Тонкая грань

Наталия Ячеистова, 2023

В книгу Наталии Ячеистовой «Тонкая грань» вошли рассказы о наших современниках – любящих, ищущих, противоречивых. Тонкая, едва заметная грань отделяет порой добро от зла – так, что человеку приходится применить усилие, чтобы не ошибиться.

© Ячеистова Н.И., 2023

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2023

Тонкая грань

Компас любви

Каким долгим казался ему этот день! Но и он наконец-то близился к финалу. Все, кто хотел поздравить Максима с юбилеем, пришли и поздравили. Ожидаемые в таких случаях слова были произнесены, и теперь ему не терпелось уйти с работы, чтобы остаться одному. Он не любил свои дни рождения, давно уже не отмечал их и не понимал, почему так радуются порой своим праздникам другие. «Ну стал ещё на год старше, и что?» — с недоумением вопрошал он. И уж тем более теперь, когда ему исполнилось сорок (есть ведь народная примета: эту дату вообще не отмечать), он не испытывал никакой радости. Он не стал устраивать никаких застолий, а только принёс на работу шампанского, конфет: неудобно совсем уж без внимания оставлять поздравляющих. А они всё шли и шли — коллеги, клиенты, просто знакомые — с букетами и какими-то дурацкими, совершенно не нужными ему подарками, которыми был завален уже весь стол. Он с грустью смотрел на все эти подношения и прикидывал, куда бы их потом сбагрить.

Максим провёл ладонью по стопке громоздившихся перед ним финансовых отчётов — вот что действительно привлекает его, как ни глупо в этом признаться. Работа захватывает, а всё остальное кажется пошлым и скучным. Среди коллег — ни одного интересного человека, с кем хотелось бы общаться. Сплошные стереотипы, знаешь наперёд, кто что подумает и скажет. «Я превратился в сухаря, — подумал он. — Успешный финансовый директор. Бумажный червь».

Возможно, в силу своего математического образования он подспудно выстроил свою жизнь согласно жёсткому алгоритму: к сорока годам в ней присутствовало только то, что было ему действительно необходимо, а всё остальное он, не задумываясь, отметал. Многие считали его чудаком, а то и скрягой: при таком положении и зарплате обходиться скромной квартирой в отдалённом районе, ездить на подержанном ниссане, не иметь «статусных» вещей! Но Максима всё и так устраивало, и он не собирался никому в угоду сдавать свои позиции. У руководства на отличном счету — классный профессионал! Так о чём ещё волноваться?

Максим взглянул в окно: ранние декабрьские сумерки уже почти полностью окутали город, казавшийся озябшим и унылым. И настроение под стать. «В Египет, что ли, махнуть? — подумал он с тоской. — Но что Египет? Пыль, жара, переполненные пляжи, тупые лица отдыхающих… Неужели так и проживу всю оставшуюся жизнь — с этими отчётами, бесконечной зимой, вечной изморозью за окнами? Жуть какая-то…»

Тихий стук в дверь прервал его безрадостные размышления.

— Да? — отозвался он.

Дверь осторожно приоткрылась, и на пороге появилась невысокая светловолосая женщина — коллега из соседнего департамента, с которым они делили тринадцатый этаж престижного банковского здания.

— Здравствуйте, — робко сказала она, глядя на него с едва заметной улыбкой и поправляя светлые пряди волос, — я не поздно?

— Нет-нет, что вы, проходите, — Максим встал и сделал приглашающий жест, силясь вспомнить, как её зовут, то ли Вера, то ли Надя…

— Я с днём рождения вас поздравить! — сказала она. Голос её прозвучал как-то не вполне естественно, с хрипотцой, волновалась, что ли.

— Спасибо, спасибо! — ответил Максим, испытывая смущение от того, что не может вспомнить имени женщины, с которой бок о бок работал уже несколько лет. — Хотите шампанского?

— О нет, спасибо.

Он взглянул на неё, и тут то ли вспомнил, то ли понял, что она, в общем-то, ему нравится, что какое-то время назад он вроде бы даже довольно часто думал о ней. Что, встречаясь с ней в коридорах или на каких-нибудь мероприятиях, он задерживался на ней взглядом: что-то притягивало в ней, этой худощавой женщине, будто за её неброской внешностью скрывалась какая-то тайна, о которой можно было лишь догадываться.

И сейчас, глядя в её глубокие карие, с синеватым отливом, глаза, он опять почувствовал, как что-то заколебалось у него в груди, забеспокоило, разволновало.

— С днём рождения! — повторила она, словно желая вернуть его к действительности, и протянула ему небольшой сверток.

Максим развернул бумагу, торопясь от смущения, и увидел нечто вроде деревянной круглой коробки, покрытой красным лаком.

«Шкатулка, что ли?» — с удивлением подумал он, открывая маленький металлический замочек на выпуклой крышке, покрытой инкрустацией.

Но это оказалась не шкатулка, а компас — старинный диковинный компас, сделанный, по всей видимости, где-то в Азии.

— Это папа в своё время из Индии привёз, — пояснила она. — Он этот компас в глубинке, на каком-то развале купил. Говорят, он очень старый и не совсем обычный…

— Тем не менее функционирует, — с удовольствием отметил Максим, глядя, как задрожала, заметалась тонкая стрелка, приноравливаясь к движениям его руки. — Вот, стрелка показывает прямо на вас, значит, тут — север, — отметил он со знанием дела.

— Вы думаете, это поэтому? — спросила она с улыбкой, и внезапно вспыхнувшая в её глазах синева почти затмила их карюю сущность. Она помолчала, а потом неуверенно произнесла: — Он указывает на…

Зазвонил телефон. И пока Максим отвечал на звонок, женщина, помахав рукой, исчезла за дверью. Но какая-то непонятная истома продолжала волновать его, сжимала грудь. И было жаль, что она так быстро ушла.

Максим положил компас в портфель, окинул взглядом свой заставленный цветами и коробками кабинет, глубоко вздохнул.

«Люба, — вспомнил он, заводя свой ниссан, — ну, конечно же, Люба, вот как её зовут».

Пока он ехал домой привычным маршрутом, по узким московским улицам и переулкам, колыхание сердца постепенно улеглось, уступив место тихой, приятной, трудно объяснимой истоме. Максим даже замурлыкал какую-то песенку — настолько ему было хорошо.

На следующее утро он передал своей секретарше все полученные накануне букеты, сдвинул в сторону коробки и пакеты, освобождая место для новой партии отчётов, и приступил к привычной работе.

День выдался солнечный, ясный — казалось, декабрь решил позаимствовать у весны немного тепла и беспечности. Небо высвободилось из плена серой хмари, и солнечный свет щедро заливал всё пространство вокруг, будто приглашая оторваться от дел и предаться беспричинной, нежданной радости.

Максим посмотрел в окно и на секунду замер, вспомнив свой вчерашний разговор с Любой. «Что это за глупость я давеча сморозил? — с удивлением подумал он. — Сказал, что там — север. У нас же окна выходят на юг, значит, север — тут, а вовсе не там, где она стояла… Неисправный, видимо, этот компас».

И, вздохнув, он снова погрузился в работу.

Яви собой чудо

Когда пробки на въезде в центр стали совсем уж чудовищными и дорога на работу превратилась в многочасовое мучение, Игорь перешёл на общественный транспорт. Это оказалось и удобнее, и быстрее. До дизайнерского бюро, в котором он работал, шла прямая ветка метро, и теперь в дороге, вместо того чтобы трепать себе нервы, он с удовольствием читал. Он вообще был любителем хороших книг, посещал все столичные книжные ярмарки, загружая обычно рюкзак под завязку. Дополнительный час чтения в сутки — совсем неплохо, за месяц удавалось проглотить несколько книг.

Иногда он отрывался в пути от чтения и предавался второму любимому занятию — разглядыванию пассажиров. Довольно быстро он понял, что благодаря поездкам в метро он получил уникальную возможность увидеть своих соотечественников, причём вживую, а не на экране, как раньше. К сожалению, увиденное не слишком вдохновляло. Изо дня в день перед его взором проходили всё те же типажи: утром — невыспавшиеся, апатичные люди, вечером — усталые клерки, рабочие, студенты, возвращающиеся домой после напряжённого дня. Он пытался всматриваться в их лица, определять род занятий, интересы, но чаще всего видел лишь безразличные лица, уткнувшиеся в гаджеты, — по ним невозможно было что-либо угадать.

Встречались, правда, и пассажиры с вполне фактурной внешностью: попадались интересные стройные женщины с роскошными волосами, высокие статные мужчины с правильными чертами лица, но их общий вид — какая-то внутренняя опустошённость, равнодушие, нелепая одежда — превращал их в безликих статистов, сливающихся в серую невзрачную толпу. Иногда Игорю хотелось растормошить кого-нибудь из них и сказать: «Эй, проснись! Вернись к жизни! Она прекрасна — в ней столько красок, музыки, поэзии! Так стань же достойным её — яви собой чудо! Ведь это совсем не сложно — требуется всего лишь минимум усилий». И он мысленно видел, как преображаются на глазах находящиеся рядом люди — становятся яркими, живыми.

Ведь возможно же такое в Париже! (По крайней мере так было до недавнего времени, пока иммигрантов там не стало почти столько же, сколько парижан.) Приезжая в Париж, Игорь мог часами сидеть в каком-нибудь открытом кафе, лицом к улице, наблюдая за прохожими и делая быстрые зарисовки в альбоме. Это никогда не надоедало: каждый человек был по-своему интересен и красив — независимо от возраста. А Амстердам! Там, конечно, в публике нет и четверти французского шарма, но зато желание проявить свою индивидуальность переливает через край. Кого там только не увидишь! Авангард-парад, бурлящая река самобытности. Да… У нас почему-то складывается иначе. Тяготы быта, повседневная суета, общие заботы выдавливают эстетику из повседневной жизни.

В тот осенний день Игорь, покачиваясь в вагоне метро, рассматривал по привычке пассажиров, когда его внимание неожиданно привлекла молодая женщина, стоящая чуть поодаль. Её лицо показалось ему определённо знакомым. Высокая, темноволосая, с мягкими чертами лица. Под дугами бровей — большие тёмно-карие глаза с неподвижным взглядом. Он окинул её взглядом — чёрная кожаная куртка с оторочкой искусственным мехом под леопарда, зелёные бриджи, высокие кожаные сапоги. Никаких украшений. Небольшая сумка через плечо. Усталый, отрешённый вид. Ничего особенного. Ничего. Но где-то он её точно видел.

Женщина поправила прядь волос, и он заметил на её мизинце маленькое кольцо с камнем. И тут же вспомнил: Форнарина! Это была она. Италия, Галерея Уффици, три месяца назад. Эта женщина была копией портрета работы Себастьяно дель Пьомбо. Игорь провёл тогда немало времени перед очаровавшей его картиной. Да, тот же овал лица и припухлость щёк, нос, и полные губы, и волосы… Пятнистая меховая накидка на плече и даже это кольцо на мизинце. Поразительно! Однако при всей схожести с известным портретом его попутчица была разительно другой. В её взгляде не было той глубины и зовущей тайны, в лице — той лёгкой, скрытой иронии, во всём облике — того величия и достоинства. Его современница казалась размытой, тусклой копией оригинала шестнадцатого века. В то же время Игорю было очевидно, что именно можно сделать, чтобы наполнить её магической привлекательностью, заставить её засверкать: ей надо было изменить совсем немного в своей внешности и — чуть больше — в своём мироощущении.

Игорь уже подъезжал к своей станции, когда понял, что он просто обязан протянуть ей этот ключ, одним поворотом которого она сможет изменить свою жизнь. Он быстро сделал запись в блокноте и, выходя, вложил листок ей в руку, почувствовав на мгновение металлический холодок её кольца.

Она развернула записку — «Галерея Уффици. Пьомбо».

«Что это? — рассеянно подумала она. — Ресторан? Клуб? Надо будет узнать… Да, но он не написал, когда и во сколько!»

Подружки

День выдался морозный, ясный и солнечный. Татьяна Львовна быстро собралась и вышла на улицу. Она любила такую погоду. «Татьяна, русская душою… любила русскую зиму…» — это словно и про неё писал поэт.

Перейдя трамвайные пути, Татьяна Львовна увидела на углу Ольгу Ивановну — та уже поджидала её. Накануне они сговорились пойти погулять в парк поблизости. С тех пор как обе вышли на пенсию пару лет назад, они часто предпринимали совместные прогулки.

На Ольге Ивановне был спортивный голубой пуховик и светлая вязаная шапка с помпоном; сама она казалась издалека молодой и изящной. «Совсем как девушка», — подумала Татьяна Львовна и тоже подтянулась, приосанилась. Она с годами несколько располнела и не могла уже похвастаться стройной фигурой, как прежде, но всё-таки старалась держаться в форме.

— Здравствуй, дорогая! — выдвинулась ей навстречу Ольга Ивановна. — Какой денёк чудесный, одно удовольствие прогуляться! А какая у тебя шубка чудесная! По-моему, я её раньше не видела?

— Да что ты, ей сто лет! — ответила Татьяна Львовна, беря подругу под руку.

Вместе они направились по недавно расчищенной от снега аллее к парку.

— Как твой бок, отпустило? — участливо поинтересовалась Ольга Ивановна.

— Да, слава богу! Помазала той мазью, что ты сказала, — и всё прошло.

— Ну и хорошо!

Они прошли к замёрзшим прудам, где в небольших полыньях плавали утки, побросали им хлеба, наблюдая за красивыми, с синими полосами селезнями и невзрачными бурыми уточками, посидели немного на лавочке, а потом направились вверх, на холмы, чтобы оттуда полюбоваться открывающейся панорамой на городские кварталы.

— Смотри-ка, как левая сторона отстроилась! — изумилась Ольга Ивановна, глядя на стоящие поодаль дома. — Всё строят и строят, скоро места свободного не останется. А ведь когда мы сюда только заехали, здесь сплошной пустырь был. Мужу тут не нравилось, говорил: голо очень. А я люблю просторы.

Гуляли они долго, переходя с места на место, но усталости не чувствовали. Свежий морозный воздух бодрил, придавал сил.

— Смотри, какие мы с тобой молодцы! — заметила Татьяна Львовна. — Уже больше двух часов ходим — и хоть бы что!

От долгой ходьбы на припекающем солнце она даже немного распарилась и расстегнула шубу.

— А что нам! — живо отозвалась Ольга Ивановна. — Какие наши годы! Ты, например, так хорошо выглядишь, тьфу-тьфу, что тебе больше сорока пяти никак не дашь!

— Да ладно тебе! — отмахнулась подруга. — Вот ты действительно как девушка! Такая стройная! И лицо гладкое, совсем без морщин.

Довольные собой, они бодрым шагом продолжили свой маршрут и спустились на плоскую террасу, где стоял длинный застеклённый павильон, в котором по временам устраивались разные мероприятия. Сейчас, под шапкой белого снега он, правда, выглядел довольно сиротливо. Подойдя ближе, Татьяна Львовна заметила афишу на стене.

— Да тут сейчас выставка проходит! — обратилась она к подруге. — «Художники Замоскворечья». Пойдём посмотрим?

Подойдя к кассе, они заглянули в окошко.

— Для пенсионеров билеты по сто рублей, — ответила им сонная кассирша.

Лица у наших подружек так и вытянулись. Они достали кошельки, расплатились и взяли билеты.

— Какая бестактная женщина! — возмутилась Ольга Ивановна, едва они отошли от кассы. — Даже не спросила, сколько нам лет. Сразу: «Пенсионерам — по сто рублей».

— Да это она из вредности, — успокоила её подруга. — Есть такие люди, которых так и тянет гадости сказать, чтобы настроение другим испортить.

После осмотра выставки они ещё немного прошлись по парку и остались вполне довольны проведённым днём.

Когда они направлялись к выходу вдоль аллеи, мимо них лихо промчался на лыжах седой мужчина в спортивном костюме.

— Слушай, может, и нам лыжами заняться? — предложила Ольга Ивановна, провожая взглядом мужчину.

— Да что ты, — возразила Татьяна Львовна, — у меня ни лыж, ни костюма нет.

— Так всё можно купить… Смотри, какие тут орлы летают! И мы будем с тобой как ласточки!

— Да уж, — протянула Татьяна Львовна, доставая из кармана зазвонивший телефон.

— А знаешь, Тань, — продолжила Ольга Ивановна, — даже когда мы с тобой состаримся, это будет не страшно. Главное ведь, чтобы близкий человек рядом был, хоть один. Чтоб можно было поделиться своими впечатлениями, мыслями. Правда? Чтобы просто кто-то слушал тебя, но не в пол-уха, а внимательно, сочувственно, вот как ты.

Татьяна Львовна взяла её под локоть.

— Да, конечно, — рассеянно ответила она, убирая телефон. — Быть бы только здоровыми, а там пусть говорят, кто что хочет…

Фиолетовый цветок

Июль выдался сухой, жаркий. Уже с утра небо обретало тускло-голубой, будто выгоревший цвет, и даже после полудня, когда солнце начинало медленно клониться к закату, в воздухе ощущались горячие потоки, хаотично перемещаемые лёгким беспокойным ветром. На даче летний зной переносился, конечно, легче, чем в городе: большой сад, заросший старыми деревьями и кустарником, давал много тени, да и на просторной открытой веранде никогда не бывало жарко. Сергей и Елена, обычно проводившие отпуск за границей, в этом году решили не предпринимать дальних поездок и сняли дачу в Подмосковье. Андрейка, их шестилетний сын, быстро сдружился с соседскими ребятами и целыми днями пропадал на оврагах за подлеском. Елена с удовольствием занималась хозяйством, ходила в лес за грибами и ягодами, возвращаясь с полной корзинкой, а Сергей с утра пораньше устраивался на террасе с ноутбуком — отпуск отпуском, а надо закончить и сдать исследование, которое их лаборатория в Астрономическом центре вела почти три года совместно с коллегами из Венгрии, и теперь наступал срок сдачи доклада для международного журнала. Работа эта, собственно, была уже закончена, но он снова и снова возвращался к текстам и графикам, придирчиво вникая в малейшие вызывающие сомнение тезисы. Он работал с упоением: тема исследования гравитационных волн, предсказанных ещё Альбертом Эйнштейном, недавно получила экспериментальное подтверждение, что доказывало существование искривлений пространства — времени, а это позволяло теоретически узнать о давно произошедших событиях в жизни Вселенной. Астрономия стояла на пороге захватывающих открытий. Погружаясь в научные тексты, всматриваясь в фотографии, полученные из космоса, Сергей напрочь забывал о происходящем вокруг, ощущая себя пульсирующей точкой в бесконечной темной Вселенной, развивающейся миллиарды лет по своим собственным законам. Время в этом случае тоже текло по своим законам: порой ему казалось, что он провёл у компьютера не более получаса, а на деле проходило несколько часов. Вот и теперь Сергей как бы издалека услышал голос Лены, зовущей их с Андрейкой к завтраку.

— Иду-иду, — откликнулся он, с трудом выныривая из бездны космического океана. Закрыл ноутбук и с удивлением осмотрелся по сторонам, будто заново узнавая привычное место.

Лена накрыла тем временем завтрак на веранде. На столе стояла большая тарелка с творожниками, сметана в горшочке, малиновое варенье — всё, как они любили с Андрейкой. Они с сыном принялись за еду, а Лена пошла нарвать во дворе мелиссы, чтобы добавить в заварку, — чай с ней получался необыкновенно душистым. Сергей посмотрел вслед жене, и тут его снова коснулось чувство некой тревожности, которое он временами испытывал в последние дни. Что-то изменилось в поведении Лены. За внешним спокойствием в ней угадывалось напряжение, она стала молчалива, неулыбчива, исчезла былая непринуждённость их общения и молчания. Да, он заметил это уже несколько дней назад, но значения этому сразу не придал. Занятый целыми днями работой, просто отметил про себя вскользь эту перемену, но тут же списал её на возможное временное недомогание жены. Но теперь вспомнил опять, и, когда Лена ставила на стол заварной фарфоровый чайник, внимательно посмотрел на неё. Лена не ответила на его взгляд. В лучах тёплого солнечного света она показалась ему очень красивой, но несколько уставшей. Светлые волосы спускаются ровной волной на плечи, лицо ровное, слегла загорелое, с лёгкими веснушками около носа, тонкие губы, в изгибе которых будто застыла горечь. Ему захотелось встать, обнять её за плечи, поцеловать и спросить: «Ленка, что с тобой? Что не так?» Но глядя на её задумчивое лицо, он понимал, что это невозможно, что этим только всё испортишь — она вдруг может взорваться, заплакать и сказать что-то такое, отчего наступит безысходность. Но почему, почему?..

— Андрейка, ты доел? — обратилась Лена к сыну. — Пойдём сходим в деревню за молоком.

— Я с ребятами на речку договорился, — заныл было Андрейка, слезая с табуретки.

Лена вытерла ему рот салфеткой и похлопала по спине:

— Собирайся, мы быстро. А потом к ребятам пойдёшь.

— А папа с нами пойдёт? А, пап? — Андрейка вопрошающе уставился на отца.

Сергей не успел ответить ему, как Лена уже потянула сына за руку:

— Нет, папа не пойдёт. Он занят, у него много работы.

И опять — не глядя на него, без упрёков, но сухо, отстранённо.

— Пап, а ты мой велик ещё не починил?

— Сегодня починю, сынок, — Сергей встал из-за стола. — Вот прямо сейчас и займусь этим.

В самом деле, третий день обещает сыну выпрямить погнутые спицы на велосипеде и всё никак не соберется. Сергей вошёл в сарай и выкатил оттуда велосипед, поблёскивающий на солнце металлической рамой. Андрейка, уже зашагавший было с матерью к калитке, остановился и запыхтел:

— Па, а это долго? Мам, а может, мы подождём?

— Пойдём-пойдём! — Лена потянула его за руку. — Я же сказала тебе: папа занят. Потерпи, когда-нибудь починит.

Как только они скрылись за калиткой, Сергей оттолкнул ногой велосипед. «Когда-нибудь починит» — сколько желчи, сколько укора в этих словах! Почему она так злится на него? Что с ней? Что с нами? Ему стало вдруг жутко при мысли, что возникшая между ними неизвестно почему трещина будет теперь углубляться и никогда-никогда не сядут они больше рядом, обнявшись, не пошутят, не поговорят запросто о том, что волнует, да и просто — о чём угодно. «Видимо, это из-за моей работы, — подумал он. — Сижу целыми днями за ноутом, никакого внимания семье. Но Ленка, дорогая, я просто сейчас в цейтноте!» Вздохнув, он запрокинул голову и посмотрел в небо. На бледно-голубом своде медленно плыло одинокое облачко. Он вспомнил, что уже довольно давно у них не было близости, Лена с наступлением темноты сразу ложилась спать, ссылаясь на усталость. «А что, если она кого-то полюбила? — внезапно подумал он. — Какого-нибудь ловеласа из своего банка. Такая красивая женщина, наверняка к ней клеятся всякие на работе». И тут же поморщился: «О чём это я? Какие пошлости лезут в голову!» Он снова посмотрел в небо. Как далеко всё то, чем он занимается, от нужд и забот большинства людей — бездонный загадочный космос, гравитационные волны, искривления пространства и времени… Но искривляются, видимо, со временем и души, и отношения.

Лена с Андрейкой шли по дорожке среди высокой травы, в которой то и дело мелькали цветы — пестрая мать-и-мачеха, голубые васильки, бордовые головки репейника. Разнотравье источало богатый аромат, хотелось зачерпнуть его ладонями, умыться им, испить. Над травой и цветами низко летали бабочки и толстые жужжащие шмели.

— Мама, смотри, какая большая бабочка полетела! Это адмирал? — Андрейка дёрнул Лену за руку и остановился, открыв рот.

— Да, наверное… — рассеянно ответила она. — Пойдем, тётя Дуся уже, наверное, заждалась нас.

Лена шла будто во сне. Бабочки, цветы, ароматы — такая красота вокруг, а на сердце всё равно грусть. Что-то не так у них с Сергеем в последнее время. Он совсем перестал замечать их с сыном, стал холодным, ушёл в себя. Может, ему наскучила семейная жизнь? Ведь такому талантливому человеку, как он, нужна, наверное, полная свобода. Он исследует космос, разбирается в сложнейших вопросах мироздания, а что могут ему дать они с Андрейкой?

Они перешли железную дорогу, и, когда спускались с насыпи, взгляд Лены вдруг выхватил среди травы необыкновенный цветок. Он стоял прямо, опушённый продолговатыми листьями, вознёсся к небу конус из ярко-фиолетовых, тесно прижатых друг к другу колокольчиков — от широких снизу, до совсем мелких наверху. Она никогда не видела раньше ничего подобного и даже не знала названия этого цветка. Наклонилась — цветок издавал тонкий приятный аромат.

— Андрейка, смотри, какое чудо! — Лена с восхищением разглядывая фиолетовую вязь. — Создает же Бог красоту!

— На ракету похож, — задумчиво ответил Андрейка.

Лена собралась уже было сорвать необычный цветок, но подумала, что лучше это сделать на обратном пути: как бы он не завял, пока они будут ходить за молоком по жаре.

Пройдя пыльной деревенской улочкой, они остановились у небольшого деревянного дома, огороженного резным полинявшим от времени забором.

— Дуся! — позвала Лена. — Дуся!

В дверях появилась полная женщина, обвязанная крест-накрест серым платком. Посмотрела из-под руки на дорогу и заспешила к ним вперевалку.

— Ой, это вы! Что-то вы сегодня припозднились, — она виновато взглянула на Лену. — Думала, уж не придёте. Только недавно последнюю банку отдала.

Лена, расстроенная услышанным, молча смотрела на Дусю. Так любили они с сыном деревенское парное молоко! Какая жалость!

— А вы к Маше сходите! — посоветовала Дуся, глядя сочувственно на Лену с Андрейкой. — У неё, наверное, ещё осталось. Уж простите, что так получилось.

Лена с сыном прошли на другой конец деревни к Маше. К счастью, у той действительно ещё осталось молоко. Взяли целый бидон и ещё выпили по кружке на месте. Обратно шли другой дорогой, и про фиолетовый цветок Лена вспомнила, когда уже подходили к дому.

За чаем, когда они все вместе сидели на террасе, Сергей несколько раз мысленно собирался заговорить с Леной, тщетно ища какой-нибудь предлог. Лена следила глазами за тем, как Андрейка рисует цветными карандашами в альбоме, и казалось, это его занятие полностью поглотило её. Наконец, не в силах выносить тягостного молчания, Сергей поднялся из-за стола:

— Пойду прогуляюсь.

Лена молча взглянула на него и кивнула головой.

Сергей шёл без всякой цели лесной тропинкой, которая вскоре вывела его к железной дороге. Он присел на каменистую, нагретую солнцем насыпь и вытянул ноги. Мимо с шумом пронеслась электричка. Лёгкий ветерок коснулся его лба, потрепал волосы — как когда-то в детстве делала это бабушка. Они часто проводили с ней лето в деревне. Бабушка тогда была уже старенькой, но родители каждый год привозили его к ней, и бабушка встречала его с неизменной добротой и вниманием. Да и он вроде рос послушным малым, не доставлял ей волнений. Часто по вечерам, когда все дела были переделаны, они шли к железной дороге и сидели вот так же на насыпи, глядя на проходящие поезда. С бабушкой легко было говорить обо всём, почему же теперь ему так трудно с собственной женой?

Сергей встал, отряхнул брюки и потряс поочередно ногами — от сидения в неудобной позе они изрядно затекли. Перешёл железнодорожное полотно, чтобы пройтись узкой тропинкой. И тут он заметил красивый цветок. Насыщенно-фиолетовый резной конус возвышался среди травы на прямой длинной ножке. Удивительно, как он вырос тут, у самой обочины — такому красавцу место на ухоженной клумбе. Сергей наклонился и осторожно срезал его перочинным ножичком почти у самого основания. «Лене, наверное, понравится», — подумал он, разглядывая необычный цветок.

Вернувшись домой, он достал с полки пустую бутыль с ручкой, набрал воды и, воткнув в неё цветок, поставил на стол.

На ужин Лена приготовила тушёные кабачки с курицей. Вкусно получилось, прямо объедение! Сергею хотелось весело воскликнуть: «Ленка, какая ты молодец! Такую вкуснятину приготовила!» Но он боялся сбиться на фальшь, предстать этаким петрушкой. Лена рассеянно смотрела на сгущающиеся сумерки за окном, и вдруг её взгляд остановился на бутыли с цветком. Глаза её расширились от удивления, она перестала есть и воскликнула:

— Что это? Откуда?

Сергей, изумлённый её реакцией, смущённо ответил:

— Да вот, шёл вечером, у железной дороги — такой красивый цветок…

Хотел добавить, что это для неё он сорвал, чтобы порадовать, но слова застревали в горле.

— Ты представляешь, я сегодня утром видела этот цветок у железной дороги! Когда мы с Андрейкой за молоком ходили, — Лена говорила громко, взволнованно, глаза её блестели.

— Неужели тот самый? — с притворным удивлением вскинул брови Сергей.

— Да, точно, пап! — заверил его Андрейка. — Я ещё сказал тогда маме, что он на ракету похож!

— И правда похож, — улыбнулся Сергей сыну. — Фиолетовая космическая ракета.

— Я ещё хотела его тогда сорвать, — продолжила Лена, — а потом решила: на обратном пути, и забыла. И так расстроилась, что забыла! А ты его увидел и принёс! Разве такое возможно? Среди тысячи цветов, среди травы…

Она смотрела на него удивлённо, восхищённо. Сергей встал и, подойдя к жене, поцеловал её в висок.

— Лен, конечно, такое возможно: ведь мы муж и жена, видим и чувствуем едино. Родная моя! — он уткнулся лицом в её макушку, вдыхая пшеничный запах волос.

Лена взяла его за руку и подняла к нему своё лицо. В глазах её стояли слёзы.

— Ведь у нас всё хорошо, правда? — низким от волнения голосом спросила она.

— Всё хорошо, — Сергей крепко сжал её плечи. — И всегда будет хорошо. Пусть искривляются время и пространство, но наши чувства и отношения останутся неизменными.

Небесная обитель

Наталья Михайловна, или попросту Михална, слыла в своём поселке женщиной серьезной и работящей. И впрямь: хозяйство своё она содержала в образцовом порядке, для чего поднималась каждый день с петухами, работала и в огороде, и дома не покладая рук. Да ещё держала козу и кур — хлопотное это дело. Но от трудов своих Михална не уставала: такая жизнь была ей привычна, с ранней молодости помогала она во всём матери, почти до самой смерти своей проработавшей в колхозе. И теперь вот уже многие годы делала всё сама, словно продолжая двигаться по накатанной колее. Соседки относились к Михалне почтительно, но с оговорками: не нравилось им, что та малообщительна, в гости не ходит, новостями не делится. Получалось, что гордая она, эта Михална.

Дом, в котором жила Наталья Михайловна со своим мужем Алексеем Петровичем, остался им от мужних родителей — дед в своё время его сам строил. Добротный был дом, бревенчатый, стволы шли на него — не обхватишь. Алексей тоже руки имел золотые, но прока от того Михалне было мало. Почему так? Ведь когда она выходила за него замуж, он представлялся ей человеком мастеровитым, с которым будешь жить как за каменной стеной. Но Алексей, хоть и делал всё, как и его дед, на славу, был в своих занятиях неспешен, и ждать необходимого приходилось долго. Да ещё и соседи вовсю пользовались безотказностью Алексея — то один попросит подсобить, то другой, а тот всем помогает. Михална уж пилила-пилила его, наставляя на путь истинный, да всё без толку. Терраса, выстроенная мужем по её просьбе, чтобы было где на старости лет по вечерам чай пить, так и стояла пятый год заваленная строительным хламом, досками и инструментом. Ни пройти ни проехать. А тут ещё соседка эта, Глашка, даром что кривая, повадилась заглядывать. То одно принесёт в починку, то другое. Чайник у неё, видишь ли, сломался, а то приёмник не работает. А глазами так и зыркает на Алексея, голосок елейный делает. Михална ей говорит:

— Глафира, у тебя что, своего мужика нет, что ты всё к нам шастаешь?

А та ей в ответ:

— Ой, что толку от моего Васьки — руки как крюки. Только бутылку и умеет держать. Не то что Алексей Петрович — мастер первоклассный!

А Алексей в усы улыбается — приятны ему такие похвалы. От жены-то забыл, когда доброе слово слышал. Он на неё не серчал, понимал, что жена устаёт, однако и свою работу не откладывал. В своё время Алексей трудился на ближней лесопилке — хорошая была работа, заказы так и сыпались. Не начнись в стране перемены, он бы до сих пор, глядишь, там работал. А так лесопилку уже десять лет как закрыли, и теперь там китайцы теплиц понастроили. Однако Алексей приобретённых навыков со временем не растерял, а опыта прибавилось — и не только в столярном, но и в слесарном деле. Да и не пил он, как многие, так что по праву считался на селе лучшим мастером. Соседи так и шли к нему чередой. Да и как другим не помочь? Прибыток от таких работ небольшой, ну а много ли им со старухой надо? Бог миловал: покуда живы-здоровы, ни в чём не нуждаются.

Однажды, когда Глашка опять заявилась — на сей раз со сломанным утюгом, Михална не выдержала и выскочила на неё с кочергой:

— А ну пошла отсюдова! Повадилась ходить! Пошла, кому говорят, и чтоб ноги твоей тут больше не было!

Алексей хотел было вступиться за отпрянувшую Глафиру, но Михална была непреклонна и вытолкала соседушку взашей.

— Ох, не права ты, мать, — вздохнул Алексей, качая головой. — Что на человека набросилась? Злая ты стала, как земляная оса. — И направился на террасу к своему станку.

Михална сначала хотела ответить ему что-то дерзкое — уж очень задела её эта «земляная оса» — мол, забыл ты, старый, где твой дом и чей ты муж. Но потом остыла, и сделалось ей стыдно. «И чего это я действительно на неё набросилась? — подумала она. — Куда ей в самом деле со своими поломками идти?» Михална переживала из-за случившегося, но извиняться перед Глафирой не собиралась. Решила, что лучше съездит в церковь или монастырь, покается.

Михална шла по широкой гравиевой дороге, которая в ранний час была совершенно безлюдна. Утро выдалось свежее, чистое, идти было легко — будто не шла она, а летела. Вдали вырисовывались синие купола монастыря, высокая колокольня, неприступные белые стены. Лёгкая дымка скрывала нижнюю часть стен — казалось, будто монастырь парит над землёй. «Красота-то какая! — дивилась Михална, глядя на открывающуюся картину. — И что же это я раньше никогда сюда не ездила?»

При входе, у распахнутых кованых ворот стоял крепкий седобородый старик, внимательно оглядывающий входящих. Когда Михална поравнялась с ним, он вдруг преградил ей дорогу:

— Вам туда нельзя.

— Это почему? — удивилась Михална. Она была сражена и напугана. Это ж надо, такой путь проделала — и что, напрасно? Монастырь, должно быть, мужской, ну и что? Разве нельзя женщинам в мужские монастыри заходить? Может, правила какие новые ввели? Она стояла в растерянности, не зная, что предпринять. Вгляделась в находящихся на территории монастыря — нет, там были не только мужчины! Вон и женщины в платках стоят. Почему же ей нельзя? И вдруг она увидела за воротами своего Алексея! Как он мог тут оказаться? Ведь она не говорила ему, куда именно собирается, — сказала только, что в церковь. Невероятно! Она присмотрелась получше: точно он! Его высокая, худая, немного сгорбленная фигура.

— Алексей! — позвала она громко. — Алексей!

Алексей повернулся, увидел её и обрадованно замахал рукой. Быстрым шагом приблизился он к воротам и сказал старику:

— Пропусти её, Пётр, это моя жена, Наталья.

«Ишь ты, уже со всеми перезнакомиться успел!» — удивилась Михална, глядя на мужа.

— Та самая злая Наталья, у которой все люди — канальи? — спросил старик, строго взглянув на Наталью.

У той упало сердце. «Неужто люди про меня так говорят?» — пронеслось у неё в голове. Она опустила глаза, стараясь скрыть волнение.

— Пропусти, она хороший человек! — снова попросил Алексей. — Если и сердится когда, то потом жалеет.

Старик поколебался, но потом отодвинулся в сторону, освобождая для Натальи проход. Оказавшись рядом с мужем, Михална схватила его за руку:

— А ты как сюда попал? Почему он не хотел пускать меня?

Алексей взял её под локоть и повёл по тропинке. Вокруг было так благолепно, что Михална не переставала охать от восторга, оглядываясь по сторонам. Цветы — яркие, невиданных оттенков, крупные и мелкие — покрывали собой пологие склоны. Солнце грело как-то особенно приветливо, над деревьями порхали, чирикая, птицы.

— Господи, благодать-то какая! — повторяла Михална. — Прямо-таки небесная обитель!

— Ты что там всё бормочешь?

Михална открыла глаза и увидела склонившегося над ней мужа.

— Здорова ли ты? Уж десятый час, а ты всё спишь и бормочешь во сне.

Михална присела на кровати, оторопело глядя на мужа.

— Мы чё, уже вернулись? — спросила она, тяжело дыша.

— Точно не в себе! — испугался Алексей. — Может, тебе врача вызвать? Откуда мы вернулись? Не ездили никуда.

— А-а, — протянула Михална, откинувшись на подушки и постепенно приходя в себя. — Приснилось, значит.

Встав с кровати, она тщательно оделась, причесалась и отправилась на кухню. Через некоторое время она появилась в мастерской мужа с тарелкой в руках, на которой лежали горкой горячие оладьи. Михална поставила тарелку перед мужем:

— Алёшенька, передохни, дружок. Устал, наверное. Перекуси вот оладушками.

Алексей, опустив доску, оторопело смотрел на жену — румяную, похорошевшую. А она, присев рядом на табурет, как ни в чём не бывало продолжала:

— Сейчас за яичками схожу, на обед твой любимый мясной рулет сделаю, — и потом, смутившись, добавила, глядя в пол: — Лёш, ты уж там… это… не бросай меня там, ладно?

Алексей взглянул на неё с недоумением и, помолчав секунду, расхохотался:

— Так ты что, может, к Глафире меня приревновала? Решила, что уйду? Ах ты, глупая моя женщина!

Он снова засмеялся, стряхивая стружку с колен.

— Да нет, я не то… — оправдывалась, краснея, Наталья. Но что было «то», объяснить не решалась.

Милые люди

Свою жизнь Татьяна считала вполне благополучной. С мужем они жили хорошо; дочь, окончив медицинский институт, вышла замуж за своего однокурсника, и оба работали в районной больнице. Сама Татьяна занималась дизайнерскими проектами, и эта деятельность вполне устраивала её. Муж неплохо зарабатывал в логистическом бизнесе, на здоровье никто не жаловался. То есть семейное положение можно было бы назвать вполне благополучным, если бы не одно обстоятельство. И обстоятельством этим был Татьянин младший брат Алексей. Три года — не такая уж большая разница в возрасте, но с самого детства Татьяна чувствовала ответственность за него, чему способствовало отношение матери к детям: она часто оставляла их вдвоём, наказывая Тане следить за младшим братом и выполнять небольшие домашние поручения. Давно уже не было в живых ни отца, ни матери, но привычка заботиться о младшем брате — теперь уже сорокадвухлетнем мужчине — так и не оставила Татьяну. Брат, проявлявший в юности недюжинные математические способности, с лёгкостью окончил Физтех и поначалу вполне успешно работал в конструкторском бюро. Но потом в экономике страны начали происходить непонятные явления, лавинообразно закрывались самые, казалось бы, устойчивые заводы, институты и предприятия, закрылось и КБ, в котором работал Алексей. И вот с тех пор — уже более десяти лет — брат перебивался случайными заработками по временным контрактам. Жена ушла от него к более успешному коллеге, сын жил отдельно и мало беспокоился об отце. Казалось бы, все уже взрослые люди, но Татьяна не могла отмахнуться от неустроенности брата, горевала о том, что Алексей, такой талантливый, добрый и весёлый, оказался по жизни неудачником. Утешало её лишь то, что сам Алексей, похоже, таковым себя не считал и унынию не поддавался, жил скромно и довольствовался малым.

Как-то Татьяне позвонила школьная подруга матери, с которой они много лет поддерживали добрые отношения, правда, в основном по телефону. У тёти Кати, доброй общительной старушки, приближался юбилей, и она позвала Таню в гости. «Будут только свои, — сказала она, — сын Никита с женой и внук Стасик. И ещё одна подружка с бывшей работы зайдёт. Так что посидим по-домашнему, узким кругом».

Таня хорошо помнила дом тёти Кати, хотя в последний раз посещала её давно, вместе с мамой, когда та была ещё жива. В те времена в однокомнатной квартире у тёти Кати и дяди Иннокентия собирались большие шумные компании. И хотя с продуктами в стране было сложно, в памяти остались тёплые застолья, интересные разговоры, шутки и смех. Теперь, когда не стало дяди Иннокентия и времена изменились, дом тёти Кати тоже, наверное, стал другим. Размышляя так, Татьяна собиралась всё же в гости с воодушевлением и решила позвать с собой Алексея. «Пусть развеется, — подумала она, — а то всё, небось, дома сидит».

В детстве Алексей дружил с Никитой — они были ровесники. Несколько раз ездили вместе с родителями на каникулы в Карелию и потом вспоминали со смехом множество забавных моментов, случавшихся во время этих поездок. «А помнишь, как мы плыли в лодке и решили все разом сказать каждый своё: “спички”, “ящик”, “чижик”, “хрящик” — и получился один грандиозный чих, так что лодка чуть не перевернулась!»

«Не буду тёте Кате говорить, что мы вместе приедем, — решила Таня, — пусть для всех это будет сюрприз! Вот Никита, наверное, обрадуется!»

Алексей охотно согласился поехать к тёте Кате — он её хорошо помнил и любил. И Никиту, хоть и не виделись с ним сто лет, тоже хотелось увидеть! По дороге они зашли в магазин, купили цветов и фруктов и, прождав довольно долго автобуса, прибыли по назначенному адресу с некоторым опозданием. Татьяна в душе немного переживала, как встретят Алексея преуспевающие родственники тёти Кати. Никита держал автосалон, жена его работала в крупном банке, а сын учился в университете. Но она отогнала свои сомнения: «Всё будет нормально, они же с Никитой знакомы с детства». В магазине Татьяна исподволь оглядела брата и осталась довольна: выглядит хорошо и одет вполне прилично.

Тётя Катя, открыв дверь, сразу приняла Алексея в свои мягкие старушечьи объятия, заахала, обрадовавшись его приезду. Раздеваясь в тесной прихожей и обмениваясь с тётей Катей дружественными приветствиями, Татьяна пыталась понять, все ли гости уже собрались и не пришлось ли им ждать опаздывающих (прежде было не принято садиться за стол, пока все не собрались). Но и из комнаты, дверь в которую была открыта, не долетало ни звука. «Неужто мы первые?» — подумала Таня.

Войдя в комнату, они увидели, что все уже в сборе. За небольшим столом на диване сидели Никита с женой Юлей, рядом — их сын Стас, в торце стола, очевидно, находилось место хозяйки дома, далее устроилась в обветшавшем кресле подруга тёти Кати, подле которой было оставлено место для Тани. Тётя Катя шустро занесла в комнату ещё один стул из кухни для Алексея и поставила перед ним чистую тарелку.

— Мы уж тут начали, — извинилась тётя Катя, указывая на стол. — Все такие голодные, после работы.

— Да конечно же! — воскликнули в один голос Татьяна и Алексей. — Простите, что опоздали — пришлось автобуса ждать.

Тётя Катя щедрой рукой наполнила их тарелки. Алексей налил себе водочки, Татьяне — красного вина. Вздохнули полной грудью и замерли в ожидании продолжения прерванной беседы. Прошла секунда, другая. В помещении царила странная тишина, нарушаемая лишь постукиванием вилок о тарелки. Таня почувствовала нарастающую неловкость. Никто из гостей не встал при их появлении, не бросился радостно навстречу. Никита лишь кивнул Алексею, будто они виделись только вчера. И теперь все сидели молча, с безразличными физиономиями, занятые едой. Татьяна не решалась посмотреть на брата, боясь встретить его изумлённый взгляд. «Почему они молчат? — недоумевала она. — Или за полчаса успели сказать все тосты и обсудить все новости?» Через некоторое время, когда всеобщее молчание стало нестерпимым, Татьяна поднялась с бокалом в руке:

— Разрешите мне, на правах опоздавшей, но доброй знакомой, поздравить нашу дорогую тётю Катю с днем рождения и пожелать ей многая и благая лета!

Таня сказала ещё несколько добрых слов в адрес именинницы, подошла к тёте Кате и, обняв её за плечи, поцеловала и чокнулась с ней. Потянулись к ней со своими рюмками и другие. Тётя Катя, казалось, только и ждала этого момента и с удовольствием опрокинула свою чарочку.

Таня взглянула на Алексея. Тот, раскрасневшись с мороза, а может, с рюмки водочки, с улыбкой смотрел на тётю Катю. Потом перевёл взгляд на Никиту.

— Никит, а ты, я слышал, бизнесом заправляешь? — спросил Алексей, подкладывая себе салата. — Каким именно?

— Шиномонтаж, — тихо ответил Никита, будто сообщая государственную тайну.

— И как дела, успешно идут?

— Да, успешно.

— А сын чем занимается?

— На юриста учусь, — бесстрастным тоном пояснил Стас.

Никита, возможно, был наслышан от своей матери, что у Алексея дела идут не слишком хорошо, поэтому от встречных вопросов воздержался, за что Татьяна была ему в душе благодарна.

Жена Никиты Юля, худощавая женщина со строгим лицом, за весь вечер не проронила ни слова. Лишь изредка она наклонялась к Никите и что-то шептала ему на ухо; по тому, как кривилось при этом его лицо, можно было понять, что замечания касаются выпитого им. Стас сидел с отсутствующим взглядом, то и дело поглядывая на лежащий перед ним телефон.

— А я вот недавно была на выставке Якунчиковой в Третьяковке, — начала Татьяна, надеясь вовлечь гостей в общую беседу. — Никто ещё не видел? Очень советую: такое интересное сочетание традиции и символизма. И необычная техника выжигания на дереве…

Однако никто не подхватил начатую тему — гости по-прежнему молчали.

— Тётя Катя, позвольте и мне сказать тост, — Алексей встал, расправив плечи. — Сколько лет вас знаю, столько согреваюсь вашим радушием! Помню в детстве, когда вы были рядом, меня родители ни за какие проказы не ругали! Вы всех защищали и покрывали. Пусть ваши близкие отвечают вам такой же любовью!

Он встал и подошёл к тёте Кате.

— Никита, подлей-ка мне! — скомандовала та, пододвинув рюмку. — Я тоже хочу сказать ответное слово, — тётя Катя подняла наполненную рюмку и на секунду задумалась, глядя перед собой. — Вот сегодня мне исполнилось семьдесят пять лет — страшная цифра, если вдуматься! Но когда рядом с тобой твои дети, внуки и близкие, чувствуешь себя совершенно молодой и счастливой! Пусть будет так ещё долго! Доброго всем здравия!

После того как все пригубили свои бокалы, подруга тёти Кати, к счастью, пустилась в рассуждения о благоустройстве Москвы. Кто-то возразил ей, кто-то поддержал. Лёд молчаливого оцепенения растаял.

— А помните, — вдруг весело воскликнул Алексей, отставляя тарелку, — как мы в Карелию вместе ездили? Никита, помнишь? Как в лодке катались? И там ещё вместе кричали: «ящик», «хрящик» — и получился жуткий чих, так что из соседней лодки чуть люди не выпали!

Татьяна, Алексей и тётя Катя дружно рассмеялись. На лице Никиты появилось некое подобие улыбки.

Перед чаем Таня и Алексей переместились вместе с тётей Катей к большому письменному столу, заваленному книгами и бумагами. После того как дяди Иннокентия не стало, никто толком не разбирал его архив. Тётя Катя выудила откуда-то снизу старую книгу в потёртом переплете, и они начали горячо обсуждать её с Алексеем. Потом, усевшись на диване, рассматривали фотографии, находя общих знакомых и вспоминая минувшие дни. Таня, облокотившись на большую подушку, совершенно расслабилась, очарованная уютом домашней обстановки. «Почему в доме у тёти Кати всегда так хорошо? — думала она. — Сколько помню наши приходы к ним, с самого детства, всегда здесь отогревалась душой. Никогда не хотелось уходить из этих гостей. Вот и теперь, случись какая беда, не найдётся другого столь утешительного места, как дом тёти Кати».

Когда хозяйка накрыла стол к чаю, Татьяне захотелось сказать ещё один тост в честь тёти Кати. Она ждала, когда все соберутся, но Никита с женой, исчезнувшие какое-то время назад, всё не возвращались.

— А где же ваша молодёжь? — спросила она тётю Катю.

— А они уже ушли, — ответила та. — По-английски, чтобы никого не отвлекать.

— Пора и мне откланяться, — поднялся со своего места Стас, отправляя в рот эклер. — Надо к зачёту готовиться. Спасибо, бабуль! Рад был познакомиться, — кивнул он Татьяне и Алексею от дверей.

Оставшись вчетвером, маленькая компания продолжила праздник. И был он сердечным, добрым, скреплённым взаимным пониманием и теплотой. Тётя Катя достала из ящика старую пластинку и поставила её на проигрыватель. Алексей, галантно поклонившись, пригласил тётю Катю на танец, и они ловко задвигались в такт музыке между стульев и столов.

Но вот настало время прощаться. Когда Татьяна и Алексей обувались, сидя на танкетке в маленькой прихожей, Татьяна с горечью заметила, какие у Алексея старые, давно не чищенные ботинки. «Наверное, и Никита это увидел, уходя», — подумала она, испытывая одновременно и досаду, и жалость к брату.

Они пошли к метро пешком. Мороз усилился, хватал за щёки, кусался. На узкой улице, едва освещённой тусклыми фонарями, было тихо, лишь снег звучно хрустел под ногами.

— Как же хорошо посидели! — воскликнул с чувством Алексей. — А тётя Катя совсем не изменилась — хотя уж лет десять я её не видел. Да. Какая молодец! И Никита с семьёй — такие милые люди! Видно, всё у них хорошо. Слава богу!

— А как ты про «ящик-хрящик» вставил! — вспомнила Татьяна.

И они снова громко рассмеялись.

Голосов овраг

Полина Викторовна долго сопротивлялась натиску дочери, вознамерившейся разменять их квартиру и разъехаться. С одной стороны, она понимала дочь, желавшую жить со своей семьёй отдельно, а с другой, недоумевала: казалось, в большой трёхкомнатной квартире места хватало всем, сама она старалась держаться незаметно, не лезть в дела молодых, да и в помощи им никогда не отказывала. С трудом представляла себе Полина Викторовна, как это она сорвётся с родных мест, из центра Москвы, и поедет невесть куда… Однако через некоторое время всё же уступила, и размен состоялся. «Что поделаешь! — говорила она своим приятельницам. — Пусть будет так. Поживу теперь свободным человеком». Полина Викторовна, надо сказать, хоть и вышла уже несколько лет назад на пенсию, была женщиной энергичной, моложавой и привлекательной, так что перспективы перед ней открывались вполне отрадные.

К своему новому месту жительства Полина Викторовна привыкла на удивление быстро, и немаловажную роль тут сыграл находившийся поблизости парк-заповедник Коломенское. Парк — большой, просторный — спускался с холмов неровными ярусами к Москве-реке. Во всём тут чувствовалась старина, размах, да и немудрено: раньше здесь находилась летняя резиденция царей с обширными постройками, церквями и садами, многое сохранилось и до наших дней. Ещё раньше доводилось ей слышать, что Коломенское — не вполне обычное место. Есть тут на самой высокой точке церковь, построенная аж по личному указанию Ивана Грозного — любил он охотиться в здешних местах. Сохранились и обширные яблоневые сады — со столь причудливо изогнутыми стволами, что поговаривали, будто в них зашифрована небесная музыка. Был тут и какой-то таинственный Голосов овраг, где якобы надолго пропадают, а потом снова появляются люди. А храм Вознесения! Есть поверье, что, сколь долго будет стоять этот храм, столько и Россия будет стоять. И вот теперь Полина Викторовна могла созерцать все эти таинственные красоты воочию. Выходя на прогулку, она специально оставляла дома все гаджеты, чтобы не отвлекаться, и полностью погружалась в очарованье старины.

Как-то зимним морозным днём Полина Викторовна выбралась на очередную прогулку. Холод её не пугал, она даже любила его. Походив по склонам, она спустилась к замёрзшей реке покормить плавающих в полынье уток. Затем повернула в сторону оврага. Тут ей ещё не доводилось бывать. Несмотря на стужу, меж тёмных отполированных камней резво бежал ручей. Над ним нависали, причудливо раскинув ветви, старые деревья с потрескавшейся корой, покрытые шапками снега. «Ох, красота!» — воскликнула Полина, пожалев, что не может сделать фото. Картина открывалась воистину сказочная, и невозможно было поверить, что где-то в получасе ходьбы течёт обыденная жизнь современного города.

Полина пробиралась вдоль ручья, придерживаясь за ветки и каменистые уступы. Радостное возбуждение охватило её, будто она скинула лет тридцать и вот снова, молодая и красивая, бодро взбирается в снежную гору. По пути ей попадались указатели, припорошенные снегом. «Природные источники, — прочитала она, остановившись на изогнутом деревянном мостике. — Живая и мёртвая вода, Голосов овраг». «Ну и ну! — подумала она с удивлением. А я-то думала, такое только в сказках бывает!» Полина остановилась передохнуть. Удивительно, она гуляла уже более часа, но ни холода, ни усталости не чувствовала.

— А отличный выдался денёк! — раздался вдруг поблизости зычный мужской голос. Обернувшись, она увидела идущего по направлению к ней высокого поджарого мужчину лет пятидесяти в синей куртке и вязаной шапке. Шёл он быстро и уверенно, раздвигая на ходу ветки. Поравнявшись с Полиной, он остановился и, приветливо глядя на неё, повторил:

— Отличный выдался денёк!

— Да, — согласилась Полина. — Как говорится, «мороз и солнце — день чудесный!».

— Одно удовольствие в такую погодку прогуляться! Не правда ли?

— А я в любую погоду с удовольствием гуляю, — парировала Полина. — По-моему, тут всегда хорошо.

— Согласен, согласен… — кивнул мужичина. — Но всё же зимой здесь особенно прекрасно… А как вас зовут, позвольте узнать? — спросил он, приблизив к ней своё румяное лицо.

Тёмно-серые глаза его живо смотрели из-под густых заиндевевших бровей.

— Полина Викторовна, — представилась Полина, пожав плечами, как бы недоумевая, зачем им знакомиться.

— А меня — Сергей Петрович. Так вот, уважаемая Полина Викторовна, не хотите ли подняться вон на тот холм — там, где когда-то село располагалось, знаете? Оттуда вид открывается — на всю округу!

— Что ж, давайте поднимемся, — ответила Полина, почувствовав новый прилив сил. Этот невесть откуда появившийся мужчина, сильный и энергичный, представлял собой вполне приятную компанию. Одет, правда, бедновато: куртка старомодная, потёртые брюки. Но да ведь не это главное, тем более на природе!

— Хотите яблоко?

Мужчина, словно фокусник, достал из кармана и протянул ей светло-зелёное яблоко.

Полина взяла и надкусила его, в лицо ей брызнул сок.

— Какое яблоко вкусное! — с удивлением воскликнула она. — Что это за сорт?

— Белый налив. У меня на балконе целый ящик с лета стоит. Я если куда-нибудь иду, всегда с собой прихватываю.

«У меня на балконе», «прихватываю», — то, что он говорил о себе в единственном лице, тоже было приятно Полине.

Они поднимались теперь между деревьев гуськом — Сергей Петрович впереди, Полина за ним. Он всё время что-то рассказывал, оборачиваясь на ходу, будто рад был найти в Полине благодарного слушателя.

— Сюда, к источникам обычно много людей приходит за целебной водой, а сегодня что-то никого. Может, холода испугались. А вы, Полина Викторовна, получается, холода не боитесь?

— Нет, не боюсь.

— Вы, наверное, как и я, спортом занимаетесь?

Полина Викторовна сроду никаким спортом не увлекалась, но, чтобы поддержать беседу, неопределённо поддакнула.

— Спорт — это здорово! — продолжал Сергей Петрович. — А наши-то, молодцы: на Олимпиаде в Инсбруке первое место заняли! А мы вот с друзьями, знаете ли, летом то и дело в Раздоры ездим, в волейбол играем. Там много площадок, всё оборудовано. Здорово так! У нас целое волейбольное братство — играем, под гитару поём! Даже свой гимн сочинили. Приглашаю вас летом присоединиться!

— А где вы работаете? — не сдержала своего любопытства Полина, глядя на мелькавшие перед ней стоптанные задники ботинок Сергея Петровича.

— В министерстве радиопромышленности, — ответил он, повернувшись. И спросил в свою очередь: — А вы?

Полине не хотелось сознаваться, что она уже на пенсии, и она назвала своё последнее место работы:

— В библиотеке. А вы любите читать?

— Да. И библиотеку районную посещаю.

«Надо же, — с удивлением подумала Полина. — Ещё кто-то в библиотеки ходит!» В последние месяцы своей работы она обычно проводила всё время в одиночестве среди пыльных стеллажей. Захаживали иногда разве что старые интеллигентки, спрашивающие Бальзака, Толстого, Диккенса и прочих классиков.

— И кино люблю, — бодро продолжил Сергей Петрович. — Вы на Московском фестивале были? Фильм Куросавы видели?

— Какой фильм? — спросила Полина Викторовна, слегка запыхавшись. Ей пришлось ускорить шаг, чтобы не отстать. Сергей Петрович, заметив это, остановился и протянул ей руку.

— Ну этот, «Дерсу Узала».

— А-а… — неопределённо протянула Полина Викторовна.

Они стояли на возвышенности среди занесённых снегом, скрюченных, будто от холода, деревьев. Солнце скрылось за плотной пеленой облаков, и серое, в тёмных прожилках небо гранитным сводом нависло над землей.

Какой-то холодок вдруг проник в грудь Полины Викторовны. Она медленно повернулась и пристально посмотрела на Сергея Петровича.

— А вы обычно фильмы в кино или в ютубе смотрите? — спросила она, замирая.

— В каком таком «ютубе»? — усмехнулся он. — В кино. У меня и кинотеатр под боком, «Ударник».

Полина Викторовна отшатнулась и, оступившись, заскользила вниз с обрыва, хватаясь за ветки, падая, поднимаясь и снова падая. Пыталась бежать, утопая в снегу. Наконец, упав в очередной раз, растянулась на земле и лежала некоторое время не шевелясь. Кругом стояла мёртвая тишина, только сердце ухало в груди, словно набат.

«Ну, может, просто псих, — проносилось в голове. — Может, просто не от мира сего. Или прикидывается, шутит… Не может же быть… Не может быть…»

Она с трудом поднялась и побрела по едва заметной тропинке, петлявшей среди деревьев и валунов. Местность казалась незнакомой. Присыпанные снегом деревья и кустарники напоминали декорации на заброшенной съёмочной площадке. Это был какой-то совершенно другой мир. С какой стороны они пришли? Где город? Она прислушалась: ни звука.

— Ау! — позвала она надрывно. — Кто-нибудь! Ау! Ау!

Полина озиралась в надежде кого-нибудь увидеть, но её окружали лишь согнутые немые деревья. И эхо гулко отзывалось в вышине: «У-у», «У-у…»

Корень зла

Прошло уже почти тридцать лет с тех, как Антонина, выйдя замуж за своего сокурсника Сергея, уехала из Москвы и обосновалась на родине мужа, в Пензе. Не сразу привыкла она к новому месту: всё было здесь иным — и природа, и город, и люди. Поначалу казалось ей даже, будто очутилась она за границей — настолько странными представлялись ей суждения местных жителей, их заботы и интересы. Неуютно ей было после Москвы в этом просторном, но безыскусном по столичным меркам городе. Трудно было налаживать здесь собственную семейную жизнь. Но потом, после рождения сына Васютки, центр её вселенной сместился внутрь семьи, окреп, устоялся — и больше уже тоска по московскому дому не мучила её. Всем она была довольна: с мужем они жили хорошо; работа в поликлинике, куда она вскоре устроилась, нравилась ей и соответствовала её специальности. Муж тоже работал врачом — в больнице, зарабатывал неплохо, так что жаловаться им не приходилось.

Но жизнь не бывает бесконечно гладкой, а состоит обычно из полос, начало и конец которых отмечены какими-то вехами — радостными или печальными. Вот и у неё после долгого спокойного периода семейной жизни наступил иной этап. Вася, окончив институт, нашёл работу в Петербурге и приезжал теперь домой редко — обычно раз в год, выкроив несколько дней из отпуска… А потом случилось в семье несчастье — внезапно умер её муж Сергей от инфаркта; сам был кардиологом, других лечил, а себя не уберёг… И осталась Антонина одна в двухкомнатной квартире, которая раньше казалась ей тесноватой, а теперь стала слишком просторной. Заглянув в открывшуюся ей пустоту, Антонина испугалась и опечалилась, начала испытывать ностальгию по Москве, где она выросла и где до сих пор жил её младший брат Андрей со своей семьёй. А Пенза, долгие годы бывшая для неё вторым домом, снова стала казаться чужой, неприветливой, провинциальной. О том, чтобы перебраться насовсем в Москву, она пока не помышляла, но, когда охватывала её тоска и чувство одиночества (а такое порой случалось, несмотря на её жизнестойкий характер), она созванивалась с братом и ехала к нему в гости. С Андреем их с детства связывала крепкая дружба, были они по-настоящему близкими, родными людьми. Можно было бы, конечно, съездить как-нибудь и к сыну в Питер или к лучшей подруге Кате в Омск, но Вася был ещё не вполне устроен, и ей не хотелось его стеснять, а Омск находился слишком далеко. Так что с сыном и Катей она общалась в основном по скайпу, а в гости ехала неизменно к брату.

Андрей с женой и дочкой жили в Москве в трёхкомнатной квартире в Черёмушках. Когда приезжала Антонина, ей отводили отдельную комнату, служившую брату кабинетом; тут Антонина чувствовала себя всегда как дома: вокруг на полках стояли знакомые ей с детства книги (Андрей бережно сохранял семейную библиотеку), да и вся обстановка казалась ей родной. Встречали Антонину всегда радушно — может, потому, что она не обременяла своих родственников, дольше двух-трёх дней никогда не задерживалась, а может, и потому, что всегда привозила с собой полные сумки гостинцев — разного рода варенья и соленья, которые всем приходились по вкусу. При встрече они с братом вспоминали разные истории из детства, забавлявшие и слушателей, и самих рассказчиков.

Вот и в этот раз, почувствовав хандру под влиянием непрестанных сентябрьских дождей, Антонина созвонилась с братом и стала собираться в Москву. Она уже успела соскучиться по Андрею: в последний раз они виделись больше года назад, да и то совсем недолго. Поэтому собиралась она с радостью и лёгким сердцем.

Андрей встретил её на вокзале — и вот они уже снова у него дома. Надо сказать, что раньше, в молодости, жили они в другом месте, в центре Москвы, недалеко от Парка культуры, но потом, после отъезда Антонины, их старый дом снесли, и родители с Андреем переехали в Черёмушки. Эти Черёмушки не очень-то нравились Антонине: по-прежнему казались ей окраиной, как когда-то в детстве, хотя теперь, она знала, это был престижный район.

Сели ужинать. Окна кухни выходили во двор, где были видны детская площадка, торговые палатки, рядом — горка из жёлтых дынь, обнесённая металлической сеткой.

Сидели, разговаривали, обсуждали последние новости.

Жена Андрея, Оля, круглолицая и светловолосая, по характеру была под стать своему мужу — тихой и спокойной, по крайней мере такой её знала Антонина. С мужем они жили дружно, что не мешало им в разговоре иногда подкалывать друг друга, но происходило это не по злобе, а скорее по привычке, и никто не обижался. Дочке Насте шёл тринадцатый год, но выглядела она взрослее, и Антонина при встрече даже не сразу узнала её.

Сейчас Настя всё время крутилась за столом, то и дело задавая неожиданные вопросы, вовсе не относящиеся к общей беседе, или бралась рассказывать какие-то случаи из школьной жизни. Наверное, ей очень хотелось быть в центре внимания и удивить чем-нибудь приехавшую из глубинки тетю.

— Да замолчи ты наконец, егоза! — прикрикнул на неё Андрей, но не слишком строго. — Поговорить спокойно не даёшь!

Настя обиделась, надула губы и замолчала, уставившись в окно. Но через минуту её лицо оживилось, и она воскликнула:

— Смотрите, чурке ещё дынь привезли! Опять будет в своей клетке ночевать, чтоб не растащили!

Она громко рассмеялась.

Антонине стало не по себе.

— Не надо говорить «чурка», — сказала она Насте. — Это нехорошо.

— Подумаешь, у нас их все так называют, — ответила Настя, подбадриваемая молчанием родителей.

— Глаза бы мои их не видели, — тихо произнесла Оля, убирая со стола посуду. — Развелось, как тараканов.

Антонина изумилась: она не знала Олю такой. Да и молчание Андрея её удивило.

Разговор продолжился — о работе, о детях, о знакомых, но в голове у Антонины так и засел этот «чурка». Ночью она долго не могла уснуть, представляя, как этот несчастный продавец спит в своей клетке на холоде, не смея бросить своё хозяйство. Хоть дни пока ещё стояли сухие и тёплые, по вечерам уже явно чувствовалось свежее дыхание осени, становилось неуютно, зябко.

На следующий день она вышла прогуляться и, проходя по двору, подошла к площадке, где продавались дыни. Гора за сеткой была приличной, а покупателей — не слишком много. На табуретке, греясь на солнышке, сидел пожилой смуглый мужчина в телогрейке и вязаной шапочке. Вид у него был уставший и безразличный. Антонина, походив, выбрала небольшую дыню и подошла расплатиться. Продавец окинул её взглядом, посмотрел на дыню, потом — снова на неё и сказал:

— Лучше вот эту возьми, — и, подхватив, покачал на руке тугой жёлтый шар.

— А почему эту? — удивилась Антонина.

— Видишь, хвостик сухой — созрела уже. Бери, не пожалеешь! — продавец расплылся в улыбке.

— А откуда товар? — поинтересовалась Антонина.

— С Узбекистана, из-под Ферганы везём, — ответил мужчина, запахивая поплотнее телогрейку на груди. — Продать бы поскорее да домой, к семье! Но много ещё! — он с грустью обвёл взглядом высящуюся рядом гору.

Узбек не обманул: выбранная им дыня оказалась спелой и сладкой — прямо как мёд! Управились с ней благополучно всей семьёй в тот же вечер.

На следующий день Антонина отправилась к Парку культуры — пройтись по местам своего детства. Хоть и нет больше их дома, но улица же осталась!

Но и улицу свою она нашла с трудом — только после того, как несколько раз обошла кругами одно и то же место: ничего не могла узнать! Никаких примет, зацепок — будто был перед ней совсем другой район, не тот, где они раньше жили! Да и как будто весь город стал другим: воздух, атмосфера, ритм — всё было неузнаваемо… А память верно хранила картины детства — как они гуляли во дворе с ребятами, ходили в кино, ездили с родителями на трамвае в гости. Всё это сопровождалось в то время яркими впечатлениями, сердечными порывами, заставляло думать, переживать, фантазировать… А сейчас она словно оказалась в безвоздушном пространстве. Реклама, торговые центры, вереницы машин, равнодушные лица горожан, совсем не похожих на москвичей её молодости. Куда же всё подевалось?

Вечером, войдя в метро, она сразу оказалась стиснута толпой. По эскалаторам двигались группы разгорячённых молодцев; судя по их экипировке и громким, раскатистым возгласам, это были футбольные фанаты, возвращавшиеся с матча. Многие из них, похоже, были навеселе. «Спар-так — чем-пи-он!», «Росси-я — впе-рёд!» — звучали со всех сторон истошные вопли. Антонина решила ретироваться, но было поздно: сзади напирала толпа, быстро увеличиваясь в размерах. «Ладно, доберусь как-нибудь», — подумала она, стараясь не смотреть по сторонам. Наконец оказалась она на платформе и вошла в подошедший поезд. Когда двери уже закрывались, в вагон ввалилась ликующая толпа, заполонив всё пространство вокруг. Сразу стало душно и тесно.

Один из вошедших подтолкнул её, обдав пивным перегаром. Она едва устояла на ногах, схватившись за поручень.

— Вы что, совсем не в себе? — возмутилась Антонина.

— Ещё поговори тут! — здоровая, красная физиономия с мутными глазами почти вплотную приблизилась к ней, источая пивные пары и тупую неприязнь.

Едва открылись двери, Антонина выскочила из вагона и заспешила к переходу, задыхаясь от негодования.

— Ну и досталось мне сегодня! — рассказывала она дома. — Оказалась, представьте себе, в гуще футбольных фанатов!

— Так сегодня ж наши с турками играли! — вспомнил сосед Гена, зашедший к Андрею.

— И занесло же тебя туда, — покачал головой Андрей. — От этой публики, Тонь, надо держаться подальше!

— «Публики!» — передразнила его Антонина. — Да это просто варвары, потерявшие человеческий облик!

И словно в доказательство её слов, со двора послышались пьяные вопли: «Спар-так — чем-пи-он!» и нецензурная брань, сопровождаемая звоном разбитой бутылки.

Андрей закрыл форточку и задвинул шторы. Неприятная разнузданность осталась вовне, но настроение было подпорчено.

— Вот вы тут мигрантов ругаете, — сказала Антонина, помолчав. — А выдвори этих мигрантов — что, лучше, что ли, жить станем? Они хоть к старшим уважение имеют, а тут вообще невесть что.

— Не в мигрантах дело, — отозвался Гена. — Люди злыми стали, как собаки. Раньше, дед говорил, как было: выпил там, накуролесил — пошёл в церковь, исповедался, причастился и с чистой душой продолжаешь жить как человек. А теперь весь негатив копится, копится внутри, а потом — бах! взрыв! И дети у нас поэтому психопатами растут.

— Да, правда, — поддержала его Антонина. — Раньше все мирно жили, спокойно. Помнишь, Андрюш, у нас во дворе таджик был, Ахмет, смешной такой? Заходил к нам иногда…

— А у нас киргизы в группе учились, — вспомнил Андрей, разливая чай, — тоже хорошие ребята были, кишмишем нас угощали.

— Но всё же лучше бы они у себя дома сидели, — решительно вставила Оля. — Потому что когда он тут один, то это приятный экзотичный гость. А когда их тут тысячи, то это уже, простите, нашествие.

— А почему всё-таки люди злые? — задумчиво повторил Андрей.

— Потому что любви мало, — вдруг выдала Настя, сидевшая до того необычайно тихо, прислушиваясь к разговору взрослых.

— Устами младенца глаголет истина, — улыбнулся Андрей, и все рассмеялись. Но Оля тут же сдвинула брови и обратила на Настю строгий взгляд:

— А тебя что, родители разве не любят?

— Ну меня, допустим, любят, — согласилась Настя, облизывая пальцы, измазанные в шоколаде. — А многих в классе — нет. Только вид делают.

— Правда, мало любви, — согласилась Антонина с племянницей. — Многие сегодня готовы до крови драться «за правду», а вот чтоб самим подобрее быть…

— Прежде как-то и на работе веселее было, — припомнил мечтательно Андрей. — Шутили, спорили, философствовали… А теперь всё — окрики, команды. В начальстве редко профессионала встретишь. А ведь это тоже — в копилку зла…

Ночью Антонина плохо спала. То и дело виделась ей наплывающая на неё красная физиономия с мутными глазами и слышались злобные выкрики. Утром — рано ещё было — Антонина вышла на кухню и увидела там Настю, стоящую у окна. Услышав шаги, Настя обернулась и подняла на неё глаза, полные слёз.

— Настюша, что случилось? — испугалась Антонина.

— Чуркину клетку ночью раздолбали, — ответила Настя дрожащим голосом, и рот её скривился.

Антонина подошла к окну. Каркас металлической сетки был опрокинут, рядом виднелись остатки разбитых дынь. Неподалеку валялась табуретка. Хозяина не было видно.

Антонина прижала к себе племянницу и замерла, потрясённая увиденным.

Поезд шёл медленно, неторопливо, отстукивая колёсами унылый дорожный мотив. Антонина сидела в купе у окна, вздыхала и думала: «Куда подевалась страна её молодости, её город, люди? Почему раньше все жили мирно и дружно, почему сейчас этого нет?» Она вовсе не идеализировала советское прошлое, она его даже во многом не одобряла, но было там что-то важное, что утратилось, выплеснулось вместе с водой перестроечных реформ. Но что же это было такое важное, что делало людей людьми? А потом ей вспомнились слова Насти, и она поняла: при той простой бесхитростной жизни в людях жила любовь! «Совсем не трудно снова начать жить по-божески, — думала она. — Надо только захотеть, всем захотеть — и нашим правителям, и нам самим… Главное — самим».

А за окном всё тянулись бескрайние просторы — пустоши, овраги, перелески, подёрнутые серым осенним туманом. Из него временами выплывали тихие деревушки со старыми избами, покосившимися заборами. А рядом всё бежали куда-то и не кончались разбитые пыльные дороги.

«Воскресение твое, христе спасе…»

Пасхальная ночь. Необычная свежесть разлита в воздухе, в тёмном небе плывут лёгкие облака. Накануне, в Страстную пятницу, весь день лил дождь, словно природа оплакивала распятие Христа, а сегодня день распогодился, даже солнце ненадолго выглянуло. Я намеревался прийти в церковь к началу полунощницы, но припозднился: долго собирался, да и больная нога моя не позволяет мне теперь ходить так резво, как прежде. Вхожу в небольшой, празднично убранный храм. Пропели уже «Волною морскою…», канон Великой субботы близится к завершению. Звучат утешительные слова распятого Господа к Матери Своей: «Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе… восстану бо и прославлюся…». Уносят Плащаницу в алтарь. Скоро, совсем уже скоро прозвучит благая весть! Покупаю свечу и встаю неподалеку от выхода, чтобы сразу влиться в крестный ход. И вот из алтаря под колокольный звон выдвигается торжественное шествие во главе с настоятелем — с Крестом, хоругвями и иконами. Народ с зажжёнными свечами теснится, торопясь просочиться сквозь узкие двери вслед за хором, растягивается потом длинной вереницей, шествуя вокруг храма. Иду, опираясь на палку, стараясь не отставать — хорошо слышать рядом стройное пение хора: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебя славити». Подпеваю негромко, прикрывая свечу ладонью, чтобы случайный порыв ветра не загасил её. Маленький огонёк, предвестник вечного Света. Как легко дышится! Будто весь мир обновился, очистился в этот вечер, готовясь к великой встрече. Тёмное небо высоко и величественно распростёрлось над землёй, и кажется, будто звучит с высоты ангельское пение. Вот уже обогнули мы храм наполовину. Народ идёт тесной колонной, подталкивая друг друга. Не поскользнуться бы на мокрой гальке… И снова, не в первый раз уже, припоминается мне другой крестный ход — в далёкое время, в далёкой стране…

Я работал тогда в министерстве, и как-то весной, в апреле, направили меня в командировку в одну азиатскую страну. Вышло это как раз под Пасху. Я был тогда человеком невоцерковленным, про религиозные праздники знал мало, в церковь заходил редко, но так как в той далекой стране храм находился рядом с нашим посольством, то я и решил заглянуть туда на пасхальную службу. Пришёл уже ближе к полуночи и был изумлён числом собравшихся там людей: храм был переполнен, казалось, яблоку негде упасть. Само наше посольство было немногочисленным, поэтому большая часть людей (а были это в основном наши соотечественники) прибыла сюда, видимо, ради праздника с разных концов города, а может, и со всей страны. Коммерсанты, челночники, студенты, преподаватели, женщины, вышедшие замуж за местных граждан и теперь живущие здесь, — все они в обычной жизни вряд ли часто вспоминали про церковь, но в эту ночь собрались здесь, охваченные единым порывом, и стояли с радостными, возбуждёнными лицами. И вот после завершения полунощницы я вместе с остальными вышел на улицу, влившись в крестный ход. Процессия двигалась стройно, медленно.

Крестный ход шёл не только вокруг церкви, но захватывал ещё и стоящую поодаль на невысоком холме часовенку — и потому растянулся на довольно большое расстояние. Я оказался где-то посредине этой процессии и, когда, дойдя до часовни, оглянулся назад, был очарован увиденным. Во мраке душной южной ночи двигалась цепочка из ярких огоньков свечей под колокольный звон и мелодичное пение, и казалось, что это ангелы сошли с небес и славят Воскресение Господне. Меня охватило необычное волнение, и может быть, впервые не разумом, а душой приблизился я к этому великому празднику. С наполнившей меня радостью я тоже запел повторявшееся снова и снова: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебя славити». Пока я так шёл, всё слышал у себя за спиной молодой женский голос. Негромкий и проникновенный, он звучал как тихий серебряный ручеек: «Воскресение Твое, Христе Спасе…» — и наши голоса будто сливались, звучали в унисон, совпадая в каждой интонации, образуя единый поток, восходящий к небу. Возможно, и она это чувствовала. Как это было дивно! Не раз хотелось мне оглянуться, чтобы взглянуть на обладательницу столь чудесного голоса, но несколько причин не позволяли мне этого сделать. Во-первых, я боялся разочарования: вдруг вместо красивой нежной девушки увижу обычную женщину. Нет, пусть уж лучше пасхальная тайна останется тайной! Да и глазеть по сторонам в такие святые минуты казалось неуместным. К тому же, что уж тут скрывать, я и сам немного робел — какое я произведу впечатление? Итак, я решил, что, когда закончится крестный ход, тогда и посмотрю на неё. И вот мы подошли к закрытым дверям церкви. Священник осенил их крестообразно кадилом, и зазвучало громко, торжественно: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его!», «Сей день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь».

Собравшиеся в необычайном волнении стояли с горящими свечами, людей вокруг становилось всё больше. Всеобщая радость нарастала, заполняя и моё сердце. Я вспомнил про свою певунью и оглянулся. Но куда там! Со всех сторон теснился народ — как узнать её? Может, это вон та светловолосая девушка в голубой косынке? Или вот эта… Раздавшийся громкий возглас священника: «Христос воскресе!» прервал мои размышления. И тут же многогласно и ликующее зазвучало в ответ: «Воистину воскресе!» Снова и снова звучали радостные возгласы, колокольный звон разливался в воздухе. Христос воскрес! Источник жизни вечной и истинной! Открылись двери храма, и все мы ринулись внутрь, вливаясь в светлую пасхальную утреню…

И вот снова иду я крестным ходом в пасхальную ночь. И вспоминается мне цепь огоньков во мраке южной ночи и звучащий за моей спиной нежный тихий голос: «Воскресение Твое, Христе Спасе…». Почти тридцать лет минуло с тех пор, а всё помнится, как вчера. И думается мне, что Господь создаёт подчас все необходимые условия для нашего счастья, и нам остаётся сделать всего один шаг — и чаще всего мы его не делаем. Возможно, прояви я тогда хоть немного решимости, не только наши голоса, но и судьбы слились бы в единый поток…

Иду, опираясь на палку, но не чувствую ни боли, ни усталости. Завершается крестный ход, останавливаемся пред дверьми храма. Ещё немного — и зазвучит торжественно: «Христос воскресе!»

Тонкая грань

Каждый год я стараюсь хотя бы единожды выбраться в Петербург. Что за радость оказаться снова в царской столице, восхититься её размахом, величием, красотой! После суетной, тесной Москвы взгляд с восторгом скользит по широким площадям и каналам; куда ни пойдёшь, всюду чувствуешь душевный волнующий трепет. Вот и в тот раз, когда моя питерская приятельница Лена позвала меня в гости, я тут же собралась, хотя на дворе стоял ноябрь — не самое лучшее время для посещения Петербурга. Помнились мне пушкинские строки: «Над омрачённым Петроградом / Дышал ноябрь осенним хладом», но они не остановили меня. Предстоящая поездка имела своеобразный бонус: медицинский центр, в котором работала Елена, организовал в те дни экскурсию в Гатчину, и я могла присоединиться.

И вот мы уже мчимся в большом современном автобусе по шоссе в направлении Гатчины.

— Смотри, Тань, как тебе с погодой повезло! — радуется Лена.

И впрямь повезло. Чудесный выдался денёк — солнечный, яркий! С передних мест, которые мы заняли в автобусе, открываются дивные бескрайние просторы.

— А какая программа у нас в Гатчине? — уточняю я у Лены через некоторое время, предвкушая приятную прогулку.

— А… психбольница… Кащенко, — рассеянно отвечает она, глядя перед собой и думая о чём-то своём.

— Какой Кащенко? Ты смеёшься? — переспрашиваю я, оторопело уставившись на неё.

— Психбольница имени Кащенко, — повторяет Елена, на сей раз повернувшись ко мне. — Что ты так удивляешься? Разве я тебе не говорила?

— Но ты… ты говорила про какие-то гатчинские усадьбы, дачи!

— Да, мы будем проезжать их по дороге. Да и сама больница находится в бывшей усадьбе Демидовых, нам про это ещё расскажут.

Я в изумлении оглядываюсь по сторонам, надеясь найти опровержение услышанному. Двадцать медицинских работников — мужчин и женщин, едущих в автобусе, спокойно беседуют между собой. Неужели все они решили по доброй воле провести свой выходной день в психбольнице? Невероятно! Нет, Лена, должно быть, шутит. Ох уж этот чёрный медицинский юмор!

Но увы! Через час наш автобус затормозил перед шлагбаумом, преграждавшим проезд на обширную территорию, обнесённую каменным забором. После кратких переговоров водителя с охранником проезд был открыт, и автобус, миновав ворота и сделав небольшой крюк, подкатил к импозантному двухэтажному особняку в стиле классицизма. На крыльце нас уже поджидала молодая, лет тридцати, женщина с пышной копной ярко-рыжих волос, одетая в джинсы и красную куртку.

Мы высыпали из автобуса и сгрудились возле входа, над которым красовалась металлическая табличка с надписью: «Психиатрическая больница № 1 имени П.П. Кащенко».

Мой разум отказывался верить происходящему. Приехать из Москвы в выходной день за свой счёт в психбольницу!.. Всё это казалось странным, затянувшимся сном.

— Меня зовут Марина, — представилась рыжеволосая женщина. — Я буду сегодня вашим гидом. Добро пожаловать!

Она распахнула тяжёлую дверь, пропуская нас внутрь здания. На входе возникла некоторая заминка.

— Да проходите же смелее, — подбодрила она нас, — это административный корпус, здесь пациентов нет.

Пройдя вперёд, мы очутились в просторном зале с большими арочными окнами, сквозь которые открывался чудесный вид на окрестности: небольшое озеро, к которому примыкал ещё зелёный луг; лес вдали на пригорке, играющий пёстрыми красками в лучах полуденного солнца.

Марина, выйдя вперёд, начала свой рассказ о здании, в котором мы находились. В течение долгого времени, начиная с шестидесятых годов XVIII века, усадьбой владели, как выяснилось, известные промышленники Демидовы… Интересные судьбы, захватывающие истории. С большого портрета на нас пристально смотрел последний владелец из рода Демидовых — Пётр, аристократ, красавец и, как говорят, умнейший человек.

Собравшиеся внимательно слушали гида. Она выглядела увлечённой и артистичной, излучая всем своим видом уверенность и достоинство, что вообще свойственно людям, занимающимся любимым делом. В начале экскурсии я всё всматривалась в её лицо, силясь понять, почему оно кажется мне знакомым. И вдруг вспомнила. Эти пышные, рыжие волосы, бледная кожа, немного косящие глаза… Да, ошибки быть не могло: это она! Но какая разительная перемена произошла в ней за это время! Казалось, это был совсем другой человек.

— А теперь пройдём в так называемый Бальный зал! — Марина махнула рукой, и я заметила на её руке обручальное кольцо.

Мы проследовали за Мариной в светлый овальный зал с небольшой авансценой и расселись на красивых, обитых жаккардовой тканью стульях.

— При Демидовых здесь проводились балы, а сейчас проходят конференции, совещания, международные мероприятия. Больница имеет высокий авторитет и живёт активной научной жизнью, — не без гордости добавила Марина.

Она продолжила свой рассказ — теперь уже о знаменитом создателе больницы Петре Петровиче Кащенко, ставшем впоследствии, в начале прошлого века, её главным врачом. Кащенко в корне изменил подходы к лечению психических больных: отказался от так называемой карательной терапии и начал применять принципиально новые, гуманные способы лечения, основанные на трудотерапии и развитии творческих способностей пациентов.

— А потом была революция, — продолжила Марина, — но клинику удалось сохранить. А вот при немецкой оккупации все находившиеся здесь пациенты были убиты — около тысячи человек… После войны начались восстановительные работы, и вскоре больница вновь открылась; приехали врачи, некоторые жили прямо тут или поблизости. Персонал здесь всегда был фантастически предан своему делу!

Марина продолжала говорить, а у меня перед глазами всё более чётко всплывала наша прошлая встреча — зимой, в начале года.

Я направлялась тогда в командировку в Петербург, ехала «Сапсаном». Меня провожал брат. Мы приехали на вокзал загодя, вагон был ещё практически пуст. Забросив на полку багаж, мы вышли в тамбур и, поговорив ещё какое-то время, распрощались. До отправки поезда оставалось ещё минут пять-семь. Я сняла пальто и разместила его в багажном отсеке в проходе. Вернувшись на своё место, я увидела странную картину: рядом с моим сиденьем висела чья-то мохнатая лисья шуба, загородившая весь вид из окна. Оглянувшись по сторонам и никого не увидев, я сняла эту шубу и перевесила её на вешалку в отсеке рядом со своим пальто. Устроившись у окна, я откинула столик и собралась почитать. Не прошло, однако, и пары минут, как рядом возникла разъярённая рыжеволосая фурия.

— Кто дал вам право трогать мои вещи?! — вскричала она. — Безобразие! Как вы посмели?

— Послушайте, — возразила я, стараясь не терять самообладания, — это моё место, и ваша шуба мне мешала.

— Но вы же видите, что рядом с моим местом нет крючков, а те, что рядом с вами, — рассчитаны и на эти места, — гневно продолжила она.

Возможно, формально она была права, но её поведение показалось мне вызывающе глупым, и я продолжала возражать. Разговор всё более начинал походить на обычную склоку, и я уже не рада была, что перевесила эту злосчастную шубу. Кое-как, после взаимного обмена колкостями, наша перепалка стихла, и рыжеволосая уселась наконец на своё место — прямо передо мной.

Я попыталась читать, но тщетно: настроение было испорчено, в голове крутились обрывки услышанного, а над впереди расположенным креслом раздражающе торчала рыжая копна.

Я стала смотреть на мелькавший за окном пейзаж: тонкие белёсые стволы берёз, овраги, ели… Постепенно всё слилось в сплошную полосу; кажется, я задремала.

Очнулась я оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Открыв глаза, я, к ужасу своему, увидела рядом с собой рыжеволосую женщину.

— Выслушайте, выслушайте меня! — надрывно повторяла она.

Я с опаской воззрилась на неё, готовая к новой атаке. Но при следующем взгляде стало ясно: что-то произошло с ней за это время. Рядом находилась не злая фурия, а расстроенная женщина, из глаз которой текли слёзы.

— Простите меня! — проговорила она, всхлипывая.

Её слова и несчастный вид сбили меня с толку.

— О чём вы? — спросила я и тут же в приступе великодушия добавила: — Это вы меня простите; мне правда жаль, что так вышло.

— Нет, это я, я, — перебила она, будто испугавшись, что я не стану слушать.

Тушь с её ресниц подтекла, образуя под веками чёрные разводы, отчего её глаза казались неправдоподобно огромными.

— Со мной постоянно что-то происходит, — продолжила она, теребя свой вязаный шарф. — Я не уживаюсь с людьми, я никому не нужна!

Её рот мучительно скривился.

— Скажите, с вами бывало, к примеру, такое, что вам нравится человек, очень нравится, а вы ему не нужны — совсем, вовсе… Навязываешься, мучаешься… Я вот ездила в Москву на психологический тренинг — чтобы научиться справляться с этим, но всё это не то, не то… Что мне делать?!

Последний её вопрос, казалось, был адресован уже не мне, а пространству за окном, в которое она уставилась в крайней степени отчаяния, но я всё же попыталась ответить ей.

— Вы знаете, — сказала я, — ваши рассуждения кажутся мне странными. Что значит, никому не нужна? Это же абсурд. Всегда найдутся люди, нуждающиеся в помощи и поддержке. Просто не надо чрезмерно привязываться к кому-то, превращать человека в фетиш. К этому надо относиться спокойно.

Некоторое время мы ехали молча. Потом она тихо произнесла «спасибо» и вернулась на своё место. До самого конца пути мы не проронили больше ни слова. И вышли из поезда в разные двери.

И вот судьба снова свела нас. И где! А как она изменилась с тех пор! Вместо потерянной, мечущейся особы я видела перед собой красивую, уверенную в себе женщину, состоявшуюся личность.

— А теперь пройдём в бельведер!

Следом за Мариной мы поднялись в верхнюю часть дома. Здесь, среди развешенных по стенам старых писем и фотографий, Марина продолжила свой рассказ.

— А кем вы здесь работаете? — спросил вдруг кто-то во время наступившей паузы.

— Я значусь здесь социальным работником, — ответила Марина. — Мне поручено встречать гостей, проводить экскурсии. С полгода уже тут работаю.

— Марина, вы очень интересно рассказываете, — заметил один из мужчин. — А как вы вообще сюда попали?

— Это произошло весьма неожиданно, — ответила Марина, ничуть не смутившись переводом беседы в личное русло. — Я довольно долго искала работу, которая могла бы отвлечь и увлечь меня, и всё не находила, слонялась без дела, впадала в депрессию. А потом в какой-то момент успокоилась и возложила все свои терзания на Господа, и сразу всё устроилось — будто кто-то точным ударом кия вогнал шар в нужную лунку.

Марина улыбнулась, отчего её лицо обрело приятную мягкость.

Под конец экскурсии группа поднялась на крышу, с которой открывался обширный вид на окрестности. Всё здесь, казалось, было так же, как и при основателе клиники, Петре Кащенко.

— А почему никого не видно вокруг? — спросила подошедшая Лена.

И впрямь, на всей огромной территории не было видно ни души.

— Сейчас пациенты отдыхают, — объяснила Марина. — А потом — занятия, кто чем: живопись, музыка, театр… Да-да, даже театр у нас есть — всё как при Петре Петровиче.

— А где же больничные корпуса? — поинтересовался кто-то, озираясь по сторонам.

— Вон там, среди деревьев, видите? — указала Марина. — Восемьдесят процентов местных больных — с диагнозом «шизофрения». Но и с этим можно жить… Знаете, сам Кащенко очень осторожно относился к этому диагнозу, считая, что между безумием и гениальностью — всего лишь тонкая грань… Может, кто-то сейчас лечится у нас, а в следующем веке будет признан гением, — добавила она с улыбкой. Лицо её на мгновение приняло какое-то странное выражение, и мне опять вспомнился её отчаянный вид в поезде — и подумалось: а случайно ли она оказалась здесь? Не связана ли она с кем-то из находящихся здесь людей?

Я подошла к Марине и поблагодарила за экскурсию. Она, слегка прищурившись, внимательно всматривалась в меня — теперь настал её черёд вспоминать. Но, похоже, ей это сразу не удалось, что и понятно: внешность моя вполне заурядна, да и почти год прошёл с той встречи.

Гуськом спустились мы вниз по крутой деревянной лестнице и оказались на улице. Вдоль однотипных невысоких корпусов возвращались мы в полной тишине к воротам клиники, за которыми нас ждал автобус.

Я немного приотстала, шла не спеша, думая о Марине. Взгляд скользил по зарешечённым окнам — за ними, в глубине, колыхались безмолвные тени. И тут совсем рядом выплыло из полутьмы мужское лицо — серое, с жидкими патлами спадавших на лоб волос. Встретившись взглядом, мы замерли. Сквозь стекло на меня смотрели светлые неподвижные глаза. Кто этот человек? Как он попал сюда? Кем был прежде? Тень улыбки скользнула по его лицу, и из приоткрытого рта к подбородку потянулась тонкая бороздка слюны. Мне сделалось жутко. Какая-то сила будто отбросила меня в сторону, и я поспешила догнать нашу группу, продвигавшуюся по берёзовой аллее к выходу.

Ко мне подошла Елена:

— Куда ты пропала? Я потеряла тебя.

Я взяла её под руку.

— С тобой всё в порядке? — спросила она, вглядываясь в меня.

— Да, — ответила я, — слава Богу!

Я чувствовала облегчение и усталость, как после сложного похода. В течение нескольких часов я словно шла по грани, разделявшей прошлое и настоящее, самоотверженность и боль, отчаяние и воскресение к жизни. Это была очень тонкая, почти невидимая грань. Она не заканчивалась у ворот, а простиралась вдаль, в бесконечность.

Безвременники

За окном моросил дождь. Небо затянуло тучами, ветки деревьев с остатками рыжей листвы зябко покачивались на ветру. Подумать только: октябрь едва начался, а уже так холодно и хмуро! Лена потянулась в постели. Вставать не хотелось, но и откладывать запланированную поездку на дачу было неразумно: надо собрать яблоки, уложить оставшиеся вещи, словом, закрыть сезон окончательно. Можно, конечно, дождаться мужа из командировки и поехать вместе на машине, но она уже отвезла дочку к бабушке, да и вскоре обещали заморозки… Нет, надо ехать!

Быстро собравшись, Лена надела рюкзак и отправилась на вокзал. В свои неполные сорок она была легка на подъём, и ей обычно не составляло труда отправиться в путь — будь то в жару или стужу, только вот осеннюю сырость она недолюбливала, поэтому и настроение в то утро было у неё поначалу не слишком бодрым. Однако пока она ехала в электричке, погода разгулялась, и лес, тянувшийся с обеих сторон, заиграл яркими красками в лучах проглянувшего солнца. Сразу стало веселее и на душе.

Выйдя на своем полустанке, Лена вздохнула полной грудью: загородный воздух обдал её приятной прохладой, терпкими запахами хвои и прелой листвы. Лесная дорожка вскоре вывела её к дачным участкам. Деревянные домики стояли притихшие, аккуратные, в обрамлении золотистой листвы. Похоже, почти все дачники уже разъехались — не было видно ни машин, ни людей. Посёлок словно накрыло тихой грустью. Такой контраст с летней суматохой!

Проходя мимо знакомых участков, Лена вдруг услышала плач. От неожиданности она остановилась и прислушалась. Плач раздавался со стороны дома Екатерины Глуховой, неподалёку от Лениной дачи. Екатерина была женщиной в возрасте, однако, в каком именно, никто толком не знал. Рослая, физически крепкая, она никогда не сидела без дел: всё время находилась у неё какая-то работа в саду, огороде, в доме. Жила она одна, была по натуре не слишком общительной, но и отшельницей её не назовёшь: когда соседи обращались к ней за помощью или советом, она всегда с готовностью откликалась. Екатерина производила впечатление человека сильного и уверенного в себе, так что представить её плачущей было крайне сложно.

Тем временем плач становился всё громче, переходя в рыдание. Подойдя ближе, Лена открыла калитку и, помедлив с минуту, прошла к дому. Екатерина сидела на ступеньках крыльца, уткнувшись лицом в ладони. Плечи её подрагивали.

— Катя, что с тобой? — спросила Лена, приблизившись.

Екатерина подняла голову, взглянула на Лену и снова заплакала.

Лена замерла в нерешительности. Помимо странного поведения соседки её поразила произошедшая в той перемена: на крыльце сидела вроде бы и Екатерина, но в то же время — совершенно незнакомая женщина. Вглядевшись, Лена поняла, что та сделала себе новую причёску: вместо привычного седого пучка у неё теперь была аккуратная стрижка-каре на манер корейских, которая очень шла к её широким скулам и раскосым глазам. Поменялся и цвет волос — они приобрели насыщенно-шоколадный оттенок, а некоторые удлинённые пряди отливали зрелым гранатом. На Кате был новый синий свитер с пологим вырезом, открывавшим белую шею с ниткой сине-зелёных бус. В ушах, в такт всхлипываниям, покачивались такого же цвета серьги. Чудеса, да и только! Обычно Екатерина расхаживала по своему участку в сером комбинезоне или линялом сарафане. Лена с изумлением разглядывала соседку, и вдруг ей пришло в голову, что столь изысканный вид может быть только у актрисы, что вся эта сцена подстроена и, возможно, она присутствует на съёмках какого-то шоу. Она даже оглянулась по сторонам: не прячутся ли где киношники? Но никого рядом не было, а Екатерина продолжала плакать.

— Катюш, да что случилось? — Лена сняла рюкзак и, присев рядом на ступеньку, приобняла соседку за плечо.

Та посмотрела на неё заплаканными глазами и, вынув платок, громко высморкалась.

— Лен, — начала она срывающимся голосом, — ты только подумай, что в жизни бывает!

— Ну что, что такое? — мягко спросила Лена.

— Ты только посмотри на меня! — всхлипнула Екатерина. — И надо же мне было послушаться Соньку и пойти к этому стилисту! Ещё и такие деньги заплатила!

У Лены отлегло от сердца: так вот оно что! Новый имидж пришёлся не по вкусу — и всех-то дел! Уф! Она рассмеялась:

— Катюш, ты совершенно напрасно расстраиваешься! Ты стала просто красавицей, честно говорю! Тебе всё ну о-очень идёт!

— Так в том-то и дело! — в сердцах воскликнула Екатерина. — «Красивая, элегантная» — от всех теперь только и слышу. На меня теперь и мужики на улице заглядываются… Этот стилист, Феликс, он, конечно, ас! Говорят, он сразу видит в человеке его уникальную сущность и вытаскивает её наружу. Вот и мою вытащил.

— Ну так это ж прекрасно! — не поняла Лена.

— Да, но почему так поздно?! — с отчаянием воскликнула Екатерина. — Мне ведь уже пятьдесят шесть лет! Жизнь прожита — ты можешь это понять?! А ведь я всегда считала себя некрасивой — долговязая, уродливая дылда. Даже мать родная меня в детстве «страшком» звала. Я всю жизнь комплексовала, старалась быть в тени — только б меня не заметили, не посмеялись надо мной. Если б я только знала, что я ТАКАЯ! Вся жизнь могла пойти по-другому!

И она снова заплакала, на этот раз беззвучно, но слёзы так и струились у неё из глаз.

— Вот, я как эти безвременники, — немного успокоившись, Екатерина утёрла нос рукавом и сердито указала на невысокие цветы, фиолетовыми стопочками сгрудившиеся у крыльца. — Никому не нужная красота. Выскочили, когда все уже разъехались, и никто их не видит.

— Ладно, хватит страдать! — сказала Лена строго. — Напугала меня… — и, подумав, добавила: — Красота всегда к месту и ко времени… Вот, возьми шоколадку, — она достала из рюкзака и протянула соседке «Алёнку». — Иди приведи себя в порядок. Через час приду чай пить.

Лена дошла до своего участка, чувствуя на ходу, как её охватывает некоторое смятение. Зайдя в дом, она погрузилась в полутьму безлюдной комнаты и, подойдя к зеркалу, внимательно посмотрела на себя. Провела пальцем вдоль морщинки на лбу, подняла вверх волосы, оголив шею. Вздохнула — и дом словно отозвался тихим вздохом. Холодный сумрак таил в себе невысказанные мысли, неслышные шорохи, неясные страхи.

Лена поспешила выйти на веранду, с которой просматривался весь сад — прибранный, полупрозрачный, торжественный. Земля казалась рыхлой, насыщенно-бурой; на фоне тёмной изгороди чётко прорисовывались побелённые стволы деревьев — прямо-таки раскрытый садовый рояль, готовый к исполнению осенней сонаты. Всё дышало покоем и… предчувствием скорой зимы. И тут Лена заметила возле сарая безвременники. Как и у соседки, они росли тесной группкой — фарфоровые рюмочки, прямо торчащие из земли на тугих стеблях. Лёгкое фиолетовое облако, прощальный вздох угасающего сада. Сколько изящества и красоты в этом последнем привете! Лена подошла и склонилась к цветам.

— И даже если только птицы будут видеть вашу позднюю красоту, всё равно это не зря! — сказала она, касаясь рукой тонких лепестков. — Красота нужна не зачем-то, не для чего-то — она нужна просто так, сама по себе, как воздух и как любовь — всегда и везде.

На станции

Пассажирский поезд медленно набирал скорость, готовясь к долгому монотонному путешествию. Катя и Марина находились в купе вдвоём — других попутчиков пока не было. Мысли Кати были в основном устремлены к предстоящей конференции, а Марина, хоть и ехала на ту же конференцию, вся была во власти только что пережитого: к поезду она приехала прямо из гостей — можно сказать, «с бала — на корабль» — с дня рождения Оли, их общей знакомой, и ей не терпелось поделиться с Катей своими восторженными впечатлениями. Катя слушала её невнимательно, но с нарастающей досадой: она была удивлена и огорчена тем, что Оля пригласила Марину на свой день рождения, а её, Катю, нет. Она почувствовала себя вдруг ужасно одинокой и никому не нужной. К тому моменту, когда Марина, закончив наконец свой рассказ, вышла из купе, настроение у Кати вконец испортилось.

За окном в догорающих красках дня мелькали однообразные картины — поля, перелески, иногда — маленькие деревушки, и опять — бесконечные полосы зелёного леса с фиолетовыми зарослями иван-чая вдоль дороги. Открывающийся взору пейзаж был Кате хорошо знаком: по этой дороге, в двух часах от Москвы, находилась её дача. Когда-то, когда были ещё живы родители, Катя с братом проводили там почти всё лето. Теперь же она ездила туда гораздо реже, и на даче в основном жил её брат с женой и маленькими детьми.

Марина всё не возвращалась, и Катя подумала, что та, должно быть, пошла в вагон-ресторан. «Наверное, уже познакомилась там с кем-нибудь. А я никому неинтересна. Даже Оля не пригласила меня».

В вагоне зажёгся свет, и Катя смотрела теперь на потемневший пейзаж за окном сквозь своё отражение. Вскоре пошёл мелкий дождь, превратив всю картину в одну размытую тусклую полосу. Читать не хотелось, спать ещё рано. Через какое-то время Катя вышла в коридор, чтобы размять ноги и потом пойти умыться.

Марина стояла чуть поодаль, глядя с безмятежной улыбкой в приоткрытое окно, и ветер трепал её русые волосы. Она показалась Кате красивой и счастливой, и Катя ещё острее почувствовала свою ущербность. Она молча встала рядом и вгляделась в проплывающий за окном полустанок. «“Глинское”, — успела прочесть она. — Да ведь скоро наша дача!»

Она вдруг вспомнила, что пару недель назад она в разговоре с братом обмолвилась о предстоящей командировке и о том, что будет здесь проезжать. Брат весело ответил, что вот здорово — они придут помахать ей и пожелать счастливого пути. Но теперь она поняла всю тщетность этого разговора: они не учли, что к этому времени уже стемнеет, что скорый поезд идёт слишком быстро и что к тому же зарядит дождь. Однако по мере приближения к своей станции сердце её учащенно забилось, радостно отзываясь на знакомые вехи. Вот развилка, вот колодец, сторожка… Вдруг на дороге, ведущей к станции, взгляд её выхватил на мгновенье из темноты четыре фигуры в дождевиках — две высокие и две маленькие. Катя высунулась, насколько могла, из окна и стала неистово размахивать полотенцем — до тех пор, пока не осталось надежды, что её могут видеть.

— Это был мой брат с семьёй, — пояснила она потом Марине с растерянностью, к которой примешивалась гордость. — Они пришли пожелать мне хорошего пути!

— Вот это да! — изумилась Марина.

Потом Катя ещё долго лежала ночью с раскрытыми глазами, покачиваясь в такт идущему поезду, и перед ней снова и снова проплывала увиденная на станции картина. Она представляла, как её брат, его жена, дочка и сын одеваются, чтобы ради неё выйти из тёплого дома в сырую темноту, как они идут с фонариками по размокшей дороге, как стоят под дождём на обочине в ожидании поезда, а дождавшись, машут — не различая пассажиров, не видя её… Как хорошо, что у неё есть родные! Как милостив Господь, пославший ей такое утешение! Из глаз её тёплыми ручьями лились слёзы, сердце томилось от непомерной радости. И теперь она точно, совершенно точно знала, что на всём белом свете она не одна.

Самый лучший день

В начале мая в банке «Прогресс» прошла реорганизация, и Евгении было предложено уйти. Такое решение нового управляющего стало для неё полной неожиданностью. Почему сокращение штатов должно затронуть именно её? Это же несправедливо: она проработала в банке дольше многих сотрудников и была всегда на хорошем счету. Её уважали, с ней советовались, и вдруг — на тебе! Женя была расстроена и обескуражена объявленным решением, однако искать правды, выяснять отношения с начальством было не в её характере, и вот, подписав необходимые бумаги, она оказалась, что называется, не у дел. Поначалу даже обрадовалась своей свободе, но потом, довольно скоро, загрустила и даже испугалась, осознав в полной мере свой новый статус — «безработная». Финансовая сторона вопроса её не слишком волновала: в последние годы удалось сделать некоторые сбережения, но сама ситуация была ей крайне неприятна, и Евгения, решив не расслабляться, занялась поиском новой работы.

Каким же это оказалось тягостным делом — поиск работы! Как унизительно перекраивать в очередной раз своё резюме под нового работодателя, звонить, узнавать — и всё безрезультатно! После каждого отказа она испытывала лёгкий шок, будто ей наносили преднамеренное оскорбление, и энтузиазм её оскудевал раз от раза. Оставшись без привычного социума, Евгения почувствовала себя в тисках одиночества. Дома, к счастью, её всегда ждала преданная такса Сьюзи, но такого общества было явно недостаточно, чтобы поддерживать душевный комфорт.

Наступило лето, и Евгения решила на время оставить поиски работы. Прихватив с собой Сьюзи, она отправилась на дачу. Маленький ветхий домик встретил их со всем радушием, словно заждавшийся друг после долгой разлуки. Распахнулись двери, окна; солнечный свет с лёгким ветерком ворвались в комнаты, выгоняя прочь сырой сумрак. Всё надо было мыть, мести, перетряхивать, проветривать после долгих месяцев зимней спячки. Сьюзи радостно носилась по участку, наполняя округу приветственным лаем.

Соседи по даче давно уже открыли сезон, о чём свидетельствовали их аккуратно подстриженные лужайки. Пришлось и Евгении срочно браться за газонокосилку: трава была ей по пояс. Весь месяц она бегала как заводная: дел невпроворот, так что по вечерам она просто падала от усталости. Но это так весело, так здорово! От недавней хандры не осталось и следа. Она жадно всматривалась в окружающий мир. Синее небо над головой! Птицы заливаются на все лады, и, оказывается, они все — разные! Вот нахальная сойка, вот звонкая иволга, а там — пятнистый дрозд. А деревья! А цветы! Сколько красок у пробудившейся природы!

Женя засеяла грядки — и вскоре там появилась первая зелень: петрушка, укроп, базилик. А в лесу пошли ягоды и грибы… Вспоминая порой прежнее место работы, она думала: «Что ни делается, всё к лучшему! И уволили меня не потому, что я плохо работала, и не потому, что мне скоро сорок, а потому, что меня ждёт нечто лучшее».

Июнь, июль, август прокатились, как спелые яблоки по траве, душистые, наливные. Вот и сентябрь подоспел, и выдался он на редкость солнечным и тёплым. Женя всё не спешила возвращаться в город, цедила с наслаждением, как коктейль через соломинку, каждый день, всё длила и длила свой дачный сезон. Но как-то вечером, сидя на крылечке, задумалась: «Вроде бы и замечательное выдалось лето, а вспомнить особо нечего. Ну выросло что-то в саду-огороде, ну в лес ходили, в речке купались, несколько раз приезжали приятели… И что ж, это всё?»

Нет, вроде бы много было хорошего, радостного… но куда-то всё улетучилось. Как же так? Неужели всё бесследно проходит? Нет, так не годится! Ведь каждый день — это дар Божий, уникальное сокровище! Надо прочувствовать его до самой глубины, бережно сохранить в памяти его приметы. Вот взять, к примеру, сегодняшний день — что в нём было хорошего?

«Ну, во-первых, — вспомнила Евгения, — утро началось с пения дрозда, который и разбудил меня своими веселыми переливами. Во-вторых, ходили с соседкой в лес, набрали полные корзины маслят, пожарили — объедение! В-третьих, заезжал двоюродный брат с детьми, ходили все вместе на речку, было весело! А когда шли вдоль железнодорожных путей, помахали встречному поезду — тот дал два ответных бодрых гудка — как в детстве! Потом видели бабочку-крапивницу — это в сентябре-то! Сьюзи удачно поохотилась и принесла в зубах мышку… Ну хорошо, пусть это будет не в счёт. В-шестых, в саду распустились бордовые хризантемы, удивительные поздние цветы. Да вот и сейчас, вечером — такая тишина! И всё ещё тепло, хотя уже осень. Это в-седьмых и в-восьмых. Над крышей соседнего дома зажглась яркая звёздочка. Это в-девятых. Столько всего хорошего в один день! Да это, пожалуй, лучший день сентября, а может даже, и всего дачного сезона!»

И тут вдруг Евгении пришла в голову неожиданная мысль: «А может, если всё примечать, то каждый день будет лучшим?» И поняла она вдруг, что то новое, то лучшее, чего она чаяла в душе, — вот оно и есть: способность видеть и чувствовать каждый день красоту Божьего мира. И радоваться этому, и благодарить.

Ночью, уже сквозь сон, она услышала два коротких гудка проходящего состава — наверное, это сигналил машинист того самого поезда, который теперь спешил назад.

— Да слышу, слышу… — пробормотала она. — И это будет в-десятых.

Ненужная жертвенность

Прошлой осенью, когда соседский дачный участок был продан в связи с отъездом прежних хозяев, я задумалась: кто будут наши новые соседи, как сложатся с ними отношения? Ведь ничто так не ценится в дачной жизни, как добрососедство, и ничто, напротив, не способно так нарушить душевный покой, как дурные соседи. И вот в первые летние деньки на соседском участке появились новые хозяева — москвичи, пожилая супружеская пара. Он, как выяснилось, работал в Институте Востока, а она преподавала английский язык на курсах. Анатолий Петрович и Галина Сергеевна Сорокины — так звали новых соседей — теперь почти всё время проводили на даче, благо их работа предполагала свободный график деятельности. За время моего отпуска мы успели познакомиться и примелькаться друг другу.

Соседи представляли собой мирную, любящую пару, и казалось, никакие обстоятельства не могли нарушить гармонию их союза. Несмотря на преклонный возраст, они обращались друг к другу «Толечка», «Галечка» — так, как это, видимо, повелось у них с самого начала совместной жизни. То и дело можно было услышать с соседского участка знакомые голоса: «Толечка, принеси, пожалуйста, грабли», «Галечка, ты не видела мои очки?» Сорокины оказались не просто милой дружной парой, но и большими тружениками: их участок был вскоре приведён в порядок, двухэтажный домик покрашен, сарай подремонтирован. Среди скошенной травы появились гравиевые дорожки. В общем, хозяйство выглядело аккуратным и добротным, и взирать на него со стороны было приятно.

Как-то раз, по прошествии нескольких недель, Галина пригласила меня на чай, и я с радостью приняла её предложение. Дом Сорокиных оказался внутри таким же чистым и опрятным, как и снаружи; на гладких половицах лежали яркие половички, аккуратно составленная посуда поблёскивала в шкафчике, стол был покрыт светлой льняной скатертью. От всей обстановки веяло уютом и теплом домашнего очага.

Попив вместе чая и поговорив о том о сём, мы с Галиной переместились в кресла, а «Толечка» попросил у нас изволения подняться к себе наверх.

— У Толечки там кабинет, — пояснила Галина, — он там обычно работает.

Мы с Галиной продолжили беседу. Говорила в основном она. И как это принято у русских людей, когда их случайно свяжет долгая дорога или какое иное обстоятельство, человек принимается вдруг рассказывать всю историю своей жизни — со всеми её проблемами, горестями и радостями, так и Галина повела свой рассказ. Спустя полчаса я уже, казалось, знала про неё всё: как она родилась в далёкой украинской деревне, как поехала учиться в Москву и познакомилась там с «Толечкой», как они полюбили друг друга с первого взгляда, вырастили сына, который теперь работает в Африке, сами работали в Тунисе и Индонезии, а теперь вот, слава богу, могут жить, ни в чём не нуждаясь, на даче. О своём муже Галина отзывалась исключительно в положительном смысле, расхваливая его светлый ум, весёлый нрав, щедрость и доброту. Мне было небезынтересно узнать, каким образом они умудряются жить с мужем столько лет в любви, не раздражая и не утомляя друг друга. Ведь семейная жизнь, что ни говори, сложная штука.

— Вы, очевидно, очень любите своего мужа, — заметила я. — Да и он вас, судя по всему, тоже. Как вы думаете, в чём секрет такой гармонии вашего союза?

Галина посмотрела на меня с хитрецой и уверенно ответила:

— Я не из тех, кто полагает, будто любовь живёт в наших сердцах сама по себе. Нет, это не так. Жертвенность — вот что лежит в основе долгого, счастливого брака. Нужен постоянный, неприметный труд, скрепляющий отношения. Если бы вы только знали, сколько мне пришлось и приходится жертвовать во имя нашей любви!

— О каких жертвах вы говорите? — удивилась я.

— Да о самых разных. Надо понимать, угадывать, что именно любит, ценит дорогой тебе человек, — и делать всё, чтобы он не испытывал в этом недостатка. Вот, к примеру, когда мы с Толечкой ещё только учились в институте, он как-то похвалил мои вареники. Знаете, меня ещё в юности на Украине бабушка научила готовить необыкновенно вкусные вареники — и, поверите ли, с тех пор, на протяжении всех этих лет (и в Тунисе, и в Индонезии, и дома, и на даче) я готовлю ему по воскресеньям домашние вареники.

«Да, это действительно жертва», — подумала я, представив количество вареников, вылепленных Галиной за эти годы.

— Но ведь это требует много времени, — заметила я. — Вы не устаёте?

— Ох, да что значит моя усталость по сравнению с той радостью, которую доставляет мужу моя стряпня! — воскликнула Галина. — Если хочешь быть любимой, милочка, надо идти на жертвы, — назидательно добавила она.

В комнате стало жарко, и мы с Галиной вышли прогуляться в сад. Тёмная зелень кустов выигрышно оттеняла яркие цветы. Сад казался столь ухоженным, будто им неустанно занимались несколько садовников.

— Толечка меня тоже очень любит, — отметила Галина тоном, не допускающим сомнений. — Вот эти цветы он высадил, — она указала на полосу оранжевых лилий. И спустя несколько мгновений добавила со снисходительной улыбкой: — Он почему-то думает, что мне нравятся лилии, а я, честно говоря, их недолюбливаю: у них такой резкий запах! А он и раньше мне всё время их дарил, но не отказываться же: обидишь человека!

— Галечка, ты не видела садовые ножницы? — послышался знакомый голос, и через несколько секунд на крыльце появился бодрый улыбающийся Анатолий.

— Они же где-то на террасе, — ответила Галя, — разве нет? — и поспешила подняться в дом.

Анатолий вздохнул полной грудью и обвёл хозяйским взглядом участок.

— Эх, хорошо тут! — довольно отметил он. — Галечка такая молодец, такую красоту везде навела!

— Ещё и готовить успевает! — добавила я.

Анатолий вдруг оглянулся на крыльцо и, придвинувшись ко мне, заговорщическим голосом прошептал:

— А вот это она напрасно так утруждается. Представьте, каждое воскресенье мне вареники лепит! Вот они у меня уже где, — он провёл ребром ладони у горла, сделав при этом страшное лицо. — Ну да как я ей скажу? Обидится, не поймёт.

В этот момент появилась Галя с садовыми ножницами.

— Спасибо, дорогая, — Анатолий взял ножницы из её рук, чмокнул жену в щёку и направился, насвистывая, к смородиновым кустам.

Я распрощалась с хозяевами и вернулась к себе, пройдя по аккуратно подстриженному газону. Впереди меня ждал длинный-предлинный вечер — можно было сколь угодно долго ничего не делать, просто сидеть на крыльце и смотреть в высокое, медленно темнеющее небо, размышлять, удивляться, думать: откуда приходит любовь, куда уходит, почему иногда остаётся?

Нужны ли ей жертвы, двигатели, моторы — или она парит сама по себе, окрылённая искренностью, доверием и невыразимой тайной?

Дачные этюды

Гроза в июне

Быстрое движение длинных облаков в небе — грязно-серых и золотисто-розовых — будто переворачиваются в волнах морские раковины: то тёмной ребристой стороной, то гладкой перламутровой, отражающей солнечный свет.

Урчит гром, перекатываясь из стороны в сторону. Поднимается ветер. Разом обрушивается дождь, и тут же яркие ветвистые молнии рассекают небо. Гром мощными раскатами приветствует их. Серая разодранная парусина ливня колышется из стороны в сторону. Пионы с растрёпанными листьями и обнаженными жёлтыми сердцевинами испуганно склонились к земле. Гнутся, дрожат тугие ветви жасмина, усыпают землю белыми лепестками. Шум низвергающихся с небес потоков подобен гулу водопада.

И вдруг всё стихло. Сквозь влажную жемчужную завесу проглядывает солнце. Промытым деревьям и кустам, напитавшейся влагой земле легко дышится. Мокрый воздух благоухает множеством ароматов. Тихо. Только слышно, как через прореху в крыше капает на террасе вода: кап-кап.

Летнее утро

Проснуться ранним утром на даче. Открыть глаза и увидеть кроны деревьев — ажурные верхушки сосен и берёз, тёмные пирамидки елей. В любую погоду — и в солнце, и в дождь, когда небо затянуто ветхой дерюжкой, прекрасны эти первые мгновения начинающегося дня. Вся округа окутана дрёмой, только откуда-то сверху доносится: «тюить-тьюить», «чит-чит» — это переговариваются между собой славки и московки. А то вдруг с шумом вспорхнут с облепихи пестрокрылые сойки, закончившие свой завтрак, да залает вдали сторожевой пёс, честно несущий свою службу. И опять тишина. Поток свежего воздуха вливается в окно, смешиваясь с запахом мяты, пучки которой развешаны по дощатым стенам комнаты. На столе — букет белых и фиолетовых флоксов. Всё овеяно покоем.

Глядя в небо, прикидываешь, как провести этот день — пойти ли в лес или поработать в саду, заглянуть к соседям на чашку чая, заваренного с мелиссой и зверобоем, прогуляться ли в деревню за свежими яйцами и молоком или, если погода не благоволит, просто понежиться среди подушек на диване, закутавшись в плед и обложившись старыми журналами и книгами. Как бы ни сложился дачный день, он непременно принесёт отраду!

Проводы и встречи

Тропинка на станцию идёт сначала через лес, где стройные сосны соседствуют с угрюмыми елями, потом тянется среди густой травы вдоль железнодорожной насыпи. За несколько десятилетий сколько хожено-перехожено по ней! Знаком каждый поворот, каждая рытвина, перетянутая толстыми узловатыми корнями деревьев-исполинов! Приезжают-уезжают дачники, приходят на станцию встречающие и провожающие, часто целой компанией, с детьми, собаками — этакая радость для всех!

Встречающие и провожающие — это особые люди: ведь они укрепляют и поднимают тонус своих близких, согревают их своим вниманием и заботой. А иногда человек идёт от станции один. Согнулся под тяжестью рюкзака или тянет за собой тележку с поклажей. Идёт медленно, не торопясь. Он сошёл с поезда, и никто не встретил его. Возможно, он никого и не ждал, но всё же повертел головой. Пропустил вперёд шумные компании и неспешно двинулся в путь. Но и он не одинок — знакомы ему высокие травы, радуют жёлтая пижма и белые ромашки, приветствуют проносящиеся мимо шмели, кланяются сосновые ветки. Он идёт сначала вдоль железной дороги, а потом исчезает в лесу — столь страшном для новичка, но столь близком и отрадном для старого дачника.

Дворецкий

Хмурое июньское утро. Уже и солнцеворот миновал, а тепла как не было, так и нет.

Мы со Светой, моей племянницей, сидим в плетёных креслах в саду, укутанные в пледы, и пьём чай. Холодно. Кажется, выдохни — и пар пойдёт изо рта. Но мы любим наш сад и утренние чаепития за круглым столом и поэтому своим привычкам не изменяем. Пусть пасмурно, прохладно, но хорошо, что хоть дождя нет. И воздух какой свежий! Чистый, как горный хрусталь. Взор отдыхает на зелёных кронах деревьев, бордовых цветах шиповника и тугих бутонах пионов. Сидим, не двигаясь, будто застывши, боясь растерять тепло своих кашемировых гнёзд.

Света, высвободив руку из-под пледа, берёт чашку и делает последний глоток. Сидит какое-то время в задумчивости, а потом говорит:

— А хорошо всё же, когда у тебя есть дворецкий. Сейчас бы позвонить в колокольчик и сказать: «Бэрримор, ещё чая, пожалуйста». И он, прямой, строгий, слегка поклонившись, ответит: «Сию минуту». И вот он уже идёт неспешно с подносом, в белых перчатках, аккуратно ставит на стол чашки, чайник со свежезаваренным чаем, вазочку с печеньем — и незаметно удаляется…

— Да, хорошо бы, — соглашаюсь я. Свой чай я тоже допила, хочется ещё, а подниматься не хочется.

— А в перерывах между чаепитиями, — продолжает мечтать Света, — он мог бы выполнять определённую негрязную работу по дому и саду: например, протирать окна, стричь кусты.

Мы невольно обращаем наши взоры на разросшийся пузыреплодник, за густой листвой которого уже не видно сарая. Да и кусты шиповника рядом потеряли всякую форму, длинные колючие ветки клонятся к земле.

— Бэрримор мог бы жить у нас в доме, — продолжаю я разговор, — проветривать к нашему приезду комнаты, включать при необходимости отопление.

— Срезáть цветы и ставить букеты в вазы, — подхватывает Света. — Он открывал бы калитку, когда мы подходим к дому, а когда уезжаем — выходил бы провожать нас на крыльцо — и стоял бы там, пока мы не скроемся из виду. И всегда такой спокойный, ненавязчивый… Как в «Аббатстве Даунтон», помнишь?

Конечно, я помню. Сама не раз смотрела этот сериал.

— Может, нам повесить объявление на станции: «Ищу дворецкого»? — предлагаю я.

— Ну да, — отвечает иронично Света, — там деревенские мужики, нашабашившись за день, прочитают, позвонят и выскажут тебе всё, что они думают.

— Да, трудно найти нужного человека, — соглашаюсь я.

— Важно ведь, чтобы у него было чувство собственного достоинства, — произносит Света и осекается, словно сказав что-то немыслимое.

Мы сидим молча, углубившись в кресла, перед опустевшими чашками. Где-то неподалеку слышится размеренное металлическое пощёлкивание — и нам кажется, что это Бэрримор аккуратно подстригает кусты жёлтой акации.

Вдруг явственно раздаётся тарахтение подъезжающей машины. Из неё выскакивает мужик, с виду цыган, в грязной майке, затёртых штанах, и кричит на всю округу: «Навоз! Навоз нужен?» Тут же улица оживает, появляются дачники из соседних домов, спрашивают, что за навоз, почём. Мы со Светой вскакиваем с кресел и торопимся к калитке: нам тоже нужен навоз — для подкормки смородины и нашего скромного огородика. Сколько взять? Три мешка? Пять?

— Берите десять, — уговаривает цыган. — Не заметите, как разойдётся.

Перетаскивает тяжёлые мешки под яблоню, мы помогаем аккуратно уложить их, после чего падаем в изнеможении в кресла. В пледах уже нет необходимости: жарко.

— В любом случае, это работа не для Бэрримора, — заключает Света.

Отдышавшись, понимаем, что церемония утреннего чаепития скомкана безвозвратно. Поднимаемся и идём в дом, где нас ждут привычные дела.

Друзья-товарищи

Проводив племянницу в Москву, я возвращалась на дачу. На душе было грустно: заканчивался ещё один день. Тихий, радостный — но вот уже почти ничего не осталось от него: ещё немного, стемнеет — и исчезнет он во мгле. Как всё быстротечно! Кажется, только что зацветал жасмин, и вот уже минул Ильин день, отгремели грозы, зажелтела листва на деревьях. В лесном воздухе появились резковатые осенние нотки.

Тропинка шла вдоль железной дороги, а впереди высился изумрудной стеной еловый лес — сквозь него надо пройти немного. Днём идешь, не замечаешь дороги, а тут в сгущающихся сумерках стало мне отчего-то боязно. Впереди на тропинке появились вдруг навстречу двое мужчин, идущих друг за другом. Первый был высоким, крупным, шёл решительным шагом, отмахивая воздух ладонями, словно лопастями. Приглядевшись, я узнала в нём дачника Бориса с дальнего участка. Он тоже узнал меня, остановился. За ним остановился и товарищ его — мелкий, жилистый, подслеповатый на один глаз.

— Что, моцион вечерний совершаете? — спросила я. Неудобно было так просто мимо пройти — как-никак мы знакомы, пару лет назад помогал мне Борис забор поправить.

— Нет, — ответил он. — Идём к другу нашему, машинисту. Скоро поезд на Калугу подойдёт, и, пока стоит, мы пообщаемся. — Борис двинулся было дальше, но остановился. Его товарищ, поспешавший за ним, чуть не врезался в него. — А хотите, пойдём с нами, — предложил Борис, — потом вместе вернёмся.

Но я отказалась: поздно уже, тьма сгущалась, да и устала я за день.

Пошла лесом, и было уже не страшно, всё вокруг снова казалось приветливым и знакомым. Вскоре послышался шум приближающегося поезда, а потом затих — поезд остановился на нашем полустанке. А потом снова застучали колёса, сливаясь в удаляющийся гул. Сколько стоял поезд? Минуту, не более. И за это время старые друзья-товарищи успели поприветствовать друг друга, может, даже перекинуться парой слов. Наполнили друг друга радостью встречи, и неважно, что она была столь краткой.

На подходе к дачным участкам лес расступился, обнажив дивное вечернее небо. Закат растекался по нему золотисто-персиковым вареньем, с малиновыми прожилками, светился, играл в лучах заходящего солнца, а над ним синим покровом сгущались вечерние сумерки. Я постояла у ворот, не в силах оторвать взора от этого чуда Божия. А я-то думала, исчерпал себя день. Ан нет — порадовал ещё сюрпризами! Да ведь и лето ещё не закончилось. Столько, может, ждёт ещё всего впереди…

Бобровые норы

Я направлялась к дальним дачам, чтобы самой увидеть то, о чём уже давно говорили соседи: в пруду поселились бобры, которые изрыли своими норами всю береговую полосу. С одной стороны, нашествие бобров радовало, свидетельствуя о чистоте воды и в целом неплохой экологии нашей местности, но, с другой стороны, оно принесло с собой целый ряд проблем — грунт на крутом берегу начал осыпаться и проваливаться, ходить по тропинкам стало небезопасно, и даже к мосткам для купания не каждый решался теперь подойти. Говорили, что бобры подгрызают и заваливают даже большие здоровые деревья, устраивая запруды, — но в это мне верилось с трудом.

К тому времени, как я собралась на пруд, почти все дачники уже разъехались: и с наших участков, и с «Минерала» — соседнего кооператива, непосредственно примыкающего к пруду. Начало сентября выдалось ясным и тёплым, привычные шум и зелень сменились жёлто-бордовыми красками и какой-то оглушающей тишиной. Я дошла до самого пруда, не встретив ни одного человека. В первые осенние дни, спокойные и светлые, пруд выглядел тихой заводью — ни малейшая рябь не тревожила его зеркальной поверхности. Приглядевшись, я заметила у воды на противоположном берегу целый ряд довольно больших углублений — они явно походили на бобровые норы. Но где же их хозяева? Или отправились уже на спячку?

Пройдя немного вдоль пруда, я вдруг заметила рядом, почти у самой воды, человека, который внимательно осматривал прибрежные ёлочки и кусты.

— А правда, что бобры хозяйничают тут с недавнего времени? — спросила я у мужчины, поздоровавшись с ним.

Он выпрямился и улыбнулся, видимо, обрадовавшись живому человеку среди полного безлюдья. Весьма преклонного возраста, он выглядел бодрым и приветливым. Высокий, спортивного телосложения. Одет в светлые холщовые брюки и застиранную футболку.

— Да, с прошлого года боремся с ними, — ответил он, отряхивая руки. — Столько деревьев за это время погубили! Видите, приходится теперь меры принимать. — Он указал на стоящие у воды берёзы, и я только тут заметила, что стволы у них на метр от корней обёрнуты толем. — А то, бывает, повалят вечером дерево, а к утру от него уже и следа нет: всё разделали, перегрызли и в норы утащили. Один ошкуренный пенёк на берегу торчит да кучка стружки рядом.

— Не может быть! — удивилась я.

— Да-да, — покачал он головой. — Особенно осины да берёзки жалуют, да ивы тоже. А норы у них глубокие — под самые дачные участки уходят. Вокруг — каналы и лабиринты. И склады — будь здоров! Для них ведь древесина — и пища, и стройматериал. Запасаются на всю зиму, — со знанием дела добавил он. — Впрочем, я к ним претензий не имею. Это ведь мы к ним пришли, а не они к нам.

— Ну уж наши дачи столько лет здесь стоят! — не согласилась я.

— Давно! Так давно, что почти все, кто тут начинал, уж в царствии ином… Какая поначалу тут жизнь бурлила! — слабо улыбнулся мужчина. — А теперь — тишь да гладь.

— А это вы стволы обернули? — уточнила я, разглядывая деревья на берегу.

— Да, — ответил он без хвастовства. — И вот это, — он указал на ладно сработанную лавочку меж ёлок, — сделал на пеньках берёзок, что остались после бобрового разбоя. — Он помолчал, а потом, склонив голову набок, вдруг сказал: — Меня Валерий зовут. А вас?

Я представилась. После состоявшегося знакомства из уст Валерия сама собой потекла бойкая речь. Мысли его перескакивали с темы на тему, обо всём он говорил взволнованно, увлекаясь. Я присела на лавочку. Уйти, оборвав человека на полуслове, казалось неудобным. Да и наскучался, видимо, этот труженик в одиночестве.

— Америка летит в тартарары! — восклицал Валерий. — Каких президентов они себе выбирают! Ничего хорошего не сделано в последнее время. Пропадут! Да и Европа тоже… Пусть у них там всё комфортно, изысканно, красиво, но главного нет! У нас пусть не так… — он неопределённо махнул рукой в сторону дач, — но нам Человек важен! Мы по правде, по совести живём.

«Пытаемся жить, — мысленно поправила я. — Но и за это, должно быть, Господь терпит нас».

— Они там всё святое попрали, — волновался Валерий. — Мыто без них проживём, а они без нас — нет! Да без одних наших удобрений с голоду помрут, — довольно заключил он, сомкнув руки замком.

Я молчала, полагая излишним вступать в дискуссию с человеком почтенного возраста.

— А вы что у себя выращиваете? — неожиданно спросил он.

Его вопрос застал меня врасплох.

— Да ничего особо не выращиваю, — ответила я. — Растёт то, что само растёт: смородина, черноплодка…

— А картошку? Огурцы, кабачки?

Я отрицательно покачала головой. Валерий посмотрел на меня сочувственно.

— Да как же так можно? — пробормотал он. — А чем же вы занимаетесь?

И опять я не знала, что ответить. Я ведь не сижу на даче сложа руки — всё время чем-то занята. Но дела мои какие-то мелкие, незначительные — видимых результатов не приносят.

— У меня цветы растут, — добавила я. — Флоксы, гортензия, хризантемы.

Валерий сокрушённо покачал головой. Потом как-то выпрямился, подтянулся и торжественно произнёс:

— Позвольте вам в таком случае сделать небольшой презент. Вот мой участок, пройдёмте.

Весь его решительный вид и тон, каким это было сказано, не допускал отказа.

Мы прошли сквозь калитку и оказались на участке, сплошь занятом хозяйством. Перед нами простиралось небольшое картофельное поле, грядки, за ними — два самодельных парника. К дому примыкал покосившийся навес, забитый инвентарём и всевозможными инструментами. На притолоке, рядом с сараем дремал дымчатый упитанный кот.

— Я сейчас. Подождите, — сказал Валерий и исчез в парнике.

Я огляделась. Дом хороший, но старый. Видимо, строили в одно время с нашими дачами — более тридцати лет назад. При всей кипучей энергии хозяина вокруг всё же чувствовалось какое-то запустение, свойственное холостяцкому жилью. Цветов на участке не было — лишь два красных розанчика ютились у крыльца.

Вскоре появился Валерий — с полными руками даров. Он предъявил мне и аккуратно сложил в пакет увесистый кабачок, с дюжину огурцов и мелких помидоров. Как я ни пыталась хотя бы уменьшить число его даров, всё тщетно.

— Вот занимаюсь тут огородом, — сказал Валерий, обводя взглядом своё хозяйство. — А цветы — только эти. — Он указал на розовые кусты и вздохнул. — Неля, жена моя, их сажала, вот я их и берегу. Умерла она пять лет назад от рака. — Он опять вздохнул. — Я её семь месяцев с ложечки кормил, под конец не узнавала меня уже…

Он посмотрел вверх, где в листве черёмухи чирикали воробьи, и вдруг неожиданно весело сказал:

— Я им там кормушку приладил, вот они и щебечут. И знаете, у всех разный характер: один прилетит, возьмёт семечку и сядет деликатно на ветку, а другой расположится в кормушке и не подпускает никого — ну прямо как у людей. — Он рассмеялся.

Когда мы проходили мимо сарая, кот вдруг неожиданно поднялся и угрожающе изогнул спину.

— Всё хорошо, всё в порядке, Дымок, — поспешил успокоить его хозяин. — И лопата на месте.

— Он у меня сторож, — с улыбкой заметил Валерий в ответ на мой удивлённый взгляд. — И почему-то всегда за лопату особенно переживает.

Мы попрощались у калитки, и я пошла к себе с полной сумкой неожиданных даров. Шла и думала, что действительно есть в русских людях что-то такое, чего нет в других. Где ещё, скажите, человек после пяти минут знакомства поделится с тобой своими сокровенными мыслями и чаяниями, пригласит в свой дом и одарит, предложит тебе хлеб насущный? Да, как бы ни ценили мы свой привычный комфорт, без него всё же можно обойтись, а вот друг без друга, без веры…

Трясина

Случилось это, когда мы только начинали строить свою дачу в Калужской области, рядом с деревней Ерденево. На месте нынешнего дома лежала лишь груда брёвен, а участок представлял собой неровную пустошь с торчавшими тут и там пнями. Отец наш к тому времени уже умер; мы с братом вечно были заняты своими делами, и маме пришлось взять на себя весь нелёгкий груз дачного строительства. Она то и дело ездила в соседний Малоярославец, чтобы заказать стройматериалы, договориться насчёт обработки брёвен, доставки цемента и прочих надобностей. Не женское это было дело — сложное и хлопотное, но мама не жаловалась: уж очень хотелось ей, городской жительнице, пожить на склоне лет на природе, в своём собственном бревенчатом доме.

Неудобство этой строительной эпопеи заключалось ещё и в том, что транспортное сообщение между Ерденево и Малоярославцем было нерегулярным: и электрички, и автобусы ходили довольно редко. Заехав в Малоярославец по очередному делу, маме приходилось подолгу задерживаться там в ожидании обратного поезда. В тот памятный день, быстро закончив свои дела и освободившись, мама решила не ждать электрички, а вернуться «на дачу» пешком. «Дачей» мы называли тогда крошечный хозблок на нашем участке, где останавливались, приезжая из Москвы. Идти было далеко — больше часа, но мама решила, что без труда преодолеет этот путь: она любила ходить пешком и обычно не уставала.

День стоял погожий. Июльское солнце ласково припекало после недавно прошедшего дождя, а лёгкий ветер смягчал духоту полуденного зноя. Тропинка петляла, то углубляясь в тенистый лес, то выходя на опушку, то спускаясь в овраг. Неподалёку, параллельно тропинке тянулась железная дорога, поэтому хоть мама и шла этим путём впервые, но он казался ей знакомым. Идти поначалу было несложно, но, когда мама спустилась в низину, земля под ногами начала пружинить, утрачивая твёрдость. Вскоре всё пространство вокруг оказалось заполнено лужами, и земля превратилась в вязкое месиво.

«Видимо, это болото, — подумала мама. — Или, может, просто скопилась дождевая вода?» Она попробовала взять выше, но неожиданно увязла в жидкой грязи по щиколотку. «Хорошо, что я в резиновых сапогах, — подумала она, — а то туфли пришлось бы уже выбросить». Она повернула назад, к тропинке, но не увидела её, а сапог, глубоко погрузившись в тёмную жижу, издал громкий чавкающий звук. Мама остановилась, не зная, что делать: со всех сторон её окружала топкая местность, и дороги не видно. Она стала осторожно продвигаться дальше, наступая на редкие кочки и пытаясь нащупать твёрдую почву под ногами. Её охватила тревога: теперь она понимала, что оказалась посреди топкого болота. Идти становилось всё сложнее, мама совсем выбилась из сил и в какой-то момент обнаружила, что жидкая грязь скоро начнёт заливаться в сапоги. Мама замерла, внезапно с ужасом осознав, что трясина постепенно засасывает её и что ей, очевидно, самой не выбраться отсюда.

«Какой кошмарный конец! — подумала она. — Никто даже не узнает, что произошло. Меня будут искать, с ног собьются, и никто никогда не найдёт…» Случившееся казалось одновременно и жутким, и абсурдным. Она видела себя как бы со стороны, отказываясь верить, что этот кошмар происходит с ней. В окружающем мире ничто не изменилось: по-прежнему светило солнце, в вышине парили птицы, а она стояла, как соляной столб, не в силах сдвинуться с места.

«Господи, милосердный Боже, спаси меня! — в отчаянии взмолилась мама. — Святый отче Николае, помоги мне, не дай пропасть этой жуткой смертью!» Сердце её билось, как колокол, не нарушая тишины июльского полдня. Она хотела крикнуть, но горло пересохло и онемело. Да и кого звать? Вокруг ни души. Место совершенно пустынное — лишь вдали периодически проносились со свистом электрички…

Мама в изнеможении прикрыла глаза, а когда открыла их снова, то увидела рядом с собой неизвестно откуда взявшегося мужчину — средних лет, приятной наружности, со спокойным добрым лицом в обрамлении русых волос и небольшой бородки.

— Идите за мной, — сказал он маме и, ни о чём не спрашивая, пошёл впереди, легко переступая с кочки на кочку.

Мама шла за ним, наступая след в след — сначала с трудом, потом увереннее, и с каждым шагом земля под её ногами становилась всё более твёрдой.

И вот наконец они оказались на опушке, на сухом тёплом пригорке. Мама с облегчением перевела дух и собралась поблагодарить своего спасителя — но тот будто исчез. Мама с удивлением огляделась по сторонам: куда же он мог деться — ведь только что был рядом?! Но никого не было вокруг — лишь редкий лес приветливо шелестел листвой. «Не иначе как сам святитель Николай помог мне», — пронеслось у неё в голове.

Мама обессиленно опустилась на землю и, прислонившись спиной к берёзе, расплакалась от лавины прорвавшихся чувств — пережитого страха, напряжения, радости, благодарности за своё чудесное спасение, любви ко всему, что жило и светилось вокруг мягким ласковым светом.

В закоулках души

Сентябрь подходил к концу, дни стали прохладнее, вечера — короче, и Сергей решил, что пора уже завершить оставшиеся на даче дела. Он созвонился со знакомым деревенским мужиком Витей, главным и единственным местным слесарем и плотником, и заручился его помощью в небольшом ремонте крыши. Это было, собственно, главным делом, остававшимся ему в деревне. Насколько летом Сергей с радостью проводил за городом все свои выходные, настолько теперь, после трёх недель безвылазной столичной жизни, он с трудом отрывался от дома. Неурядицы на работе, вызванные сменой начальника и начавшимися интригами в коллективе, вкупе с ослабевающим солнцем так утомляли его, что свои выходные дни он проводил в основном на диване — за чтением книг и просмотром фильмов.

Выполнить намеченную на даче работу он решил за один день — так, чтобы к вечеру уже вернуться. Добираться было достаточно далеко: дача находилась в ста тридцати километрах от Москвы. Сергей выехал пораньше и в одиннадцать часов был уже на месте. Бодрым шагом направился от станции к деревне. День выдался тёплый и солнечный. Лес дыхнул на него запахом влажной земли, грибов и опавших листьев. Воздух был столь чист и прозрачен, что у Сергея с непривычки слегка поплыла голова.

Когда он подошёл к дому Вити, его ждал неприятный сюрприз: жена Вити сообщила ему, что тот только что уехал по делам и вернётся, видимо, только после обеда. Сергей попросил передать, что ждёт его, и направился к своей даче. Настроение у него упало. «Никогда нельзя ни о чём договариваться с этими деревенскими, — с досадой подумал он. — Неизвестно, когда он теперь вернётся, да и придёт ли вообще». Он уже жалел, что связался с Витей, а не оформил ремонт через какую-нибудь контору, что, однако, было бы несравненно дороже и не безусловно лучше. Но теперь ему оставалось только ждать: шифер и необходимый инструмент находились у Вити.

Сергей вошёл в свой дом — холодный и неуютный, какими всегда становятся дома, покинутые жильцами. Всё внутри казалось чужим, и трудно было представить, что это тот самый дом, который радовал его своим теплом летом. Сергей разжёг печь, воздух стал постепенно нагреваться, и в дом, казалось, потихоньку возвращалась жизнь.

Чтобы скоротать время, Сергей погулял в лесу. Вернувшись, перекусил на скорую руку и лёг на диван с томом Стейнбека, обнаруженным на тумбочке. Он не заметил, как уснул, а когда проснулся, за окном уже стемнело, часы показывали полночь. «Ничего себе! — удивлённо подумал Сергей, приподнимаясь на диване. — Ну и храпанул я! Видно, избыток кислорода свалил меня с ног». Тут же возникла мысль о Вите: «Где же он? Может, приходил, а я не слышал?» В любом случае, предпринимать что-либо было уже поздно. Он был огорчён и раздосадован: день потерян, и все дела неизбежно сдвигались на завтра. Он позвонил жене, объяснил ситуацию и, взяв сигареты, вышел в сад.

Ночь тёмно-синим покрывалом распростёрлась над землёй — кругом ни души, ни огня. Но окружающее его пространство не было безжизненным: даже в сгустившейся темноте Сергей различал лёгкое покачивание веток, дуновение ветра, сладкий аромат плодов шиповника. Он вздохнул полной грудью, запрокинул голову — и замер. Прямо над ним яркими гроздьями висело бессчётное множество огромных звёзд. «Открылась бездна, звёзд полна. / Звездам числа нет, бездне дна», — всплыли в сознании забытые строки. У Сергея перехватило дыхание: никогда прежде он не видел такой красоты! Летом звёзды в деревне гораздо мельче и тусклее, а в городе их нет вообще. Да и есть ли небо в городе? Скорее отравленная атмосфера.

Сергей нащупал стоящую рядом скамейку, сначала сел на неё, потом лёг на спину, заложив руки под голову, не в силах оторвать взгляда от мерцающих тайн вечности. Его окутала благодать. Он плыл среди иных миров, не ведающих глупости и жестокости, зависти и суеты, где светились неземным светом красота, и покой, и Божественный разум. На сердце стало легко и радостно: всё досадное исчезло и забылось, потеряло силу и смысл; его переполняли ликование и восторг. И благодарность! Он не чувствовал себя достойным щедро изливаемой на него Божьей милости. И вдруг понял, что только так и стоит жить — полностью отдаваясь любви и благодарности. И тогда он, особым усилием сердечной мышцы, постарался запечатлеть в себе эти чудесные мгновения, неожиданно открывшие ему истину о том, что Высшая Доброта всесильна и вечна.

Герпес зостер

Слава Тебе, посылающему нам неудачи и скорби, дабы мы были чуткими к страданиям других.

Акафист «Слава Богу за всё!», икос 9

Самое непонятное во всей этой истории то, что началась она в день памяти великомученика и целителя Пантелеимона. Возвращаясь тогда с дачи, я даже прочитала молитву святому для избавления от болезней, но, видимо, для укрепления моей веры и размягчения сердца послал мне Господь испытание под названием «герпес зостер», что в переводе с латыни означает «злой герпес».

Проснувшись утром, я почувствовала боль в правом плече, на которую не обратила поначалу внимания, приняв её за признак простуды: ни температуры, ни других признаков серьёзного недомогания не наблюдалось. Однако уже спустя несколько часов боль стала столь острой, что пришлось срочно прибегнуть к домашней аптечке и воспользоваться имеющимися на такой случай средствами. Боль тем не менее не только не прошла, но и, наоборот, усиливалась, а на следующий день вся правая рука оказалась покрыта мелкими красными волдырями. Я лежала на диване, постанывая и перекладывая ноющую руку с места на место, — сама по себе она уже двигалась с трудом. Как мне того ни хотелось, пришлось вызвать врача. Прибыв, он, вернее — она, наскоро осмотрела меня и установила факт аллергии непонятного происхождения. Мне был сделан укол и прописаны таблетки, приняв которые я впала в полузабытьё; сознание моё притупилось, я уже не могла чётко воспринимать действительность. На какое-то время самочувствие улучшалось, однако вскоре боль снова усиливалась, становясь невыносимой; мне приходилось опять принимать таблетки — и снова проваливаться в ватный туман и растворяться в нём. Возникшая ситуация заставила задуматься: как добиться того, чтобы лекарства не могли лишить самосознания, прервать ясную нить, связующую с Богом. Чёткого ответа на этот вопрос я не находила, как и не имела сил отказаться от лекарств, облегчавших на время боль и отбиравших взамен частицу моего «Я».

На следующий день мне стало хуже, пришлось вызвать неотложку. Вызов был принят неохотно, но в конце концов скорая всё же приехала и увезла меня в ЦКБ — Центральную клиническую больницу Москвы. Оказавшись в одноместной палате большого светлого корпуса, я воспрянула духом: видимо, подсознательно пришло успокоение от того, что я более не нахожусь со своим недугом один на один. В больнице несколько дней меня продолжали лечить от аллергии — до тех пор, пока не пришёл молодой энергичный врач, который, взглянув на мою усыпанную нарывами руку, сказал: «Милочка, так у вас же герпес! Герпес зостер. Вас надо срочно переводить в инфекционный корпус».

Сердце моё сжалось при этих словах.

— Я не хочу в инфекционный корпус, — призналась я. — Давайте полечимся здесь.

К этому времени я уже привыкла к своей палате, к медсёстрам и лечащему врачу и не имела к жизни особых претензий. Что и говорить, человек способен адаптироваться к любым условиям.

— Здесь нельзя, — молодой врач был неумолим. — Собирайтесь, сейчас вас переведут.

Собрав пакет с вещами, понурив голову, я поплелась за медсестрой на другой конец территории. И вот мы достигли неказистого двухэтажного здания с балкончиками, напомнившего мне корпус пионерского лагеря времён социализма. Эта случайно возникшая ассоциация тёплым приливом тронула сердце, и вся картина предстала вдруг в ином свете. Я решила воспринять своё дальнейшее лечение в ЦКБ как пребывание в простеньком санатории. «Во всём есть свои плюсы, — подумалось мне. — Отвлекусь от работы, пройду необходимые процедуры, поправлю здоровье…»

С этими мыслями я вступила на пункт регистрации инфекционного корпуса, где пожилая дама в очках и белом халате вписала моё имя в журнал и ласково, но как-то странно улыбнувшись, произнесла:

— Милости просим! Палата номер восемь.

Я прошла по коридору, заставленному ветхими креслами и подставками с цветами, подошла к восьмой палате, открыла дверь — и застыла на пороге.

В небольшой комнате в кресле между двумя кроватями сидела пожилая женщина с иссиня-красным лицом, сплошь покрытым волдырями, будто её только что ошпарили отваром свёклы.

Весь её вид свидетельствовал о невыносимых муках. Она обмахивалась веером и причитала: «Ой-ёй-ёй, ой-ёй-ёй…»

Я в ужасе выскочила наружу и помчалась обратно в регистратуру.

— Нельзя ли мне в отдельную палату? — спросила я умоляющим голосом и для убедительности добавила что-то про свою должность.

Очкастая тётка злорадно взглянула на меня — чувствовалось, что она ожидала такого развития событий.

— Нет, — ответила она. — Нельзя. У нас больные группируются по видам инфекций. У вас с Лидией Ивановной одна болезнь — герпес зостер, поэтому вас определили в один номер.

— Я доплачу, — попробовала я прибегнуть к известному способу.

— Нет, — повторила твёрдо медичка. Стало ясно, что она ни на что не променяет удовольствие упиваться видом моих мучений.

Я вернулась к палате и дрожащей рукой открыла дверь.

— Здрасьте! — поприветствовала я ошпаренную тётку, стараясь не смотреть на неё.

— Здрасьте! — прохрипела она в ответ.

Мой взгляд вопреки желанию коснулся её воспалённого лица, полуприкрытых век, запёкшихся губ. Сердце моё упало. Наверное, встреча с Вием повергла бы меня в меньший ужас.

Пройдя к своей кровати, я рухнула лицом в подушку, обтянутую серой, жёстко накрахмаленной наволочкой с маленькими дырочками, сквозь которые просвечивала алая ткань, словно капельки крови. Стало ясно, что санатория тут не получится.

Прошло несколько часов, а я лежала всё там же, только уже на спине, глядя в потолок. Ужасная старуха к этому времени перебралась с кресла на кровать и теперь, видимо, спала, издавая сиплые звуки.

«За что?» — вот вопрос, который не давал мне покоя. Я знала, что следовало спрашивать не «за что?», а «для чего?», но и этот вопрос оставался без ответа. Зачем, для чего в столь погожий солнечный августовский день я лежу в душной комнате, на казённой кровати, рядом с тяжело больной храпящей женщиной? Может, Господь таким образом воспитывает во мне смирение? Я готова была прилюдно поклясться, что буду впредь смиряться всегда и во всём, только бы вырваться отсюда поскорее. Но с Господом Богом такой разговор не годится.

Пройтись, что ли, по коридору? Тусклое длинное помещение, слабо освещённое жужжащими лампами дневного света. Ни души вокруг — видно, не пик сезона для инфекционных заболеваний. Под худосочной пальмой присела в кресло, провалившись в его дряхлую глубину. Сколько времени, интересно, мне предстоит тут провести? Появившаяся внезапно медсестра заставила меня вернуться в палату: оказывается, здесь больным запрещено выходить в коридор! Вот так новость! То есть никакого тебе социума, как это было в прежнем корпусе, никаких общих трапез в столовой, во время которых пациентки рассказывают друг другу душещипательные истории! Что же, две-три недели провести лицом к лицу с этой окровавленной бабкой?! Да разве можно такое вынести?

В семь часов вечера сестра принесла ужин, поставила подносы на небольшой квадратный столик, покрытый клеёнкой, и удалилась.

Старуха, кряхтя, свесила с кровати толстые ноги и, нашарив мысками тапки, проковыляла к столу.

— Не будете? — спросила она меня с ехидцей, видя, что я не двигаюсь с места.

— Не хочется, — честно ответила я. И лишь когда она закончила есть, я подошла к столу и выпила стакан остывшего чая.

К вечеру я разобрала и обустроила своё «хозяйство». На тумбочке поставила иконку-складень, на спинку кровати повесила пару кофт, отгородившись таким образом от соседки, в ванную комнату отнесла туалетные принадлежности. Достала молитвослов и стал читать молитвы «На сон грядущим». Теперь я смогу по крайней мере полностью читать утреннее и вечернее правила, а то дома у меня никогда не хватало на это времени… Я опасалась, что из-за храпа соседки не смогу заснуть, но сон охватил меня сразу, едва я сомкнула глаза, и был он крепким, как у солдата после длинного, изматывающего перехода.

Утро началось с приятной новости: выяснилось, что инфекционным больным запрещено выходить только в коридор — а вот на улицу, то есть на больничную территорию, — пожалуйста! Логика такого порядка явно отсутствовала, но я тут же воспользовалась ситуацией.

Палата наша, находившаяся на первом этаже, имела весьма оригинальную конструкцию, она имела два выхода: один — в коридор, а другой, через ванную комнату (!) — наружу, в больничный парк. Таким образом, каждое сообщение с внешним миром было в определённом смысле увязано с принятием ванных процедур твоим соседом. К тому же выяснилось, что дверь, ведущая из нашей палаты через душевую в парк, не закрывалась — замок был сломан, но я не рискнула никому об этом сообщать, опасаясь, как бы дверь не забили вовсе.

Главное, что доступ к относительной свободе был обеспечен! Я воспрянула духом. Тем более что в ЦКБ есть одно бесспорное достоинство — обширная парковая территория с тенистыми аллеями. Всё свободное время я теперь проводила на прогулках, временами читала, писала и возвращалась в палату лишь для сна, еды и процедур. Каждый день меня мазали, кололи, массажировали, электростимулировали, подвергали магнитному воздействию и прочим загадочным процедурам. Я допытывалась у лечащего врача, румяной здоровой женщины с пышным бюстом, что это, собственно, такое, «герпес зостер»? Что это за болезнь такая и как она могла ко мне прицепиться? На мои вопросы она давала уклончивые ответы: мол, «герпес зостер» — болезнь очень странная, и даже сегодня, в двадцать первом веке, до конца не исследована. Поэтому врачи рады каждому новому пациенту, ведь он представляет ценный научный интерес. По её словам выходило, что свой герпес живёт в организме каждого человека, но вот взбунтоваться, вылезти наружу он решается далеко не всегда. Для этого нужны особые условия, чаще всего — падение иммунитета… Но почему это произошло со мной? До этого я три года работала в Китае и ничем не болела, а тут, дома, на даче — вдруг падение иммунитета!.. Так или иначе, боли в руке постепенно проходили, а с ними — и противные волдыри. Глядя на свою соседку, я не переставала благодарить Бога за то, что он послал мне «злой герпес» на руку, а не на физиономию. Меня мазали зелёнкой, и мой внешний вид был в общем-то вполне безобиден — как у школьницы после ветрянки. Бедная же моя напарница подвергалась ежедневному обмазыванию фукорцином, обновлявшим малиновую расцветку её лица, столь потрясшую меня в первый день.

Лидия Ивановна сильно страдала от своей болезни — и физически, и психологически. Она не решалась выходить на прогулки, а лишь ненадолго выносила за порог свой стул и грелась на солнышке, пугая своим видом гуляющих пациентов.

Кстати, вскоре я обнаружила, что наш корпус практически пуст: лишь в нескольких палатах просматривались признаки обитания. Обидно было услышать разговор по телефону пациентки со второго этажа. Та с радостью сообщала подруге, в каких замечательных условиях она оказалась: «Отдельный номер с балконом и видом на парк, в номере — душ, туалет, биде, телевизор!» Спрашивается: где справедливость?

Я предприняла ещё одну попытку переговоров с регистраторшей, но мне повторили: пустующие палаты ожидают своих пациентов — больных не герпесом, а другими болезнями. Форменное издевательство! Но я же обещала Господу смиряться…

Укрепляющийся по мере выздоровления аппетит заставил меня пойти на совместные трапезы с соседкой. Когда нам приносили еду, мы садились бок о бок за стол, и я старалась думать о чём-то своем, глядя в тарелку. Есть раздельно, после неё, было неудобно: остывшая больничная пища не лезла в горло, да и не хотелось обижать старую женщину.

Соседка моя оказалась разговорчивой особой, и вскоре я узнала от неё версию её заболевания. В прошлом году, в день святого Ильи-пророка она собиралась пойти в церковь, но потом передумала и пошла на рынок. В это время началась, как и положено в такой день, гроза, прошёл сильный ливень. Возвращаясь с полными сумками, она поскользнулась на лестнице подземного перехода и сломала ногу, после чего провела в больнице несколько месяцев. Но тот урок не пошёл ей впрок, и в этом году случилась опять похожая история: снова пошла она в праздник не в церковь, а в магазин.

— Илья-пророк — святой строгий, — объясняла она. — Наказал меня за вольнодумство. И вот тебе результат: герпес на роже!

Я, в свою очередь, пыталась понять причину собственного герпеса, но тщетно. Помнила лишь, что, возвращаясь с дачи в электричке, почувствовала мгновенную боль, как если бы игла вошла в плечо. Может, именно в тот момент этот невидимый «злой герпес» и впился в меня — расслабленную и сонную…

Соседка по палате охотно рассказывала о себе. Вскоре она поведала, что у неё есть «непутёвый сын», который частенько «поддаёт», толком не зарабатывает и ничего по большому счёту собой не представляет. Сама Лидия Ивановна работала уборщицей в Белом доме (любая причастность к Белому дому давала, как выяснилось, право на бесплатное медицинское обслуживание в ЦКБ), но от сына своего ждала гораздо большего, и его неудавшаяся жизнь глубоко её огорчала. «Непутёвый сын» тем не менее через день посещал свою мать в больнице, приносил ей фрукты, соки и столь необходимые туалетные принадлежности. Во время встреч со своим великовозрастным дитятей мать неустанно наставляла и поучала его, а после его ухода вздыхала и повторяла: «Не знаю, как только его жена терпит. Хорошая женщина, дай Бог ей здоровья!»

Пока я находилась в больнице, меня долго никто не навещал, да и звонили нечасто: все были заняты своими делами и были уверены, что уж кто-то непременно позаботится обо мне. Я понимала, что православный человек не должен чувствовать себя одиноким, так как с ним всегда Господь. Но всё же хотелось иметь кого-то близкого и на земле! И словно снизойдя к моей немощи, Господь послал ко мне в один из дней мою подругу Галю. Она привезла мне необходимые вещи — минеральную воду и свою тёплую кашемировую шаль, в которую я неизменно куталась потом во время прогулок: смена сезонов застигла меня в больнице, и, несмотря на солнечную погоду, всё чаще налетал порывами прохладный ветер. Галин приезд ко мне, заражённой герпесом, очень меня растрогал и обрадовал. От кашемировой шали веяло домом, уютом, благополучием. С этого дня болезнь стала отступать.

Я старалась разнообразить свои маршруты: один раз пойду в правую часть парка, другой раз — в левую. Но почти неизменно мой путь пролегал мимо небольшого жёлтого домика, стоящего чуть поодаль. Было в нём что-то необычное, умиротворяющее, никто никогда не суетился вокруг. Однажды я сорвала тайком рядом на лужайке несколько простеньких жёлтых цветочков и поставила их в стакан на тумбочке. Господи, сколько же изящества и красоты было в этих неказистых цветочках, сколько радости доставляло мне их созерцание!

Время шло, и постепенно я привыкла к изуродованной внешности Лидии Ивановны (процесс выздоровления шёл у неё медленно, сложнее, чем у меня). Я уже могла разговаривать с ней, не отводя глаз от её физиономии, и общение наше стало весьма интенсивным. Лидия Ивановна накопила много воспоминаний за свою долгую жизнь (а было ей далеко за восемьдесят) и теперь с удовольствием делилась ими со мной. Поначалу воспринятые мной как старческие выдумки, её истории постепенно всё более и более увлекали меня, и я наконец поняла, что передо мной живой бесценный свидетель исторических событий.

Лидия Ивановна была родом из Калужской области, где у меня находилась дача, и это особым образом роднило нас. Во время Великой Отечественной войны деревню, где жила их семья, заняли немцы. К тому времени там оставались лишь старики, женщины и дети — все мужчины сражались на фронте. Девочке Лиде запомнилось, что немцы в деревне не бесчинствовали, только отбирали у жителей продукты. Но среди односельчан постоянно царил страх, который пронизывал до костей. Трудно понять и смириться с тем, что твои родные — отцы, мужья, братья находятся невесть где, а рядом по твоей земле ходят и хозяйничают фашисты. Среди немцев было много молодых солдат, а офицеры выделялись красивой формой и выправкой. Однажды Лида играла с младшими братом и сестрой возле сарая, как вдруг подошёл немецкий офицер и стал что-то спрашивать у них. Они молча стояли перед ним, выстроившись шеренгой — белобрысые, голубоглазые, мало чем, наверное, отличавшиеся внешне от его детей, и не понимали, чего он от них хочет. Разозлённый немец снял перчатку и отхлестал их по лицам. Было не-больно, но, опять же, страшно.

А однажды по деревне, как молния, распространилась весть, что неподалеку партизаны убили немецкого офицера. В ту же ночь мать собрала детей и увела их в лес. Все плакали: было жалко оставлять корову Веснушку. К утру все дома в деревне были сожжены немцами; почти все, кто там находился, погибли. Лида видела из оврага, как догорала крыша их дома и дым возносился в небо. Вместе с матерью, братом и сестрой они смогли добраться до тётки — сестры матери, где и жили до окончания войны…

Сцены из детства и военного времени Лидия Ивановна воспроизводила живо и эмоционально, словно это было совсем недавно, и трудно было поверить, что этой женщине за восемьдесят, что она так много пережила в своей жизни.

Со временем я присмотрелась и к другим обитателям нашего корпуса, с которыми сталкивалась либо по пути на процедуры, либо во время прогулок. Среди них выделялся высокий худощавый мужчина сумрачного вида, который, казалось, был постоянно погружён в собственные мысли и никого не замечал вокруг. Взгляд его был отрешённым, тонкие губы сжаты в слегка презрительной улыбке, и весь он производил впечатление какой-то окаменелости, зажатости, а его коротко подстриженная голова неподвижно, словно туго привинченная, сидела на жёсткой шее.

Этот мужчина находился через две палаты от нашей, и я ни разу не видела, чтобы кто-то приезжал к нему или чтобы он разговаривал по телефону. Завидев его в аллее парка, я старалась поскорее свернуть в другую сторону: почему-то мне не хотелось встречаться с ним — какая-то смутная тревога, на грани страха, охватывала меня каждый раз, когда я видела его.

Как я уже говорила, конструкция палат в нашем корпусе была весьма своеобразной. Та стена, которая граничила с коридором, имела дверь и большие окна, завешенные со стороны коридора вертикальными жалюзи с редкими просветами, что создавало в палатах некую видимость уединённости, но не полной изолированности. Когда по вечерам медсестра, закончив обход, удалялась, мы обычно закрывали дверь в коридор на ключ. Однажды я проснулась среди ночи от глубокого беспокойства. Яркий месяц светил прямо в лицо, рассекая зловещую ночную мглу. Поначалу я приписала свою панику этому явлению, но тут среди мёртвой тишины вдруг послышались размеренные шаги: кто-то тяжёлой поступью ходил совсем рядом по коридору — туда-сюда. Я напряглась: кто это? Весь медперсонал, за исключением дежурной сестры, ночью уходил из корпуса. Но дежурной сестры и днём-то никогда не было на месте, не то что ночью. Да и не ходят так сёстры… Ясно, что это тот самый тип. Меня объял ужас, усугублённый тем, что я не могла вспомнить, заперли ли мы накануне дверь, ведущую в коридор. Раньше я не придавала этому значения — кому нужны инфекционные больные без денег и имущества? Но тут ситуация принимала иной оборот. Моё богатое воображение рисовало страшные картины: угрюмый пациент оказывался маньяком — убийцей, скрывающимся в больнице от полиции. Мне виделись громкие заголовки в газетах: «Жестокое убийство в больнице», «Что страшнее — маньяк или герпес?», «Кровавая расправа в палате»… А размеренные шаги за стеклянной стенкой не стихали — бум-бум-бум. И вдруг неожиданно наступила тишина — человек остановился у нашей палаты и, как мне показалось, пытался заглянуть внутрь сквозь прорези в жалюзи.

Я вжалась в стену и замерла от ужаса. Что делать, если неизвестный войдёт сейчас в палату? Остаётся только одно: бежать на улицу через другую дверь с воплями о помощи! Если только моя онемевшая глотка сможет издавать какие-то звуки… Я лежала ни жива ни мертва, повторяя про себя: «Господи, помилуй!

Господи, помилуй!» Но вот шаги послышались опять — на этот раз они удалялись по коридору…

На следующий день, идя вечером по коридору на процедуры, я вдруг увидела, что дверь шестой палаты открыта и палата пуста. Я спросила у медсестры, что сталось с пациентом, и получила ответ, что он был выписан сегодня днем. Я вздохнула с огромным облегчением: после выписки в многомиллионной Москве у меня не будет шансов встретиться с ним вновь! Шаги по ночам больше не звучали, и через некоторое время я забыла об этой истории. А однажды, вспомнив о ней, удивилась своим переживаниям. «Маньяк» показался мне вдруг олицетворением внутреннего Страха, который терзал меня с начала моей болезни — и исчез, растаял, как только что-то изменилось во мне.

Я старалась теперь как можно больше времени проводить в парке, на свежем воздухе, но приближавшаяся осень давала о себе знать едва уловимой сыростью, свежестью ветра, первой желтизной листьев, которые всё чаще ложились к ногам. Как-то побродив по парку, я решила вернуться в корпус, хотя до обеда был ещё целый час. Войдя, как обычно, в палату через ванную комнату, я увидела Лидию Ивановну, неподвижно сидящую за столом, привалившись к спинке стула. Глаза её были закрыты, лицо — спокойно. Казалось, она спит.

— Лидия Иванна, — позвала я её.

Никакой реакции.

— Лидия Иванна, — повторила я немеющими губами и дотронулась до её плеча.

Женщина оставалась неподвижной.

Выскочив в коридор, я побежала за медсестрой. Начался переполох, шум, беготня. Палата наша заполнилась медперсоналом.

Я вышла на улицу, ноги сами несли меня, и я не понимала, куда иду. Она умерла? Да, очевидно… Лидия Иванна, но как же так?! Это нечестно. Вы ведь ещё не рассказали мне, как ваш отец вернулся с фронта и как прошла эта встреча… И что будет теперь с вашим сыном? Сердце моё сжималось от невыразимой тоски. Только что человек был жив — и вот его нет. Казалось, Смерть зримо прошла совсем рядом, и чувствовалось ещё её зловещее дыхание.

Не знаю, сколько я так бродила по парку, терзаемая грустными мыслями, но пора было возвращаться. У входа в корпус знакомая медсестра нервно курила.

— Что, умерла моя соседка? — спросила я дрогнувшим голосом.

Она резко стряхнула пепел в урну и обернулась ко мне.

— Нет, всё в порядке. С ней после процедуры обморок случился. Хорошо, что вы нас вовремя позвали, а то был бы каюк.

Сердце моё запрыгало от радости. Жива! Жива моя старушка! Как хорошо, что я вовремя вернулась — а то мог бы быть «каюк». Получалось, что я вообще торчу здесь не зря, всё мое пребывание в больнице получало таким образом дополнительное оправдание.

Когда я вернулась в палату, Лидия Ивановна сидела на кровати и как ни в чём не бывало ела персик.

— Ну вы даёте! — сказала я. — Напугали меня до смерти. Разве так можно?

— Да вот, отключилась, — улыбнулась она. — Перемагнитили меня, видно, давление упало.

— А что это за доктор ко мне приходил? — спросила она какое-то время спустя, поразмыслив, будто вспоминая что-то. — Молодой, видный такой?

— Что за доктор? — переспросила я. — Я такого не видела.

— Ну как же? — удивилась она. — Такой красавец, брюнет. Да за таким по снегу босиком побежишь!

Я слушала, раскрыв рот. Вот это темперамент! Да, рановато я списала Лидию Ивановну — она ещё даст жару!

На следующий день я спросила медсестру про красавца-врача. В ответ она недоумённо пожала плечами.

— А отец-то ваш как? Вернулся тогда живым с фронта? — вспомнила я, что хотела узнать.

— Как же! Вернулся! — широко заулыбалась Лидия Ивановна и на миг превратилась в маленькую белобрысую девчонку, исполненную невыразимой радости. — В июне сорок пятого прибыл. Такого счастья, как при той встрече, больше в жизни и не было. Вся деревня три дня гуляла!

При очередном осмотре у врача мне объявили, что я почти выздоровела и могу решать сама, долечиваться ли мне ещё неделю в больнице или ехать домой. Как ни свыклась я за это время со своим инфекционным корпусом, его персоналом и Лидией Ивановной и как мне ни хотелось долечиться окончательно, но возможность покинуть ЦКБ и оказаться поскорее дома пересилила.

Возникала только одна сложность: как добраться до дома? На большие расстояния давно не ходила, и во всём теле чувствовалась предательская слабость. Знакомых с машинами у меня немало, но беспокоить никого не хотелось. В глубине души я боялась услышать отказ, что было бы совсем безрадостно. Но тут одна из таких знакомых, Оля, позвонила сама. Через день она уезжала в отпуск и звонила затем, чтобы пожелать мне скорейшего выздоровления.

— Да я, собственно, почти уже выздоровела, — доложила я. И, собравшись с духом, спросила: — А ты не сможешь завтра забрать меня отсюда? Меня выписывают.

— Да, давай заберу, — ответила она после секундной паузы, от которой у меня замерло сердце. — Во сколько будешь готова?

На следующее утро я в последний раз беседовала с лечащим врачом. В качестве главного средства мне предписывалось не волноваться и как можно больше радоваться жизни, так как именно это, мол, более всего укрепляет иммунитет.

— Боли в руке будут давать о себе знать ещё года три, — «порадовали» меня при выписке. (Я не поверила, но именно так потом и было). — Главный плюс этой болезни, — заключила врач, — состоит в том, что она практически никогда не возвращается.

И на том спасибо.

Не без грусти простилась я с Лидией Ивановной, пожелав ей поскорее выздороветь и не огорчать впредь Илью-пророка.

На выходе из корпуса меня уже поджидала Оля рядом со своим шикарным авто.

Мы вырулили и направились к воротам.

— А вот и морг, — кивнула Оля в сторону столь понравившегося мне жёлтого домика. Она была криминологом и хорошо знала территорию ЦКБ.

Мне показалось, что жёлтый домик вмиг сжался и поблёк, словно испугавшись внезапного разоблачения. Но тут же припомнилось, какое утешение даровали мне сорванные у его стен цветочки, и сердца коснулась радость: жизнь бесконечна, все живы у Господа!

Мы ехали по Москве, и я с любопытством озиралась по сторонам. Мне казалось, будто я возвращаюсь домой после долгой разлуки — так много было пережито за эти три недели!

Но вот на противоположной стороне проспекта показался мой дом.

— Если хочешь, притормози здесь, — предложила я Оле. — Я перейду по подземному переходу.

— Да, давай, — согласилась она. — А то разворачиваться долго. Это тебе, — она протянула мне пакет с яблоками, — с дачи. Яблок в этом году — море.

Я шла по переходу и чувствовала, что меня качает из стороны в сторону. Никогда не замечала раньше, что переход такой длинный, а лестница — такая крутая. Да и пакет с яблоками тянет руку.

Но вот я и дома. Как хорошо, когда у тебя есть дом и когда ты дома! Я заварила крепкого чая и порезала в него яблочко, которое оказалось душистым, с приятной кислинкой. Солнце ласково светило в окно.

Надо вытереть пыль. Завести настенные часы. Я снова дома… Слава Богу за всё!

Сон

Паломническая поездка подходила к концу, и перед тем, как покинуть монастырь, группа собралась в трапезной для чаепития. Пришёл батюшка, который только что отслужил литургию и теперь присоединился к паломникам, чему те были несказанно рады, имея наготове свои вопросы. Спрашивали в основном о насущном — о делах житейских и семейных. Батюшка отвечал не спеша, обстоятельно, и присутствующие с жадностью впитывали его слова, пытаясь найти в них высший смысл и применить каждый к своей ситуации. И тут вдруг заговорил один мужчина из группы, хранивший до сего времени молчание. Был он высок, худощав, лет тридцати пяти; весь его вид и манера держаться говорили о том, что человек он замкнутый, нелюдимый.

— Батюшка, а правда ли, что всё возможно Господу? — спросил он негромким, но твёрдым голосом.

— Конечно, — ответил священник.

— И любые чудеса?

— Да, и чудеса любые. Вы же помните евангельский рассказ о пяти хлебах и двух рыбах, которыми Господь насытил пять тысяч мужей? Разве это не чудо?

— Да, но это было давно. А в наше время?

— И в наше время. Известно, например, много случаев, когда в войну пуля не брала молящихся солдат и смерть проходила мимо.

— А вот сейчас, в наши дни, возможно ли что-то необыкновенное? — не унимался мужчина.

— Что вы имеете в виду? — спросил батюшка, отхлёбывая чай из кружки.

— Вот со мной произошла странная история. Послушайте, — начал мужчина. — Я недавно закончил в своей квартире ремонт — долго собирал деньги и наконец осилил это дело. Побелили мне потолки, поклеили новые обои, развесил я по стенам картины, которые остались мне от отца-художника. Знаете, я — человек простой, работаю проектировщиком, получаю немного, поэтому для меня этот ремонт стал большим событием. Я очень радовался, что закончил его и что у меня дома хоть и небогатая обстановка, но зато теперь будет чисто и опрятно.

И вот как-то отлучился я ненадолго из дома, а когда возвращался, то, выйдя из лифта, увидел на лестничной площадке незнакомых людей и среди них — сотрудника полиции. Металлическая дверь в тамбур, где находятся моя и соседская квартиры, была открыта, и когда я придвинулся ближе, то, к своему ужасу, увидел, что и входные двери моей и соседской квартиры тоже открыты и на месте замков зияют неровные проёмы.

— Да что здесь происходит?! — взволнованно воскликнул я, протискиваясь вперёд.

— Две квартиры ограбили, — ответили мне стоявшие рядом. — Среди бела дня замки выломали — видно, выследили, когда никого не было дома.

Сердце сжалось у меня в груди. «Да как же так?! — подумал я. — Ведь я всего-навсего какой-то час и отсутствовал. Ладно сосед — он живёт на даче, но чтоб такое случилось со мной!»

Холодея, я потянул за дверную ручку и вошёл в свою квартиру. Моим глазам предстала жуткая картина: вещи раскиданы, ящичек, где лежали деньги, пустой валяется на полу. Но особенно меня удручило то, что стены непривычно оголились — только шурупы от висевших на них ранее картин уродливо торчали, словно металлические зубы в глумливой ухмылке.

Я бессильно прислонился спиной к стене и закрыл глаза. Боль сдавливала грудь, в глазах стояли слёзы. Стало невыразимо жаль утраченных картин, которые оставались единственной материальной памятью о почившем отце, да и денег тоже было жаль — ремонт обошёлся мне в копеечку, а ведь я собирался ещё помочь тётушке с операцией… Отвратительно было к тому же осознавать, что моя квартира оказалась взломанной, что ещё недавно по ней нагло расхаживала мерзкая шпана и что теперь мне предстоят долгие разбирательства с полицией! Всё это наполнило меня непередаваемым отчаяньем — и я взмолился: «Господи! Пусть это будет сон! Пусть это будет сон!»

И тут я проснулся.

Мужчина замолк, и все в изумлении воззрились на него, ожидая продолжения.

— Вот я и хочу спросить, — обратился мужчина к батюшке, — что же это было? Я всё помню предельно четко, во всех деталях — и произошедшее, и свои переживания! Когда я проснулся и увидел, что всё на своих местах, я перекрестился и с облегчением подумал: «Слава Богу, сон!» Но теперь я думаю: может, всё это случилось на самом деле, а Господь, вняв моей молитве, обратил случившееся в сон?

— Ну это уж вы хватили! — улыбнулся батюшка. — Такого быть не может.

— Почему «не может»? Вы ведь сами говорили, что Господу всё возможно.

— Да, но в вашем случае очевидно, что это был сон. Вы ведь не помните, к примеру, в деталях, куда вы в тот день и зачем выходили, что предшествовало ограблению? — спросил батюшка.

— Не помню, — согласился мужчина. — Но ведь Господь мог это стереть из моей памяти, — и добавил после короткой паузы: — Жизнь, она ведь как устроена: вот мы сейчас сидим, беседуем, и уже скоро наступит завтра. Каким оно будет? Может, таким, а может, эдаким. Бессчётное количество вариаций, зависящих от поступков восьми миллиардов людей, проживающих на планете. Плюс силы природы и силы небесные — мириады вариаций, и лишь одна из них станет реальностью. Вот и в моём случае, может, Бог выбрал сначала один вариант, а потом заменил его другим. Знаете, как на компьютере: сделал шаг, посмотрел — передумал, нажал кнопку reverse — и тут же вернулся в исходную позицию, будто ничего и не было. А следующий шаг уже будет другим. Вот и здесь, реальность в итоге стала другой, нежели предполагалось изначально.

— Не стоит фантазировать, — ответил батюшка снисходительно. — Фантазии — опасная вещь, — и добавил: — Господь действительно может помочь человеку — самым неожиданным образом в самых, казалось бы, безнадёжных ситуациях — но иным образом, не как вы описали.

«А что это я решаю за Господа?» — подумал он вдруг, но добавлять к сказанному ничего не стал. Допив чай, батюшка поднялся.

— Ну что, друзья мои, пора нам прощаться! — обратился он к собравшимся. — Помолимся.

И, прочитав благодарственные молитвы, вышел из-за стола.

Паломники тоже поднялись, разом заговорили, зашуршали своими пакетами, стали собираться, одеваться. И только один мужчина продолжал сидеть неподвижно, глядя в задумчивости прямо перед собой.