Маримба!

Наталия Терентьева, 2021

«Маримба!» – это пестрая мозаика увлекательных, нежных и трогательных историй. Жизнь маленькой московской семьи, в которой есть только мама и дочка, наполнена светом, юмором и теплом. Дочка растет, влюбляется в первый раз, становится взрослой, а мама мудреет и, отдавая всё дочке, в глубине души не перестает надеяться, что ее затянувшееся одиночество не вечно.

Маримба!

Не потому, что от Нее светло,

А потому, что с Ней не надо света.

И. Анненский

— Мам, что такое маримба? — спросила меня Катька.

— Маримба — точно не каримба, — пробормотала я, разбирая чемодан. — Черт, а зачем мы столько пляжных сарафанов взяли, не на теплые моря ехали… А что?

— Да просто прочитала сейчас, висит афиша около гостиницы. Концерт сегодня во Дворце…

— Кать, ну только что приехали, какой концерт, а? Все мятое…

— Я поглажу! — встрепенулась Катька. — Тебе какое гладить? Черное, короткое?

— Да любое. А что за срочность такая? Целый месяц впереди, находишься!

— Не знаю. Очень интересно. Там бас будет петь, а аккомпанемент на маримбе.

— Ну если бас… Тогда пойдем. Может, тебе что-то из репертуара подойдет.

— Мам!

— Да ладно. — Я поцеловала смеющуюся Катьку. — Или мне.

— Ты хочешь петь? — осторожно спросила Катька.

— Нет, играть! Маримба, это, кажется, огромный ксилофон. Что-то вроде того, с трубками, через которые идет звук. Пойдем послушаем. Я в детстве играла на металлофоне, в детском саду. Увлекательное занятие. Пойдем. А бас наверняка что-нибудь комическое споет. Соответствующее приподнятому настроению приезда.

Катькин огромный голос, не вмещающийся ни в какие понятные рамки, действительно справится если не с басовыми, то с баритональными партиями. Только зачем они Катьке, тонкой трепетной красавице, не стремящейся становиться певицей? И мне, уставшей с дороги — сутки, с пересадками, — зачем маримба, даже если она и похожа на мой первый музыкальный инструмент?

Все в жизни зачем-то. Зачем-то Катька пошла вокруг гостиницы, как в детстве, когда приезжала сюда совсем маленькой, — просто обежать знакомые переулочки, увидеть, что все как стояло, так и стоит. Растут толстолистые хосты в клумбах, огромные голубые ели, пышные северные кустарники. Не северные, нет. Напоминаю себе каждый раз — Балтика на широте Москвы. По крайней мере та, в которую ездим мы. Но почему всегда, приезжая из июльской разгоряченной Москвы, мы попадаем в северный мрачноватый холод? Дует ветер, выдувая назойливые, скачущие по кругу мысли, не спокойно прохладное море, стремительно бегут по небу облака, три раза на день меняется погода. Вышел с зонтом для дождя — все равно иди к морю, возможно, закроешься им от яркого солнца, которое в конце июля еще высоко, еще горячее, еще обещает лето, тепло, летние радости…

На концерт Катька нарядилась первая, стояла, ждала меня.

— Ух ты, кто такая красивая к нам приехала девушка? — Проходящий мимо хозяин нашей маленькой гостинички, а точнее муж хозяйки, высокий импозантный Альгидас, всегда небритый и непричесанный, но со вкусом и выдумкой наряженный, остановился. — Здравствуйте, здравствуйте… Думаю, издалека — мама… Нет, не мама. Это дочка так выросла…

— На двенадцать сантиметров за зиму! — похвасталась Катька.

— И зубы уже все выросли! — добавила я. — Боевым частоколом!

— Мама!..

— Так не выпали же? — пожала я плечами. — Чего ж стесняться?

Я напомнила себе — Катька уже не малыш. И Альгидас слишком хорошо понимает по-русски. Приезжая в Литву, я тут же расслабляюсь — можно выражаться свободно, все равно половины не разберут, улыбнутся, кивнут. Но Альгидас учился, когда еще «в Литве были танки и КГБ», — увы, ничего другого в массе своей люди не помнят. КГБ и танки. И при случае — лояльные, терпимые, доброжелательные, — напомнят. Немцу про дедушку, а то и папу-фашиста, охранявшего, скажем, газовую камеру, не напомнят. Почему? Потому что у них лично никого не сожгли в газовой камере? Потому что это было давно, а наши танки ушли только двадцать пять лет назад? Или просто потому, что при виде веселых, откормленных, чисто, просто и ярко одетых немцев, в основном пенсионеров, катающихся по всему миру, совершенно не вспоминается фашизм, война, концлагеря, сумочки из человечьей кожи. Мы сумочки из человечьей кожи не шили, но нас ненавидят больше, если ненавидят.

В Литве ненависти почти нет, но есть привычное, глухое, глубоко спрятанное раздражение. «Русские». Точка. Не надо добавлять никаких эпитетов — «пьяные, наглые, хамские» — нет, не надо. Тем более, мы разные. Вот мы с Катькой, скажем, не пьяные и не хамские. Не пьющие и милые, высокоинтеллектуальные. Катька — юная певица с редким голосом, красавица и умница, читающая с нечеловеческой скоростью — 60 страниц в час, умудряющаяся при этом хохотать над прочитанным и запоминать в мельчайших деталях, а я — и так понятно, москвичка с двумя высшими, законченными, самыми лучшими образованиями, которые только можно вообразить. Приличная, вежливая, терпимая. В очках. Симпатичная, если меня не взъерепенить. В меру застенчивая. И все равно. Если мы громко засмеемся, или ненароком толкнем кого-то, или не оставим чаевых ленивому официанту, или постараемся занять место получше на концерте, где не пронумерованы места на билетиках, — «Русские!..»

На концерте во Дворце места́ как раз можно занимать любые, только надо прийти пораньше и выбрать себе из мягких, тяжелых стульев со светлой бархатной обивкой самый лучший, самый удобный. Я, как настоящие Весы, обычно пересаживаюсь раз пять. Там не видно, здесь не слышно, тут дует, нет, на первом месте было лучше… Катька, когда была совсем маленькая, покорно следовала за мной. А теперь, осознав свою другую природу и крайне заинтересовавшись зодиакальными различиями в нашей дружной семье, Катька решительно говорит:

— Так, всё! Один раз поменяли место — и хватит!

— Кто из нас мама? — смеюсь я, на самом деле радуясь, что кто-то у нас в семье может что-то выбрать хотя бы со второго раза.

— Ты — мама, а я — Стрелец. Мне цель ясна, — отвечает Катька.

А я любуюсь, любуюсь длинноногой, длинноволосой, ясноочей, улыбчивой, не похожей ни на кого конкретного, какой-то особенной Катькой. Уже лет пять как я перестала искать в ней и находить невероятное сходство с ее отцом. Отгорело-отболело, отошло. Стало мифами и легендами семьи. «Я так любила Данилевского…» — говорю я ей и не помню, как любила. Знаю, что это было. Но душе давно спокойно и легко.

— Мам, мам… — отвлекла меня Катька. — Вот, вот, смотри, это, наверно, маримба…

— Ну если это рояль, то там точно маримба.

В небольшом светлом зале, увешанном старинными картинами, действительно стоял черный рояль и еще какой-то инструмент — на высоких ножках, огромный, тоже черный, с большими клавишами. Рядом на табуреточке лежали длинные деревянные палки с разноцветными шариками, большими, размером с крупное яблоко.

— Кать, а почему ты решила, что бас поет с маримбой? Нет, маримба сама по себе.

— А!..

Катька, счастливая, как обычно, от приезда в любимую Литву, озиралась по сторонам.

— Здорово, мам… Ты веришь, что мы в Литве?

— Я еще в Москве.

— А я давно сюда приехала, еще в июне…

Мы переглянулись и засмеялись. Слышал бы кто со стороны, подумал бы что-то не то. Я же действительно оставила в Москве дела, на полдороге выпущенную книжку, бросила сад на даче, розы, поручила соседке цветы в Москве — шестьдесят четыре горшка… А Катька грезит о Курляндии весь год, и можно поверить, что она приехала в мечтах сюда гораздо раньше, пока копалась вместе со мной в саду, и даже когда на две недели в начале лета ездила на «теплое» море…

«Море должно быть холодное! — кричит Катька, с визгом бросаясь в высокую, отливающую стальным блеском балтийскую волну. — А-а-а-а… Мама, ныряй, не раздумывай!»

«Кто из нас мама…» — бормочу я и тоже с разбега бросаюсь в волну. Иначе нельзя, околеешь под ледяным ветром. А так через пару секунд в воде перестаешь ощущать тело, а потом вдруг тебе становится тепло и весело.

… — Мам, мам, смотри, это, наверно, он будет играть…

Из маленькой дверки за роялем вышел взрослый темноволосый человек. Приосанился, встал посередине зала, поклонился. За ним появилась женщина, к роялю, тоже поклонилась.

— Да нет, это бас.

— Это же не тот бас! Мам, ты же помнишь, он щупленький и светлый. Он что, так поправился за зиму?

— Кать… — я посмотрела на дочку. — Литва — маленькая страна, но не настолько. Здесь как минимум два гастролирующих баса точно должно быть.

Моя соседка нервно повела плечом. Услышала, должно быть, наши великодержавные пересмешки.

— И восемь знаменитых симфонических оркестров! — не удержалась, добавила я.

Бас тем временем запел.

Катька слушала, сопела. Вот как узнать, надолго ли хватит детской закваски, насколько я приучила ее любить музыку? Не разлюбит ли, однажды стряхнув с плеча мою нежную, но твердую руку? Не знаю, и знать мне этого сейчас не надо. Не знаешь ничего наперед, а если вдруг что-то видишь, то очень страшно с этим жить. Даже с хорошим. Вдруг не сбудется.

— «Еще вина, еще вина!..» — хохотал музыкально бас, а Катька радостно вибрировала вместе с его вполне сильным, объемным голосом.

К маримбе так никто пока и не подходил. Программки не было.

— Кать, а ты точно видела, что на афише написано про маримбу?

— Да точно, точно, мам! Там еще фотография была, только маленькая и неразборчивая. Дяденька какой-то…

— Хорошо.

— Здорово поет бас, правда, мам?

— Не то слово.

Литовцы, как правило, все мировые хиты — арии, песни, романсы — перекладывают на родной язык и с удовольствием поют их, легко преодолевая многочисленные «ж», «б», «м», «ск», слегка меняя не мелодию, но интонацию из-за жестких согласных и мягких, непривычно звучащих гласных. И сейчас я не с первой ноты узнавала знаменитые арии. Главное, с иронией относиться к собственному великодержавному шовинизму. А к маленьким нациям, трепетно хранящим свою культуру, — с уважением и осторожностью. Не фыркать кстати и некстати.

Тем временем ведущая стала что-то рассказывать на литовском языке. Год от года концерты ведет одна и та же пожилая, очень красивая дама. Первые годы из жесткого, резковатого языка я не могла вычленить даже фамилии. Теперь слышу отдельные слова, понимаю глаголы, общие корни. Близкие и такие разные языки. Мягкое русское «теперь» по-литовски звучит «даба́р». Это одно и то же слово, из общего древнего языка, просто звучать стало чуть иначе. Так же как и «герэй» — «хорошо», «вакар» — «вечер», «ня жину» — «не знаю», «ня норю» — «не хочу», то есть «не по нраву мне это, не нравится»…

— Принципиально не говорит, что ли, по-русски, — пробормотала я. — Ведь половина зала — точно наши…

— Да ладно, мам! — прошептала Катька. — Все и так понятно! Сейчас будет маримба. Музыкант, закончил консерваторию… в Клайпеде…

Я не удержалась и фыркнула.

— Мам… — Катька укоризненно посмотрела на меня.

— Хорошо, извини. И…?

— И учится сейчас в Вильнюсе в музыкальной академии. Учился в Норвегии. Будет играть Баха, Пьяццоллу и еще кого-то, не знаю такого имени.

— Господи, да как ты это все поняла-то?

Катька пожала плечами и прошептала мне на ухо:

— Все понятно, мам. Только тетку сейчас рядом с тобой разорвет от наших разговоров.

Я даже не стала поправлять, что тетку надо называть хотя бы женщиной, согласно кивнула и извиняющееся улыбнулась соседке. Та, вздернув нос, стала демонстративно обмахиваться платочком. Большой литовский нос, типичный, уточкой, задиристой, но не упрямой, просто вполне уверенной в собственной красоте.

В зале душно не было, было хотя бы тепло, в отличие от июльской свежести за окном. Где-то в июле самая жара, а где-то…

Катька постучала меня по руке.

— Вот, смотри, смотри…

Откуда-то сбоку вышел музыкант. Мальчик? Или уже не мальчик. Молодой человек. Очень молодой, осьмнадцати лет, где-то так.

— Рентгеныч… — ахнула Катька.

Я тихо засмеялась. Точно. Мой знакомый стоматолог, большой оригинал, гениальный врач, который вдруг стал писать картины и потерял всякий интерес к пломбам и коронкам. Когда-то я коротко и совершенно панически была в него влюблена. Безответно. Две недели. Пришло и ушло. Маленькой Катьке однажды послышалось, что его отчество — Рентгенович (на самом-то деле «Евгеньевич»), так и прижилось.

Молодой музыкант и правда был похож на Рентгеныча, в юности, в которой я его еще не знала. Но он наверняка был таким — с чистейшей нежной кожей, едва знакомой с бритвой, ровным подбородком, веселыми глазами, меняющими цвет, как положено сероглазым — от зеленого до синего, со светлыми, слегка вьющимися волосами. Хорошо сложенный, не слишком высокий, музыкант ловко взял изящными руками четыре палочки — по две в каждую.

— Ничего себе… Как он может их так держать?

Я придержала взбудораженную Катьку.

— Может. Не сложнее, чем быть космонавтом. Сиди слушай.

Музыкант неплохо сыграл «Сарабанду» Баха. Хотя откуда мне знать, как он сыграл? Бах действует на подсознание, как и другие великие композиторы, познавшие мировую гармонию. Она есть без нас, без них. Но они ее слышат. И записывают в понятной человеку форме. Поэтому иногда даже когда ребенок худо-бедно ковыряет на пианино Баха или простейшие пьески Моцарта или Шуберта, я слышу эту вечную, таинственную, скорей всего никак не относящуюся к нам мировую гармонию.

Как играют на маримбе, я не знала. Второе произведение мы лишь позже нашли в Интернете и узнали, что оно называется «Marriage of a lamb» — «Свадьба ягненка». А тогда я просто слушала с интересом, а Катька, как мне показалось, просто из вежливости. Без начала и конца, без мелодии, волна звуков — то бурных, то замирающих и опять появляющихся, нежных, звонких, переливающихся. Маленький зал заполнялся музыкой, за окном покрикивали чайки, юный музыкант ловко справлялся с палочками.

Третье произведение мы узнали по первым тактам. Знаменитейшее «Libertango» латиноамериканского композитора Астора Пьяццоллы, которое мы слышали и на скрипке, и в оркестровом исполнении, и на аккордеоне. Катька любит напевать первые две строчки на английском: «Strange, I’ve seen that face before…» («Странно, я ведь видела это лицо раньше»). «Действительно, как все странно и сложно сопряжено в этом мире», — думала я гораздо позже, вспоминая тот концерт.

На маримбе «Либертанго» звучало просто волшебно. Еще раз доказывая, что мировая гармония есть. И что все же именно прикосновение к ней вызывает невероятный трепет и волнение в душе. У всех великих, чьи портреты висят в консерваториях разных столиц мира, есть в основе произведения простая, красивая, а то и просто милая мелодия. Вся буря страстей, океан звуков зиждется на ней.

— Нравится, мам? — чем-то очень взволнованная Катька с надеждой смотрела на меня.

— А тебе?

— Мне — очень!

— И мне тоже.

— Мам, у меня такая странная мысль сейчас пронеслась… Я думаю, у него есть брат-близнец…

Я покосилась на Катьку.

— А собачка? Шпиц? Или такса?

— Мам!..

Катька отвернулась от меня и стала дальше хлопать вместе со всем залом. Музыканта никак не хотели отпускать, он выходил и выходил кланяться, благодарно и смущенно улыбался, пунцовый от радостного волнения. Но бис играть не стал.

— Мам, ну что ему, жалко? Почему он на бис не сыграл?

— Сейчас — выйдем, объясню. — Я подтолкнула Катьку к выходу. — Пойдем. Ничего больше не покажут. Он не знает больше ничего, не выучил пока.

— А! Ладно, — вздохнула Катька. — Ой, смотри, смотри, кто на концерте был…

— Кто?

— Вон… — Катька показала глазами.

Да я уже и сама увидела. Местная знаменитость. Когда живешь в городе, в котором девять округов, в каждом из которых обитает два миллиона, то маленькие радости поселения с численностью пятнадцать тысяч человек воспринимаешь с легкой иронией. Да, это главный и единственный дирижер самого главного (и единственного) оркестра в городе.

Оркестр чудесный, духовой. Играет не на свадьбах и похоронах, и не вечеринках пенсионеров. Играет в… парке. Да, в парке. С мая по сентябрь. Для жителей города и гостей. А также участвует в международных конкурсах и фестивалях. В репертуаре не просто вальсы и марши, а вполне серьезная музыка. Причина моей иронии? Велико-державный шовинизм. Гипертрофированное чувство значимости собственной великой нации, от которого невозможно избавиться. В стране все плохо, начиная от дорог и экологии и заканчивая образованием и правительством. Все не так, все сикось-накось, но…

Есть две нации на Земле, которые знают всё и всех учат. Одна — непонятно по какому праву — а именно американская, крайне юная нация, которая учит, как и зачем жить, во что верить, как не страдать, как не толстеть, объедаясь, понимать все, ничего не читая, кроме той единственной книги, где написано, как стать счастливым, прочитав эту книгу. Учит отдельных людей, страны и человечество в целом. Очевидно, именно в силу своей юности самонадеянно и удивительно поверхностно.

Про вторую нацию учителей и философов можно не объяснять. У самих все не так. Сапожник без сапог, портной без порток. Но право имеем. Всем понятно, благодаря чему, точнее, кому, имеем — всем великим, которые родились здесь, на среднерусской равнине, страдали, думали, писали, творили, пытаясь понять этот мир. Пользуемся мы этим правом избирательно — то с большой охотой, то с иронией и сомнением. Как уж научили…

Но духовой оркестр маленького приморского городка, важно именуемый «Большой городской оркестр», и правда заслуживает уважения. Дирижер — весьма оригинальный человек со внешностью гнома и Зевса одновременно. Как посмотреть. То вроде — гном гномом, смешной, нос, как и положено, уточкой, щеки толстенькие, глаза веселые, хитрые, маленькие, а то — грозный взгляд, высокий лоб, крепко сжатые красивые губы, вдохновенный фас… Гном по имени Зевс. Простите меня, все маленькие нации, вместе взятые, сразу и за все. Простите великодержавную спесь и иронию. Тем более что в случае с литовским Зевсом это очень личное…

— Ты поняла? Поняла, кто это? — не успокаивалась Катька.

— Поняла, — одернула я ее, — шагай вперед. Что ты, в самом деле, так завелась…

— Он успел домой съездить, переодеться, мы же только что видели его на концерте в парке, он был в своем концертном пиджаке, а сейчас в черном…

— Принарядился человек, Кать…

Это правда — по пути во Дворец мы успели послушать и духовой оркестр, год не виделись… Репертуар знаем наизусть, все то же самое. Но так все ровненько, хорошо, чистенько играют. И с изысками… То соло на тромбоне кто исполнит — тихий глуховатый тромбон звучит приятно и даже интимно, то вдруг музыканты, в основном мужчины, пропоют полстрочечки из известной французской или американской песни середины прошлого века, времен юности моих покойных уже родителей или просто вдруг крикнут «Хэй!»

Я взглянула на дирижера еще раз.

— Кать, а ты знаешь, это ведь его сын сейчас играл на маримбе…

— Его?.. Точно! Точно! Я же сказала тебе: у него есть брат-близнец!

— Ну брат — не брат, — засмеялась я, — а папа-гном точно есть.

— Мам… — Катька дернула меня за рукав точно так же, как обычно я одергиваю ее. — Поприличней себя веди!

— Хорошо, — кивнула я. — Выплывай из Дворца. Пойдем на море, подышим перед сном.

— Как похож, да, мам? — не успокаивалась Катька. — Очень похож…

— Очень, — согласилась я. — Только папа дольше жил и больше ел. А так — одно лицо.

Катька засмеялась, но я видела, что мои бесцеремонные шутки ей не очень нравятся, и шутить перестала. Ну что я, в самом деле! Мальчик действительно хорошо играл. Волновался, правда, страшно. Пунцовый весь был, никак начать не мог, все примерялся и примерялся. В конце «Либертанго» явно несколько нот сыграл от себя. А так — здорово. Тем более мы действительно не знаем, как хорошо играют на маримбе, а как плохо.

— Тебе понравился маримбист? — спросила я Катьку, когда мы вышли на ветреный берег. — Да-а, не разгуляешься, дует страшно…

— Нет!

— В смысле что — не дует?

— В смысле — не понравился. — Раскрасневшаяся то ли от ветра и быстрой ходьбы, то ли от своих мыслей Катька повторила: — Не понравился!

— Ну конечно, ты призна́ешься, как обычно, недели через две после того, как он тебе разонравится.

Маленькая Катька никогда не говорила, кто ей нравится. Стояла до последнего. Все видно, все понятно. А говорить не хочет. Наверно, боялась, что я буду смеяться. Я же надо всем смеюсь. И над всеми, включая саму себя. А это нежное, первое, трепетное… Первая нежная любовь, поделенная в Катькином случае на нескольких обалдуев. Мальчик Ваня, мальчик Саша, мальчик Гера, мальчик Зайцев… Вот теперь… а как зовут, кстати, нашего нового героя?

— Кать, как зовут его?

— Кого? — невинно спросила Катька.

— Рентгеныча литовского, маримбиста, как зовут?

— Не знаю, — независимо пожала плечами Катька. — Кажется, Леонардас…

— Ка-ак? — ахнула я.

Вот какие чудеса. Только что я закончила роман, где придумала для своей милой героини нереального, слишком хорошего и… совершенно не русского героя. Латыша. И дирижера. С редким даже для Европы именем — Леонард.

— Леонард, — нахмурилась Катька. — А что? Хорошее имя. Лео…

— Да шикарное имя! — засмеялась я и обняла Катьку. — Пойдем с моря, а то продует остатки наших с тобой могучих мозгов.

— Почему остатки? — хмыкнула Катька.

— Потому что я дико устала от самой себя, писала-писала всю весну, а ты влюбилась, у тебя по определению мозгов нет.

— Мам… — Катька хотела было вырвать руку, но потом передумала, мирно прижалась ко мне. — Ты такая большая, теплая…

— И ты такая уже большая у меня и беззащитная… — Я покрепче обняла высокую, тоненькую Катьку, и мы пошли по медленно темнеющему, роскошному парку.

Когда-то архитектор спланировал парк для семьи литовского графа на пятидесяти гектарах леса у самого моря. С хитро извивающимися дорожками, широкими аллеями, двумя озерцами, мостиками, живописными лужайками и парадной частью, в которой построен дворец и разбит чудесный розовый сад. Время шло, сменялись поколения и режимы, а парк рос, взрослел, буки, вязы, дубы, клены, а главное, сосны росли и крепчали, и соединялись кронами, и давали потомство. В парке стали жить косули, ужи, белки, разные птицы. Садовники ухаживают за парком так: прореживают быстро зарастающую чащобу и стригут метров на пять траву по бокам широких дорожек, рукотворных, но грунтовых. И ты идешь по земле, как должен ходить хотя бы три месяца в году, хотя бы месяц. По земле, не по асфальту.

Вечером за ужином мы еще поговорили про маримбу да и забыли. Столько разных других тем! Обложка для моей новой книжки, Катькина недавняя победа на вокальном конкурсе в Юрмале, от которой она еще не отошла, наша чудом не сгоревшая баня на даче, которую нам добрые соседи подожгли аккурат перед отъездом в Литву…

На следующий день резко испортилась погода. Погода на Балтике имеет пренеприятное свойство, которое только Катька с ее чудесным светлым нравом может называть «милой непредсказуемостью». Я-то просто ненавижу, когда просыпаешься от нежных лучей солнца, жмуришься, планируешь, собираешься на море, и как раз к тому моменту, когда ты выходишь из номера с пляжной сумкой в темных очках, начинает противно капать мелкий дождь, с моря дуть северо-западный ветер, а небо, час назад голубое и почти чистое, все больше и больше заволакивают непроглядные, грязно-серые, бесконечные тучи. За слоем светло-серых отчетливо проглядывается слой темно-серых, плотных, густых, наполненных холодным осенним дождем, затяжным, нудным… И это не октябрь. Это самый разгар лета, двадцать первое июля.

— Кать!

От моего резкого голоса бедная девочка аж подскочила на кровати.

— Что, мам? Что случилось?

— Да ляг ты, в самом деле. Ничего не случилось. Посмотри в окно.

— А… — Катька улеглась обратно. — Хорошо, что мы на море, правда, мам? Уютно как… Можно не вставать…

— Так! — Я решительно включила компьютер. — Сейчас я посмотрю, куда отсюда, из этой твоей тухлой Прибалтики, можно улететь. Море… На море люди загорают, а не в постели валяются до двенадцати!

— Мы уезжаем? — осторожно спросила Катька и уселась в кровати.

— Естественно! Не будем же мы сидеть в этой промозглой чавкающей луже!

— Ты про Балтийское море? — осведомилась Катька со вздохом.

— Про него самое. Вставай. Делай зарядку.

— Хорошо. Мам, знаешь, я думаю, я поняла, почему литовцы не обиделись на твой первый рассказ про Литву.

— Почему? Так… В Грецию прямого самолета нет, в Болгарию тоже… Черт… Что, только в Москву, что ли, можно полететь? А нет, вот еще в Красноярск.

— А в Красноярске теплее?

— Да! Даже в Сибири теплее, чем здесь! Ну почему они не обиделись? Потому что пофигисты?

— Нет, — Катька улыбнулась. — Тебе идет с таким хвостиком. Всегда так носи… Потому что они некоторых слов не понимают. Там, знаешь, — «тухлая Прибалтика», «жадноватые», «прижимистые». Помнишь, как в магазине вчера один наш турист спрашивал: «А у вас котлеточки какие повкуснее будут?» И продавщица в испуге на него смотрела, ни слова понять не могла…

— Ну да, ну да… Вот, знаешь, куда можем полететь…

А нет, черт, тоже с пересадкой. С пересадкой полетишь?

— Полечу, мам, если надо, полечу, — вздохнула Катька. — Только ты не переживай, ладно? И так тяжелый год был. Хочешь, я прямо сейчас чемоданы соберу?

— Хочу!

Катька кивнула и потащила стул к шкафу, на котором стояли только позавчера разобранные чемоданы.

— К вам можно? — В нашу прозрачную дверь постучался хозяйский сын Степонас. Высокий, не слишком хорошо справляющийся с большим телом, веселый, неторопливый. — Вот, принес вам ремень, чтобы не падал телевизор.

Катька хмыкнула, увидев ярко-оранжевый альпинистский ремень, которым Степонас с моей помощью взялся прилаживать огромный доисторический телевизор к наклонной подставке на стене. Хмыкнула и чемодан со шкафа доставать не стала.

— Все хорошо? — спросил, уходя, Степонас. — Все нравится?

— Да не то слово! — ответила я, догадываясь, что он поймет интонацию и улыбку. А что еще надо?

Конечно, нравится. Как тут может не нравиться? Вокруг исключительно европейские лица, дома низкие, живешь как будто на земле, машин мало, очень мало, по городку ездят лошадки, литовцы доброжелательные, улыбчивые, никуда никогда не спешат, по крайней мере в этом приморском маленьком городке, больше похожем на большую современную деревеньку. Имена людей — просто как в сказке. Степонас — от слова «корона», так, по крайней мере, считают литовцы, Петрас — от слова «скала». Просто слова эти остались у них в языке, литовский язык — самый архаичный в Европе, и они слышат старинные, глубинные, почти мифические теперь корни, которые были еще до латыни.

— Так, слушай меня внимательно… И вставай, кстати! — кивнула я Катьке, которая опять прилегла и уютно сопела с книжкой в постельке. — Давай-давай, зарядка, контрастный душ, все, как положено, не превращайся здесь в картофельную котлету… Так вот. Считаем, начиная с сегодняшнего дня. Три дня. Если погода лучше не станет, собираемся и уезжаем. Все равно куда. Где сейчас лето. Ясно?

— Давай прогноз посмотрим… — осторожно предложила Катька.

— Нет. Не посмотрим. Ждем три дня и уезжаем.

— Ну да… Или остаемся. Да, мам? Ты же Весы? Ты же не знаешь еще, как все будет…

— Да! — Я поцеловала Катьку. — Да… Не знаю…

К концу намеченного мною срока погода на радость Катьке резко и неожиданно улучшилась. Я на самом деле посмотрела прогноз. Думаю, что и Катька, хитро на меня поглядывавшая, тоже успела увидеть, что пришел южный циклон, и за летом не придется ехать в Болгарию или Грецию.

— Мам, ты помнишь, сегодня три концерта?

— Может, на «Дуду Васара» не пойдем?

— Ка-ак? Ты что? Ну мам…

— Интересно, им самим для уха не смешно? Ну как слово «духовой» может быть просто «дуду»?

— Мам, так, может, им тоже смешно? Ты же знаешь, литовцы все время смеются…

И правда. К месту и не к месту. В среднем раза в три больше, чем мы. Нормальная реакция — смех. Если японцы улыбаются из вежливости, то литовцы смеются — радостно, удивленно, недоверчиво…

— Может, у них есть ген смеха?

— Может. Значит, в половине седьмого — духовой концерт. В восемь — виртуоз из Италии с губной гармошкой, а в девять у нас в клубе джаз. Не многовато?

— Не-е, в самый раз. Летом нужно развиваться. — Довольная Катька, одевшаяся за минуту, уже стояла у дверей. — Нормально с такими клипсами?

— Если уши не распухнут и не посинеют, нормально. Не понимаю, как можно на губной гармошке играть Моцарта…

Вообще для меня это инструмент немецких солдат.

Звук резкий такой, настырный…

— Пойдем послушаем, да? — мирно улыбнулась Катька. — Не понравится, уйдем.

— Да с тобой уйдешь откуда-нибудь…

Занятая в году по самые уши, летом Катька впитывает в себя мировую культуру в любом виде, как губка. Картины, выставки, книги, фильмы — и уж конечно, концерты. Ей интересно все, что имеет художественную ценность. Откуда она знает в неполные четырнадцать лет, что ценно, а что нет — остается только гадать. То ли сработал самый элементарный закон — воспитывай и прививай, показывай, давай читать и слушать только самое лучшее — и результат не заставит себя ждать. То ли дано от природы. Только очень трудно будет найти себе подобного. С подругами еще ладно — можно дружить, и не любя вместе Пьяццоллу и Сен-Санса. А вот с тем, кто однажды бросит в твой стаканчик свою зубную щетку и спросит «Что у нас сегодня на завтрак?», лучше иметь как можно больше точек соприкосновения — считаю я, не нашедшая себе подобного за всю жизнь.

В этом милом городке при желании и терпении можно за один вечер успеть и на четыре концерта. Всё рядом и всё у моря. Поселение мирно растянулось на долгой прибрежной полосе. В одной части города выступают артисты легких жанров и заезжие индейцы в головных уборах с перьями, неизменно имеющие ошеломительный успех у тех, кто видит их впервые, в другой — ежевечерне звучит классика и джаз. Причем за символическую плату или, чаще, совсем бесплатно.

У хозяйки нашей гостиницы, имеющей приятное название «Рами́бе» — «Тишина, покой» — несколько лет назад появился «клуб». Приобретя одноэтажное оригинальное здание, в котором когда-то был первый в городе кинотеатр, энергичная Аушра организовала там художественный центр. Выставки лучших живописцев и скульпторов, постоянно действующая галерея и концерты, концерты… Каждый день, с мая по октябрь. В уютном маленьком зале с камерной сценой есть удивительная возможность видеть совсем близко музыкантов, в большинстве своем очень хороших и разных, бывает, что и очень знаменитых, тех, на кого в Москве с третьего ряда смотрят, увы, другие зрители.

Мы пошли на духовой концерт. Они проводятся три раза в неделю, с четверга по субботу, в хвойной части Ботанического парка, в пятидесяти метрах от моря, на поляне, где стоит большая ротонда, построенная еще в девятнадцатом веке. Когда Катька была маленькая, она танцевала вместе с другими детьми вокруг этой ротонды. Но уже года три как танцевать перестала, лишь тихонько подпевает любимым мелодиям.

— Будем садиться или так, постоим, послушаем, да и пойдем?

— Мам… — Катька решительно достала подстилку. — Садись, отдыхай. На земле, знаешь, как полезно сидеть…

— Да что вы говорите!

Я не стала спорить, села. Сама приучила. Через некоторое время обратила внимание на какое-то необычное выражение Катькиного лица.

— Ты что?

— А? Да нет, просто… — Она быстро взглянула на меня. — Помнишь эту мелодию?

— Помню, — я пожала плечами. — Что ты такая радостная?

— Нет-нет… Слушай!

Я снова и снова поглядывала на Катьку и не могла понять: да что такое-то? Потом мне показалось, что она на кого-то смотрит в оркестре.

— Ты кого-то там увидела?

— Нет.

— Ну нет так нет.

На следующий день ближе к вечеру Катька стала заранее собираться.

— Мам, что ты не одеваешься? — торопила она меня.

— Да успеем, не обязательно к началу приходить…

— Концерт всего сорок пять минут, как не обязательно?

— Хорошо, — вздохнула я. — Давай бегать и спешить, как в Москве.

Я уже забыла за день, что Катька необычно вела себя вчера на концерте. Но сразу вспомнила, как только мы сели на поляне у ротонды.

— Можно чуть пересесть? — невинно осведомилась она. — А то ничего не видно.

— Что тебе не видно? — начала я и осеклась. Ну ведь что-то ей явно не видно. Я посмотрела с того места, где сидела Катька. А теперь со своего. Кажется, я поняла, что или лучше сказать — кого — ей не видно.

— Это он?

— Кто?

— Маримбист.

— Не знаю, — мгновенно порозовевшая Катька пожала плечами. — Наверно.

— Хорошо, давай пересядем, мне тоже плохо видно.

Мальчик, который на прошлой неделе играл во Дворце, сидел в оркестре на ударных инструментах. Сегодня он так не волновался, не был пунцовым, улыбался, пересмеивался с другими музыкантами. И показался мне просто невероятно симпатичным. После пятого или шестого произведения они с товарищем потащили какой-то необычный инструмент на высоких ножках ближе к дирижеру.

— Это маленькая маримба? — шепотом спросила Катька.

— Думаю, это скорее ксилофон.

Пока ребята несли инструмент, они всё смеялись и смеялись. Катька смотрела, не отрываясь, на него и повторяла:

— Не понимаю, в чем причина такого веселья? — сама при этом широко улыбаясь и светясь.

— А я, кажется, понимаю, в чем причина нашего веселья, — проговорила я.

— А? — обернулась ко мне совершенно счастливая Катька. — Ты про что?

— Я? Да так.

На ксилофоне юный маримбист играл хорошо, мило, правильно. Не знаю — как. Это не скрипка, не гобой, не рояль тем более. Играл и играл. Симпатично.

— Очень, мне очень понравилось! — Катька радостно смотрела на меня.

— Понятное дело…

Концерт был на следующий день, и на следующий, и через неделю… Время шло своим чередом, то быстро, то замедляясь, полетели недели, вторая, третья… Солнце, ветер, приехала и уехала моя подружка, уехала и Катькина, дочитана предпоследняя книжка…

— Мам, пойми, если ты не возьмешь сейчас билеты, то мы полетим в самое неудобное время и с самыми дорогими билетами.

— Да, да, Катюнь, вот я сейчас решу только, на самолете или на поезде, и какого числа, двенадцатого или четырнадцатого…

— Уже решили, мам! — Катька, чуть не плача, даже перестала есть. — Ну решили же! На самолете!

— А тебя укачает…

— Пусть укачает. Зато быстрее и тебе чемоданы не тащить…

— Ну да. Но… у меня что-то опять авиафобия началась. Как подумаю про самолет, сердце начинает колотиться…

— Хорошо. Тогда на поезде.

— Договорились. А двенадцатого или четырнадцатого?

— Как хочешь.

— А ты как хочешь?

— Я? — Катька засмеялась. — Я вообще никак не хочу. Я бы осталась в Литве до первого сентября.

— А если серьезно?

— Серьезно — чем дольше здесь будем, тем лучше.

— Ясно… А вот я к своим цветам хочу. Бросила все, хочу домой, на дачу. Приедем, чтобы еще лето было впереди.

— Мам, я на любое согласна.

— Хорошо, я обещаю купить билеты до конца недели.

А дальше началось удивительное. Как только я решала, что мы уедем двенадцатого, меня тут же одолевали кошмары. То в моей голове заводили разговоры обеспокоенные голоса: «Во-от, ведь она не хотела лететь этим рейсом. Ведь как не хотела!» — «Точно-точно!» — «Ай-яй-яй… Какое горе, какое горе…» То я видела себя в самолете и чувствовала, как выпрыгивает мое сердце на взлете и как рядом плохо Катьке… Тогда я решала — нет, в понедельник точно нельзя лететь. Все, едем в среду, четырнадцатого! В пять. Или нет, в половине девятого, точно в половине девятого. А четырнадцатого — по прогнозу гроза. И в Москве, и в Калининграде, из которого нам лететь. А в грозу очень страшно в самолете, очень. Молния может ударить. И вообще. Мне плохо в магнитную бурю. А уж в грозу-то, в самых электрических разрядах лететь… Нет, едем на поезде.

— Все, решено. На поезде — четырнадцатого августа.

— Пошли за билетами, мам?

— Ну да. Завтра давай. Может, еще двенадцатого надумаем… Вот как утром встану…

Я дотянула до последнего дня, авиабилеты стали на глазах дорожать — на тысячу, еще на полторы…

— Я куплю в Интернете. Всё, куплю сейчас. Доставай карточку.

Я быстро вошла на сайт «Аэрофлота», ввела паспортные данные, данные карточки.

— Купила!

— На какое число, мам?

— На… Ой, подожди, что такое? Почему-то отказ банка, непонятно…

Я стала звонить в «Аэрофлот» и неожиданно узнала, что есть билеты в три раза дешевле, но продаются только в Москве. Энергично позвонила своей подружке Лене, та обещала завтра же съездить в офис компании и купить для меня билеты по цене плацкарта в поезде.

— Вот, видишь, как здорово, как неожиданно все получилось! Как удачно…

Весь день я, совершенно не умеющая экономить и выгадывать, все рассуждала и рассуждала о том, как же здорово и отлично все вышло. Такие дешевые билеты — ну вообще!.. Подарок судьбы… Чем меньше времени оставалось до того, как Лена собиралась в офис, тем сильнее меня одолевали сомнения.

— Что-то мне с этим рейсом как-то… Неприятно о нем думать. Давай полетим в этот же день, но в другое время. А, Кать?

— Да мне, мам, все равно, когда тошнить, ты ж знаешь! — весело отозвалась Катька, не поднимая головы от книги. — Ура, дочитала! Ужас какой! Зачем нам это задали?

— А что ты читаешь?

— «Суламифь» Куприна! Ты читала? Помнишь?

— Читала, не помню.

— А-а-а-а! Почитай! Порадуешься моему раннему развитию!

— Да что такое… Хорошо, Кать, только сейчас надо решить с самолетом…

— Мам, ты себя измучила. Давай монетку кинем, хочешь? Помнишь, мы кидали и сдали билеты в результате?

— Помню… Только сейчас… мне как-то тревожно, Кать… И от понедельника тревожно, и от среды, и в пять тревожно лететь, и в одиннадцать…

— А в половине девятого — нормально? — с надеждой спросила Катька. — Мам, ну ты совсем не отдыхаешь!

— Не отдыхаю… — со вздохом согласилась я. — Не знаю, что такое. Наверное, я с ума сошла, что ли.

— Нет, мам! — Катька легко спрыгнула с кровати (кресла у нас в номере нет, но Катька как выросла в этом номере, как приезжала сюда с четырех лет, так в другой категорически не хочет) и подошла ко мне, обняла. — Ты просто у меня очень трепетный человек.

— Это ты у меня трепетный человечек, Катюня, — я поцеловала Катьку. — Отойди от меня.

— Ма-ам? — Катька обиженно посмотрела на меня, но не отодвинулась.

— Кать, я так нервничаю, от меня энергия плохая во все стороны исходит. Ты же знаешь — у нас даже предохранители иногда вылетают в машине, когда из меня дым идет. И лампочки перегорают.

— Ты не понимаешь, да, мам? — сочувственно спросила умница Катька. — Не читаешь сигналы?

— Не читаю. Не знаю, что со мной. Не понимаю. Может, потом поймем…

Потом мы поняли. А тогда я была практически уверена, что слышу из будущего какие-то сигналы об авиакатастрофе, только не разбираю, какие. Когда нам ехать? На чем?

За полчаса до того времени, когда Лена должна была ехать за билетами, я начала слать ей сообщения. «Лен, позвони мне». «Лен, подожди, не покупай билеты». «Лен, позвони, прежде чем покупать билеты»… Ее телефон не отвечал. Лена — синхронный переводчик, очень нервное и ответственное занятие, и на время работы она всегда выключает телефон.

— Ой, что-то, Катюня, мне так тревожно…

— Мамуль, тебе тревожно уже две недели!

— Ну да… Ох…

И правда, моя тревога достигла такого предела, что я просто не могла нормально сидеть, читать на пляже. Ничего не вижу в журнале. Ничего не понимаю. «Лагранжевы когерентные структуры могут стать чем-то большим, чем просто средство для ретроспективного анализа…» О чем я сейчас прочитала? Из какой области это вообще?

И тут позвонила Лена:

— Я купила билеты! Прыгай!

— Спасибо… На какое?

— На какое ты просила, ты же писала вчера вечером, — на другой рейс. Все хорошо? У тебя все хорошо?

— У меня все хорошо, только я… Да, хорошо, спасибо. А их можно сдать?

— Сда-ать? — Лена засмеялась. — Ну, наверно, можно. Позвони, если что, я сдам. А так я тебе их в электронном виде перешлю. Да?

— Да, спасибо…

Я нажала отбой и разрыдалась.

— Мам, мам, ты что?

— Не знаю, нервы сдали…

— Мам, я с зимы не видела, чтобы ты плакала, с нашей черной зимы…

— Да не обращай внимания… Просто… Просто не надо нам лететь четырнадцатого!

— Ну не надо, не полетим, не переживай только, мам! Не полетим!

На мое счастье, резко налетела туча, мы всё же успели бегом искупаться и даже домчаться до номера, пока не началась гроза.

— Мам, гроза быстро пройдет, не волнуйся! — сказала Катька, решительно откусывая край нежной розовой грудинки. — Будешь мне такую свинину в Москве делать?

— Буду, если мне из Литвы привезут свинью, которая веселилась, когда ее закалывали. Не подавись. Только я насчет грозы не волнуюсь… — Я взглянула на голодную Катьку, которая с ужасом смотрела то на окно, где в черно-фиолетовом небе били огромные фантастические молнии, то на кусок сочной свинины, которая еще недавно была веселым литовским поросенком, с пятачком, со смышлеными глазками… У Катьки воображение получше моего… — Давай пересядь спиной к окну, ничего там хорошего сейчас нет. И ешь спокойно.

Уговоры были уже бесполезны. Поросенка она представила слишком красочно, свинину отодвинула от себя подальше, жевала теперь, давясь, огурцы, заедая хлебом. И то и дело поворачивалась к огромному окну, которое в хорошую погоду открывается целиком, делая из нашего номера практически веранду. За окном было по-прежнему черным-черно, бушевала гроза, и где-то совсем рядом пренеприятно били молнии.

— Вчера ночью дом загорелся какой-то, я слышала… — проговорила Катька.

— У нас громоотвод, ты что! Здесь все современное, хоть и постройка начала двадцатого века. Ремонт европейский был, не переживай.

Катька задумчиво кивнула.

— Гроза ведь долго не бывает, правда, мам?

— Конечно. Я думаю, духовой концерт не отменят.

Сегодня был последний концерт в парке. Последняя суббота. Лена взяла билеты на среду. То есть в следующий четверг мы на концерт уже не попадали.

— Думаешь, не отменят?

— Нет, конечно. Они же посмотрели прогноз. После грозы всегда бывает солнце.

— Хорошо…

Про мальчика-маримбиста мы больше не вспоминали. Катька ни разу о нем не заговаривала. Только очень ответственно относилась к посещению духовых концертов в парке.

— Может, все-таки напишешь ему в «Фейсбуке», что нам понравилось его сольное выступление во Дворце?

— Напишу, а зачем? — пожала она плечами.

— Человеку будет приятно. Представь, что тебе бы написали после какого-то твоего сольного выступления…

— А ты думаешь, он есть в «Фейсбуке»?

— Давно бы проверила!

— Да ну, неохота! — неискренне сказала Катька и тут же полезла за планшетом. — И связи опять нет…

— Пойдем в клуб «Рамибе», там Wi-Fi на улице, как раз на свежем воздухе посидим, подышим после грозы…

Катька с сомнением посмотрела в окно.

— А она когда-нибудь закончится?

— Когда-нибудь — закончится.

Гроза закончилась. До концерта оставалось полчаса.

— Будет концерт в парке? — с надеждой спрашивала Катька.

— Конечно, будет! — уверяла ее я.

Вместе с нами на поляну к ротонде пришли еще человек сто — сто пятьдесят. Обычно зрителей бывает даже больше. Но музыканты так и не появились. Мы подождали-подождали и отправились гулять.

— Какой потрясающий воздух!.. — Я втянула носом свежий до резкости воздух. Сосны, сосны, рядом море, озон после грозы.

— Мам… — Катька вдруг остановилась. — Ты слышишь?

— Нет, а что?

— Ну послушай… Нет, сейчас ничего не слышно.

— А что должно быть слышно?

— Они играют где-то…

— Кто?.. — машинально спросила я, в тот же момент поняв, что имеет в виду Катька. «Они» — это они. Музыканты, которые не пришли на концерт, потому что весь день был дождь. А точнее, один музыкант, который очень интересует Катьку. — Нет, я не слышу.

— Хорошо, — кивнула Катька. — Я брежу. У меня слуховые галлюцинации. Пошли. Вот! Мам, ну неужели ты не слышишь?

Я прислушалась.

— Да, точно.

— Побежали обратно!

— Кать… — остановила я ее. — Спокойно иди. Я точно не побегу. Ты иди вперед, но не беги.

— Хорошо! — Катька легко подхватилась и стремительно понеслась на своих длинных, хорошо тренированных на танцах ножках. Быстрая трепетная лань, моя маленькая еще Катька.

Я тоже пошла к ротонде. То слыша звуки оркестра, то нет. Я не успела дойти до поляны, как мне навстречу вышла разочарованная Катька.

— Никого нет! — развела она руками. — Обман слуха.

— Да нет. Я слышу то и дело, как они играют.

— Да! Вот опять! Пошли!

— Куда, Катюнь? — осторожно спросила я, придерживая ее за руку.

— Поищем их!

— Поищем? — Я с сомнением посмотрела на дочь. — Ты уверена?

— Да!

— Ну пойдем… В принципе все равно, где гулять…

Катька рванулась было в прыжке вперед, но я крепко сжала ей руку.

— Нет уж, совсем сходить с ума не будем, ага?

— Ага… — вздохнула Катька. — Что, как английские леди пойдем?

— Как русские дворянки! У которых сгорело имение… Шагай давай вперед. Ну уж носиться по улицам с вытаращенными глазами точно не будем.

— Последний концерт сегодня, мам…

Катька чуть не плакала, я это видела точно. Чуть. Глаза намокли, но слезы не покатились, удержались. Я давно научила ее — голову поднять, в небо посмотреть, о вечном подумать. Или хотя бы просто сильно запрокинуть голову — помогает, слезы вкатываются обратно.

— Что, ты так хотела его увидеть перед отъездом?

Катька резко тряхнула головой, и две крупные слезы капнули на рукав ее курточки.

— Хорошо, не говори.

Я не могу видеть плачущих глаз своей любимой, любимейшей, веселой девочки, в которой всегда горит яркий, теплый, счастливый огонь жизни.

— Катюня, мы… останемся до следующей пятницы.

— Ма-ам!.. — подпрыгнула Катька. — Правда?

— Останемся. И будет еще один концерт. В четверг. Только прогноз давай посмотрим. И папа как раз нас в субботу утром встретит, на вокзале, ему до Белорусского пять минут от дома. На поезде поедем. Всем сестрам по серьгам.

— Прогноз — хороший! — радостно засмеялась Катька. — Я смотрела уже! На всякий случай, просто так! Мам… — она обняла меня. — Ты меня так любишь, да?

— Да. И к тому времени, когда я соберусь умирать, у тебя должен быть любящий муж…

— И трое детей, — договорила Катька. — Мам, не начинай, пожалуйста!

— Ладно, — вздохнула я. — Вот сначала твой отец из меня веревки вил, теперь ты.

— Мам… — Катька покрепче прижалась ко мне. — Тебе тоже полезно морем подышать, побездельничать, поспать по утрам подольше…

— Да. Хорошо. Пошли сочинять ему письмо в «Фейсбуке».

— А это удобно? Я имею в виду — прилично?

— Прилично, прилично. Ты же не будешь ему свои фотографии в голом виде присылать, правда?

— У меня нет таких фотографий, мам…

— Тем более. А похвалить, что хорошо играл, — ничего в этом зазорного нет. А там посмотрим.

Может, лучше бы у моей Катьки были фотографии в голом виде, и она бы умела расставлять нужных мальчиков по местам? Чтобы каждый знал свое место и не пикал и не вякал? Но это была бы какая-то другая Катька и у другой мамы, не у меня.

— А билеты, мам?

— Сдадим. Половину денег вернем. Не так много потеряем. Ничего, переживем как-нибудь. Я сейчас позвоню Лене. Ерунда. Это все суета сует, Катюня.

В высокую ценность любви я не перестала верить даже после тяжелого, многолетнего расставания с Катькиным папой, когда отрывала его, отрезала, откорябывала от себя. И никак, никак не могла начать жить без него. С ним было все не ладно. А вот без него — просто никак. И когда любовь прошла совсем, окончательно, ничего от нее не осталось, когда перестало болеть, вот тогда я стала спокойно и с приятным даже чувством говорить: «Я так любила Данилевского». И желаю своей дочери такой любви? Нет! Нет, конечно. Я желаю ей счастливой любви и хорошей семьи. И учу глупостям. Написать мальчику, который ей понравился. К ее папе я тоже когда-то сама подошла. Потому что полюбила его мгновенно, безумно, на много лет. Попала в поле его обаяния, не знаю, как называется это поле, в котором мне пятнадцать лет было хорошо, а без которого было пусто, плохо, тягостно. Но я не могу научить ничему другому, кроме того, что знаю сама. Даже если то, что я знаю, — неправда.

— Мам, мам, он мне послал запрос в друзья! — Катька разбудила меня утром. Редкий случай, что она проснулась первой.

Другая реальность. Другой смысл имеют слова.

«Друзья».

— Сколько у него друзей в Сети?

Катька что-то ответила, мне послышалось «двадцать семь»…

— Хорошо… Это нормально.

На самом деле у него оказалось пятьсот восемь друзей в Сети, но я это поняла гораздо позже.

— Здорово… Давай я спрошу у Аушры, она должна знать, это же одна деревня, все про всех всё знают…

— Что спросишь, мам?

— Есть ли у него девушка…

— Лео? Это же такой чудесный мальчик! Просто прекрасный! Как я рада, как я рада! — запричитала, улыбаясь, Аушра. — Я отлично знаю его родителей. И, представь, — зашептала она, предвосхищая мой вопрос, — у него девушки нет!

— Точно?

— Да точно! Он учится в Вильнюсе, ему сейчас не до этого…

Я с сомнением посмотрела на свою приятельницу.

— Одно другому не мешает вообще-то…

Она засмеялась.

— Ну мешает — не мешает, а девушки у него нет. Ой, приглашайте на свадьбу, приглашайте на свадьбу…

Я тоже засмеялась.

— Какая нам свадьба — Катьке еще не исполнилось четырнадцать.

— Я смотрю на нее, мне кажется — шестнадцать! Она такая взрослая…

— Катька повзрослела резко в этом году. Тяжелые были осень, зима. Она меня поддерживала, когда мама… Ну ты знаешь…

Аушра сочувственно погладила меня по плечу.

— Да, наши мамы уходят, одна за одной. Твоя — быстро. Моя — долго.

Мы посмотрели друг на друга, плакать не стали, но уже не смеялись.

— Вот она и повзрослела.

— Да. Хорошо, я расскажу его маме, какая Катька чудесная девочка, как она поет… У них же очень музыкальная семья.

Я слегка удивилась такому серьезному подходу Аушры, ведь Катька с тем мальчиком даже еще толком не познакомились. Но подумала, что, скорей всего, это фигура вежливости. Ничего она никому не скажет. Вежливость, приветливость и гостеприимство. Не более того.

— Пойдете в костел слушать Норейку?

— Виргилиуса?

— Ты помнишь его, да? Еще народный артист Советского Союза он был когда-то…

Я не стала говорить, что все народные СССР так и остались народными, даже если самого СССР уже нет. Но это, наверное, для нас. Для них это все в прошлом. Уехали все наши звания с нашими же танками.

— А сколько ему лет? Неужели он еще поет?

— Поет, еще как! — подмигнула мне Аушра. — Сходите обязательно. И духовой оркестр там будет…

— В костеле? Духовой оркестр?..

— Ну да, а что такого?

— Без ударников, наверное…

— Все будет, все будет, сходите!

Перед концертом в костеле была служба. Мы пришли пораньше, чтобы занять места. Но все лавочки, на которых католики слушают своего священника, были уже плотно заняты. Мы постояли-постояли, послушали чужую проповедь, вышли на улицу.

— Странное чувство. Вера одна. И не одна. Дело даже не в языке.

— Да… — рассеянно сказала Катька, ненароком оглядываясь.

Ну конечно, во дворе костела появились музыканты в синих пиджачках.

— Пришел? — спросила я.

— Не вижу, — ответила Катька, порозовев.

— Придет, не переживай. Ударные инструменты все стоят, прямо перед алтарем, я видела.

— Я тоже… И маримбу привезли.

— Здорово.

Музыканты смеялись, ели мороженое, несколько человек курили прямо за оградой. Современные католики менее истово относятся к внешней атрибутике своей религии, чем мы, православные христиане. Соблюдают приличия, но…

— Пришел, мам! — Катька взяла меня под руку.

Молодой человек светло и приятно улыбался, разговаривая со своими товарищами по оркестру.

— Приятный мальчик, — пробормотала я. — На папу твоего совершенно не похож, но приятный… Невероятно обаятельный…

— Почему он должен быть похож на папу? — удивилась Катька. — Папа красивый, конечно, но у него… брови косматые… И вообще… он иногда кажется очень восточным человеком…

— А тебе нравятся западные, да?

— Да! — засмеялась Катька. — У меня монгольский генотип не просит восстановления, как у некоторых, ты знаешь.

Знаю. Знаю, о ком говорит Катька. Но думать о нем не хочу. О том, кто по крови является мне очень близким родственником и кто всегда выбирает жен, русских по паспорту, но внешне похожих на девушек из Юго-Восточной Азии. Поюжнее, с островов, где намешаны далекие-далекие от нас расы… Третье веко, крепкие скулы, низкорослые…

— Пошли, встанем в проходе между рядами, поближе. Народу сейчас набьется…

После службы никто не разошелся, все как сидели, так и остались сидеть. Народ набивался и набивался. Когда прихожане, стоящие вокруг нас, опустились на колени, я почувствовала себя неловко. Креститься вместе со всеми мы не крестимся — они же наоборот — в другую сторону — кладут на себя крест, — и уж на колени мы точно вставать в костеле не можем. Кажется… Да и не за чем сегодня… Мы не настолько истово верующие, чтобы все разговоры с Богом вести, приклонив колена, в своем ли храме, в чужом… Мы стояли столбом среди прихожан, которые на ко-ленях просили католического бога о чем-то своем, сокровенном. В боковом приделе показались музыканты. Я кивнула Катьке на Леонарда.

— Веселится, обормот…

Мальчик негромко пересмеивался с другими оркестрантами. Ну и ладно. Может, он не верующий? Отец его, дирижер, слушал спокойно. Гном по имени Зевс… Я одернула себя. Вот так кто-нибудь, влюбившись в Катьку, назовет меня Ведьма по имени Дюймовочка, — мне будет приятно? Я не ведьма, я просто… кое-что понимаю и чувствую, скажем так. Наперед. И на Дюймовочку похожа только в глубине души и на некоторых фотографиях, где не успела приосаниться, вытянуть шею, распрямить плечи и ровно поправить очки. На сильно постаревшую Дюймовочку, давно простившуюся со своим принцем эльфов.

— Эльфов — это не фамилия, — напомнила я Катьке.

Дочка с ужасом посмотрела на меня.

— Не обращай внимания! Это я так, из потока сознания выдернула фразу. Ты так маленькая думала. Что у принца фамилия такая… Эльфов… Скоро концерт начнется.

Катька рассеянно кивнула, ее внимание целиком было поглощено светловолосым, не слишком высоким, обаятельным литовцем. Что за черт! Я понимала, чувствовала это притяжение. Он притягивал меня так же, как ее. Похож на юного Рентгеныча? Да я давно не влюблена в него. Сижу спокойно в стоматологическом кресле, чувствую его близость и не волнуюсь ни капельки. Увлечение прошло лет… девятнадцать назад. Почему тогда? Слишком сильно люблю Катьку, очевидно. Вбираю в себя ее волнения, боль, вот теперь влюбленность. Я отлично ее понимаю.

— Я отлично тебя понимаю, — прошептала я Катьке. — Давай, вставай поближе, а то сейчас нас выметут отсюда.

Народ и правда стал напирать сзади и сбоку. Очень необычный концерт. Знаменитый оперный тенор, в солидном возрасте — семьдесят семь лет — поет живьем в костеле, в сопровождении духового оркестра, да еще с таким экзотическим инструментом, как маримба!

— Понимаешь? — Катька внимательно посмотрела на меня.

— Конечно, — тихо ответила я. — Невероятно обаятельный. Красавцем не назовешь, нос подкачал слегка, но в общем — неотразим.

Катька, слегка улыбаясь, загадочно посматривала на своего избранника. «Это неверный путь! — стучало у меня в голове. — Это те же ошибки! Не нужно выбирать мужчину, пусть он выберет тебя. А ты подумаешь — нужен ли он тебе. И скажешь «да» или «нет»». Но как быть, если так уже произошло? И Катька выбрала себе этого симпатичного мальчика? Для…» Я с сомнением посмотрела на Катьку. Для любви?

— Сколько ему лет, ты не посмотрела в «Фейсбуке»?

Катька опустила глаза.

— Что? Двадцать уже?

Она помотала головой.

— Больше?

Катька кивнула.

— Двадцать два, осенью будет… Мам, ты не представляешь, когда у него день рождения…

— И когда же?

— Между твоим и папиным. День за днем. Папин, его, твой.

— Вот это да!.. Какое удивительное совпадение… Ты серьезно говоришь?

— Да уж куда серьезнее! — вздохнула Катька. — Тоже Весы, как и вы. Интересно, он так же ничего не может выбрать? Двенадцатое, четырнадцатое, на поезде, на самолете.

— Знакомиться с тобой, не знакомиться… — засмеялась я.

Норейка пел просто великолепно. И для своего возраста, и безо всякого возраста вообще. Тенор, прекрасный, свежий, молодой голос. Однажды чуть захрипел внизу, перед тем как взлететь на какую-то невероятную, высокую, прозрачную ноту. Мне показалось, что несколько раз оркестр слегка расходился с певцом. Наверно, как следует не прорепетировали. Кто-то из музыкантов играл насупившись, кто-то очень старался, внимательно следя за каждым движением дирижера. Лео же переходил от одного инструмента к другому, был чрезвычайно занят, ответственен… хорош…

Перед нами просунулся и встал высокий плотный мужчина в ярко-голубом пиджаке, блестящих белых брюках, малиновом шейном платке. Рядом с ним протиснулся, очевидно, его товарищ, постарше, пониже, одетый очень хорошо, но не так ярко. Они негромко переговаривались, я почувствовала явственный запах перегара.

— Во дают! — покачала я головой. — Иностранцы… — проговорила я и сама улыбнулась. В каком смысле иностранцы? Не русские? Вряд ли наши явятся в костел навеселе. Или не литовцы? Тоже не пришли бы с таким перегаром. — На каком языке говорят? — спросила я Катьку.

Та пожала плечами.

— Не слышу.

— А что от них как из винной бочки пахнет, слышишь?

Катька засмеялась.

— А я думаю, что за вонизм… Из кондиционера, что ли, нанесло…

— Ага, из кондиционера, винищем.

Стоящая рядом женщина что-то сказала Катьке. Та удивленно посмотрела на нее, покачала головой.

— Что? — шепотом спросила я.

— Да просит меня вперед подвинуться.

— Туда невозможно подвинуться, — объяснила я женщине. — Там такой аромат, что у меня даже голова закружилась. Люди хорошо закусили перед концертом. Господин вот этот в особенности, товарищ, месье…

Женщина как-то странно посмотрела на меня и улыбнулась. Но говорить ничего не стала. Пестро одетые мужчины вскоре ушли. Дышать стало легче. Норейка пел все бодрее, песни и арии становились все веселее, но музыканты играли довольно напряженно. Кто-то так просто сидел с испуганными глазами. Катька подтолкнула меня:

— Слышишь? Не попали… Он одно поет, они другое играют…

— Да уж слышу…

Почему-то очень запоздало, только после пятого или шестого номера, вышла пожилая дама, ведущая все главные концерты в городке.

— Так задумано? Или опоздала?

Она начала читать по листочку программу концерта. Я взглянула на Катьку. Та слушала так внимательно, будто действительно могла что-то понять в чужом, совсем чужом языке. Так давно разошлись наши языки, что неузнаваемы стали одинаковые слова. Надо специально заниматься, искать корни. А просто так не догадаешься. Это тебе не польский, не чешский, тем более не украинский. Чужой язык. Катька нахмурилась, словно почувствовала мои мысли.

Дама-ведущая тем временем объявила фамилию дирижера. Кто-то сзади засмеялся. Я увидела, как побагровел, от шеи до кончиков коротко стриженных светлых волос, дирижер, Соулюс — я успела посмотреть его имя в афише, наконец, через много лет. Стал интересен сын, и я выяснила, как зовут отца, чей оркестр мне нравится столько лет. Но концерты в парке он ведет сам, никогда себя не объявляет, а афиши про его оркестр мне раньше читать было как-то недосуг.

«Соулюс» — по-литовски «солнце». У литовцев, наверно, у одних в Европе, остались имена, означающие явления природы. «Буря», «гроза», «заря». Непривычно и трогательно. Конечно, он — солнце! Какой же он Гном! И как могла ошибиться ведущая, которая знает его… ну сколько лет? Может, и с самого рождения. В городе — пятнадцать тысяч человек, и уж имя главного дирижера самого главного (и единственного!) оркестра должно быть на слуху…

Лео, стоявший в глубине оркестра, что-то негромко сказал ведущей. Та удивилась, засмеялась и стала, улыбаясь, объяснять публике, что она оговорилась, что фамилия дирижера на самом деле другая…

— Трогательно, — прошептала я Катьке. — Правда?

Та радостно кивнула. Почему? Почему это так трогает? В каждом из нас живет обитатель небольшой деревни, поселка, но кто-то заброшен волею судеб, как мы с Катькой, в чудовищный, бесформенный, не имеющий четких границ, мегаполис. Мы заброшены давно, еще до своего рождения, но нам так близки, так понятны проблемы милого, уютного, маленького городка… Наша собственная родная деревня, московский район Хорошево-Мневники насчитывает на сегодняшний день около полумиллиона жителей. Трудно себя отождествлять с ним, трудно чувствовать родство со всеми обитателями нашего района. А это ведь совсем небольшая часть несчастной, раздувшейся, распухшей, изуродованной за последние десятилетия Москвы, потерявшей привычный облик — и исторический центр, и районы послевоенной застройки изменились до неузнаваемости. Новые районы, расплодившиеся вокруг Москвы, к моему городу имеют мало отношения. Груды, кучи новостроек, набросанных как попало на бывших полях, могли бы возникнуть абсолютно в любом месте. Они не имеют лица. Дома́ и дома́. Где можно есть и спать.

Норейка пел просто без устали. Я, как обычно, видя энергичного, моложавого человека восьмидесяти лет, радовалась уже не столько музыке, столько преодолению в общем-то непреодолимого. Возраст наступает, возраст наступает даже на меня, я чувствую разными частями своего не дряхлого еще организма первые, легкие, насмешливые звоночки неминуемой, пугающей, неумолимой старости. То скрипнет шея утром во время зарядки, то хрустнут коленки, то поплывет голова от сильного ветра, то как-то подозрительно неудобно читаются мелкие китайские инструкции к бытовым приборам, то я задохнусь от быстрого Катькиного шага — нет, нет, ведь только что, совсем вчера это она не могла меня догнать! — то сильно забьется сердце, неприятно, толчками, как что-то постороннее и неудобное у меня внутри, и никак не хочет останавливаться, стучит, тянет, отвлекает от веселого, молодого потока, как будто вечно живого, бегущего, прыгающего, спешащего куда-то мимо меня…

Я увидела, как Катька смотрит на… нет, не на Норейку, конечно. На народного артиста смотрела я, думая о вечности, старости, быстротекущей жизни, о феномене голоса, таланта, об акустике католических соборов, о бесконечности, о непостижимости гармонии… Катька смотрела на юного музыканта. Юного, которому, оказывается, уже не так мало лет. Я-то думала — ему семнадцать, максимум восемнадцать. А ему — двадцать два. Пять лет — это огромный срок. За пять лет можно успеть полюбить, разлюбить, бросить, быть брошенным. И что, собственно?

Я тоже стала смотреть на молодого музыканта. В одной из пьес, которую оркестр исполнял без тенора, Лео, долго приноравливаясь, стукнул даже в тарелки. Да, конечно, представить, что в православном соборе бьют в тарелки… Cymbals, по-английски тарелки — «цимбалы»… В конце концерта, пока Норейка отдыхал перед заключительной арией, папа-дирижер дал возможность сыну сыграть на его редком инструменте. И как же великолепно звучит маримба в костеле! Просто волшебный звук.

— Напиши ему, что маримба звучит волшебно, не хуже, чем тенор, — сказала я Катьке, когда мы выходили из костела.

— Хорошо. Ты уверена, что я должна ему писать?

— Нет. Не уверена.

Катька вздохнула.

— Я подумаю, мам. Я знаю, что если бы ты сама не влюбилась в папу, то меня бы не было… Но…

— Ты с ума сошла! — Я даже остановилась. — Это точно не пример для подражания! Еще не хватало!

— Мам, меня та женщина просила не уходить, она что-то хотела мне сказать…

— Какая?

— Которая рядом стояла… За винными бочонками…

— А, ну давай подождем.

Я оглянулась, увидела нашу соседку по концерту. Она как раз спешила за нами. Рядом с ней шел симпатичный молодой человек, голубоглазый, возраста… да, приблизительно такого же, как и Катькин музыкант.

— Может, ты ее сыну приглянулась? — шепнула я.

Катька не успела ничего ответить.

Женщина, улыбаясь, подошла к нам.

— Понравился концерт?

— Да, а вам?

— Мне? — Она как будто смущенно засмеялась. — Да… Вот мой сын тоже учится музыке. В Вильнюсе… Вы не могли бы нас сфотографировать у костела?

— Конечно…

Я по-прежнему не могла понять, чем мы вызвали такой интерес. Мальчик поглядывал на Катьку, но без особого волнения. Я сфотографировала симпатичную литовку или не литовку, я не поняла, она говорила хорошо и с характерным для Литвы акцентом, обычным для всех — и литовцев, и русских, живущих там постоянно.

— А вы, простите, к консулу отношения не имеете? — спросила, наконец, женщина, представившаяся Мариной.

— К консулу? — удивилась я.

— Консул нам визу на два года дал! — похвасталась Катька.

— Кать… — остановила я ее. — Наверно, речь не о том консуле.

— В соборе, рядом с нами стоял российский консул, высокий такой, импозантный мужчина…

— А, винный бочонок! — захохотала Катька. — Это — консул?

— Ну да, — немного растерянно оглянулась на своего сына женщина, который молча и с обычной приятной литовской улыбкой слушал наш разговор. — А второй — атташе…

— Второй бочонок… — договорила Катька. — Все хорошо, мам?

— Все просто отлично! Не надо было в церковь приходить поддатыми, тем более в чужую.

— Так вы все-таки имеете к нему отношение? — поспешно спросила женщина.

— Нет.

— Вы не жена его?

— Нет, не вдова и не невеста. Ни консула, ни атташе.

— Жаль, — искренне вздохнула женщина. — И не знаете их?

— Нет.

— А я знаю! — вдруг сказала она и снова оглянулась на сына. Тот с совершенно непроницаемым видом так же улыбался, как и в начале разговора, как и на фотографии, которую я позже переслала им по электронной почте. — И Норейку знаю! Хотите, познакомлю? Сейчас… или потом…

— Да нет-нет, наверно, не сейчас! — поблагодарила я. — Холодно стало, и поздно уже, мы пойдем домой.

— Я оставлю вам телефон… А вы не музыкальный критик?

— Нет.

— А кто, если не секрет? — продолжала спрашивать Марина с непонятным мне любопытством.

— Я… — Я замялась и посмотрела на Катьку. Так не люблю говорить, что я писатель. Какая-то неопределенная профессия. Не профессия вообще. — Я журналист.

— А… Вот телефон, звоните, если что. Свой дадите? Может, сходим завтра вместе пообедаем?

Марина вопросительно улыбалась. Сын ее — все так же молча и невозмутимо.

— Конечно! — Я записала им телефон, и мы распрощались.

— Ты что-нибудь поняла? — спросила меня Катька.

— Думаю, что да.

— Объяснишь мне?

— Конечно. Если они завтра позвонят, пойдем с ними обедать?

— Не знаю, — пожала плечами Катька.

— Мне кажется, ты понравилась ее сыну… Тоже учится вокалу…

— Мое сердце занято, — ответила очень серьезно маленькая Катька.

Маленькая? Если ее сердце занято двадцатидвухлетним молодым человеком, она остается маленькой?

Незадолго до своей смерти моя мама показалась мне маленькой. Маленькой Светочкой, такой, какой я ее не знала. Она была беззащитна, беспомощна, доверчиво смотрела на меня, ждала помощи и спасения. Я чувствовала к ней бесконечную нежность. Поэтому — маленькая.

И Катька, наверное, всегда будет для меня маленькой. Или до того момента, пока в один черный день мне не понадобится ее помощь. Ее, сильной, взрослой, молодой, остающейся там, откуда мне придет черед уходить. Но я очень надеюсь, что у меня будет как-то по-другому. Как-то по-другому я переступлю эту невидимую, страшную, неосязаемую грань.

И вообще — речь совсем не о смерти. Речь о любви.

— Написала про волшебный звук?

— Написала. А смайлик ставить?

Другая цивилизация. Надо срочно учиться говорить на их языке. Ничего сложного, необычного, много символов, крайне простых, как дорожные знаки. Мне приятно, мне неприятно, я удивлен, я хочу тебя поцеловать, я загадочный — в темных очках, или ты загадочная — смотря в какую часть лаконичного текста это поставить. Тексты незамысловатые, на сенсорной клавиатуре особо не распишешься, не для длинных посланий предназначена.

— Ставь.

— А какой?

— Нейтральный.

— Хорошо, что завтра еще один духовой концерт, правда?

«И дворник маленький таджик с лопатой по двору кружит, на языке Хайяма матеря январь…» — запел телефон Катькиным голосом. Она записала мне эту песню, а я поставила ее на сигнал звонка ее папы, Данилевского, потому что дальше там у Трофима замечательные слова: «И я несу тебе цветы, чтобы скорей узнала ты/ О том, что мне пока известно одному…» На самом деле, ему известно, что когда-нибудь бесконечная беспросветная московская зима закончится и настанет апрель, мы будем ходить по твердой земле, а не по чавкающей мягкой жиже изъеденного химикатами грязного снега, но мне кажется, что он хотел сказать что-то другое. Что-то тайное, хорошее, имеющее отношение ко мне и к Данилевскому… Я Данилевского давно не люблю, и жить бы с ним не хотела. У него — другие дети, другая жена, молодая, резкая, решительная, энергичная. Он ее любит, кольцо носит всегда — и по другим признакам тоже любит. Я видела ее однажды, на похоронах. И поняла, почему десять лет назад Данилевский принял быстрое и неожиданное для его характера бесповоротное решение. Бросил Катьку, мою безграничную любовь и нежность, меня лично, тогда еще безусловную московскую красавицу, и начал новую жизнь. Кроме того что его молодая жена родилась через год после того, как я закончила университет, она — не Весы. Она знает, какого ей числа уехать, на чем, с кем и зачем. И Данилевскому не надо ничего больше решать. Решив один раз — соединить с ней свою судьбу. Точнее, думаю, что решила это она. Окончательно и безоговорочно. И Данилевский ушел в эту надежную, простую жизнь. И я его понимаю.

— Мам, папа спрашивает, на какой вокзал мы приезжаем?

Я укоризненно посмотрела на Катьку.

— Ты не знаешь?

— Ты говорила, вроде мы через Ригу обратно поедем…

— Ни на какой вокзал мы не приезжаем. А вообще на Белорусский.

Вот это логика Весов, от которой можно повеситься. Я не любитель астрологии, но никуда от нее не деться. Когда я говорю «нет», то больше всего на свете в следующий момент я хочу сказать «да».

— Так что ему сказать? — продолжала шептать Катька.

— Для начала не шепчи, он подумает что-нибудь не то, якобы у нас какие-то секреты…

Я много лет тешу себя тем, что стараюсь, изо всех сил всегда стараюсь, чтобы Данилевский вдруг не заподозрил, что у меня кто-то появился. Друг, товарищ, больше чем товарищ… Почему? Не знаю. То ли вру себе в самой-самой глубине души, что я ему хоть как-то, хоть каким-то боком еще нравлюсь, то ли боюсь, что последуют карательные меры в отношении Катьки, финансовые в первую очередь…

— Мам, что говорить? — громко спросила Катька.

— Давай мне трубку. — Я взяла у Катьки телефон и сказала как можно дружелюбнее и спокойнее: — Пап, привет!

— Привет, душа моя, — тепло ответил мне Данилевский. — Что там у вас? С ума сошли?

— Нет, просто… — я подмигнула Катьке. — Хотим еще подышать морем… Погода отличная…

— Ох, ну вот, а я как раз уезжаю… Не увижу, значит, ребенка до сентября…

Данилевский никогда не говорит «мы». Старательно следит за речью. Щадит мои чувства. И я ему очень благодарна за это. Десять лет — как одно мгновение. Это вовсе не срок. Не люблю больше? Разлюбила совсем, до самого-самого конца? Думаю, что да. Почти точно, почти совсем.

— Ну оставайтесь, догуляйте, погода-то вначале была плохая. А сейчас купаетесь?

— И купаемся, и на концерты ходим!

Концерты Данилевского интересуют меньше, поэтому он вежливо поддакнул, поинтересовался, хватит ли у нас денег догулять литовские каникулы, и попрощался.

— Все, остаемся еще на два концерта, ты поняла?

— Ма-а-ам… — ахнула Катька. — Спасибо! — И бросилась меня целовать.

— На здоровье. И на счастье.

— Мам… — вся розовая, до невозможности прелестная Катька подняла голову от планшета. — Знаешь, что он мне написал?

— Что?

— Что у меня красивая улыбка. Спросил, на чем я играю и не пою ли, случайно…

Я от неожиданности даже засмеялась.

— Мне нравится, что мальчик мыслит такими категориями. Красивая улыбка. И что он посмотрел твои записи с песнями. Но стесняется это сказать.

— Что мне ему написать?

— Пиши сама.

— А если я с ошибками по-английски напишу? Проверишь?

— Ошибки?

Я с сомнением посмотрела на Катьку. Я сейчас правильно поступаю?

— Может, и проверю.

— Кать, два часа ночи. В Москве, значит, три. Спать пойдем?

— Да, мам, сейчас последнюю фразу напишу. Смотри, вот правильно — «I would have never thought about it before if..»?

— Thought about what? — машинально переспросила я по-английски. Все-таки я сама учила Катьку языку. — О чем бы ты никогда не подумала, если бы…? И если бы — что?

— О том, чтобы поступать в консерваторию…

— А! — успокоилась я.

— Возьми, — Катька протянула мне планшет. — Прочитай и не беспокойся. Он очень хороший мальчик.

Мальчик… Я прочитала их последний диалог, улыбнулась.

— Не знаю, дочка… Может, у него замедленное развитие?

— Да! — радостно засмеялась Катька. — Отставание на пять лет! Знаешь, какое у него самое любимое слово?

— Какое?

— Смайлик! Большой, маленький, грустный, хитрый, веселый, очень веселый…

— Ясно.

— Знаешь, как будет «ударник» по-литовски? Бугнининкас!

— Потрясающе. Пошли.

— Сейчас, мам. Надо попрощаться. Я только «Goodnight» ему напишу, хорошо?

— Хорошо. — Я поцеловала Катьку в теплую макушку. — Завтра хочешь подойти к нему после концерта?

— Хочу… А что я скажу?

— Скажешь: «Привет, я Катя».

…Красивая, трепещущая, неотразимая в своей юности и волнении Катька подошла к молодому литовцу после концерта в парке. Я видела издалека, как искренне всплеснул он руками, как протянул ей ладонь, как смеялся, как смеялась в ответ Катька.

— Ну и что вы так мало поговорили?

— Да я чуть не упала, мам… От волнения…

— Хорошо он говорит по-английски?

— Отлично. Даже слишком быстро.

— Но все понятно?

— Понятно. Сказал, что я в жизни еще красивее, чем на фотографии.

— Кто бы в этом сомневался! — усмехнулась я.

Не родись, Катюня, московской красавицей, родись умной, здоровой и счастливой. Говорить это дочке, светящейся сейчас от радости, я не стала.

— Мы договорились сегодня переписываться… попозже вечером…

— А телефон?

— Да нет… Мам, ну кто сейчас говорит по телефону?

Действительно. Они не общаются по телефону. В лучшем случае по скайпу. А так — пожалуйте в Сеть. Можно общаться в онлайн-режиме — сказал-ответил. Можно написать и пойти лечь спать. Тебе ответят ночью или утром. Ты посмотришь, в котором часу прочитано и прочитано ли. Тебе могут ответить смайликом или другой картинкой. И ты поймешь смысл этого послания — так, как поймешь. Но улыбку ведь ни с чем не спутаешь? Сердечко, цветок, чертик… Удивительная реальность. Но она есть. Так думает и Катька, прочитавшая без опережения, но глубоко и полно все, что можно было прочитать за ее неполные четырнадцать лет.

— Мам… Посмотри, я правильно его поняла? — Катька развернула ко мне планшет. — Он пишет, что я слишком маленькая для него. Или слишком молодая. Молодая для чего?

Я с сомнением посмотрела на Катьку. Как сказать? Кто должен совершить этот перелет через возраст? Я? А что делать, если моя девочка, которой четырнадцать лет исполнится через три месяца, влюбилась в юношу двадцати двух лет?

— Для… — Я замялась. Какое самое красивое, самое романтичное слово?

— Я поняла, — вздохнула Катька. — Для… — и тоже запнулась.

Ее же воспитываю я. И я практически не стесняюсь слов «секс», «запор» и «клизма». А также я знаю и, если надо, произношу «овуляция», «менструация» и другие специальные термины. Но я стараюсь, чтобы грубой физиологии в нашей речи было меньше. «Секс» — грубая физиология? А что иное? Нежная романтика? Глубокие теплые чувства? Искренние и настоящие? «Девушка, вы, случаем, не ханжа?» Нет, я, случаем, не ханжа. Но если перейти на медицинский язык, то можно легко и быстро потерять всю культуру. А зачем она нужна в таком случае? Давайте проговорим вслух — что, как, куда и зачем. И дальше будем в растерянности стоять, думать: о чем же нам мечтать, если все понятно, все названо, все нарисовано, а еще лучше — снято в натуральную величину…

— Понимаешь, Катька, — вздохнув от неизбежности, начала я. — Вот моя покойная мама когда-то объяснила мне, что близкие отношения мужчины и женщины — это грязь и гадость. И я их ужасно боялась. А когда влюбилась по-настоящему…

Катька замерла от неожиданной темы. Да, да, Катюня, я тоже не хотела говорить с тобой об этом так рано. Рано? В тринадцать лет и восемь с половиной месяцев? А может, в самый раз?

— Ну вот… Когда влюбилась, то очень удивилась. Потому что никакой грязи не увидела. Наоборот, моя нежность так гармонично дополнилась близкими отношениями. И они мне показались такими прекрасными, такими чистыми… — Я покосилась на покрасневшую Катьку. А это ведь только начало, нужно еще продолжать. — Но потом я узнала, что бывает и по-другому. И что в чем-то, оказывается, моя мама была права. Просто все зависит от глубины чувств. И вообще от того, есть ли эти чувства и у обоих ли. Ясно?

— Мам… — Катька умоляюще смотрела на меня. — А об этом обязательно сейчас говорить?

— Увы, Катюня, — развела я руками. — Ну раз уж он сам об этом заговорил, раз без этого не мыслит отношений…

— Нет, мам, смотри, вот он пишет: “…but for talks it’s ok”. Ну то есть для разговоров мой возраст ему подходит…

— Катюнь, а он-то нам точно подходит?

Катька подняла на меня огромные шоколадные глаза.

— Точно, мам, — трагически проговорила она.

— Ну ладно. Давай тогда продолжим про раннее развитие и всякое такое…

Я? Я говорю с Катькой про это? Я судорожно думаю о том, когда можно будет… начинать… Нет, понятно, что не сейчас, но когда?.. Господи, нет! Я не думаю, я просто поймала у себя быстро пролетевшую, совершенно не мою мысль! Я — ничего такого не думала и думать не могла! Я же — энергичная, убежденная противница добрачных отношений даже для вполне взрослых людей! Я же столько об этом говорю, я в это верю — что не нужно, особенно для девочек не нужно, мальчикам-то ладно… Я могу прочитать об этом страстную лекцию или лучше проповедь и убедить сорок человек, скептически настроенных… И я думаю, что делать, если вот так вот все развернется… То есть не думаю, а ловлю пролетевшую в моей голове мысль. Ловлю и удивляюсь — ты кто такая? Ты — не моя мысль, нет… Нет!

— Он пишет «I don’t want you to get a wrong idea…» Это в каком смысле, мам? В смысле, что он не хочет, чтобы я слишком на многое рассчитывала или, наоборот, чтобы я не подумала, что он не хочет со мной общаться?

— Так, стоп. Катя! Мне категорически не нравится поворот событий. Что такое «Не хочу, чтобы ты неправильно меня поняла»? Что такое «на многое рассчитывала»? О чем ты говоришь? Почему вдруг полезла такая мизерия? Пусть он на что-то рассчитывает или не рассчитывает.

— Да, но мам… Он же говорит о разнице в возрасте…

— А почему вдруг он сразу завел об этом речь?

Потому что он порядочный — мелькнула у меня приятная мысль. Аушра все шептала мне, что семья у него — просто замечательная. Интеллигентные родители, папа — уважаемый человек в городе, мама — психолог, не бедные и не богатые, трудятся, растят двух сыновей, мальчик — положительный-преположительный. Вот он сразу о серьезном и думает. Тем более Катька так хороша, что от нее голова закружится у любого. Нежная чистейшая кожа, упругая, гладкая, шелковистая, сейчас с золотистым загаром, другого у нее не бывает, она загорает легко и несильно. Огромные внимательные и веселые шоколадные глаза с невероятно длинными ресницами, соболиные бровки, изящный носик с ровными ноздрями, губы, словно нарисованные вдохновенным художником-эстетом, пара пикантных родинок — на щечке и над бровью. А уж фигура… Наверно, в моем поколении и не было таких фигур. Дети сейчас едят что-то другое, некоторые, по крайней мере. Иначе почему они так растут? Длиннющие ровные ножки, сама вся ровная, плавная, быстрая, с высокой грудкой, прямой спиной, широкими, но хрупкими плечиками. Конечно, литовский мальчик просто потерял спокойствие, когда увидел ее в жизни.

В Литве много красивых девушек, особенно молодых. Они потом как-то быстро перестают быть красивыми, годам к тридцати — грубеет кожа, наверно, от постоянно дующего с моря ветра, укрупняются носы, а глаза, наоборот, делаются невыразительными, тускнеют волосы, которые они красят и красят во все цвета радуги, тело становится жилистым, кряжистым. Но даже и на фоне молодых Катька выигрывает своей невероятной энергией, бьющей во взгляде, в смехе, энергией позитивной, светлой, радостной. Рядом с ней тепло и хорошо. Не мне, любящей маме, — девочкам, мальчикам, в школе, в музыкалке, на танцах. Вокруг нее всегда вьется стайка смеющихся подружек и друзей-приятелей.

— Написала «Goodnight»?

— Написала.

— Что пожелала?

— Увидеть во сне маримбу.

— Пожелай еще увидеть юную русскую фею.

— Точно, мам?

— Точно.

Не знаю, увидел ли Леонард во сне Катьку, но на следующий день на концерт он пришел с красиво уложенными волосами. И стал еще симпатичнее и привлекательнее. Я его пофотографировала.

— Хорошо получается. Смотри, до чего ж хорош…

Я уверена, что мужчина должен быть хорош? А почему у меня Катька такая красавица? Ведь не только потому, что я сама хороша да пригожа. Данилевский прекрасно сложен, красив, здоров. В молодости радовал мой глаз неустанно, каждый раз смотрела и думала: как же удивительно природа распорядилась — все так правильно в его лице и фигуре, так гармонично и симпатично… Вот и она у нас удалась на славу. Жизнь, правда, моя собственная с красавчиком Данилевским не задалась, но это за скобкой.

— Ему идут очки, правда, мам?

— Идут. Трогательный очень в очках. Не уверена, что это самое нужное качество у мужчин. Но не такой красавец, как без них. И хорошо. Что им хуже, нам лучше…

— «Им» — кому, мам?

— Соперницам! Ты будешь подходить к нему после концерта?

— Не знаю. Мне это все не очень удобно, мам…

— А вы как-то договорились вчера ночью, когда три часа переписывались?

— Нет…

Я оглядела Катьку.

— Ты замечательно оделась. Очень идет тебе платьишко. Вообще-то мы его для концертов купили, для выступлений… Ну это, считай, тоже очень важное выступление…

— Мам… — покраснела Катька.

— А как ты хотела? Купить пакет чипсов и в трениках усесться рядом с ним на лавочке, пиво хлебать?

— Я пиво не пью, мам…

— Вот и не пей. Ну, иди тогда, он как раз стоит, озирается, не видит тебя.

— Пойду, да, мам?

Что еще нужно для любящего материнского сердца, чем вот такой вспыхнувший взгляд, как был в тот день у Лео, когда он увидел Катьку и сбежал к ней по ступенькам ротонды? Я не стала их снимать и очень потом пожалела. Светилась бы фотография от двух юных, красивых, великолепных влюбленных. Бьющая фонтаном света неотразимая Катька в легком кремовом платье, с золотой шнуровочкой на груди, с разлетающимися каштановыми длинными волосами, густыми золотистыми прядками льющимися по ее загорелым плечикам. И улыбающийся, улыбающийся голубоглазый литовец, тоже с чистейшей кожей, балтийским румянцем на гладких щеках, белозубый, приятный… Красота.

Я увидела, как он взял Катьку за руку, не отпускал. И она, конечно, не отнимала руки. И правильно делала.

Я судорожно перевела дух. И… И дальше — что?

— Мам. А можно… Можно я покатаюсь завтра с Лео на велосипедах?

— Можно.

Катька внимательно посмотрела на меня.

— Все хорошо?

— Все отлично.

— Мы утром поедем, не вечером.

— Конечно, вечером же концерт.

— Нет, вечером концерта нет. У него друзья приезжают из Вильнюса. Мальчики.

— Они не мальчики, — машинально сказала я.

— Ну ребята… Ты грустишь о чем-то, мам?

— Нет. Нет, ну что ты! — Я поправила Катьке лямку на платье и волосы. — Не холодно? Надень курточку. А то я замерзла.

Катька засмеялась.

— Хорошо, мам. Я не замерзла, но надену, чтобы ты не переживала. Мам… — Катька серьезно посмотрела на меня.

— А?

— Зачем ты героя в последней книжке сделала латышом, а?

— Господи, я думала, ты мне что-то важное скажешь…

— Конечно, важное, мам! Десять лет в Литву ездили, а у тебя герой — латыш!

— Ох, дочка, если бы все мои герои материализовались, у тебя бы, знаешь, сколько сейчас отчимов было! И космонавт, и бывший разведчик, и милиционер, и дирижер симфонического оркестра, и врач «Скорой помощи»…

— Ты не пиши ничего про Леонарда, про этого Леонарда, хорошо, мам?

— Да уже начала́…

Катька округлила глаза:

— Уже?..

— Да. Раскрыла всем твои маленькие секретики.

— Ма-ам… Ты рассказала всем, где лежат мои молочные зубы? — засмеялась Катька.

— Да-да, именно с зубов я и начала. «Выпал однажды у Катьки зуб. Точнее, она сама его вытащила, как обычно. Думала-думала, что с ним делать. То ли в саду на даче закопать, то ли обменять у мальчишек на жвачку…» Я, кстати, забыла, зачем мальчикам выпавшие зубы?

— Чтобы пугать девчонок. Открываешь пенал, а там у тебя чей-то зуб лежит… Страшный, вонючий… Ты кричишь, училка ругается, все смеются, урок окончен…

— Ясно. Ну что, обсудим, как тебе одеться на велосипедную прогулку?

— Нет, мам, лучше давай с тобой по-английски поговорим. А то он так легко болтает… Он же в Норвегии учился, там все говорят по-английски…

— Ладно, хотя бы на велосипеды позвал. Хоть какую инициативу проявил.

— Я вообще-то сама предложила покататься…

— Сама? Гм… Ну, наверно, правильно… Что тянуть… Мы же скоро уезжаем. Покатаетесь, все сразу станет ясно…

— Что — ясно, мам?

— Кто как катается. — Я побыстрее отвернулась от Катьки.

Не то говорю… А как надо? Как правильно? Что правильно для одного, неправильно для другого. А я бы — пригласила сама? Да, я бы пригласила. Но я все делала неправильно в жизни…

— Мам… — Катька обошла меня кругом, чтобы заглянуть в глаза. — Это плохо, что я его позвала покататься?

— Да нет, ну литовцы же все на велосипедах, что тут такого? — неискренне ответила я.

— Ничего. Просто… Просто он сначала отказался. Сказал, что занят. До среды включительно.

— А какое выражение лица у него при этом было?

— Не знаю! — засмеялась Катька. — Мы же переписывались.

— Ты не обиделась?

— Да нет… Он очень стеснительный… Я поняла, что он испугался…

Я тут же вспомнила фотографию с банкой пива, которую он выставил в «Фейсбуке». Семеро развеселых литовцев, среди них — Катькин принц, изрядно навеселе, похожий на поросеночка. Но поддатый человек всегда ведь больше похож на близкое по духу животное, чем на самого себя трезвого. На свой собственный тотем, пусть даже неосознанный. Я с трудом узнала юношу на этой фотографии. Решила Катьке сейчас не напоминать о ней. Тем более поросята тоже разные бывают. Некоторые люди дома держат поросят, зарезать потом никак не могут, так привязываются. Они умные, чистоплотные, веселые. Как собачки, только без шерсти и с пятачком.

— Стеснительный и… — продолжала задумчиво Катька, — немножко рассеянный. Мне кажется, мам, даже не кажется, а я как-то вижу, не знаю, как это сказать, внутренним взглядом, что ли… Вижу, как он в одном носке ночью ходит по дому… У него, мне кажется, такой большой новый дом…

— Ну да, — машинально кивнула я, — Аушра говорила, они недавно дом построили…

— Вот, значит, мне правильно кажется… Ходит, взъерошенный, ищет второй носок, а одет так, знаешь… в свободных таких шортах или скорее трусах, то ли спортивных, то ли семейных, светло-серых…

— В мелкую клеточку, мелкую-мелкую… — договорила я. — Мягкий тонкий материал.

Мы ахнули и посмотрели друг на друга.

— Кать, ну ты же не ведьма!

— Мамуль, и ты не ведьма… Ну какая ты ведьма! Добрая, смешливая… Просто… Вот так вдруг иногда всякую ерунду понимаешь… Или не ерунду. А я у тебя учусь!

— Лучше бы кулинарить училась!

— Да, буду, — радостно согласилась Катька. — Мне кажется, он покушать любит, мам…

— Так. Ладно. И что — отказался? А дальше что было?

— А потом узнал, что мы уезжаем скоро… Уезжаем, да, мам?

— Да, Кать. Уезжаем. Домой, в столицу нашей родины. Дышать диоксидом азота. Учиться в школе. Заканчивать музыкалку.

— Хорошо, я поняла, — кивнула Катька. — Узнал и написал как ни в чем не бывало: «Давай завтра покатаемся».

— Ладно. В конце концов, велосипедная прогулка — это не вечер в баре.

— А если он меня в бар пригласит?

— Если пригласит, тогда и будем думать.

— Нет, мам, а что мне сказать тогда?

Я посмотрела на Катьку.

— Дочка… Ну… Соглашайся. Наверное…

Я проводила Катьку на велосипеды и постаралась чем-то заняться, чтобы отвлечься. Очень неверно, на самом деле, — бежать от мыслей. Но иногда бесполезно продумывать дальнейшее, особенно когда от тебя лично зависит не очень много.

Вот, оказывается, зачем я маялась и никак не могла решить — когда уезжать! Вот почему получала странные сигналы, которые никак не могла разгадать. Ничего таинственного в этих сигналах нет, это просто свойство нашего квантового мира. Так говорят не безграмотные бабушки, гадающие на сушеных тараканах, а ученые-физики, лауреаты и академики. Там еще не случилось, а здесь уже кванты знают, что будет, им уже информация пришла, от их товарищей из будущего, которые они же и есть, только они в другом месте, но это они же… Понять невозможно, мой лично разум сопротивляется. Но что-то же меня удерживало здесь, что-то не давало даже думать об отъезде! Вот, оказывается, что это было… Вспыхнувшая Катькина влюбленность и все события, которые начали случаться уже после пресловутых дат нашего неотъезда — 12 и 14… Ни на поезде, ни на самолете мы не поехали, а на велосипедах поехали, по крайней мере, самые юные из нас… Юные, обворожительные, доверчивые, светящиеся…

То, что происходило на прогулке, я представляю в крайне юмористическом виде. Уверена, что для Катьки это все серьезно. Хотя первое, что она сказала, ввалившись в номер, румяная, возбужденная:

— Было — очень — весело!

Поскольку это обычная ее формулировка, характеристика удачно прошедшего школьного дня, когда докучные уроки не помешали веселиться на переменах, я тут же успокоилась.

— Никто не упал с велосипеда? — для проформы спросила я, зная, как хорошо Катька катается, так же хорошо, как и плавает, бегает, прыгает, танцует…

— Как же не упал, мам! — захохотала Катька. — Упал! Еще как упал!

Я с легким испугом посмотрела на нее.

— И… Но ведь это была не ты?

— Нет, конечно!

— Он очень рассердился, что упал?

— Да уж… — Катька махнула рукой. — Пришлось рассказать ему, какой он талантливый, одухотворенный…

— Ты знаешь это слово?

— Специально вчера смотрела, мам! — продолжала смеяться Катька. — «Inspired».

— Садись, пять, — пробормотала я. — И… дальше?

— Он слегка успокоился, но все равно настроение у него было подпорчено… Вообще он не очень… как сказать… спортивный, что ли… Зад слегка перевешивает…

— Кать!

— Мам, ну а что такого? Ну широкий у человека зад, бывает же! Папа тоже не принц эльфов, заметь, невесомый!

— Папа в юности гимнастикой занимался, чтоб ты знала, так, на всякий случай! И когда в меня влюбился, колесо делал.

— От радости, что ли, когда тебя видел?

— Нет. В спектакле. Гурда играл. В Королевстве Кривых Зеркал, мальчика, которого Оля и Яло спасали…

— И было лет ему?.. — стараясь не хохотать, уточнила Катька.

— Тридцать пять. Или шесть. Что-то вроде того, — вздохнула я. — Ну и что тут такого? Папа был актером. Ты же в курсе.

— Хорошо, что потом взялся за ум, — серьезно проговорила Катька. — А то бы мы сейчас глину месили драными сапогами на даче, а не по три концерта в день слушали в Европе.

— На задворках Европы, — добавила я. — Ты иногда бываешь жутко практична, Катя Данилевская, аж оторопь берет. Ну и что наш неспортивный Цепеллин?

— Как ты сказала? — фыркнула Катька.

— А кто он, если падает с велосипеда? Цепеллин и есть, котлета картофельная…

— Подожди, мам, ты еще самого главного не слышала…

После того, как юный принц Цепеллин упал, расшиб колено, не больно, но обидно, Катька решила сделать передых и предложила ему искупаться, благо погода выдалась на славу. Густо-синее небо, ветерок слабый, так, слегка, чтобы не расслабляться — не южный курорт, в самом деле. На море были приличные волны — они могут быть и в совершенно тихий день. Но это же так упоительно — прыгать в высокой ледяной волне, в белой искрящейся пене. Нырять с головой или не нырять, а ждать, пока об тебя разобьется волна, и ты окажешься внутри острых, щекочущих пузырьков, бодрящих, веселящих твое тело и дух…

— А у тебя был с собой купальник? — спросила я.

— Был. Мам… Что ты так грозно раздуваешься? Сидишь, как кобра с капюшоном…

— Кобра! — усмехнулась я. — Ты же не спрашивала — можно купаться одной, нельзя!

— Мам, я же не одна была, с мужчиной…

— А-ах… — Я не успела даже осознать то, что сказала Катька, как кто-то сжал мое сердце тяжелой холодной рукой, слегка его подергал, потряс, положил на место, но не на то. Сердцу было неудобно, неприятно, оно никак не могло успокоиться и отвлекало мое внимание.

— Мам, ты что? — испуганная Катька взглянула мне в лицо. — Тебе плохо?

— Да нет, мне отлично! Просто это так звучит… Дико… Ты — с мужчиной.

— С мальчиком, мам, с мальчиком! With a boy! Тебя так больше устраивает?

— Да. Всё. Говори дальше. Был купальник. Так. Надела тайком.

— Да, тайком, — кивнула Катька.

— Черный?

— Черный.

— Та-ак, хорошо. Поп-группа «Серебро». Секс-символ муниципального района Хорошево-Мневники Катя Данилевская, с ногами, которые растут от шеи, в черном купальнике и грудью второго размера, в четырнадцать лет. Отлично. Хорошо, что Данилевский сейчас далеко, абсолютно не в курсе и единственное, что его волнует, это хорошо ли поела его жирненькая дочка…

— Мам… — Катька с большим трудом, но набрала полные глаза слез.

— Поплачь-поплачь, секс-символ!

— Мам, у меня сороковой российский размер, почему я жирненькая?

— Тебя только это задело? А то, что ты… вообще… в черном купальнике… со своими ногами…

— А с чьими ногами мне было идти на пляж, мам? — мирно спросила Катька, заплакать ей так и не удалось, она изловчилась и поцеловала меня в нос. — Ну не сердись! Он очень хороший, смешной!

— Разглядывал тебя на пляже?

Катька потупилась.

— Разглядывал.

— И что, — тяжело вздохнула я, — ему понравилось то, что он увидел?

Катька подняла на меня смеющиеся глаза.

— Понравилось.

— И что он сказал в результате?

— Что я… моложе на восемь лет.

— Удивительно, какое откровение! Ну ладно, а как вы поплавали?

— Да плавать невозможно было. Волны высокие… И он не очень любит море.

— Ну да, понятно, литовский синдром. Живут у моря, а свое море не любят. Холодное, суровое… Ну попрыгали хотя бы в волнах?

— Попрыгали, — вздохнула Катька. — Но с тобой веселей, мам. Он… как-то не очень радовался, что ли.

— Боялся?

— Может, и боялся. Попрыгали пять минут и вышли. Он сказал, что предпочитает плавать в спокойной воде. В озере.

— Может, плавать не умеет вообще?

Катька пожала плечами.

— Какая разница, мам…

— Все равно нравится, да?

— Да, — кивнула она. — Очень нравится.

— Не понимаю.

А должна понимать.

— А что нравится-то, Кать? Мордашка?

— Ну… мам… он такой… беззащитный, когда в очках… А без очков красивый.

— Смена гендерных полюсов, я же говорю. Что хорошего в том, что мужчина беззащитный? Ты его защищать, что ли, должна? А красивый — это вообще ужасно, поверь мне! Сама выбирала красивых… Как липкая лента будет… для посторонних мух! Ладно. О чем вы говорили?

— Обо всем! — счастливо засмеялась Катька. — Обо всем, мам! О музыке, об Интернете, о Литве, обо всем! Так здорово!

— Да уж куда здоровей! — отмахнулась я. — С велосипеда падает, плавать не умеет, в волну не ныряет, нуждается в защите и опеке и жутко красивый, когда смотрит на тебя подслеповатыми глазами. Я тут фотографии посмотрела на его страничке в «Фейсбуке», пока тебя не было, мне показалось, что у него зрачки как-то не фокусируются в одной точке… Нет, тебе не казалось?

— Казалось, мам… — трагически согласилась Катька. — Что это, косоглазие, да? Это передается по наследству?

— Ка-а-атя-а-а-а! — закричала я так, что зашевелилась штора у раскрытого до полу окна.

Из-за шторы вышел испуганный кот, которого я кормлю по утрам и вечерам.

— Какое наследство? Ты что, собираешься от него детей рожать? Тебе сколько лет?

— А зачем встречаться, если не думать о будущем? — на полном серьезе ответила мне Катька. — Мам, мне читать нечего. Пойдем в книжный, что ли?

— Пойдем, спросим, нет ли у них «Лолиты».

— Я прочитала вчера, в Сети… — проговорила Катька, не глядя на меня.

— Ясно! — горько усмехнулась я. — Тогда Лолиты-2, Лолиты-3…

— А что, есть продолжение?

— Есть!!! Пишется сейчас как раз, вот на этом компьютере! — Я изо всей силы стукнула по своему собственному ноутбуку. — Да черт побери! И ведь ни с кем не поговоришь обо всем об этом!

— Со мной поговори, мам, — дружелюбно предложила Катька. — Я тебя внимательно слушаю.

— Это я тебя внимательно слушаю, Катя Данилевская!!! Что было дальше?

— Девочкам в классе я бы наврала, мам, а тебе скажу честно. Ничего не было, к сожалению.

Я потерла сердце, которое как раз успокоилось. Слегка только подергивало и постукивало, мягонько так, тихонько… «Тук-тук… тук-тук-тук… Как там у вас дела? В вашем королевстве перевернутых зеркал, Лолит-велосипедисток и задастых, жутко обаятельных, искренних маримбистов?..» Маримба — это такой инструмент, на котором играют ударники, чьи родители никак не могут успокоиться, что их дети не захотели извлекать благородный звук из рояля или скрипки… на худой конец аккордеона или балалайки…

— Что?! — воинственно стала наступать на Катьку я, уже больше для проформы. — И даже не целовались?

— Мам, ну что ты так бесишься? У нас все почти девочки во втором классе уже целовались. Кто на даче, кто в лагере.

— Поэтому я тебя в лагерь и не отпускала!!! Не хотите ли вашу Катеньку по бесплатной путевке в лагерь отправить? Чтобы она там целоваться в восемь лет научилась? Нет, спасибо, не хотим!!!

— Мам, мам, — Катька погладила меня по плечу. — Ну успокойся. Мы с Лео не целовались. Ну, то есть…

— То есть… — я внимательно посмотрела на бурно зардевшую Катьку.

— То есть… Так как-то все было… Обязательно рассказывать?

Я отвернулась от бедной Катьки и столкнулась взглядом с самой собой в зеркале большого шкафа. Не юная, уже не красотка, скажем так — бывшая красотка, с двумя тяжелыми разводами и кучей душераздирающих книжек о любви, где истории всегда отлично заканчиваются, как положено, чтобы, закрыв книжку, хотелось жить дальше. Ведь в реальности не всегда хочется жить, когда закрывается последняя страничка самого твоего лучшего, самого интересного, самого искреннего романа…

Чего я пытаюсь добиться сейчас от девочки? Физиологических подробностей первого поцелуя? Чтобы смутить, перевернуть ее и без того перевернутую душу? Заставить вместе со мной смеяться над тем, что нежно, трепетно, хрупко?

Я подсела к Катьке и обняла ее.

— Ничего не надо говорить, дочка. Он — хороший?

— Хороший, мам.

— Ну вот и Аушра говорила — такой хороший мальчик. Хороший-прехороший.

Сколько вопросов хотелось мне задать сейчас Катьке. Сколько разных вопросов… Но я не спросила ничего.

— Ма-ам? Все хорошо?

— Все отлично, Катюнь. Ты ничего не ела.

— Не хочу, мам. Не лезет. Ты не переживай. Ничего такого не было.

В телевизионной академии жизни показывают все, что может быть во время и после поцелуя, и трехлетняя Катька когда-то, показывая на вполне мирно обнимающуюся на диване пару, хитро мне объяснила: «Знаис, сто они делают? Они детёв завожжают!» Детей заводят, крепко прижавшись друг к другу. Так что Катька отдает себе отчет, что может быть, когда целуешься с мальчиком в парке. Или… в дюнах… да в черном купальнике… Я перевела дух и постаралась спросить как можно нейтральнее:

— Он… прилично себя вел?

Насколько откровенные вопросы я могу ей задавать? Так, чтобы не сломать, не покарябать, не напугать?

— Прилично, мам. Очень прилично. И как-то нервничал.

— В смысле?

— Ну… Потом все молчал, вздыхал и говорил, что у нас разница восемь лет, разница восемь лет… Мам… На самом деле он просто меня в висок поцеловал. Сказал, что кожа нежная и что я маленькая. И тяжело вздохнул. У него вообще все на лице написано. Он очень искренний.

— Это хорошо. Правда, хорошо.

— И еще он… неиспорченный.

Ладно бы это сказала я! А вот откуда Катьке знать такие вещи? Кто испорченный, кто нет…

— Что ты имеешь в виду?

— Ну он так на все реагирует, знаешь… Как маленький. То краснеет, то так улыбается, что у меня просто сердце замирает…

— Так, садись, пиши.

— Что? — испугалась Катька.

— Письмо принцу своему! Цепеллину!

— Да почему Цепеллину-то, мам? Цепеллин мягкий, белый, пухлый, в жиже такой его всегда на тарелке подают… Леонард совсем не похож на цепеллин!

— Нет? А мне казалось — похож… А на кого он похож?

— Не знаю, мам. На мечту мою похож, — вздохнула Катька. — Что писать?

— Пиши: «Когда мужчине двадцать два года, а девушке — четырнадцать, он говорит: «Ты для меня слишком мала!» Когда мужчине пятьдесят, а женщине, обожающей его, сорок два, он говорит: «Ты для меня стара!»

— «Обожающей» как будет по-английски, мам? Adoring?

— Adoring… Не пиши про обожающую, не так поймет еще… «А когда мужчине сорок, а женщине тридцать два, он говорит: «Нормально, подходит, но лучше бы тебе было восемнадцать!»

— Всё?

— Всё.

— Посылать?

— Посылай.

— Хорошо, — Катька одним движением пальчика отправила письмо своему литовскому принцу. — Только он ничего этого не поймет.

— Почему, Кать?

— У него мозги по-другому устроены. Я спросила, не звучит ли мое имя странно для литовского уха, у них есть слово похожее, означает «чужая, иная». Но он не понял. Рассказывал мне, что имя интернациональное, но не литовское. Никак не могла ему объяснить. Так что уж такие сложности про возраст он не поймет.

— Катюнь… — Я осторожно взяла дочку за руку. — А вот тебе не мешает… м-м-м… языковой барьер? Или то, что у него, как ты выражаешься, с мозгами не в порядке?

Катька так же осторожно освободила свою руку.

— Я сказала «по-другому устроены». А языковой барьер не мешает. «Лолиту» он, кстати, не читал.

— Ты рассказала ему, о чем там речь?

— Да, сказала, что о самой юной «lover» в мире. Удобный язык английский, правда, мам? У нас пришлось бы уточнять — любовница или возлюбленная, а тут «lover» да и «lover». Правда?

— А есть разница? — пробормотала я.

Нет, я не готова, я не готова. Надо было уехать, надо было! Вот они эти сигналы, сигналы тревоги, поступавшие мне из загадочного параллельного мира, где знают всё, что было и что будет… Не оставаться мне велели, а уезжать! А почему же тогда сигналы были о том, что упадет самолет, если мы полетим? И сойдет с рельсов поезд? Почему я задыхалась от аэрофобии или представляла, как переламывается мой позвоночник, когда я буду затаскивать наши тридцатикилограммовые чемоданы в поезд на вокзале в Вильнюсе? «Перрончик там ого-го, высокий… как пить дать — надорвешься…» — шептали мои загадочные советчики, то и дело устраивавшие совещания в моей голове. Нет, что-то одно с другим не сходится…

— Мам, тебе звонят, не слышишь? — Катька кивнула на мой телефон, заливающийся ее собственным жизнерадостным голоском. «А я несу тебе цветы, чтобы скорей узнала ты…»

— Ничего себе, первый раз допел до этой строчки… Что-то Данилевский очень терпелив сегодня… Привет!

— У вас все хорошо? — подозрительно спросил Катькин отец.

— Да. А что?

— Да что-то мне такая ерунда сегодня приснилась… Может, пива слишком много на ночь выпил…

Данилевский на моем веку запомнил два или три сна. Остальные он не помнит и думает, что они ему не снятся.

— И что тебе снилось?

— Да что-то тревожное про Катьку. Она не болеет?

— Егор, не спрашивай так, а то заболеет! Нет, она нормально.

— Кушает хорошо? — беспомощно спросил Данилевский, чувствуя, что что-то не так, и не зная, о чем спросить.

«Будешь говорить с ним?» — глазами спросила я Катьку. Та решительно покачала головой.

— Хорошо кушает, отлично!

— А… Там кавалеры всякие, мальчики… Вьются? — неуверенно продолжал Данилевский. — А то мне, знаешь, снилось… да смешно говорить… Как будто Катька на машине едет, на открытой, знаешь, вроде кабриолета, все что-то кричат, один только я не понимаю… И тут меня кто-то по плечу хлопает, поздравляет… Дядька бодрый такой, на деловитого гнома похож… Просто гном и гном, только одет не сказочно…

— Не в белый пиджак, случайно? — спросила я.

— В белый… — удивился Данилевский. — А ты откуда знаешь? Подожди, еще не все! А Катька, оказывается, замуж вышла… И я никак ее мужа, то есть жениха, не вижу… И говорю: «А меня-то не спросили! Меня-то почему не спросили?» Я же отец…

— Отец, отец, — успокоила я его. — Еще какой отец! Самый лучший! Не переживай, тебя первого спрошу. Когда будет о чем спрашивать.

— А сейчас все хорошо? — уточнил Данилевский.

— Сейчас — да. Вот обсуждаем роман «Лолита».

Данилевский поперхнулся.

— А что — актуально?

— Да нет, просто по программе задали.

— А-а… Ну читайте, читайте, отдыхайте… Чтобы все хорошо было, да?

— Да-а-а! — заверила я его, стараясь, чтобы мой голос звучал искренне.

Ну не объяснять же мне было Данилевскому, что у нас происходит. Почему? Потому что у него есть половинка. Которой он пересказывает все. Я никогда не была его настоящей половиной, и то он умудрялся поведать мне все, что знал о своих близких и друзьях. А уж своей юной, крепкой, уверенной половинке, которая еще играла в песочнице, когда мы с Данилевским встретились на этой земле, он точно разболтает все про Катьку. И чужая, возможно, не самая доброжелательная по отношению к нам женщина будет обсуждать наше хрупкое, тонкое, нежное. Нет уж.

— У нас все хорошо. Поели, поспали, поплавали, прочли книжку, обсудили.

— Вот-вот. Плавайте побольше! — Успокоенный Данилевский попрощался со мной искренне и душевно.

Мне хочется так думать. И не хочется представлять, что он, так же как и я, изо всех сил старается, чтобы его голос звучал искренне и душевно. Я не люблю тебя, Данилевский, очень давно не люблю, хотя поняла это совсем недавно. Иногда вдруг вспомню, как любила. Так отчетливо, что горячо становится в груди, перебирается куда-то повыше сердце, начиная свою песню одинокого ударника… Подступают неожиданно слезы… Но это совсем другая история. Там — где я его любила — Катька была маленькой, худенькой, светловолосой, с большой головой, мало кушала, задавала удивительные вопросы, а ее будущий Цепеллин плохо играл на пианино, стучал с утра до вечера по парте, выводя из себя учителей и мечтая об огромной ударной установке, в которой будет столько барабанчиков — больших, маленьких, средних, что по ним не перестучать за целый день — и руками, и палочками, и специальными щеточками, от которых получается такой удивительный, шепчущий звук… Стучал, не учил в школе русский — всё, танков нет и язык никто не заставляет учить, — не читал Пушкина, а тем более Набокова, косил глаза то на одну милую девочку, то на другую, ел с аппетитом мамины цепеллины и картофельные драники и не знал, что где-то далеко, за восемьсот километров, на той же тридцатой параллели, растет тонконогая, трепетная, искрометная Катька, которая однажды увидит его и скажет: «Ах!..»

* * *

Такое странное-странное ощущение. Я села рядом с Катькой. Она в задумчивости гладила пальцами краешек планшета. На экране рядом с именем ее литовского принца светилась зелененькая точка. Вот она пропала, вот опять появилась.

— Он сейчас онлайн, да?

— Да…

— А кто-то еще может сейчас с ним разговаривать?

— Конечно… Он хоть с пятью людьми сейчас может разговаривать одновременно. Может музыку слушать или фильм смотреть…

— Что, и с тобой в это время переписываться?

— Да…

Странно, вот прямо физически чувствуешь, что где-то сидит так же человек, ждет, что ты ему напишешь — я видела, что последнее сообщение было от него. “It’s a complicated question”.

— «Сложный вопрос» — это он о чем, Катюнь?

— Да!.. — махнула рукой Катька. — Не обращай внимания! Это он пишет, что был на полуторачасовом семинаре в Норвегии, слушал лекцию о том, как нужно собираться перед выступлением, чтобы не волноваться. Ты помнишь, какой он красный был на своем сольном выступлении во Дворце?

— Да помню, конечно… Очень жалко его было…

— Не жалей мужчин, мам!

— Хорошо, не буду, — кивнула я. — Что ты такая строгая с ним сегодня?

— Да не знаю. Что-то… — Она рукой как будто попыталась снять что-то перед лицом. — Что-то какие-то мысли… Не знаю, ерунда. Такса какая-то, дудка круглая, такая знаешь, крученая…

— Где?

— Да как будто вижу перед собой…

— Катюнь, ты бредишь? — Я потрогала ее лоб.

— Нет, пытаюсь быть ведьмой, как ты.

— Не стоит. — Я поцеловала ее в гладкий прохладный лобик. — Лучше будь счастливой и любимой. Ведьмами становятся не от хорошей жизни. Ясно?

— Ясно.

— А ты красивая, умная, талантливая…

— Ты тоже, мам.

— Да, но я выбирала придурков.

Катька вопросительно взглянула на меня.

— Папа не в счет! — предупредила я ее вопрос. — Данилевского я уже очень взрослая встретила, в двадцать пять лет. До этого успела ошибиться. Пару раз. А ты выбирай принцев, и все будет отлично.

— Мам…

— Да?

— Что-то мне кажется, что мой принц — «minibrain».

— В смысле?

— В смысле — мини-мозг. Валенок. Он… простой, что ли.

— Наивный?

— Ну да.

— Так это хорошо. Наивный, искренний. Правда?

— Правда.

Неиспорченный. Это я уже поняла и без Катькиных трогательных комментариев, проглядев мельком их переписку. Если бы я не знала, что этому мальчику двадцать два года, то не поверила бы. Детство, полное детство. Хотя не этот ли юноша, волнуясь, объяснял Катьке, что она для него слишком мала? Я увидела, что они вновь вернулись к обсуждению этого вопроса.

«Слишком маленькая?» — настойчиво спрашивает Катька, боюсь, не до конца понимая, о чем именно она сейчас заставляет говорить своего принца.

«Не маленькая… Но довольно молодая», — выкручивается принц, который, вероятно, сам не знает, что ему теперь делать — со своей природой, с Катькиной красотой, с запретной разницей в возрасте, с человеческими законами, которые он не готов нарушать, да и Катька тоже…

— Мам, связи нет…

— Пойдем поищем, где есть зона Wi-Fi…

— Полвторого ночи…

— Тепло, лето, звезды, Катька! Пойдем. Здесь же не страшно. Уровень преступности самый низкий в Европе.

— Точно, мам?

— Ну… мне так кажется, по крайней мере.

— А помнишь, как к нам в номер вор полез?

Конечно, я это помнила. В самый первый год. В самую первую ночь. В этой же самой комнате. Приехав в эту полудеревеньку-полугородок, тихий, практически сказочный, мирный, я так очаровалась и расслабилась, что оста-вила на ночь приоткрытое окно, отодвинула штору, у самого окна, распахивающегося, как дверь, до полу, положила рядом ноутбук, фотоаппарат… Под утро проснулась оттого, что в потолочном перекрытии скребутся мыши. Скребутся и скребутся. Охая и ворочаясь, я взглянула на окно. И глазам своим не поверила. Четыре утра — а уже работают садовники! И прямо у нас под окном. Кто-то тихонько возится. Потом этот кто-то просунул руку и стал ловко, привычно поворачивать ручку.

Конец ознакомительного фрагмента.