сам он был, безусловно, человек честный, к тому же умный, обладающий большими познаниями и очень хорошо информированный. Борис вспомнил про связи полковника с англичанами, как полковник общался в Феодосии с личным эмиссаром Черчилля, и сообразил, что здесь, в Константинополе, Горецкий снова сотрудничает с англичанами. Только так можно объяснить его уверенный и спокойный вид.

В госпитале царили суета и всеобщее столпотворение. Раненые русские лежали в коридорах на походных койках, на больничных каталках и прямо на полу. Стоял жуткий запах гнойных ран и немытого мужского тела. Пока Борис, совершенно растерявшись, слушал стоны и крики, Горецкий схватил его за руку и быстро повел по коридору в дальнее крыло здания. Там было потише и почище. Сестры бесшумно сновали по коридорам. Аркадий Петрович переговорил по-французски с усталой пожилой монахиней, она оглянулась на Бориса и махнула рукой в самый конец коридора.

— Идемте, она там, — пригласил Аркадий Петрович.

Как бы в ответ открылась последняя дверь, и знакомая худенькая фигурка в белой косынке с крестом вышла к ним. Борис сделал шаг вперед и застыл на месте. Горло перехватило, и он смог только прошептать пересохшими губами:

— Варька!

— О Господи! — Она уже висела у него на шее, счастливо смеясь и плача одновременно. — Ты наконец вернулся, ты живой!

— Не волнуйтесь, Варенька, живой и здоровый, — рассмеялся Горецкий. — Экий молодец, отощал только немного. Но это дело поправимое.

Борис оторвал сестру от себя и заглянул в залитое слезами лицо.

— Ну что же ты плачешь? Все уже позади, я здесь…

Она ничего не ответила и спрятала лицо у него на груди. Борис понимал сестру с полуслова, так было с самого детства. И сейчас он понял, что ее гложет иная боль, кроме беспокойства за брата.

— Что с тобой, сестренка? — Он снова отстранил ее от себя и внимательно заглянул в глаза. — Ну, рассказывай!

— Там Петр. — Она кивнула на дверь палаты, откуда только что вышла.

— Петька Алымов здесь? — вскрикнул Борис. — Вот это да!

Он рванулся было к двери, но посмотрел на опущенную голову сестры и остановился.

— Что? — спросил он глухо. — Он ранен? Тяжело?

— Это из-за ноги, ты знаешь, — тихо ответила она. — Открылось сильное воспаление, десять дней он был в горячке. И тогда ногу ампутировали по колено.

— А сейчас, что сейчас?!

— Сейчас он в депрессии, плохо ест и совершенно не хочет поправляться.

— Но он в сознании? Узнает меня?

— Узнает, но захочет ли говорить…

— Да что у вас здесь происходит?! — вскричал Борис. — Говорить он со мной не захочет…

Он рванул на себя ручку двери и влетел в палату. Комнатка была маленькая, с чисто выбеленными стенами, крохотное окошко затянуто накрахмаленной занавеской. Несмотря на малые размеры, в палату были втиснуты три кровати. Борис не узнал Алымова, пока Варя не тронула его за рукав и не повернула в нужном направлении. Петр лежал на спине, по горло закрытый одеялом. Глаза его были открыты и невидяще уставились в потолок. Борис поразился неестественной бледности алымовского лица.

— Эй, — тихонько позвал он и наклонился.

Алымов вздрогнул, глаза его повернулись к Борису, раскрылись изумленно.

— Борис! — выдохнул он. — Живой!

Голос был прежнего Петра Алымова, с кем прошел Борис немало дорог, когда отступали от Орла до самого Новороссийска. Борис обнял друга за плечи и поразился их худобе.

— Ты что его не кормишь, что ли? — повернулся он к Варе.

Та не ответила, а Борис с грустью заметил, что глаза у Алымова снова погасли. Варя вышла в коридор, и в открытую дверь Борис увидел, как она взяла у Горецкого какой-то маленький бумажный пакетик и спрятала его в карман белого передника сестры милосердия.

— Ты сесть можешь? — спросил Борис. — А то лежишь, в потолок смотришь…

Он помог другу приподняться и подложил подушку. Тот поморщился и в ответ на невысказанный вопрос пробормотал глухо:

— Нога болит. Вот нету ее, а болит, проклятая, сил нет терпеть.

— Вот что, Петр, — угрожающе начал Борис, — ты это дело брось. Не для того мы с тобой в Новороссийске из той смертельной бухты выплыли, чтобы ты теперь вот тут, в этой комнате, помирал. И не перебивай! — прикрикнул он, видя, что Петр шевельнулся. — Вижу, что не от раны тебе плохо. Знаю, что боль переносить ты умеешь. Тоска у тебя, хандра, себя жалко…

— Отстань ты! — Алымов нахмурился и даже сделал попытку двинуть Бориса кулаком в бок.

— Сказал, не перебивай! — Борис увернулся от слабой руки друга. — Вот горе-то у него — полноги оттяпали. А жизнь — спасли! А сколько нас там, в России, осталось?

— Ты не понимаешь, — с тоской протянул Петр и отвернулся, — везунчик.

— Не понимаю я? Петька, положа руку на сердце, неужели тебе легче было, если бы и я без ноги остался?

— Да ты в уме ли? — Петр даже приподнялся на кровати.

— Что вы так кричите? — Это вошла испуганная Варя.

— Ничего мы не кричим, просто разговариваем, — сердито ответил Борис.

Варю позвал раненый с другой кровати, она отошла к нему, стала что-то ласково выговаривать, потом подала напиться, немного приоткрыла окно… Борис смотрел на друга и видел, что глаза Алымова, помимо его воли, следят за Варей, что бы она ни делала… Он забыл, что Борис рядом, что смотрит на него, и в лице его проступило такое, что Борис сразу все понял.

— Дурак ты, Петька, — тихонько промолвил он и вышел в коридор.

Варя сказала, что у нее скоро кончается дежурство, она проводит Бориса к себе домой — тут недалеко, они смогут поговорить.

* * *

Варино временное жилище было довольно убогим. Вышла хозяйка — старая турчанка с длинным загнутым носом, как у Бабы-яги. Варя представила ей Бориса как своего брата, но хозяйка, похоже, не поняла или не захотела понять и смотрела на Варю очень неодобрительно. Они сели рядом на узенький диванчик, Варя прислонилась к его плечу и затихла.

— Ты устала, измучена, похудела и плохо выглядишь, — вздохнув, начал Борис.

— Что с нами будет? — прошептала она. — Как жить дальше?

— Не знаю, — честно ответил Борис, — ничего про себя не знаю. А что говорят врачи про Петю?

— Операция прошла хорошо, — помолчав, ответила сестра, — но состояние у него… ты сам видел.

— Видел, — постепенно накаляясь, начал Борис, — и прекрасно понимаю, что он просто хандрит! Ты что — не можешь его расшевелить? Сестренка, раскрой глаза, ведь он тебя любит!

— Ты думаешь, я слепая? Я тоже его люблю, — просто ответила Варя, так что у Бориса где-то в глубине шевельнулось ревнивое чувство, — но он вбил себе в голову, что я хочу остаться с ним из жалости, что я слишком совестливая, чтобы бросить калеку.

Борис чувствовал, как бегут слезы по щекам сестры.

— Он не хочет со мной разговаривать, стал совсем как чужой. Когда я подхожу, отворачивается к стене. Он очень страдает, у него сильные боли. Доктор говорит, что это нервное, но он не может спать без морфия.

— Это Горецкий достает тебе морфий? — встрепенулся Борис.

— Это второй раз всего, мне просто не к кому было обратиться, а денег нет, — потупилась Варя.

— Ты долго собираешься так продолжать? Ты думаешь, что очень поможешь Алымову, делая его морфинистом?

— Но что же мне делать? — Варя уже плакала навзрыд.

— А я откуда знаю? — искренне возмутился Борис. — Ну, объяснись с ним по-человечески… скажи, что любишь…

— Говорю тебе, он не поверит! Ведь мы даже не успели с ним поговорить… Тогда, в девятнадцатом, я уехала из Ценска очень быстро, и с тех пор мы не виделись, а нашла я его случайно месяц назад здесь, в госпитале у французов.

— О Господи! — вздохнул Борис.

Он сообразил внезапно, что Варя даже не спросила его, как он добрался, как жил и воевал в Крыму. Они не виделись почти год, а ее в первую очередь волновало здоровье другого человека. Борис еще раз горестно вздохнул: еще полтора года назад он думал, что потерял сестру навеки. Потом нашел, но вместе они были совсем недолго. Варя уехала в Константинополь, они снова расстались на год, а теперь приходится признать, что он опять потерял сестру. Вернее, ее отняли.

— Ну ладно, — великодушно сказал Борис, — для Петьки мне тебя не жалко.

— Прости меня, Боренька. — Она слабо засмеялась. — Ты приехал, и все у нас теперь будет хорошо. Петя поправится, и мы заживем все вместе, больше не будем расставаться. А в Берлине делают отличные протезы, я знаю. Только денег нужно много…

— Вот с деньгами туго, — признался Борис. — Ты-то на что живешь?

— Первое время тратила то, что ты дал, а потом приходили какие-то люди и передавали деньги от Аркадия Петровича. Теперь платят немного в госпитале.

— Ты часто видишься с Горецким?

— Окончательно он приехал сюда месяца полтора назад. Изредка навещал меня, даже в ресторан водил. — Варя улыбнулась. — У него какие-то дела с англичанами — в ресторане мы встретили одного такого… мистер Солсбери.

— Кажется, он бывал в Феодосии в девятнадцатом году, — вспомнил Борис. — А где он сейчас служит, Горецкий то есть?

— Он не говорил со мной о делах, мы больше вспоминали тебя. Знаешь, он к тебе очень хорошо относится! Всегда с такой теплотой о тебе говорит… Кстати, кто такая Юлия Львовна? — С чисто женской логикой Варя сменила тему.

— А разве тебе Аркадий Петрович не все рассказал? — поддразнил Борис.

— Он упомянул ее случайно в разговоре, но я сама догадалась, что у тебя с ней что-то было. Она — твоя невеста?

— С чего ты взяла? — удивился Борис.

Он вспомнил, что после событий на Арабатской стрелке он видел Юлию всего два раза, и то мельком. Оба раза она была с ним любезна, но ничем не напомнила о тех особых отношениях, что установились у них. Что с ней стало теперь, он не знает.

— Нет у меня никакой невесты, я одинок, потому что сестра тоже думает о человеке, который совершенно ее недостоин и не заслуживает такого счастья.

— Он заслуживает, — серьезно сказала Варя. — И ты тоже заслуживаешь настоящей любви. Мы все слишком много выстрадали за эти годы. Россию вы не спасли, хотя пытались. И сделали все, что могли. Настало время подумать о себе.

— Ты права, сестренка, — согласился Борис. — Нужно как-то устраиваться в этой новой жизни, на что-то решаться. Выбор только небольшой.

— А выбора у тебя никакого нет. Я ведь долго здесь живу, все знаю. Так что оставь ты свои амбиции, Борис, и соглашайся снова работать с Аркадием Петровичем.

— Да ведь он мне еще ничего не предлагал! — удивился Борис.

— Предложит. Как я уже говорила, он хорошо к тебе относится.

— Просто я зачем-то ему снова понадобился, — поправил Борис.

Они поели в маленьком греческом ресторанчике, который находился в подвале соседнего дома, запивая обед простым молодым вином, после чего Варя потащила брата в дешевые лавки, чтобы купить кое-что из одежды. Купили белье и ботинки, потому что после обработки на Принкипе старые ботинки спеклись и разваливались на глазах.

Хорошенькая горничная в кокетливой белой наколке вошла в спальню и позвала мелодичным голосом, раздвигая шторы на окне:

— О, мадам, проснитесь!

Из постели, заваленной кружевными подушками, послышался шорох, а потом едва слышный стон. Горничная разбудила Гюзель необыкновенно рано по ее понятиям — еще не было полудня. Из-под одеяла высунулась очаровательной формы ручка и нашарила часики на столике возле кровати.

— Что случилось? — сердито спросила невыспавшаяся красавица, разглядев циферблат часов. — Пожар?

— Мистер Ньюкомб, — лаконично ответила девушка.

Даже сейчас, после сна, слегка растрепанная, ее хозяйка была так хороша, что, несомненно, могла позволить себе миловидную молодую горничную. Кроме того, горничная была француженкой, в то время как в самой Гюзели, несомненно, просматривалось нечто восточное. Гюзель тяжело вздохнула, закатив к потолку синие глаза, чуть подернутые поволокой после крепкого сна, накинула на плечи полупрозрачный пеньюар, взглянула на себя в зеркало, прошлась по щекам пуховкой, откинулась на подушки и приказала:

— Зови!

Молодой англичанин ворвался в спальню с таким видом, будто за ним гналась стая чистопородных английских гончих. Сам он тоже был похож на гончую: сухопарый, подвижный, длинноногий, с длинным выразительным лицом… Однако сейчас лица на нем как раз и не было.

— Что с вами, Томас? — спросила Гюзель с выражением невыносимого страдания в глазах и в голосе. — Почему вы явились в такую рань?

— Рань? Разве сейчас рано? — удивленно спросил англичанин, уставившись на часы. — Впрочем, может быть… Я не знаю, сколько сейчас времени… я сегодня еще не ложился… Я конченый человек, Гюзель, конченый человек! — Англичанин с размаху опустился на позолоченный пуфик, который жалобно пискнул под ним, и продолжил, закрыв лицо руками: — Мы играли… у Казанзакиса… сначала карта шла мне, я увлекся… и не заметил, как проиграл большие деньги… очень большие деньги.

— Это все? — прервала его Гюзель возгласом удивления и разочарования.

— Нет… я проиграл не только свои деньги… у меня была с собой казенная сумма. Я пытался отыграться и тоже проиграл.

— Много? — коротко поинтересовалась турчанка.

— Девять тысяч фунтов… — ответил англичанин упавшим голосом.

— Однако! — Гюзель приподнялась на подушках. — Но все же, Томас, неужели даже такая сумма стоит того, чтобы будить меня среди ночи?

Сказать, что ее разбудили среди ночи, было, конечно, преувеличением, но Гюзель любила сильные выражения.

— Простите меня, дорогая! — Томас отнял руки от лица, и — о ужас! — на лице его были следы совершенной растерянности и полного упадка.

— Стыдитесь, Томас! Вы не можете так раскисать! Ведь вы — мужчина, и вы — англичанин! — Гюзель взмахнула маленьким твердым кулачком и подумала, что напоминает сейчас какую-то малоизвестную христианскую святую, что для нее, мусульманки по рождению, не очень хорошо.

— Да, конечно, дорогая. — Мистер Ньюкомб выпрямился, что пагубно сказалось на состоянии пуфика, и постарался привести свое лицо в истинно английское состояние. — Конечно, дорогая… Но мне не к кому было прийти, кроме вас! — При этих словах все его благие намерения пошли прахом, и английское лицо обратилось в руины.

— Конечно, дорогой! — Гюзель притянула страдальца к себе и утопила в море благоухающих кружев на своей груди. — Конечно! Вы всегда можете прийти к своей Гюзели, в любых неприятностях Гюзель поможет вам. Сколько, вы сказали? Девять тысяч? Конечно, это очень много… Да, вы были очень неосторожны, но Гюзель постарается вам помочь.

При этих словах маленькие ручки весьма ласково ерошили светлые волосы англичанина, а море кружев на груди Гюзели… впрочем, это посторонняя тема.

Через несколько минут, сочтя, что англичанин совершенно деморализован сильнодействующим сочетанием ручек, кружев и огромного карточного долга и что вряд ли он еще когда-нибудь будет столь же податлив, Гюзель легко отстранилась от него и проворковала:

— Знаете что, дорогой? Вы уже сейчас могли бы решить все ваши проблемы, стоит вам только подписать вот это долговое обязательство.

Как фокусник выдергивает за уши из своей шляпы кроликов, голубей и множество других одушевленных и неодушевленных предметов, Гюзель выдернула за уголок из инкрустированной шкатулки, поджидавшей момента на ее туалетном столике, безобидную на вид бумагу. Мистер Ньюкомб, находившийся к этому времени почти в бессознательном состоянии, пробежал бумагу глазами.

«Я, английский подданный Томас Ньюкомб, баронет, обязуюсь возвратить в такой-то срок девять тысяч фунтов стерлингов бельгийскому подданному Парменю Голону. Число и место для подписи».

Гюзель сказала, что это путь к спасению, и англичанин подписал бумагу, даже не удивившись, что она уже составлена заранее и даже сумма проставлена — та самая сумма, которую он проиграл только этой ночью.