Закат на Босфоре

Наталья Александрова

После разгрома Белого движения здесь собрались бежавшие от красного террора аристократы, выжившие в пламени войны боевые офицеры, фанатичные монархисты и либеральные политики, авантюристы всех мастей и обычные уголовники. Сюда заносит судьба чудом уцелевшего Бориса Ордынцева. И здесь он снова встречает полковника Горецкого, который обращается к нему за помощью: по просьбе турецкой полиции он должен расследовать серию убийств в среде русской эмиграции. Что общего между убитыми – полковником Белой армии, нищей проституткой, старым ростовщиком, дельцом черного рынка? Ответ на этот вопрос нужно дать как можно быстрее, потому что каждый день приносит новые жертвы и опасность грозит самому Борису...

Глава вторая

Борис стоял на палубе парохода «Новороссия» и смотрел на медленно тающие на горизонте вершины крымских гор.

«Навсегда! Навсегда!» — звучало в его мозгу роковое слово. Он смотрел на уплывающий вдаль последний краешек России, и сердце его сжимала тоска. Пароход вез его на чужбину… Как горек хлеб изгнания…

Борис отвернулся, чтобы не растравливать душу.

Неподалеку сидели кружком чеченцы из печально знаменитого отряда полковника Дзагоева. Они разожгли прямо на палубе костер и жарили шашлык. Весь пароход представлял собой удивительное зрелище — что-то среднее между Ноевым ковчегом и лагерем зеленых. Плакали дети, пели солдаты, в дальнем конце палубы мычала смертельно перепуганная морским путешествием корова — артиллеристы конно-горной батареи провели ее по сходням на борт, несмотря на протесты экипажа, чтобы обеспечить себе пропитание в пути. По палубе шнырял странный невзрачный человек в сером пальто с потертым бархатным воротником, подходил к разным группам пассажиров, прислушивался, поводил острым лисьим носом, записывал что-то в книжечку. Чеченцы рявкнули на филера, он испуганно отскочил и продолжил свои изыскания в другой стороне.

К Борису подошел худой старик в пенсне, с унылой плешью и слезящимися глазами. Воровато оглядевшись, он прошептал:

— Господин поручик, не хотите ли купить бриллиантов?

— Нет, ничего не хочу. — Борис отодвинулся от старика, у него было сильнейшее подозрение, что пальто «ювелира» кишит вшами.

— Зря, очень зря, молодой человек! В Европе вам очень пригодятся настоящие ценности, а я крайне дешево отдам! — С этими словами старик снова приблизился вплотную к Ордынцеву.

Бориса передернуло от омерзения, он решительно отошел, бросив через плечо:

— Не хочу, да и не на что!

— Очень зря, очень зря. — Старик сморгнул слезу и собрался было последовать за Борисом, но споткнулся о филера и, радостно вцепившись в его пуговицу, завел с ним тот же увлекательный разговор. Филер, по всей видимости, бриллиантами не заинтересовался, но, в свою очередь, стал горячо нашептывать что-то старику — должно быть, убеждал того заняться совместным изучением благонадежности пассажиров. Борис выругался про себя и снова отвернулся от снующего по палубе человечества в миниатюре со всеми присущими ему пороками.

Крым уже скрылся за горизонтом.

Борис смотрел на бесконечные волны, среди которых виделись ему кусочки прошлой жизни. Вот революция, всеобщий радостный подъем, красные банты на груди у студентов, лавочников и интеллигенции. Радость на лицах интеллигентов вскоре померкла, потому что началась всеобщая говорильня и безобразный грабеж.

Вот морозная голодная зима восемнадцатого года, когда сожгли всю мебель и Борис бегал воровать дрова со складов на берегу Невы. Из еды тогда почему-то можно было достать только квашеную капусту, ее ели все, и жутким кислым запахом пропитался, казалось, весь город.

В следующей волне видел Борис синюшные губы умирающей матери, и даже слышался ему стук мерзлой земли о крышку ее гроба. После смерти матери он бросил пустую квартиру, выручил немного денег от продажи кое-каких вещей и решил пробираться на юг, чтобы отыскать сестру Варю, пропавшую в водовороте Гражданской войны.

Еще одна волна накрыла Бориса жарким бредом сыпняка. Вот махновцы выбросили его из поезда, слабого от болезни. Тогда он выжил чудом. Вот собрался расстреливать его на каком-то полустанке пьяный комиссар, но не успел дать команду, потому что его поезд тронулся с места.

Вот жаркое крымское лето девятнадцатого года, Борис в поисках сестры оказался в Феодосии, и там его забрали в деникинскую контрразведку из-за убийства, которого он не совершал. Борис вспомнил абсолютно безумные глаза штабс-капитана, что допрашивал и бил его в контрразведке. Его спас тогда полковник Горецкий — бывший знакомый по Петрограду, и, как выяснилось впоследствии, спас небескорыстно.

Следующая волна бежала из Батума, где смешались турецкие шпионы, греки-контрабандисты, аджарские разбойники и итальянские купцы. Борис вспомнил, как мягко входил нож в тело первого убитого им человека.

С того самого августа девятнадцатого Борис принял решение: он не может бесконечно убегать и спасаться, он будет воевать на стороне белых. С тех пор прошло полтора года тяжелейших испытаний и вот итог — эмиграция. Позади оставалась Родина — чужая, но все равно Родина, впереди была полная неизвестность.

Борис закурил, отвернувшись на минуту от моря, и снова стал смотреть на волны — это было гораздо приятнее, чем любоваться жалким человеческим муравейником на пароходе. Папироса ли, бесконечные волны или мерный шум пароходной машины сыграли свою роль, но Борис совершенно успокоился. Он начал думать, что его положение лучше, чем у многих. Он молод — нет еще и тридцати, — силен и здоров. За полтора года боев он даже не был серьезно ранен. Его не зарубили махновцы в степях Южной Украины, не утопили красные в Новороссийской бухте. Бог или везение помогли ему тогда спастись. Все это время он не испытывал никаких колебаний, он твердо знал, что будет воевать до конца, а после покинет Россию. Что бы ни случилось, с красными ему не по пути. Последнее, окончательное, решение далось ему легко, ведь у него не осталось близких в далеком Петрограде. Мать умерла, а сестра Варя ждала его в Константинополе. Борис надеялся, что там же он встретится с еще одним близким человеком — другом детства Петром Алымовым. Куда труднее было принять решение другим — тем, кто оставил в далекой России родных и близких или хотя бы надежду на то, что они живы.

Борис вспомнил, как читали офицеры листовки с обращением «красного генерала» Брусилова, тот обещал оставшимся офицерам армии Врангеля полную амнистию. Мало кто верил его словам, но кое-кто поддался на явную провокацию. Борис не верил, что Брусилов по доброй воле участвовал в этой интриге красных, но Бог ему судья…

Рядом с Борисом остановился седой артиллерийский капитан с лицом, рассеченным багровыми шрамами от сабельных ударов. Видно, капитану хотелось поговорить, и он готов был обратиться к любому попутчику.

— Да, господин поручик, — сказал он Борису с ноткой тоскливой задумчивости в голосе, — выкинула нас Россия как нежеланных детей… Да и Россия ли это в самом деле? Мог ли, допустим, Антон Павлович Чехов представить, что в той провинциальной и скучной стране, о которой он писал, такая свистопляска развернется? Скучали господа, пили чай с вареньем, крыжовник, видите ли, с блюдца ели, о смысле жизни от скуки рассуждали… Барышни в нарядных кисейных платьях мечтали о несбыточном, сокрушались, отчего они не летают… пыль, жара, скука, скука непревзойденная, телеграфисты стишками балуются, отставные приставы вишневую наливочку кушают… И вдруг — буря! Вьюга кровавая! Мильонные рати сшибаются посреди степи, как во времена Чингисхана или Тамерлана! Да ведь тот же Махно — чем тебе не Тамерлан? Конные орды степь в камень сбивают, крик дикий вздымается до небес! Великое переселение народов! Латышские полки, китайские дивизии, чехословацкие корпуса — и вся эта варварская страшная лавина катится по нищей провинциальной России… Дикие, страшные времена, средневековье!

Капитан сильно побледнел от волнения, рассеченная махновской шашкой щека задергалась тяжелым тиком. Он вытащил из-за пазухи фляжку, отвинтил колпачок, предложил Борису:

— Не хотите, поручик, за бывшую Россию? Коньяку не могу предложить, самогоном татарским разжился… Им, басурманам, Аллах пить не велит, так они для нашего брата такую отраву гонят… Но я привык, за неимением гербовой, знаете ли…

Борис вспомнил тошнотный вкус самогона, который пили они с капитаном Колзаковым от тоски на Арабатской стрелке, и вежливо отказался.

— А я выпью. — Капитан приник на долгий глоток к своей фляжке, как к лесному роднику. Оторвался, крякнул, вытер сивые усы тыльной стороной ладони, вытер и слезу, сбежавшую с уголка глаза. — Ветер, видите ли…

На третий день пути «Новороссия» приблизилась к небольшому скалистому острову. По кораблю распространился слух, что русских в Константинополь не пускают и поселят на этом островке как прокаженных.

Вокруг корабля появились десятки маленьких турецких лодок-каиков. Веселые, жизнерадостные турки предлагали русским пресный хлеб — лаваш, фрукты, восточные сладости. Все это они хотели менять на что угодно — на оружие, на обувь, на одежду, на золото, часы, обручальные кольца… Хочешь — меняй, не хочешь — не меняй, никто не принуждает.

Сухопарый англичанин, коверкая русские слова, объяснил, что здесь, на острове Принкипе, русским придется пройти карантин. Пассажиры «Новороссии» громко возмущались, господин в сером пальто деловито записывал эти проявления недовольства, англичанин спокойно ждал. Наконец судно пришвартовалось, и русские, еще немного повозмущавшись, начали перебираться на берег.

На пустом скалистом берегу вновь прибывших встречали многочисленные шелудивые собаки, безосновательно рассчитывавшие на подачку, двое-трое оборванцев неизвестной национальности и турецкий полицейский с выражением брезгливой печали на смуглом одутловатом лице.

Русских направили к двум дощатым баракам, где была устроена баня. Одежду у них отобрали и пропарили в вошебойке, после которой вернули — жесткую, выцветшую, покоробленную. Особенно пострадала обувь.

— Как со скотом… С нами обращаются как со скотом… — бубнил, с трудом натягивая сапоги, немолодой штабс-капитан.

Филер, еще в исподнем, тем не менее уже с записной книжкой, поспешно записал его слова.

Дружные чеченцы расстелили на пустыре возле барака вытертые коврики, сотворили намаз. Потом они развели костер и снова стали жарить свой бесконечный шашлык.

Борис огляделся, и его охватила тоска. Пустой каменистый остров, добела выжженный безжалостным южным солнцем, просоленный морским бессонным ветром, показался ему преддверием ада.

К Борису подошел широкоплечий сутулый офицер-корниловец с каким-то странным, словно ищущим взглядом. Борис под влиянием нахлынувшей тоски сказал этому незнакомому человеку:

— Неласково встречает нас чужбина.

Офицер, почему-то оживившись, ответил:

— Мы от нее другого и не ждали. — Затем сухим и деловым тоном он продолжил: — В десять часов вон на той горке в лесу. — Он указал рукой на невысокую горушку в глубине острова, поросшую мелкими широкопалыми сосенками.

Борис удивился, но не подал виду. Корниловец сухо кивнул и отошел, направляясь к группе негромко переговаривающихся артиллеристов.

«Что же, — подумал Борис, — я случайно произнес условную фразу, пароль, и корниловец, наверное, участник какого-нибудь тайного общества, посчитал меня за своего. Нужно было сразу сказать ему, что произошла ошибка».

Однако вечером он пошел в указанное место — это сулило хоть какое-то развлечение. Альтернативой было лишь посещение грязного ресторанчика на берегу моря, где, несмотря на близость воды, белой пылью пропиталось все — столы, стулья, стены и сам хозяин — унылый грек. Даже волны, накатывающие на берег, казались пыльными.

Стемнело. Борис подошел к чахлому сосновому лесочку. Тропа пошла в гору. Из темноты выдвинулся вдруг человек, лица которого Борис не разглядел, и вполголоса произнес:

— Неласково встречает нас чужбина.

Борис вспомнил утренний обмен репликами с офицером-корниловцем и наудачу ответил:

— Мы от нее другого и не ждали.

Невидимый человек отступил, давая Борису дорогу.

Тропа понемногу становилась круче. Вскоре Борис поднялся на поляну. Здесь собралось уже довольно много людей. Темнота не позволяла хорошенько их рассмотреть, но видно было, что все они одеты в офицерскую форму.

Все стояли молча, слышно было только шумное дыхание множества мужчин. Вдруг по толпе прошло небольшое колыхание, она слегка расступилась, и открылось пространство в середине. Бориса довольно ощутимо толкнули в бок, он оглянулся сердито, но увидел только одинаковые в темноте лица с провалами глаз. Раздался свист, и одновременно вспыхнули факелы, которые оказались чуть не у каждого второго участника собрания. От факелов шел жар и тяжелый смолистый запах, в их неровном мерцающем свете Борису показалось, что он очутился глубоко в прошлом. Этому способствовали дикая природа, море, шумящее внизу, а главное — окружающие его лица.

«Экое театральное действо!» — усмехнулся он про себя и постарался стряхнуть наваждение.

В толпе опять возникло какое-то движение, и на середину вышел человек невысокого роста, худой и какой-то неправильный. Голова его держалась не прямо, а клонилась вбок, левая рука казалась короче правой, но, поскольку он все время жестикулировал и ни минуту не складывал руки вместе, проверить, так ли это на самом деле, не представлялось возможным. В процессе своей речи человек беспрестанно притопывал, выставлял вперед то одну ногу, то другую, наклонялся и даже бегал бы по кругу, если бы свободное пространство не было так невелико. Борис с любопытством присматривался к странному человечку, а потом решил, что впечатление усугубляется от неверного света факелов, которые высоко держали стоящие по бокам человека два молодых офицера в черной корниловской форме с изображением черепа на рукаве.

— Братья! — начал оратор неожиданно красивым баритоном.

Борис отметил про себя, что только такое обращение и было уместно в данном случае: не господа, не граждане, а именно братья.

— Братья мои! — Голос выступавшего звучал негромко, но слышен был всем присутствующим очень отчетливо. — Мы собрались сегодня здесь, в этом пустынном, Богом забытом углу, потому что больше нам быть негде. Нас предали и продали, нас лишили Родины, лишили свободы. Тех, кто проливал кровь в ледяных просторах России, кто только чудом не погиб в борьбе с большевиками, махновцами и остальной сволочью, — нас, раненных не один раз, голодных и нищих, везли на судах, как скот, и заперли здесь, на этом острове, как каторжников!

Толпа слушала молча, но в молчании этом Борис безошибочно уловил согласие. Слова падали в толпу, и люди впитывали их мгновенно, как сухая земля впитывает капли живительной влаги.

— За какие же преступления нас держат здесь как в тюрьме? — продолжал оратор. — За то, что не полегли в степях Украины, за то, что не перешли на сторону красных и не сделались предателями? За то, что сумели выбраться из Новороссийска, невзирая на подлость генералов, которые бросили армию на произвол судьбы? За то, что доверились Деникину и иже с ним?

Толпа глухо заворчала, и Борис готов был присоединиться к этому ропоту — уж слишком сильны были воспоминания о том, как его чуть не утопили в Новороссийской бухте.

— В чем мы виноваты? — Теперь голос плыл над темным островом, и сами горы, казалось, внимательно прислушивались. — В том, что воевали на фронте, а не грабили и не воровали вагонами, как генералы? В том, что допустили, чтобы русскую армию испоганили иноверцами, наводнили всякой шушерой? В том, что не имеем нисколько денег и даже чистой смены белья?

По толпе снова пробежал глухой ропот. Оратор, выждав паузу, набрал воздуха в легкие и сказал негромко, но было такое впечатление, что он крикнул:

— Хватит! Больше мы не будем задавать себе горькие вопросы, отныне мы переходим к действиям. Наше общество «Русское дело» недолго будет тайным. Мы заставим прислушаться к себе даже союзников!

— Заставим! — ухнуло в толпе, и факелы дрогнули.

— Мы не будем жаловаться и обивать пороги разных комиссий. Мы не будем валяться в ногах у казначеев, чтобы нам отдали те деньги, что причитаются нам по праву. Мы просто пойдем и возьмем эти деньги силой! Но сначала, — оратор сделал зловещую паузу, — сначала мы должны очистить наши ряды от скверны. Долой из русской армии предателей-казаков, всех этих чеченцев, трусов армян и разную прочую сволочь! Пускай жиды и китайцы воюют у красных! Мы — за чистую армию с единой верой!

— Долой! — ахнула толпа, и снова взметнулись факелы и озарили окружающие лица зловещим светом.

«Да что же это такое? — обеспокоенно подумал Борис. — О чем он говорит?»

— Мы сами разберемся с генералами, повинными в провале Белого дела! Долой их продажный так называемый суд совести и чести!

— Долой! — рявкнула толпа.

— Мы сами вынесем им приговор, и приговор этот будет только смерть!

— Смерть! — снова последовал салют факелов.

Борис уже перестал что-либо понимать. Куда он попал? Что это за сборище? В неверном свете факелов ему казалось, что окружающие лица по-звериному скалятся, черты их расплывались, и проступало нечеловеческое, злобное нутро.

— Мы сметем с лица земли всех, кто посмеет нам помешать! — Оратор продолжал кидать в толпу слова, как камни.

Борис усилием воли пришел в себя и незаметно пригляделся к оратору. Хотя и имел он вид несерьезный, Борис заметил, что держится он совершенно спокойно, голос его не дрожал, а сам он не был возбужден, чего нельзя сказать о толпе. Толпу оратор дразнил очень умело и довел уже до крайней степени возбуждения.

«Как бы не началась тут всеобщая истерика», — подумал Борис.

Он немного отвлекся и перестал следить за оратором, пока не поймал на себе злобный взгляд соседа — тот удивлялся, отчего Борис не кричит вместе со всеми.

— И кто нами руководил, кто вел нас на борьбу? — вопрошал оратор. — Размазня Деникин, который был жалкой марионеткой в руках своих приспешников — Лукомского и Романовского, за что последний и поплатился жизнью уже здесь, в Константинополе, и поделом ему! Или же генерал Врангель — выскочка и карьерист! Либо же генерал Слащев — этот кокаинист и вообще психически ненормальный человек! Еще бы мы могли победить с такими вождями!

Толпа уже слушала не очень внимательно, но послушно криком выражала согласие со всем, что говорил оратор. Молодые рослые офицеры рядом с оратором синхронно взмахивали факелами, и мертвые головы на черных рукавах взлетали вверх. В лицах окружавших Бориса людей уже не осталось ничего человеческого. Злобные оскалившиеся монстры смотрели на него из темноты.

«Этого следовало ожидать, — думал он, — война, голод, убийство близких разрушили в мозгу у людей все преграды. Они забыли, что живут в двадцатом веке. Они убивают друг друга, как будто на дворе век тринадцатый. Они жаждут крови своих врагов. И они прольют эту кровь».

— Они говорят, что Россия отринула нас, что Бог от нас отвернулся! — продолжал оратор. — Мы возродим русскую армию и возьмем Россию силой!

Как ни было темно, Борис уже немного пригляделся. Вокруг него стояли в основном молодые люди. Кто в каких чинах было не разобрать, но он мог поклясться, что в их рядах не было даже полковников. Молодые, здоровые, рано начавшие воевать, озлобленные мужчины. Мало кто из них обременен семьей, в основном все свободны. Если их немного подкормить и дать отдохнуть, то это будет огромная сила. А что, если ряды такого тайного общества будут прибывать? Множество молодых, сильных мужчин, умеющих не только воевать, но и переносить лишения и выживать в страшной войне, уж этому-то в далекой России они научились, иначе не оказались бы здесь!

«Этот тип людей образовался в России — многострадальной, так быстро одичавшей России, — размышлял Борис. — Но ведь и Европу потрепало войной. В побежденной Германии сейчас голод и разруха. Неужели же и там, в спокойной бюргерской Германии, может образоваться такой класс людей, и кто-то позовет их за собой, и они пойдут войной на всех, чтобы отомстить за обиду и унижение? Не может быть, — одернул себя Борис, — это мы — варвары, а в тихой, спокойной Европе такого никогда не может случиться».

Толпа вокруг орала уже и вовсе что-то несуразное. Тихонько, стараясь не делать лишних движений, Борис начал выбираться. Догоравшие факелы чадили. Борис наконец выбрался из толпы и не спеша побрел к морю. Хотелось подышать свежим сырым воздухом.

У моря было светлее — полная луна отражалась и мерцала в волнах, наплывающих на берег с равномерным шумом. Борис полной грудью вдохнул свежий ветерок и понемногу успокоился. Отсюда, издали, все происшедшее наверху казалось дурно поставленным спектаклем. Этот голос в темноте, призывающий к бунту, эти вздрагивающие факелы… Борис отвернулся, чтобы закурить, и вздрогнул: к нему приближалась темная фигура. Шаги человека не были слышны за ровным шумом волн.

— Испугались, поручик? — раздался насмешливый голос. — Не бойтесь, я не собираюсь причинять вам вред.

— Откуда вы знаете, что я поручик? — угрюмо осведомился Борис, ему было неприятно, что неизвестный застал его врасплох и заметил его испуг.

— А я видел вас там, наверху, при свете факелов. — Человек достал портсигар, тускло блеснувший в свете луны, и наклонился к Борису со словами: — Позвольте прикурить!

Они помолчали, глядя на море.

— Кто вас привел в «Русское дело»? — спросил незнакомец и, поскольку Борис молчал, не зная, что ответить, он продолжил: — А впрочем, это не важно. Вы знаете пароль, следовательно, кто-то вам его сообщил. Здесь, на острове, мы только начинаем формироваться, так что вовсе не обязательно знать всех членов поименно. Люди приходят к нам по разным причинам, многие — из любопытства, многие — от скуки. Но все остаются, никто еще не ушел.

— А если все-таки кто-то захочет покинуть общество?

— Я еще раз повторяю: сейчас, на стадии становления нашего движения, — пожалуйста! Но потом мы введем жесткую дисциплину!

— Позвольте поинтересоваться, кого вы подразумеваете под словом «мы»?

— Руководителей движения, лидеров, — последовал немедленный ответ.

— И этот, с неравными конечностями, — он тоже лидер? — насмешливо спросил Борис.

— У этого, как вы сами верно заметили, есть один очень полезный талант — умение говорить. И не просто говорить, а увлечь толпу, направить ее в ту сторону, куда нужно.

— А вы знаете, куда нужно? — Против воли Борис заинтересовался разговором.

— Мы-то знаем, мы очень хорошо знаем, чего мы хотим. И мы это получим, не сомневайтесь, вернее, заберем силой, если нам не отдадут этого добровольно.

— Что же это — деньги, власть?

— И это тоже. Но главное — люди пойдут за нами добровольно, потому что мы говорим совершенно правильные вещи. Действительно, русскую армию предали, офицеров бросили умирать в Новороссийске, а тех, кто не умер, привезли сюда гнить в этом Богом забытом углу.

— Он, ваш оратор, действительно говорил правильные вещи. Но как-то навыворот, он пытался разбудить в людях самые темные инстинкты — злобу, ненависть, жажду убийства. И вы считаете, что это дело — правое?

— Кто вам сказал, что люди всегда должны воевать за правое дело? — холодно удивился собеседник Бориса. — За идею — да, но кто вам сказал, что идея обязательно должна быть святой?

— Однако вы очень откровенны, — удивился Борис.

— Это потому, что мы с вами беседуем, так сказать, анонимно и никто не услышит нашего разговора. Если вы не примкнете к нашему обществу, а решиться на это вы можете только сейчас, потому что дальше будет поздно, так если вы все же решите уйти, то мы никогда больше с вами не увидимся. Если же вы решитесь остаться, то ничего не сможете изменить.

— Вот как?

— Только так. Ведь это сейчас тут, на берегу моря, вы охладили голову и стали способны рассуждать. А там, наверху, разве вы не кричали вместе со всеми «Долой!» и «Смерть предателям!» и не чувствовали себя частью могучего братства?

Борис промолчал, ему пришла в голову мысль, что следует раскрыть инкогнито незнакомца, потому что он может быть опасен.

— Вероятно, вы правы, — согласился он. — Уже поздно, благодарю вас за содержательную беседу. Позвольте закурить, у меня свои папиросы кончились.

Незнакомец протянул ему портсигар, который, судя по тяжести и тусклому блеску, был золотым. На крышке портсигара Борис еще раньше заметил выгравированный узор — очевидно, это был вензель. Как бы случайно Борис уронил портсигар и, нагнувшись за ним, сильно прижал крышку с вензелем к тыльной стороне кисти, там, где кожа была нежнее всего. Руку заломило от боли.

Борис взял папиросу, поблагодарил своего ночного собеседника и быстро зашагал вдоль моря в сторону поселка. Его никто не преследовал. Выйдя на скудно освещенную улицу поселка, Борис остановился под тусклым керосиновым фонарем и посмотрел на руку. Выгравированный узор на крышке портсигара не был вензелем. Узор выдавился не полностью, но на руке просматривалась фигурка индийского божества с шестью руками. Правда, с одной стороны рук не было видно, но, надо полагать, божество должно быть симметрично. Борис разочарованно вздохнул — он надеялся увидеть в вензеле инициалы своего собеседника. Он вспомнил собрание на горе, вспыхивающие факелы и ровный гул толпы, прерывающийся криками. Теперь, после разговора у моря, он уже не так легко относился к происшедшему.

Придя домой, в тесную комнатку над трактиром, Борис по памяти нарисовал фигурку индийского божества, которую он видел на крышке портсигара, и спрятал листок на дно чемодана.