Тура, или Я, Сонька, Алик и остальные

Наталия Кузьмина, 2021

Как жить во времена перемен, когда впечатления от череды событий, происходящих изо дня в день, мелькают, как узоры в калейдоскопе? Сложность проистекает из-за изменения меры длительности и неоднозначности выбора пути выхода из той или иной ситуации. Можно ли что-то придумать и предпринять, чтобы забыть о проблеме выбора и о проблемах вообще? Удалось это или нет героям повествования Н. Кузьминой – судить читателю. Наталия Кузьмина – океанолог, литератор. Окончила Московский физико-технический институт. Доктор физико-математических наук, работает в Институте океанологии им. П.П. Ширшова РАН. Член Московского союза литераторов. Живет в Москве. Книги стихов: «Издалека и вблизи» (1999), «Nymphalidae» (2005), «Последовательности» (2011). Проза и стихи публиковались в журналах «Арион», «Соло», «Крещатик», «Футурум-Арт», «Меценат и Мир», в альманахах «Черновик», «Тритон», «Клуб N», в сборниках «То самое электричество», «Солнце без объяснений», «Как становятся экстремистами», в антологиях «Очень короткие тексты», «Жужукины дети», «Современный русский свободный стих», в электронном издании «Лавка языков» и др.

В общей теории относительности нет единого абсолютного времени; каждый индивидуум имеет свой собственный масштаб времени, зависящий от того, где этот индивидуум находится и как он движется.

Уильям Хокинг

Не исключено, что наш разум есть не просто элемент в игре так называемых «объектов» классической структуры, а скорее представляет собой качество, сущность которого коренится в необычных и удивительных особенностях физических законов, управляющих нашим миром.

Роджер Пенроуз

Быстро бегущему времени посвящается.

Глава 1, в которой делается попытка объяснить основную идею повествования

1. Невесомость

Я давно уже живу в ангаре. Так я называю свое жилище — огромный, продолговатый, железный ящик с крышей, уходящей в поднебесье. Если бы вы увидели его издалека, то сразу бы отметили: «Вон, какой хороший ангар стоит». Но если быть точной, — это не ангар вовсе, то есть не специальное помещение для хранения и ремонта самолетов и вертолетов, а просто мой новый дом, ну в общем, мое жилище.

Внутри него, кроме моей качалки, ничего нет. Нет стола, стульев, кроватей и шкафов. Вместо потолка — бездна мрака, в которой живут летучие мыши. Пол же здесь земляной, поросший редкой травой. Только у стен ангара трава высокая и относительно густая. Возможно даже, что в ней кто-то обитает. Наверное, змеи, мыши или зайцы. Косвенно, по движению травы я наблюдаю их возню. Однако мои наблюдения редки и не очень внимательны: я смотрю на траву, когда вхожу в ангар, либо когда выхожу из него. Всегда оглядываюсь назад, когда выхожу, потому что солнце так сильно бьет по глазам и переносице, что создается впечатление: за спиной у меня кто-то стоит. Я поворачиваюсь и обвожу взглядом качалку, пол, стены, непроглядный мрак наверху и траву по периметру ангара. Но, как правило, все спокойно, только вот эта возня в траве да тихий скрип моей качалки.

Рядом с дверью ангара расстилается небольшая лужайка белого клевера и бордовых маргариток. Маргаритки я сама высаживала в свое время. Высаживала их хаотично — как придется, как получится. А они равномерно разметались и растут упорядоченно. Словно кто-то поделил лужайку на квадратики со стороной в один дециметр и в центр каждого квадратика усадил маргаритку. Вот так они теперь растут. Этим и удивляют. Я объясняю это самоорганизацией всего сущего.

Невдалеке от моего жилища видны деревянные строения. Я не знаю, кто в них живет. Мне просто это неинтересно. Иногда рядом со строениями стоят люди, чаще всего, женщины в белых косынках, завязанных узлом на затылке. Руки у женщин сложены на груди, животы немного выпячены вперед, крупные ступни носками чуть внутрь. Позы напоминают мне какую-то эпоху, только какую, я не помню.

Женщины смотрят на ангар, лужайку и, наверное, на меня, выражения их лиц безучастны. Я не могу понять, о чем они думают. Но опять-таки: о чем бы они ни думали, — меня это не колышет. Я редко прохожу по лужайке, быстро вглядываюсь в женщин, столь быстро, что не даю им основания поздороваться со мной или задать какой-нибудь вопрос. Их безучастность — идет ли она от полного непонимания, что я здесь делаю, или, наоборот, — от слишком глубокого понимания, — меня устраивает, мне не хочется, чтобы мне мешали, когда я стремительно вхожу в ангар и, плотно закрыв дверь, бегу к качалке.

Сейчас я расскажу, что же собой представляет моя качалка и как я с ней работаю. Но при всем желании я не смогу объяснить, кто ее сделал. Она уже была в ангаре с самого начала. А может быть, она появилась еще раньше, когда и ангара еще не было? Возможно, его и построили, чтобы охранить качалку от снега, разъедающей пыли и пурги? Или чтобы придать качалке законченность формы и глубину содержания? Не знаю. Рассуждать на эту тему можно долго, но вряд ли с особым успехом с точки зрения понимания смысла и причин.

Итак, где-то в бездне мрака, высоко, высоко, то есть там, где обитают летучие мыши, закреплен толстый трос толщиной в три пальца. К другому концу троса, приблизительно в двух метрах от земли приварена стальная трубка с грипсами на алюминиевых замках, чтобы держаться было удобнее. Трубка приварена к тросу точно посередине, поэтому она всегда параллельна земле. Ничего не ерзает, и руки никогда не соскальзывают. Отличное сооружение, к тому же еще и блестит.

Как правило, я подбегаю к тросу, немного подпрыгиваю и хватаюсь руками за грипсы, потом вытягиваюсь, как гимнаст на перекладине, и начинаю раскачиваться. Раз-два-три… Амплитуда раскачивания мгновенно становится высокой, и вот уже делаю первый оборот. Кости мои хрустят, жутко тяжело мне и напряженно, но еще немного, и я ощущаю ее. Невесомость.

Одиноко бывает порой. Да и холод знобящий проникает сквозь поры. Любимые мной, но, увы, одни и те же картины проносятся перед моим взором. Если сейчас день, вижу лучи света, проникающие сквозь щели ангара. Легкие частицы пыли в этих лучах, как грязевые потоки, стекают вниз, искажая очертания пространства. Ночью же мне подмигивает своим ржавым глазом Полярная звезда. И я подмигиваю ей, постепенно пьянея от тягучего нектара, который пропитывает меня с ног до головы. Что это за нектар? Откуда он берется? Не знаю. Спросите что-нибудь полегче.

Нектар изменяет мое тело, делая его похожим на географическую карту западного и восточного полушарий. Где-то внизу вижу Землю Уилкса, а под правым подреберьем каждый раз чешется Восточно-Марианская котловина. И я чувствую, что охватываю. Я охватываю всю поверхность Земли. И когда моя Марианская котловина совпадает с истинной Марианской котловиной, ощущаю первую радость. Мое тело долго елозит, приноравливаясь к изгибам Земли, и за первой радостью следует вторая, потом третья… и т. д. — до бесконечности.

Подсознательно я понимаю, что все это делается не из-за любви к наслаждению, нет, нет, поверьте… Я совершаю миссию, смысл которой не известен, но важность очевидна, ибо я излучаю волны… Может быть, в Космос? Или в таинственные недра Земли?

Я излучаю волны с той же частотой, с которой испытываю радость. Вот — самая мощная волна… нет, вот эта — мощнее. Да нет же, — вот самая мощная… и так всегда я заблуждаюсь, потому что, чем дальше в лес, тем больше дров, а конца у новизны не бывает…

Возможно, это волны любви и печали? Или изображения фантастических чудовищ? Но, так или иначе, я понимаю, что галлюцинирую и галлюцинирую не одна. Нас много, но мы ничего не знаем друг о друге. И, тем не менее, наш акт — это что-то вроде совместного УРА! или ДАЕШЬ СВОБОДУ! или наоборот — наслаждение тишайшее красотой удивленной.

…А сегодня утром я увидела его. Он стоял у строений, рядом с женщинами в белых косынках и так же, как они, безучастно смотрел на меня. Нет, нет, пожалуй… с тревогой смотрел на меня. Во всяком случае, его взгляд напомнил мне одно происшествие… ну, когда я разбилась на новеньких «жигулях», пытаясь проехать только на двух колесах, переднем и заднем. Он долго кричал тогда, что я плохо кончу, что ему надоели мои выкрутасы и все это пора кончать, иначе я останусь калекой. По правде сказать, я легко отделалась. Кости остались целы, но было много порезов на руках и лице. Сейчас на лице их почти не видно, но если приглядеться… впрочем, я себе нравлюсь… да и ему тоже. Мы расстались по глупости. Скорее всего, по глупости. Но я люблю его и сейчас. И он меня любит, я знаю. Иначе зачем бы он пришел сюда?

Я помню практически все, что с ним связано. Помню первую нашу любовь под грустную музыку испанских композиторов 20-го века. Любовь у нас тогда не получилась, и он долго сидел, закрыв лицо руками, и плакал. Бедный, бедный черноволосый мальчик. Потом любовь стала получаться, и с каждым разом все лучше и лучше… нет границ для любви, так же как и для веры в доброе и вечное… а сейчас я вижу, что вьется рядом с ним наш ребенок, красивая светловолосая девочка. Она не видит меня, она задумчива и прелестна… но как-то странно заплетены у нее косы. Одна толстая коса — на затылке, а другая, тонюсенькая, — чуть ниже и наискосок. Странно. Очень странно. Почему они так смотрят на меня? Особенно он. С неизбывной грустью и тоской. Ах да, я забыла, что вышла сегодня из ангара в купальнике. Я и раньше так выходила, но ничего не замечала, а сейчас мне становится не по себе. Я смущаюсь и начинаю прикрывать тело руками. От этого смущаюсь еще больше (ну когда я научусь свободе, забуду, что я «совок»?) и, чтобы скрыть неловкость, начинаю имитировать зарядку, делая вид, что не обращаю внимания на окружающих. Но от этого мне становится совсем не по себе. В конце концов, зачем я хочу казаться лучше, чем я есть на самом деле?! Поэтому я поворачиваюсь ко всем спиной и торопливо иду к своему жилищу. Открываю дверь, потом плотно закрываю ее на замок и подбегаю к качалке.

…Собственно говоря, всех людей можно разделить на две группы. Первые исследуют жизнь, вторые делают ее, запутывают и обладают ею.

По своим убеждениям я не могу находиться во второй группе. Это все равно что плескаться с бегемотами в тесном пруду. Меня тошнит от одного взгляда на них, когда они резвятся, заигрывая друг с другом. А их жирные складки! А пурпурные глубокие гортани и клыки с перламутровой эмалью! Однако быть в первой группе для меня так же невыносимо: я не желаю играть в покер подтасованной колодой. Поэтому мне остается только она — НЕВЕСОМОСТЬ. Это мой выбор. То, что мне нужно!

2. Из дневника Розы Люксембург

«…Сегодня записи мои надо бы привести в порядок. И постирать бы надо. И на работу пойти бы надо, а лень, лень. Но ведь все равно постираю, приведу в порядок, пойду. После дачи тело ломит, руки болят, к тому же сегодня первый день менструального цикла. Что за жизнь пошла, едри ее налево, а, может быть, и направо, туды растуды, одним словом. Конец тысячелетия, что тут скажешь. А погода сегодня хорошая, как раз для работы, размышлений и завоеваний. Жизнь проходит совсем не завоеванная, но надо завоевывать, пусть из последних сил, пусть поздно, но надо, видно, планида моя такая, видно, есть на то указание Божье. И время нынче судьбоносное, прямо жуть, какое время.

А может быть, глупости все это? Не надо ничего завоевывать? Да откуда что взялось — дерево вырастить, дом построить и прочее. Может быть, лучше — как следует оглядеться, подышать свежим воздухом, посозерцать. Море, ландыши, стрекозы. Пальмы, баобабы, Чингачгук — вождь краснокожих. Посмотрите, как горит на солнце куст красной смородины с крупными гроздьями ягод. Если еще теплый ветерок веет… Утро. Птички поют. Небо синее. Где-то далеко плывут два облачка, похожие на ягнят. Лепота. Я ведь по утрам всегда пою. А к вечеру в горле пересыхает от дебатов и разговоров. Раньше я вся была за Маркса, сейчас же его критикую, в пух и прах критикую. Ох уж эта политэкономия! Может, ну ее? В конце концов, и без меня справятся. Да. Нет? Да. Нет? Все дело в раздвоении моей личности. Да, в этом все дело. Имя-то у меня какое! Роза. А фамилия? Люксембург. Сразу же на ум приходит Великое герцогство Люксембург (вот бы посмотреть!). Пастбищное животноводство — крупный рогатый скот, лошади, овцы, свиньи — развито в Арденнах (вот бы посмотреть!). В долинах возделываются рожь, овес, пшеница, картофель (вот бы посмотреть!). В долине реки Мозель развито виноградарство. (Вот бы посмотреть! Хорошо в жару и думах о прекрасном стаканчик винца себе позволить.) Основное население — люксембуржцы, родственные по происхождению, языку и культуре немцам, но в силу своеобразных исторических условий сформировавшиеся в особую народность. (Вот бы посмотреть! Познакомиться. Поговорить о том о сем.) Вот бы, вот бы, вот бы…

Надо было мне с самого начала отказываться, твердо отказываться, просто очень твердо отказываться вариться в этой каше общественных наук. Зачем подчинялась? А зачем я вообще живу? Зачем делаю эти записи? В конце концов, я тетрадку с ними брошу за большой шкаф, и она покроется мохнатым слоем пыли. За этим шкафом у меня уже стоят гитара, вполне приличное зеркало, свернутая в трубочку выкройка юбки, ножки от журнального столика, удочки, спиннинг, рулоны ватмана и кальки, но места еще много, оч-чень много. Нет, а все-таки — зачем подчинялась? Из-за этого дурацкого совпадения? “Р-роза Л-люксембург! Ну-ка, давай! Не хочешь? Нет, пойдешь и скажешь. Имя-то у тебя какое, а? Фамилия-то, а? Ну, Розочка, ты только прикинь, помаракуй, пошевели мозгами-то…”

…Моя бабушка любила смотреть фильмы о свадьбах. Просто расцветала вся. Про балерин же говорила: “Не стыдно им корячиться перед народом?” Я же, когда смотрю на трио “Экспрессия”, шепчу про себя: “Корячьтесь, корячьтесь, мои милые… ибо что-то разгорается внизу моего живота, и я лечу над Люксембургом, Арденнами, рекой Мозель со стаканчиком сухого вина и думами о прекрасном… Лепота”…»

3. Полет

Одна еще совсем не старая женщина, большая и теплая, как сказал бы мой приятель, решила полетать высоко в небе, но не за счет своего ума-разума (которого у нее, может быть, и не было вовсе), а за счет сексуальной страсти к людям, вызывающей сильные вибрации ее пухлого тела, столь сильные, что она могла взлетать неожиданно и резко, ни к селу ни к городу, пугая окружающих, вызывая суды-пересуды и даже подозрения.

Но для длительного полета необходимо было топливо. Много топлива. Поэтому она, предварительно плюнув на общественное мнение, хорошо плюнув и растерев, пришла рано утром на самую освещенную станцию Московского метрополитена, разделась донага и легла на спину, широко расставив ноги, прямо перед эскалатором, на котором люди вверх поднимались и могли сразу видеть эту удивительную растопыренную ню. Дежуривший в метро милиционер по непонятной причине ничего не сказал женщине. (Был ли он ее сообщник, или сам имел дикую тайную страсть и не знал, к чему свою страсть приспособить, поэтому внимательно перенимал опыт, остается за кадром.) Но самое странное, что люди, поднявшиеся на эскалаторе, дружно входили внутрь женщины. Все входили, все потворствовали. Мужчины и женщины, старики и дети. То ли им было интересно, что же находится в недрах этой сексуальной женщины — что, мол, за жила золотоносная такая? — то ли надоел белый свет, то ли не хотелось идти на работу, а желалось отсидеться в темноте, в теплой сырости.

Женщина пролежала часов пять. Раздулась неимоверно. К полудню вдруг резко завибрировала, взлетела, проломила потолок станции метро и выскочила наружу. От вдохновения она такие кренделя стала выделывать, что все прохожие останавливались и смотрели на нее в изумлении, разинув рты. Зрелище и впрямь было незабываемое. Чего стоил только ее один полушпагат с расставленными вправо и влево ягодицами. Тут же и инициативная группа образовалась и начала сшибать деньги. Такса установилась сама собой, но совали и больше, так как представители инициативной группы пылко поясняли: женщина не сумасшедшая, а просто дает благотворительный концерт, средства от которого будут отчислены то ли голодающим шахтерам, то ли голодным детям московских детдомов. Поэтому все совали без сожаления, с достоинством и чувством глубокого удовлетворения от сознания исполнения гражданского долга. Но даже когда совали, глазами все время стреляли на раздутую, ухающую в сладострастье женщину, исполняющую в небе замысловатые эротические па. В итоге сумму собрали огромную. О конкретном числе можно лишь догадываться, но точно знаю, что сумма была огромной. К сожалению, неизвестно, что потом случилось с удивительной летающей женщиной — поймали, посадили? — или она расшиблась вдребезги, а возможно, сумела спланировать на березовый сучок где-нибудь за городом и сидит сейчас, переваривая впечатления и отрыгивая оставшихся в ее недрах людей.

Но самое главное, я не знаю, дошли ли деньги по назначению. Не знаю и никогда не узнаю. «Ах вот оно в чем дело… деньги», — скажет умный. «Ах ну… вот оно в чем дело — деньги!» — скажет глупый. «Да отъе…ись ты!» — скажет мудрейший из мудрейших.

4. Когда лучше всего фигу в нос царю сунуть

Нет, нет, детей я не люблю. Да нет, конечно же, я их люблю. Я не люблю быть ребенком средь детей. Точнее, не любила. Смущали меня вычурно одетые, капризные девочки. Смущали и мальчики из очень благополучных семей. Как сейчас помню одного такого. Мы вместе проводили лето в Переделкине. Мне почему-то казалось, что он похож на конец аккуратного хлыстика: безупречные стрелки на брючках, светлые волосики на косой проборчик, всегда чистая тенниска. Говорили, что он влюблен в положительную девочку Наташу. Не знаю, не знаю. Могут ли такие мальчики кого-нибудь любить? Но вечно белесые его глаза наливались густою синью, когда он смотрел, как Наташа сидит на корточках. Она сидела на корточках просто так, случайно. А он думал, что не случайно. Скучный был тип. Цепкий. Центром вселенной себя считал, всему особое значение придавал. Смущал очень. Однако мальчиков из не вполне благополучных семей я тоже не люблю. Вернее, не любила. Слишком много намеков было в их детских играх. Пример хотите? Пожалуйста. Осенью мы всегда ходили на Киевскую свалку. Прекрасное место. Смесь тоски и ржавого железа. Будит воображение. Впечатляет. А если еще мгла и из пустого вагона неожиданно выскочит страшный мужик с затуманенным взором и начнет расстегивать штаны… одним словом, — ужасы, которые описать под силу только Мастеру. Впрочем, я не об этом. Мы искали подшипники. По свалке нас носила мечта о крылатом самокате, который сможет греметь, подобно Ниагарскому водопаду. Клаксонов не потребуется. Все и так разбегутся. Можно будет парить, не сбавляя скорости. Ах, если бы вы знали, из каких клоак мы доставали подшипники. С риском для жизни. И даже, может быть, чести. Самые лучшие экземпляры мальчики отдавали мне. Но ведь с намеком. Скучно от этого становилось. Смущало как-то. Хотелось чего-то иного. Безвозмездной привязанности на уровне Мира Тонкого, что ли…

Нет, нет, стариков я тоже не люблю. Жалко мне стариков, слеза набегает. Помните у Парщикова? «Карамельная бабочка мимо номерной койки ползет 67 минут от распятья к иконе». (Плакать лучше всего в углу, закрыв глаза ладошками, чтобы никто не сказал ничего лишнего.) Но юные и красивые мне тоже не нравятся. Проку от них никакого. Сама такою была, знаю, что говорю. Только один возраст приемлю, вернее диапазон возрастов — от 30 до 50 лет. Думаю, что худо за второй границей. Совсем худо. Прав был поэт Драгомощенко, когда говорил: «Сначала мы долго привыкаем к этому миру, потом привыкаем к скорому уходу из него». Вот, вот. Сначала смущаемся взрослых и однолеток, потом — более молодых и Бога. На все про все каких-нибудь двадцать, ну от силы тридцать лет. Увы. Поэтому длить надо этот период, ох как длить. Хрипеть, стонать, но длить. Потому что именно тогда можно поймать мир, как сидорову козу, зажать между коленями и протянуть по белой курчавой спине розгами, смоченными в рассоле, — раз, два, а то и три. Или фигу в нос царю сунуть. Нет, нет, не из-за дешевой популярности или тщеславного желания эпатировать общество, чтобы вас, наконец, заметили, а согласно глубокому осмыслению проходящих перед вашим взором событий, мысленно сказав царю: «Ты думаешь, что все так должно быть устроено? А я думаю, что эдак», — и фигу в нос.

Если вас уже обманули, и вы проморгали свое золотое времечко, то мне вас искренне жаль. Но может быть, вы еще сможете, напрягши все мускулы до единого, опять вступить в этот Эдем осмысленности, где не нужно жаться и смущаться, прикрывая свое срамное место легким банным тазиком, где не следует бояться голода, холода, листопада поздней осени и вожделеющих глаз убийцы, который, может быть, следит за вами из-за угла неосвещенного дома. Вы точно так же страшны, как и он, но во сто крат более исполнены смысла и ощущения своего величия.

Что касается меня, то все вы ошиблись. Я еще сделаю свое дело, сыграю свою игру. Если вы меня еще не знаете, то вы меня узнаете. За мной не пропадет!

5. Любовь на фоне семейного интерьера

5.1. Ночное ощущение

Поздним вечером, или уже ночью, когда на улицах начинают выть собаки, мне становится не по себе от одиночества, несмотря на то, что моя семья рядом со мной. Меня как бы кто перемещает в другое пространство. Иногда к Тому Сойеру, и я пугаюсь вместе с ним, ведь, по мнению Тома, собака воет к смерти хозяина. Однако, какое мне, собственно, дело до неизвестного мне хозяина воющей собаки. Просто мысль о чьей-нибудь смерти, да еще в ночном мраке покрывает кожу мурашками. Но чаще меня переносят куда-нибудь на свалку, где ветер свищет, собаки воют, все залито свинцовым светом луны, а кругом вскипают и вспыхивают самоцветы ада. Пейзаж жуток, но не отстранен от меня, я вписываюсь в него, как живая трепещущая ткань, которая сейчас будет разрушена, умерщвлена. И тогда я обращаюсь к тебе смешным, высокопарным слогом: «Солнце мое, Свет очей моих, увижу ли тебя еще раз? Ах, видела сегодня одно лишь мгновенье. Но и его было достаточно, чтобы ощутить кайф. “Медленно тень… ах, лепетно жизнь…”^[1] Я хочу быть возле тебя. Ах, жизнь, кайф… кайф… кайф… Образы, которые излучают твои эфирное и ментальное тела, окружают меня на каждом шагу. Сладко и горько жить в этом плену. Кайф… кайф… кайф».

5.2. К вопросу о бесконечности

Знаете ли вы, что будет с металлическим цилиндром, который без проскальзывания катится по наклонной доске, лежащей на гладком столе? А что случится с цилиндром и доской, если цилиндр ударится о вертикальную стенку? А что будет с падающей вниз запаянной пробиркой, внутри которой сидит муха, именно в тот момент, когда муха начнет взлетать? А как навести бинокль на бесконечность? Знаете? Вы берете бинокль и подходите к окну. Наводите окуляры на еле видимые здания, и вдруг в одном открытом настежь окне самого отдаленного дома — почему-то это окно той самой квартиры, в которой живет ваша лучшая подруга, — вы видите силуэт. Вы напряженно приглядываетесь к бесконечности и видите, что это вовсе не силуэт, а она, ваша подруга. Абсолютно нагая, но при этом аккуратно причесанная. Она ходит вокруг торшера, кого-то соблазняя, потом подходит к окну, поворачивается к окну спиной (вы видите ее круглые ягодицы, их очертания тождественно равны символу бесконечности, вы даже обалдеваете от этого маленького открытия) и ждет, покуривая, когда на нее набросится Он. Кто он? Вы знаете 13-го и 41-го. А этот, возможно, 53-й. Руки ваши дрожат, вы же интеллигентная девушка с ребенком и мужем на руках, и больше не в силах смотреть в бесконечность. Вы опускаете бинокль, молчите, но кровь сильно бьется в ваших висках.

Что же такое бесконечность? Что скрыто в этом символе — уложенной на пол, диван, подоконник восьмерки? Догадываетесь? И я догадываюсь, но уже не шучу с ней — она может затянуть меня в омут.

5.3. В то время, когда я грызу морковку

Я обожаю говорить глупости. Этот фонтанчик пустословия, бьющий из моего рта, всегда затыкают мои муж и дети и другие знакомые и незнакомые люди, которые к человечеству относятся небрежно. Но я-то знаю, что именно в глупости может скрываться сермяжная правда жизни, и в моем потоке корявых предложений есть страстное желание отождествиться. С кем или с чем? — спросите вы. И я вам отвечу, что с миром. Ибо он глуп как никто. Ну не глупость ли это, что я пишу, не умея писать? Но не глупость ли вообще ничего не писать? Не глупость ли сочинять тысячи баранок, которые потом по совершенно непонятной причине назовут стихотворениями? Баранка, бублик, мягкий, жесткий, ноздреватый, витиеватый, пухлый и не слишком пухлый. Но ведь сочиняют же. Азартно, тоскуя и мечтая. Всю жизнь. Всю оставшуюся жизнь. Филологи, физики, поэты. Фразеры, электромонтеры, позеры, певчие в хоре, лирики, эпики, шпики, врачи, дантисты, артисты, ученые, слесари, дворники, шорники, певчие в церковном хоре, продавцы, парикмахеры, милиционеры… Так, о чем это я? Ах да. Все они могут жить в коммунальных квартирах, а вот дипломаты — никогда. Вам не кажется это странным? Дипломат Скворцов с женой, одетой в норковую шубку (Ах, шубка! Не шубка, а штучка с подолом в три метра, легкая, как елочная игрушка, а при желании ее можно спрятать в детский кулачок.), представляет нашу страну, а значит и меня, на ужинах в Париже, Лондоне, Вашингтоне, Хиросиме и Нагасаки, а я в это самое время сижу на кухне и грызу морковку, горько так, тоскливо и плачу, плачу, плачу, потому что воздух сегодняшним утром был тяжелый, плотный от страданий и неслышных вздохов, всхлипов, стонов множества жертв. Да неужели же чья-нибудь жертва может меня спасти? Ведь я ей сочувствую, сострадаю, и мне больно, больно, больно. Тем более, что Ты, Ты всегда у меня перед глазами… Подойди ко мне, сядь рядом, во-первых, нас никто не увидит, во-вторых, никто ничего не узнает, в-третьих, совесть наша чиста. Сила, которая толкает меня к тебе, так велика, что я бессильна, я скатываюсь с горы, и мне страшно. Настоящая моя жизнь — все равно, что ходьба по продольному колодцу, на четверть наполненному водой. От воды поднимается смрад и туман, а я в середине, «как дырка на картине», но скорее, как рана, как язва, назад мне уже нельзя, а впереди… впереди маячат фигуры в блестящих плащах и широкополых шляпах. Что у них в руках? Удавка? Автомат Калашникова? Обрез времен раскулачивания? Глупость, глупость, глупость, что это случилось со мной. Сопли-вопли, мираж-гараж, любовь, страсть, зараза.

5.4. Самоубийцам

Пейзаж в одном затянувшемся сне мог притвориться любым фиолетовым лугом, поросшим фиалкой, ромашкой, люцерной. И в этих свеченьях разросшихся трав творились пиров веселенья мурашек, пингвинов и птичек. А дождь волглоокий косицами северных струй нас щекотал, и все поцелуи твои не утоляли желанья. И знала я сразу, что действие это к разлуке…

Сейчас смешно об этом говорить, но когда я открыла глаза, то всеми фибрами души ощутила, что сон в руку. Поэтому я надела на голову мешок и прыгнула в прорубь. После того как меня вытащили, я долго не могла понять, зачем я совершила столь глупый поступок, так как мне вдруг стало почти ясно:

— Настоящее лучше Прошлого;

— Есть не Любовь, а множество любовей;

— От будущего ничего ожидать не стоит;

— Нельзя долго скорбеть, когда кто-то уходит или что-то проходит;

— Явь — все, сон — ничто.

Глупость же моя произошла из-за излишней торопливости. Я надела на голову не мешок, а наволочку (мешка под рукой не оказалось) и прыгнула в прорубь не вниз головой, а вниз ногами (было холодно и очень страшно). При ударе о воду наволочка слезла с головы и надулась, как воздушный шар. Мои руки инстинктивно вцепились в наволочку (видно, я была все-таки здорово не в себе), из-за чего я не тонула, а плавала в проруби, пока меня не вытащили. Свою ошибку я уже вряд ли смогу исправить, так как давно живу с семьей в Калифорнии. Здесь нет проруби, здесь круглый год одно только лето.

6. Адаптация случайностей

Если в каком-нибудь месте найдешь, то в этом же месте и потеряешь. А если найдешь и не потеряешь, то в другом месте потеряешь и обязательно не найдешь.

7. О дикой радости и глубокой печали

^{(Из дневника моей подруги Соньки, отрывки из которого она зачитывает мне в редкие минуты душевного расположения)}

В дикой радости есть что-то варварское, даже сатанинское. Особенно если она возникает непонятно откуда. Как будто бы крупная сильная рыба ударит хвостом по сомнительному узору моих внутренностей, задев чакру манипуру, и я уже не я, а нечто совсем другое. Приходится скрывать превращение от окружающих, сидеть тихо и смирно, притворяясь все той же, им хорошо знакомой. А на деле хочется взять острый нож или финку и тыкать в деревянный стол в сладостном восторге или подойти к двери своего туалета и вырезать на ней нецензурное слово. В эти минуты я обращаюсь к дьяволу, прошу его вынести меня на то место, где тысячи голых тел мучают себя любовными судорогами. Откуда это у меня? Я не такая, ведь я верю в Бога и часто обращаюсь к нему, когда испытываю глубокую печаль. Прошу у Бога живительной водички. И не было еще ни одного случая, чтобы он отказал. Бог приоткрывает небо и наливает мне в широкую чашку водички легкого цвета из большой бутылки. Он может быть разным, но совсем не похож на того, которого изображают на иконах. Чаще всего Бог небольшого роста, толстенький и лысый, только на висках и по периферии затылка растут седые курчавые волосы. Его водичка всегда спасает меня, дает веру. Но самое интересное не это. Мне кажется, что он знает, к кому я обращаюсь в минуты дикой радости. Более того, мне кажется, что Бог с ним общается. Но не напрямую, а опосредованно через меня или даже все человечество, магически меняя глубокую печаль на дикую радость и наоборот.

8. О поэзии

Когда я читаю «Сестру мою — жизнь», мне чудится, что летаю. Над землей и собой. Становлюсь неким существом с множеством прозрачных крыл. Но то и не крылья, а тихие лепестки жизни. Так и летаешь от одной складки времени к другой. Это похоже на новые пробуждения, на переходы от энной фазы бытия к эн плюс первой. Отсюда и наслаждение чтением, появление проговариваний, течение мыслей вслух. Что это за странный процесс? И его нельзя оставить без объяснения. Мне кажется, мы помним лучше всего то, что поэтично. И наоборот, — то, что поэтично, мы и вспоминаем, даже если оно и не происходило. Непонятно? Тогда — вот эта история, рассказанная одним моим знакомым.

«Некая Е. была красивой и взбалмошной. Скорее взбалмошной, чем красивой. Но от других женщин ее отличала удивительная притягательность. Все летели на ее огонь. Некоторые обжигались и, возможно, погибали, другие, вовремя спохватившись, делали крутой вираж, но рано или поздно возвращались к ней вновь. Она была вихрем и жила в вихре встреч и разлук. И вот эта Е. неожиданно погибла при странных обстоятельствах. Она выпила ночью большую дозу снотворного, однако, не столь большую, чтобы умереть. И, тем не менее, заснула и не проснулась. Ее родные узнали обо всем только утром. Мучились, стараясь ее спасти, но все усилия были тщетны. Случайность ли это, или Е. все точно рассчитала, никто не знал. К тому же на журнальном столике рядом с ее постелью нашли записку (которая не проливала свет, а наоборот — запутывала дело) следующего содержания: “Я жду Тебя. Ты, с которым я была дружна в школьные и студенческие годы… и потом. Мне казалось, ты любил меня. Помнишь тот вечер? Ты принес розы, мы пили шампанское, но самого необходимого для нас обоих так и не случилось. Я всегда вспоминала тебя и сейчас…” На этом записка заканчивалась. Что “сейчас”? То ли Е. в тот момент хотела открыть какую-то тайну? Или же приняла важное для себя решение? А может быть, записка не имела отношения к ее смерти. Она сочинила ее просто так, дурачась или играя сама с собой.

Тот, кому была адресована записка, очень жалел Е. С ней связано его прошлое, молодая и легкая жизнь. Когда же он услышал о записке, то и бровью не повел — не помнил он никакого вечера. Да, было шампанское и сухое вино рекой в шумных компаниях, но ничего такого. Его же товарищ, тоже одноклассник Е., тайно влюбленный в нее, ходивший за ней по пятам, узнав о записке, затосковал по Е. еще сильнее. Дело в том, что он вспомнил тот вечер, который был, но не с ним, вспомнил розы, шампанское, магнетизм полумрака ее комнаты. Вспомнил и изменился. Стал кротким, замкнутым, а потом и вовсе исчез. Пошел в лес и не вернулся. Пропал без вести. Его долго искали, но не нашли.

Тот же, к кому обращалась Е., счел эти случаи тайным напутственным знаком. Только чего? Думал он и решил, что ему следует быть осторожным: все и всегда его обманывают. Даже эти двое. “Надо же, — сверлило его, — хитрецы… я и не догадывался: она же никогда не относилась к нему серьезно…” И то ли сильно позавидовал, то ли обиделся, но вскоре забыл о Е.

Прошло несколько лет, и он утонул. Отправился в поход на байдарках, что-то не заладилось, его байдарка перевернулась, он захлебнулся, оказавшись в холодной воде, вода попала в легкие, он потерял сознание. И тут он увидел Е. Она шла к нему и говорила: “Ты вспомнил… я так ждала…”

Он в испуге вытаращил глаза и попятился назад.

Пробыл он в воде всего несколько минут. Быстрое течение реки на излучине вынесло тело на отмель. Его нашли, откачали. Он долго лежал в больнице. Там он и вспомнил тот вечер. Вспомнил розы, которые нес Е. в сильном волнении, свое предвкушение, магнетическое движение всех мелких предметов в ее комнате, обоюдное желание и ее откровенный намек. Но он смутился, не решился. Почему? Испугался взбалмошности Е.? Или решил, что это еще один гениальный ход ее всегдашней игры? А может быть, из-за какого-то внутреннего противоречия, желания делать себе все во вред? Другими словами, он так подправил ситуацию, что вечер безобразно окончился волной ее жгучей обиды. Естественно, что ни о какой дальнейшей дружбе не могло быть и речи. Когда они случайно встречались у общих знакомых, Е. кривлялась, выставляя его в искаженном свете. Он стал избегать ее, перестал ей позванивать даже в праздники. Любил ли он ее? Пожалуй, нет. Но иногда — отчего? — он возгорался, стремился к ней, мечтал ее видеть, хотя бы только увидеть…

Вышел он из больницы и как с рельсов сошел. Померещилось ему, что он должен умереть, и что весь его организм то ли в ранах, то ли в наростах. И стал он бегать по врачам, просвечиваться снизу доверху и сверху донизу. Но врачи неизменно говорили: “Вы абсолютно здоровы”. — “А вот здесь что-то режет, доктор”. Доктор пальпировал, исследовал и изрекал: “Ну, как бык”… И он понемногу успокоился. Только когда сердце кололо, или ломил затылок к перемене погоды, он вспоминал Е., разговаривал с ней: “Не жди, я не приду. Ты мстишь мне за тот вечер, но… но… ведь тогда не было… поэзии”».

Вот такая история. Сложная штука поэзия. Для одних она есть, для других ее нет, а для третьих она есть, даже когда у них ничего нет. Мне кажется, я чувствую ее ежедневно, иногда чаще — ежечасно, но… видите ли, я, например, с подозрением отношусь к Ф. Сологубу, который однажды, всего за один день, написал более 60-ти стихотворений.

9. Надо быть не проще

а просто быть в роще (желательно поздней весной и в полном одиночестве), и тогда обязательно к Вам кто-нибудь потянется.

10. О лягушках

Когда синь неба, проникшая в мои поры и достигшая области почек, печени и солнечного сплетения, после того, как мы втроем (я и две мои закадычные подружки), расстелив одеяла на пляже и выкупавшись, выпили по стакану каберне, разредилась до прозрачного эфира, и в ней заиграли фиолетовые молнийки и змейки, толкавшие мое тело хаотично то вверх, то влево и вправо, кто-то тихо и отдаленно вздохнул и прошептал:

«Как лепетно, Господи, красота-то какая! Как все преображается от дела рук Твоих, и исчезают обиды и огорчения. Разве это не Ты выстроил в равномерный ряд четыре белоснежные яхты и упруго раздул их паруса? А может быть, это не яхты, а крупные чайки, которые то припадают к водной глади, то отстраняются от нее в поисках добычи? Сколько малых и больших предчувствий даешь Ты ощутить в одно единственное мгновение и задуматься над ними то ли в порыве сладкого испуга, то ли горького наслаждения…»

Я созерцала мир как бы сверху, пораженно осознавая, что вижу всю картину пейзажа одновременно в целом и в частностях, ничто не удивляло меня, а лишь радовало, но только… да вот это… на одеялах, расстеленных у берега, я увидела трех лягушек, можно было бы подумать, что это люди сидят на коленях и опираются руками в землю, но нет… это точно были три лягушки… одна зеленая лягушка, плотненькая и складненькая, другая — синяя, а рядом с ними — желтая лягушечка.

У зеленой лягушки светлые волосы, заплетенные в косы, были сложены короной на голове, голубые выпуклые глаза сливались с эфиром, иногда она потирала одной лапкой о другую и чуть ли не подпрыгивала от бешеной радости. Синяя лягушка, вытянутая, как стручок гороха, с растрепавшимися по плечам и слипшимися в сосульки длинными черными волосами, смотрела вокруг, сначала расширяя глаза, а потом сощуривая их, как будто бы наблюдала не жизнь, а слепки с жизни, которые она подносила к глазам, а потом отдаляла, оставаясь довольной или, на худой конец, равнодушной. Желтая лягушка казалась мне до боли знакомой — кто это? кто это? — но я так и не смогла ответить на вопрос, лихорадочно перебирая в памяти всех своих приятельниц и приятелей…

«Скажи что-нибудь умное, скажи!..» — приставала зеленая лягушка к синей. Желтая лягушка смотрела попеременно на них обеих, и нервно вверх-вниз ходили ее животик и зобик. Синяя лягушка медлила, рассматривая прыгающих в воду и резвящихся купальщиков и купальщиц. Но вот она напряглась, потом усмехнулась и начала: «Есть два точно рифмующихся слова… в них скрыта не только жизненно важная тайна, но и ее разгадка…» — она опять затихла, уйдя как бы в себя. «Какие, какие?!» — уже не в силах сдержаться восклицала зеленая лягушка. «В них есть сокровенный смысл, намек на…» — синяя лягушка медлила и растягивала паузу. «Да говори же… какие?!» — зеленая лягушка не могла усидеть на месте и, опершись руками о землю, выставила высоко свой плотный зад и подпрыгнула. «Гениальное и…» — продолжала медленно синяя лягушка. «И… и…» — нараспев повторила зеленая. «…и… генитальное», — наконец закончила свою мысль синяя. Зеленая лягушка бешено расхохоталась и запрыгала в экстазе. Желтая лягушечка вздрогнула и задумалась — шутит или нет синяя лягушка? А если нет, то есть ли смысл в ее словах или они — откровенная глупость? Так она и осталась сидеть вне времени и в сомнении, и ее животик и зобик пульсировали неровно и нервно, более неровно и нервно, чем полагается пульсировать животикам и зобикам у почти образованных и уверенных в себе лягушек…

11. Как ягненок сатаной стал

^{(из тетради литературных опытов Алика)}

Ягненок в лесу заблудился. Девушка Черная Ночь пожалела ягненка, вывела к тропке, да прилепилась навечно к нему.

Той же ночью просто девушка по той же тропинке гуляла и случайно чулок из капрона вдруг порвала. Осердясь, резко сняла свой чулок и на что-то (курчавое, теплое, черненькое) надела его. А «что-то» — ягненок тот был, точнее его голова.

Ягненок совсем обезумел, поднялся на задние ноги, передние на крепкий дубок возложил и стал дожидаться конца.

Забрезжил рассвет. Смелый охотник шагал по той же тропинке. Увидев ягненка, — «Ах, сатана!» — в страхе домой убежал.

12. Просто нужно пойти и поглядеть

Однажды (не помню когда, но точно знаю — давно) мне сказали, что люди есть, голова у которых вращается. А точнее поворачивается на 180 градусов, и они могут смотреть на всех со спины.

И я решила поглядеть на этих людей, и такие люди нашлись в самом деле. Но были они совершенно измучены исполненьем трюка за трюком, и их волшебство не дошло до меня, не вызвало ответного чувства.

13. Из заметок путешественника

Зимовщикам на Аляске снег так часто забивается в рот, что выть хочется. Но выть никак нельзя. Можно вызвать резонансный вой Духов, и, следовательно, свистопляску метели или пурги, и, как результат, — еще более меткое и безысходное попадание снега в рот.

14. Догонялка

За тремя зайцами погонишься, а ни один и не нужен.

15. О рыбах

В.Ж.

Вобла — вкусная рыбка. У акулы острые зубки. У корифены злобные глазки. У ската живот, как салазки.

Мы брали их под Варшавой. Мы били их под Каховкой. Мы ели их в кубрике с солью.

…Акула, прильнувшая к палубе, была полнолунной и сонной, нагой, в разноцветных разводах, таинственной лодкой подводной.

И мне захотелось с нею обняться.

Она была гладкой и твердой и пахла жасмином и йодом, ромашкой, сиренью и медом, потом она пахла весною, потом уже пахла сосною и шишкой еловой, потом — уже нашей столовой, подсолнечным маслом и смальцем, потом уже тем африканцем, что дал мне монету в двадцать копеек, когда мне было лет десять.

Это случилось в нашем же доме, в мебельной комиссионке. Там часто бывали Бернес, Лепешинская Ольга, Толубко — генерал-полковник и другие известные и неизвестные люди. Я тоже любила там же бывать, поглаживать кресла, пощипывать стулья и бацать на клавикордах, оживляя бесценную рухлядь. Мои Собачий вальс и Огинского полонез имели неизменный успех. В тот знаменательный день я так наяривала, что мне намекнули — уйди, мол, мешаешь, кто ты такая? Я хлопнула крышкой и огляделась нахально. Тут-то африканец и сунул мне в руку монетку. Вот чудак. Да у меня таких денег в розовой кошке было штук триста! Но я улыбнулась и сказала «спасибо». Однако монета обжигала ладонь. Я решила ее рассмотреть и забежала за дом. Монета оказалась обычной. Но что-то… А вдруг?! Заразная! Я бросила монету в подтаявший снег. (Солнце светило вовсю. Приближалась весна.) Монета сверкнула, как глаз африканца, и я пожалела ее. Подняла, отряхнула… Но… Вдруг?! Заразная! Опять бросила в снег. Потом подняла. А вдруг? — Заразная! — Бросила. — Подняла. — А вдруг?! — Бросила. — Подняла. — А вдруг? — Бросила. (Солнце заволокли тучи. Стало серо и вдохновенно.) — Опять подняла. Взяла двумя пальцами за ободок и отнесла в Дом Игрушек. Добавила еще сорок копеек и купила божью коровку. Красную, пухлую, на черных колесиках… Как я тащила ее на шнурке через мост, по-моему, Крымский — одно загляденье! Она двигалась, словно живая. Я назвала ее Феней. «Феня, идем», — говорила все время я, и Феня шла и шла, перебирая колесиками мокрый асфальт. На середине моста мы остановились. (Потемнело. Началась пурга. Зима не хотела сдаваться — боролась с весною.) Мне показалось, что я внутри моря стою. А рядом со мною — не божья коровка, а рыбка, не божья, а рыбка, не божья, а рыбка, рыбка золотая!

16. Когда все так и прет

Смотрю, бывало, в разгаре лета и дня из окна своей двухэтажной дачки и буквально не могу усидеть на месте, хотя тело так и ломит от трудов праведных, — в цветнике розы, анемоны, мальва, бархатцы, астры горят волшебным светом, а в огороде-то все так и прет! Капуста жиреет и надувается. Укроп уже мне по пояс вырос, цвета густого темно-зеленого. У тыквы листва буйная, так что закопаешься — никто и не сыщет. А огурцы-то, огурцы! Нет слов. И плазма солнца, проникающая во все живое, заставляет меня ходить по комнате в бешеном ритме и говорить, размахивая руками:

— А если бы у меня участок был не в шесть соток, а в двадцать шесть, да дом бы побольше, да еще батраков-крепких-мужиков единицы три, все бы еще не так горело и перло… А помнишь, как ты комплексовала, что у тебя ляжки толстые?

А помнишь, А. приходил как бы к тебе, а на самом деле к твоей подружке Б.? И, разгадав его маневр, ты комплексовала?

А помнишь, Сережа С. прошел по бревну над выгребной ямой, а ты не смогла и комплексовала? А он прошел второй раз, третий, четвертый, а ты не могла, плакала и комплексовала?

А помнишь, директриса твоей школы поймала тебя в коридоре и сказала: «Какие-то глаза у тебя зеленые, сумасшедшие, смотри, мол, у меня», — и ты, чего-то испугавшись, комплексовала?

А помнишь, Е. отметил, что странная у тебя походка? Чудная. Верхняя часть туловища передвигается как бы чуть быстрее, чем нижняя? И даже разницу скоростей оценил в 0,2 сантиметра в час. И ты комплексовала, поверив Е.

А помнишь, на спиритическом сеансе у В-ских тебя осенило, и ты поняла — в животе у тебя вращается жемчужное ожерелье и постукивает трук-трук, как бы вещая о чем-то ласковом и таинственном, а тебе интеллигентно намекнули, что так не поступают в приличном обществе-то. И ты потом три дня комплексовала…

А помнишь, профессор Ж. спросил, почему это у тебя тензоры ковариантные? И ты, не зная, что ответить, закомплексовала — и вправду, почему?

А помнишь… ты, Вика и Алеша резвились в пруду? Вы влюблены в Алешу обе были, а он симпатизировал обеим. Так вот, тогда… когда ты с Викою ныряла, хохоча, Алеша вас притапливал, играясь. С какого-то момента — почему? — твою макушку он давил все резче и сильнее (а Викину макушку не давил), и там под толщей вод, под бульканье свое, ты так комплексовала — не-на-висть это или же лю-бовь?..

А помнишь? Помнишь?! ПОМНИШЬ?!… А вот теперь ты тоже с шашкой наголо!

17. Шурочка-автомобиль

От суеты и усталости Шурочка вывалила глаза из орбит и рухнула на спину.

Сохранив огромный импульс готовности к любому делу, клетки Шурочкиного тела превратились в микроскопические шестеренки, которые завращались: каждая — со своей скоростью и в своей плоскости. Шурочка подумала, что она умерла, а она вдруг поехала вперед боком по полу, как большой сломанный заводной автомобиль. Шурочка покатилась по направлению к семейному сложенному дивану. «Ну вот, — решила она, — теперь-то остановлюсь навсегда». Но не тут-то было. Безумные мощные шестеренки заставили Шурочку въехать под диван. Диван приподнялся, Шурочка сплющилась, диван опустился и укрепился на Шурочке устойчиво. Потом шестеренки, резко разогнав Шурочку, ловко сбили этажерку, которая упала на диван, а точнее — на Шурочку. Немного подумав, они хитроумным маневром навалили на нее еще полку с вещами и фисгармонью. Самопальная пирамида Хеопса, выбив входную дверь, медленно выехала на лестничную площадку.

В это время из лифта вышел благоверный Шурочки и как всегда — руки в брюки.

— Это ты, Шурец?! — крикнул он пирамиде.

— Не называй меня так, — прошелестела Шурочка.

— Шурец, и я с тобой, — благоверный прыгнул на самый верх пирамиды, сунул два пальца в рот и по-молодецки свистнул.

Шестеренки подскочили и завращались с утроенной силой. Они мигом преодолели четыре лестничных пролета и, проломив двери подъезда, выкатились на улицу. Некоторое время шестеренки раздумывали, что бы еще на Шурочку навалить, но одумались и покатили пирамиду по главной магистрали… Так они и едут. Долго-долго. Всю жизнь.

18. Случай в Голубой бухте

— Ну вот, — сказал Семен Иоаныч и положил на круглый стол перед нашими носами прибор для измерения пульсаций температуры в верхнем слое океана, — сейчас разберем и рассмотрим датчик.

Семен Иоаныч был не только начальником нашей студенческой практики, но и заметным ученым-океанологом.

— Ага, — сказал Сухов и, взяв отвертку, стукнул по прибору. Тотчас от прибора отлетела гайка и ударила меня по лбу.

— Нехорошо так с дамами, Сухов, — заметил Семен Иоаныч.

— С женщинами, — поправил Сухов.

— Она не женщина! — закричал Витек, мой ухажер.

— А кто же? — заволновалась я.

— Барышня, — рявкнул Витек и ударил Сухова кулаком в нос.

— Ну, какая я барышня, — смутилась я. — Я просто океанолог, — последнее слово произнеслось отчетливо, но со всею скромностию.

— Она еще и дура, — неожиданно для себя и других проговорился Семен Иоаныч, но, спохватившись, добавил:

— Все мы… океанологи.

Однако было уже поздно. Солнце, выскочившее из-за горизонта, осветило желто-оранжевым брюшком Голубую бухту, Черное море, еще подрагивающее в полусне. Мы осознали, что пребываем в плену магнолий, и каждая секунда, проведенная вне пляжа и плесканий в прозрачной воде, может доказать лишь безнадегу нашей будущей жизни.

19. Особая статья

Я редко бываю агрессивной, но тут меня заело. Больше всего на свете мне захотелось разломать новую мишень, которая сразу же показалась странной: какая-то пухлая, чтобы нормально исполнять необходимые функции — быть просто мишенью.

Тренер всегда отдавал мне предпочтение. Он считал, что я — звезда. В нашей подростковой смешанной команде, среди девушек мне не было равных по силе, зоркости и технике обращения с луком. А с этой мишенью ничего не получалось. Все мои стрелы летели мимо нее. В конце концов, я заподозрила в ней магнит, точнее — антимагнит. Ну да, — перед ответственными соревнованиями кто-то из будущих соперниц спрятал в необычную мишень магнит, который отклонял мои стрелы.

Специально задержавшись на площадке и дождавшись момента, когда вокруг никого не было, я подошла к мишени и вскрыла ее. Внутри ничего не оказалось, кроме прессованной массы из пропитанных маслянистой влагой мелких хлопьев и свитых стеблей соломы. «Мои соперницы, — подумала я, — хитрее, чем я предполагала. Наверняка они вынимают магнит вечером, а утром опять его вставляют».

На следующий день, когда все вышли на тренировку, на том месте, где я оставила изуродованную мишень, стояла новая, но в точности такая же, как и прежняя. И на тебе — мои стрелы опять летели мимо. Просто феномен какой-то! Я расстроилась и высказала тренеру свои подозрения при всех. Он только головой покачал, потом что-то записал в свой блокнот и посетовал, что мое состояние и форма не из лучших, и уже жестче добавил, что мне необходим отдых. С тренером не поспоришь, и я начала собираться домой.

— Ты напрасно так волновалась, — ко мне подошел Альберт, высокий белобрысый парень, которому прочили большие успехи и который совсем недавно появился в нашей команде. Он мне сразу не понравился. И потом это его имя с ударением на первом слоге. Он всегда исправлял нас, когда мы самовольно переносили ударение с первого слога на второй. Поправлял нас с подчеркнутой вежливостью и даже надменностью.

— Все дело в нейронах. С тобой что-то произошло.

— В каких нейронах? — признаться, меня удивили слова Альберта.

— Головного мозга, — ответил Альберт.

— Да брось ты. Вы думаете, что я сошла с ума?

— Нет, но ты слишком мнительна. Не было никакого магнита. Просто мы всегда видим не мишень, а мираж мишени.

— А ты что видишь? — Альберт начал меня раздражать.

— И я вижу мираж.

— А как же ты попадаешь в цель?

— Этому нельзя научить. Это особая статья.

— Особая статья в том, что я вижу цель, но попадаю в мираж, а ты видишь мираж, но почему-то попадаешь в цель.

Альберт молчал.

— Вот что… — по какому-то наитию решила я, — давай-ка твою стрелу.

Альберт не успел увернуться, я вытащила из его колчана стрелу, потом подошла к мишени на нужное расстояние и натянула тетиву. Стрела попала точно в центр мишени. Я была ошеломлена.

— Ну… Альберт?!

— Ну и что! Это же моя стрела, — констатировал Альберт как ни в чем не бывало.

— Причем здесь — твоя?! Хотя…

— Ты еще не ушла? — к нам подошел тренер.

— Мы здесь с Альбертом спорим… — не знаю, почему, но я испытывала смущение. Однако тренер перебил меня.

— Соревнования через три дня. А тебе лучше отдохнуть недельку. Я договорился с начальством. Команда девушек будет чуть меньше, а команда парней — больше, в целом же количество участников от нашего клуба менять нельзя.

Тренер положил руки мне и Альберту на плечи.

— Альберта возьмем.

— Альберта?.. вот как… — я резко стряхнула руку тренера и, не попрощавшись, пошла через поле к раздевалке.

— Зря ты так… — меня нагнал Альберт, он здорово запыхался и стряхивал капельки пота со лба, — у тебя скоро все наладится.

— Наладится?! — я прямо-таки кипела от негодования и злости.

— Ты перейдешь на другой уровень.

— Уровень? А ты… и на соревнованиях собираешься так же шустрить?

— Ты что?.. ты это серьезно? — Альберт опешил и остановился.

Я остановилась тут же.

— Ты всерьез думаешь о магнитах… что я?..

— Причем здесь магниты? Козни.

Мне даже стало интересно, как будет выкручиваться Альберт.

— Ты просто нервничаешь и злишься из-за неудачи…

Кстати, в данный момент я как раз была абсолютно спокойна.

— Нет, все дело в нейронах.

— В каких нейронах? — переспросил Альберт.

— Головного мозга.

Альберт молчал с секунду, а потом отчаянно выпалил:

— Из-за своей глупости ты довела ситуацию до такой степени, что задача не может иметь однозначного решения, и нельзя понять, кто прав, а кто виноват…

Он запнулся, по всей видимости, не зная, что еще добавить, резко повернулся и пошел назад, к спортивной площадке. Я долго провожала взглядом его мускулистую фигурку, потом побрела к раздевалке. Настроение катастрофически ухудшалось. Во-первых, я была неучтива с тренером. Во-вторых, меня лишили участия в соревнованиях. И, в-третьих… может быть, действительно задача уже не может иметь однозначного решения, и Альберт, впрямь, ни в чем не виноват?

20. Конформные отображения

^{(из записной книжки Алика)}

Хорошо отразить себя в центр огромной прозрачной сферы. А всех остальных отразить на ее внешнюю сторону.

Люди ползают, словно мурашки, или будто бы бродят неловко по зыбким навесным мостам. Теперь-то они абсолютно безвредны. И даже вызывают божественное удивление.

21. Делишки влюбленных парочек

В Исаакиевском, где я однажды внимательно рассматривала маятник Фуко, а также раздумывала о жизни великого Жана Бернара, который не только весьма оригинальным способом подтвердил суточное вращение Земли, но и обнаружил в свое время электрические вихревые токи, народу было немного, и был он разношерстный, но углубленный в себя. Более всего поражали, пожалуй, влюбленные парочки (которых насчитала штук двадцать) утонченной отрешенностью и как бы вывернутой в иные мировые ипостаси сутью. Так, например, несмотря на мои любопытные заглядывания, которыми я щедро одарила каждую парочку, мой блестящий вид и притягательную внешность, я не получила и малейшего намека на взаимный интерес. Поначалу это ввергло меня в уныние. Однако чуть погодя вдохновило необычайно, и я решилась остановить маятник, чтобы обратить на себя внимание. Остановить маятник было совсем не просто и удалось мне только с четвертой попытки ценою собственной свободы. Увы, но и это не помогло. И тут поняла, в чем дело. Постараюсь говорить как можно точнее, чтобы и вы поняли: в общем… все парочки несли яйца. Несли и откладывали. Каждая парочка много-много яиц зачем-то отложила тогда…

22. Рецепт омоложения

^{(от Алика)}

Некоторых людей надо трясти долго-долго и злобно-злобно, чтобы холестерин закапал из их пор, и они стали вновь, как розы.

23. Три поломки

Комната была абсолютно пуста и необычно изогнута, так что десятисантиметровые брусья, крепившие потолок, напоминали брови вечно удивленного субъекта. Мне нечего было здесь делать, и я переминалась с ноги на ногу.

Неожиданно дверь скрипнула, и на пороге появился Коля, друг детства, потерявший окончательно разум ровно на третьем году обучения в военном училище. За ним вошел Валера, хромоногий дурачок, державший нашу улицу в страхе в течение трех с половиною лет и ставший впоследствии жестоким насильником несовершеннолетних. И, наконец, втиснулся Сева, худосочный блондин, бывший муж моей троюродной сестры, великий молчун, но неадекватный и невменяемый.

— И здесь никого нет, — с раздражением прошептал Валера.

Это было странно, хотя и отрадно моему забившемуся в страхе сердцу, так как они смотрели мне прямо в глаза и стояли всего лишь в трех метрах. Их головы были чуть запрокинуты, однако я видела лица в точности в фас: раскосое, как бы составленное из дефектных деталей лицо у Валеры, бесконечно удлиненное — у Всеволода, и мастерски подогнанное к арийскому типу лицо Николая.

Пауза длилась секунду. Они развернулись и, взявшись за руки, вышли на цыпочках из комнаты. За спиною у каждого я разглядела по миниатюрному колчану с желтыми стрелами.

Совершенно не помню, как выбралась на волю, но плотная тишина белой ночи сделала мое тело легким, почти невесомым. Я без труда нашла свои «жигули» и, вырулив на пустынное шоссе, набрала высокую скорость.

У ГАИ меня остановил постовой:

— Права-то у вас есть?

Я предъявила.

— Как же вы так ездите… к тому же в кромешном тумане.

— А что?

— У вас же три поломки.

И начал считать, загибая пальцы:

— Спущены скаты — раз, протек радиатор — два, сбит габаритный огонь — три.

Я молчала, хотя в точности не была с ним согласна.

— Вы еще очень легко… — бормотал озадаченно постовой, заполняя квитанцию на оплату астрономического штрафа, — …просто о-чень легко от-делались.

Что-то в его интонации вселяло тревогу, и я внутренне подобралась, чтобы дать решительный отпор в случае чего.

— Видите ли, — постовой заглянул мне прямо в глаза, — все дело в желтых стрелах… Вы просто были обязаны обратить на них внимание. Припоминаете?

Я действительно что-то припоминала, и от этого мне становилось бесприютнее и холоднее.

— Вот, держите.

Постовой, наконец, протянул квитанцию и лихо козырнул, очертив в пространстве заковыристый знак. Из-за чего воротничок рубашки его распахнулся, и я увидела необычное ожерелье, состоящее из трех отшлифованных акульих зубцов. Приглядевшись (но так, чтобы постовой не заметил), я поняла, что там не зубцы, а пустые миниатюрные колчаны, которые уже видела где-то. Я поспешила ретироваться к машине. Шоссе по-прежнему было пустынным. И только один постовой все стоял и смотрел (то ли насмешливо, то ли с жалостью) мне вслед…

24. Живые и страшные

Вот они, Черные перчатки, лежат на столике. В квартире никого нет, кроме меня. И они это чувствуют, подлые звери, шевелятся. А еще и взлетают, целясь прямо в мое незащищенное горло.

25. Беспричинно

^{(из записной книжки Алика)}

Ночами Духи в квартире тихо шуршат, но иногда беспричинно могут завыть на высокой душераздирающей ноте, маскируясь зачем-то под вопль одинокой, жаждущей соития кошки.

26. Про это

Это преследовало меня. Особенно в детстве. Если выйдешь на улицу вечером, почти наверняка это случится… Когда узнала научное название, легче не стало.

Как-то раз я спросила мою подругу Маринку (когда мы уже оканчивали институт):

— А тебя не преследовали эксгибиционисты?

— А кто это такие?

— Ну, это такие мужики.

— Какие такие?

Пришлось рассказать.

— Врешь… — ахнула Маринка, — не может такого быть.

— Это «Матерь-Секси» всех мордует в Москве, — влез в разговор Алик, — мужики беснуются в столпленном цацами пространстве.

…Высокий брюнет был модно одет. Я и моя подруга Танька смотрели на его цветастый шарф, болтали и завидовали, сидя на спинке скамейки возле нашего подъезда. Брюнет прятал руки в карманах замшевой куртки (наверное, купюрами хрустит — думали мы), вдруг он распахнулся, и из него, как из брандспойта, хлынула обильная пена… «Что это?!» — обомлели Танька и я, и соскользнули со спинки в сугроб…

А еще… Я, Вика и Лера бежали по пустому переулку, опаздывая в школу. Непонятно откуда появился старик в кафтане — он шел навстречу. Когда он оказался рядом с нами, мы опустили глаза, а старик вдруг сладким баритоном: «Я бы с этими и е…ться не стал». Мы вскинулись и рты раскрыли. А он раскрыл кафтан, а там… мы с визгом врассыпную… только ко второму уроку и успели. Потом рассказывали всем в школьном туалете, что с нами произошло…

А еще летом на пересменке, когда московские дворы пусты и тихи, ко мне пришли подружки и сказали: «Пойдем гулять, мы кое-что тебе покажем, только ты не бойся и не смейся, хотя это страшно и смешно», — и мы пошли к беседке и смотрели.

Он был абсолютно гол, под животом виднелось черное зияние, словно тазик с вороненой эмалью прилип к его бедрам. Он что-то застирывал в этом тазу, потом разглаживал, просматривал и опять застирывал… глаза его, как драндулеты, неслись на нас расширенно и быстро… У нас в руках кульки с черешней были, и все они рассыпались… мы вздрогнули и побежали прочь.

— Как жутко, — всхлипывала Лера, когда мы остановились и перевели дух, — и смешно…

Мы смеялись и не могли остановиться.

— Неужели это все на самом деле было? — спросила Лера.

И мы опять пошли смотреть и убегать. А потом спрятались за гаражами и начали следить. Сидели с час. Уже хотели уходить, как из беседки вышел наш бывший пионервожатый Голиков в светлой паре и с портфелем. Его отчислили из школы почти как год назад, но он нам говорил, что его пригласили на секретную работу в разведку.

Голиков огляделся, наклонился, поправил шнурки на штиблетах и вышел на набережную.

— А этот еще откуда? — спросила Лера.

— Наверное, скрутил того, — предположила Даша.

— А вдруг убил? — прошептала Лера.

— Как же убил… — у меня возникло подозрение, и я взглянула на Леру.

— Ну не Голикоффф-же! — вскрикнула она, приложив руки к ключицам…

— Это неудовлетворенная «Матерь-Секси» сует свои животы и груди в переулки и дворы Москвы, — сказал Алик, — и потом уже злая «Покуда» бьет фонтаном в небо, наполняя страхом малолеток, приобщая их к коловращенью такой-сякой вселенной.

И… еще… еще… И даже здесь, в уголке небольшого сада, где я сижу на скамейке с маленькой дочкой, кто-то шевелится в цветущих кустах сирени… И мы срываемся… — «Мама, а ведь он за тобой охотится», — несемся, спотыкаясь, как раненые звери, и неудовлетворенная «Матерь-Секси» и злая «Покуда» гонятся по следу, а потом наперерез, пытаясь напугать две крошечные фигурки, бегущие к людям…

27. Доктор дизель

— Ты только не торопись и будь внимательна, — моя тетушка раскрывает ноты на нужной странице и разглаживает листы со всей тщательностью, хотя они в этом и не нуждаются. — Эту вещь, — тетушка явно чем-то озабочена, и мне кажется, что ей наплевать на меня (во всяком случае, сейчас), поэтому просит сыграть что-то из давно пройденного, чтобы предаться собственным мыслям, а не тратить силы на замечания, которыми она истязает меня при разборе новой пьесы, — ты играла уже давно и вполне прилично, вспомним для разнообразия.

Я медленно начинаю «К Элизе», но тут же молниеносно увеличиваю темп, и тетушка постукивает меня по руке и приглушенно шепчет: «Ну, куда ты несешься? Давай-ка сначала». Я слушаюсь, но из вредности начинаю бить по клавишам как по барабану, и тетушка морщится, хлопает опять по моей руке, а потом легко и по макушке, заставляя опять играть пьесу с самого начала. Я беспрекословно следую указаниям, поначалу раздумывая, чем бы еще возмутить тетушку, но музыка вскоре пленяет меня, и я продолжаю с удовольствием, с замедленной реакцией наблюдая, как тетушка листает указательным пальчиком уголки нотных страниц и находит на пюпитре (за сборником фортепьянных пьес) тоненькую книжку по занимательной химии, в которую я «вгрызаюсь» всякий раз во время пауз наших занятий, например, когда моя мучительница справляет нужду или долго смотрится — она делает это редко, но периодически, подчиняясь каким-то собственным внутренним порывам, — в зеркала трюмо, которое стоит в темном длинном коридоре.

— Ага… — многозначительно тянет тетушка.

Я сбавляю темп и останавливаюсь.

— Да ты играй, играй, — тетушка шуршит страницами, и я несмело продолжаю мелодию, спотыкаясь на каждом такте.

— Ну-с, ну-с, — шепчет себе под нос тетушка, — что же будет, если смешать селитру, серу, бертолетову соль и все это поджечь?

Я вспоминаю опыт недельной давности, когда я сожгла именно такую адскую смесь и чуть не задохнулась от едкого дыма. К тому же опалила челку, и ее пришлось состричь (как всегда неаккуратно, с проплешиной надо лбом). Пережив ужас и позор еще раз, начинаю недовольно морщиться и нехотя говорю: «Что надо, то и будет», потом разворачиваюсь на стульчике и смотрю на тетушку с напряженной, но вежливой улыбкой.

— Ты пробовала? — тетушка заговорщицки пристально вглядывается мне в глаза. Я уверена, что она обо всем догадывается или даже знает (правда непонятно — откуда), тем более, такого опыта в книжечке не описывается, поэтому отпираться бесполезно, и утвердительно киваю.

— Да ну… и где? — тетушка сейчас своя в доску и ей можно довериться.

— Вон там, — я разворачиваюсь на стульчике и машу рукой в сторону скрытого непролазной темью закутка в коридоре.

— Как, прямо на паркете?! — восклицает тетушка.

— Нет, почему, на сковородке.

— Ну, и как это было, расскажи, — тетушка прижимает книжку к груди и просто-напросто выпяливается на меня, чуть приоткрыв рот.

Мне непонятно, к чему она клонит и что ей за дело, но мой язык развязывается сам собой:

— Ну, дым был, искры.

— А запах был? — не отстает тетушка.

— Еще бы… такой едкий, я даже закашлялась.

— А дым какой, фиолетовый?

— Дым как дым, ничего особенного.

Я чувствую, что тетушка уже не слушает меня, она пристально вглядывается в то место, где я сжигала смесь. Ее напряжение передается мне — я утыкаюсь взглядом туда же.

— Дым, говоришь, и запах, — с особым акцентом на первом слове произносит тетушка, и я отчего-то вздрагиваю. Нет, не может же быть, чтобы память так четко… но действительно опять вижу дым. Тетушка намеренно громко шумит носом, втягивая воздух, и я, не веря своим ощущениям, чувствую запах жженой серы. Дым вскоре рассеивается (строго говоря, он не похож на тот, первоначальный, недельной давности, он более разрежен и подсинен), и я четко осознаю, что в коридоре, в закутке, точно на том месте, где производился мой опыт, стоит высокий чернокожий в джинсах и байковой рубахе в бледную клетку.

— Не бойся, — шепчет тетушка и кладет мне жаркую ладонь на колено, — это доктор.

В том, что чернокожий абсолютно реален, я не сомневаюсь (хотя — из общих соображений — кто знает?). Скорее всего, он очередной поклонник тетушки, и она его провела в квартиру тайком (это сделать просто элементарно). Не исключено также, что весь наш урок он мыкался у входной двери (возможно, у вешалки), прикрывшись безразмерной мутоновой шубой, а сейчас вылез из укрытия, и стоит чин чинарем, нагло улыбаясь.

Я внимательно разглядываю чернокожего. У него симпатичное европейское лицо, губы, правда, великоваты и похожи на две пампушки (но они его не портят), а все остальное у него доведено до совершенства. Конечно же, непрошеный гость — хахаль тетушки, который с особым рвением ее тараканит (это слово я произношу про себя с наслаждением, хотя, когда впервые наткнулась на него, читая Чехова, оно меня покоробило). А то, что он настоящий доктор, — и ежу ясно. Во-первых, несмотря на белозубую улыбку и яркие белки, он черен как сапог. Во-вторых, он испускает ауру своеволия, отваги и эротического волнения, которые я испытывала, испробовав замечательного вина «Черный доктор», когда меня тайком от взрослых угостила тетушка почти год назад.

Тогда она ворвалась в мою комнату в сильнейшем волнении, как будто за ней гнался полк разъяренных солдат. Минут за тридцать до этого меня нагло выдворили из кухни, где тетушка и ее приятель Володя пили чай. Чем они занимались после чая, я могла только догадываться.

— Вот… — отдышавшись, тетушка потрясла перед моим носом бутылочкой для детского питания, наполненной черной жидкостью.

— А это зачем? — я скосила глаза на соску, прочно натянутую на горлышко бутылки.

— Ты же еще маленькая, поэтому засоси чуть-чуть и все… — тетушка подсунула бутылку с соской к моим губам, — ну…

Я действительно считала себя маленькой — мне исполнилось только двенадцать.

— А это что, деготь или дизель? — моя шутка осталась незамеченной.

— Давай, не дрейфь, не пожалеешь… вино — пальчики оближешь, — торопила тетушка, и я, предварительно взяв бутылочку в обе руки, смело засосала ароматную жидкость.

Дырка в соске оказалась огромной — все содержимое бутылочки в секунду осело в желудке. Тут же у меня разгорелись щеки и закружилась голова.

— А что это с ними? — я пощупала щеки рукой и взглянула на тетушку.

— А это тебя кто-то вспоминает, — тетушка вроде бы раздвоилась, но вскоре опять собралась воедино и приняла обычный строгий облик.

— Тсссс, — она приложила указательный палец к губам и, шурша юбкой, выскочила из комнаты, не забыв, однако, прихватить пустую бутылочку, которая мне отчего-то напомнила шприц.

Щеки мои разгорелись сильнее, ноги и руки стали ватными и, развалившись на кресле, я, наконец, ощутила лирический трепет и наслаждение. Действительно, кто меня вспоминает? — Сережа Фатюхин, отпетый хулиган во дворе, но зато верный товарищ, или высокий голубоглазый мальчик, недавно появившийся в нашем классе, остряк-самоучка, который нравился всем девочкам без исключения.

Я умозрительно вглядывалась в лица мальчиков, гадая кто же из них? — пока не начала икать. Однако встать, пойти и попить холодной воды у меня не хватило сил — неведомая тяжесть вдавила меня в кресло…

— Ты что и в самом деле испугалась? — цепкая рука тетушки берет мое колено в тиски, и я отвлекаюсь от воспоминаний.

— Что затихла?.. Это и есть доктор, — тетушка переходит на шепот. — Сейчас в него, как в большую пещеру, скроются все привидения.

И тут мне становится смешно, я чуть не прыскаю. Тетушка не меняется — она до сих пор считает меня дурочкой. Правда не понятно, чего она хочет, — вывести меня из строя, как в случае с Володей, и соединиться, хотя бы на мгновение с этим, как его, доктором… дизелем… Дизель! Вот оно, имя, которое подходит более всего. Смесь высококипящих углеводородов, применяемых в качестве горючего. Самовоспламеняемость, дизельный индекс, характеристика вязкости, фракционный состав. Все эти показатели у гостя наверняка высшего качества.

Я, прищуриваясь, вглядываюсь в доктора. Он покачивает бедрами — вот-вот воспламенится. Его цетановое число, скрытое от глаз зиппером, топорщит джинсы. Смотреть туда и завлекательно и стыдно.

— Чу… — легко касается плечом тетушка, — слышишь, они шуршат.

— Кто?

— Как кто?.. привидения… там в углу.

Я делаю вид, что прислушиваюсь. В углу за пианино действительно кто-то шуршит. «Ну, и врать ты здорова, — шепчу про себя, чтобы тетушка не разобрала ни слова, — это же мыши».

То, что у нас иногда появляются мыши, для меня не секрет. Однажды мы с братом и моей двоюродной сестрой Катериной (про которую моя мама говорила, что она хоть и умна, но непоследовательна, и поэтому ей будет трудно в будущем решать проблему выбора в личной жизни) выловили целый выводок с помощью банки и пятачка. Правда, наша удачная охота вышла боком — рассматривая мышей, до отказа набившихся в воздушный аквариум, поставленный на попа, мы увидели две ополовиненные тушки: крупная мышь то ли от страха, то ли от голода расправилась с двумя малышами. Катерина предложила накрыть банку черным пакетом, чтобы не видеть этого страшного пира во время чумы и забыть на время о содержимом банки, чтобы набраться сил для решения, что же делать дальше. Мой брат, который был старше нас на несколько лет, без лишних слов подхватил банку с картонкой, на которую она опиралась, и решительно направился к туалету, чтобы смыть живых и почивших пленников в канализационную трубу. «Цель оправдывает средства», — сказал он, вернувшись. Потом добавил — «почти каждый человек хотя бы раз в жизни бывает палачом». Не знаю, почему, но его слова нас с Катериной приободрили и даже способствовали через некоторое время прекрасному расположению духа…

— Точно… шуршат, — делаю вид, что пугаюсь, и перевожу взгляд на тетушку (она взволнована и теребит воротничок блузки), а потом пристально смотрю на доктора. Он покачивается, улыбаясь, и делает первый шаг. От него исходят такие мощные волны, что мне хочется растянуться на стульчике (жаль, что это невозможно) и закрыть глаза. Я желаю только одного, чтобы он подошел не к привидениям и не к тетушке, а ко мне.

Дизель явно слышит мои призывы — он улыбается именно мне, в этом нельзя ошибиться — и делает второй легкий шажок, словно плывет по воздуху. Тетушка начинает пыхтеть: разогретый воздух из-за исходящего от нее жара шевелит мне волосы, и я вижу краем глаза, как она расстегивает две верхних пуговички блузки… ну, еще немножечко, доктор, — я фокусирую мысли до полного изнеможения, — поддай ей! Пусть она взовьется от ревности и злости…

Доктор делает третий шаг, четвертый, пятый… я закрываю глаза… сомнений нет, он двигается по направлению ко мне…

— Давай-ка сменим пластинку, — тетушка стремительно (так, что я чуть не падаю) разворачивает меня вместе со стульчиком лицом к клавишам, — играй! — Она бухает на пюпитр «Этюды Черни» и раскрывает их на произвольной странице.

Я терпеть не могу эти этюды, хотя знаю некоторые наизусть, поэтому бойко начинаю с места в карьер.

— Не молоти, — чуть взвизгивает тетушка. Она взбешена. Я, не зная правил игры, сорвала банк, и она не может поверить и успокоиться.

— Ты что, с цепи сорвалась, хрюшка, не молоти же, кому говорят?! — тетушка не находит слов, чтобы выместить свою злость. Я про себя праздную победу, но из кожи вон лезу, чтобы музицировать, не раздражая тетушку. Правда, мне до чертиков хочется оглянуться назад, посмотреть, что там с доктором, — он на цыпочках скачет в коридор, к своему убежищу за вешалкой или рассеивается, как мираж, материализованный на время буйным воображением моей учительницы?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Строка из стихотворения В. Аристова.