Не учите меня жить! (сборник)

Наталия Воробьёва, 2016

Имя талантливой русско-хорватской поэтессы, прозаика, эссеистки и киноактрисы Наталии Воробьёвой стало знаковым в культурной жизни русского зарубежья на переломе XX и ХХI-го столетий. Её поэтические и прозаические произведения получили широкий резонанс не только в России и на Балканах, но и в европейском интеллектуальном пространстве. Наталия Воробьёва – лауреат многих престижных литературных премий и наград, действительный член Академии российской словесности. Изысканный вкус, глубокий интеллект, неповторимая женская элегантность и обаяние – главные отличительные черты творчества Наталии Воробьёвой. Её проникновенный голос, нежная, доверительная интонация, как в стихах, так и в прозе, очаровывают и покоряют самого искушённого читателя раз и навсегда. Читая Наталию Воробьёву, отчётливо понимаешь, что любовь дарована Богом каждому живущему на сей земле, но не каждый способен распорядиться этим бесценным даром во всей полноте. Тема любви лейтмотивом проходит через всё творчество Наталии Воробьёвой, обретая всё новые и новые грани. В книгу избранной прозы «Не учите меня жить!» вошли произведения как недавно написанные, так и публиковавшиеся ранее и выдержавшие жестокую проверку безжалостным временем. Эта книга – своеобразный срез нашей бурной и беспощадной эпохи. Непростая судьба прекрасной и талантливой женщины – героини прозаических произведений Наталии Воробьёвой – не оставит равнодушными читателей, сердца которых способны жить любовью во всей полноте самоотречения, ибо только в любви вечны скрепы бытия нашего и только в любви душа обретает бессмертие Божье. Новая книга Наталии Воробьёвой «Не учите меня жить!» – яркое тому подтверждение.

Признание

Странно складывались мои отношения с мужчинами на протяжении всей моей жизни. С позиции сегодняшних дней я отчётливо вижу, как чья-то властная рука бережно отводила от меня тех, с кем моя жизнь сложилась бы совершенно иначе… Жила бы я тихой семейной жизнью, окружённая плаксивым потомством и заботливым мужем.

Но тогда не было бы книг, не было бы поэзии.

В подтверждение сказанному мне хочется поведать вам одну необычную историю.

Это было давно. В то время я училась на третьем курсе театрального института и вовсю снималась.

С первой ролью в кино ко мне пришла сумасшедшая популярность. Режиссёры рвали меня на части, зрители охотились за автографами, пакостники-педагоги завидовали и пили кровь.

В отличие от наставников, с сокурсниками у меня всегда были самые тёплые отношения.

— Татка! — кричали они после уроков мастерства, когда педагоги покидали класс. — Давай!

И Татка давала, вернее выдавала: под улюлюканье однокашников, по-змеиному извиваясь, словно опытная стриптизёрша, она эротически медленно выскальзывала из длинной сатиновой юбки, одетой поверх той, другой, нормальной, и под радостный визг коллег сначала долго вращала ею у себя высоко над головой, а затем резко отбрасывала прочь, стараясь угодить в лицо одному из мальчиков, что неизменно сопровождалось гомерическим хохотом присутствующих.

Татка — это была я, а верхнюю юбку я систематически одевала на уроки мастерства, ибо моих патологически вредных педагогов доводили до исступления мои короткие юбки.

Ничего не поделаешь: ОНИ ЗНАЛИ СТАНИСЛАВСКОГО! И не только знали, но ещё имели счастье внимать ему, все одетые в одинаковые серые костюмы. По Станиславскому, именно так было надо, а со Станиславским, увы, не поспоришь.

С самого начала первого курса я подружилась с Катей. Тонкая нежная красавица с огромными светло-зелёными глазами, маленьким носиком, чувственными губами и длинными русыми волосами — она, несомненно, была самой талантливой из нас.

Куда это делось потом? Отчего так получилось, что девочка-самородок превратилась в посредственность? Виноваты в этом были всё те же педагоги, делившие набранный ими курс на любимчиков и нелюбимчиков. К числу первых принадлежала Катя, к числу других — я.

Может быть, в конечном итоге было целесообразнее травить, как травили меня, нежели кричать: «Гениально!» — как это было в Катином случае, тем самым успокаивая, усыпляя актёрский нерв? Не знаю, но думаю, что золотая середина — золотое правило педагогики.

Уже потом, много лет спустя, давая уроки русского языка студенткам филологического института в Загребе, я свято буду следовать этому золотому правилу, помня о том, что делали со мной. Боль прошла, но шрамы остались, иногда они дают о себе знать.

…Эх, Катя, Катя! Не удалось тебе поступить ни в один из московских театров, и по распределению пришлось тебе ехать в Саратов.

Но наша дружба продолжилась и на расстоянии: мы переписывались, созванивались. Я посылала тебе по адресу саратовского театрального общежития кое-какие шмоточки. Так у нас с тобой было заведено почти с первых дней нашей дружбы, так было и после. Сначала из Москвы, а затем из Загреба (когда я вышла замуж и уехала) шли посылки к тебе в Саратов.

Не сложилась у тебя актёрская карьера, не удалась личная жизнь.

Вначале ты получала большие, затем средние, а потом и вовсе маленькие роли.

Затем в театр, где ты работала, пришёл новый главреж. Ты смертельно влюбилась в него и полностью потеряла голову.

К сожалению, «полностью потеряла голову» в твоём случае — не выспренная метафора. Пережив нервный срыв, вызванный безответной любовью, ты вначале долго лечилась в психоневрологическом отделении саратовской больницы, затем вышла и, навсегда бросив театр, вернулась в Москву.

Ты устроилась секретаршей на телевидении. В тот день в редакции, в которой ты работала, появился известный кинорежиссёр, он был старше тебя на двадцать лет.

Высокий, худощавый, с лучистыми глазами, узким мужественным лицом, небольшой расщелиной между передними зубами, он выглядел невероятно молодо и был удивительно талантлив, его имя гремело по всему Советскому Союзу.

Талантливый человек всегда привлекателен, как бы он ни выглядел. Талант — самый мощный магнит, когда-либо созданный матушкой-природой, а он к тому же был ещё необыкновенно хорош собой.

И ты опять влюбилась со всем неистовством, столь свойственным тебе. Возникшая симпатия на первых порах была взаимной, затем — односторонней.

Ты преследовала его. В тебе проснулся охотничий азарт. Ты устремлялась вслед за ним на юг, поджидала у проходной «Мосфильма», звонила по нескольку раз в день, иногда звонила ночью.

В конце концов он пригласил тебя к себе домой.

И ты пришла к нему в его холостяцкую квартиру. Пока он заваривал на кухне чай, ты внимательно рассматривала гостиную.

В то время он готовился к съёмкам нового фильма. Будучи великолепным режиссёром, он был к тому же и талантливым художником: эскизы к своим картинам всегда делал сам.

Ты стояла посередине комнаты и не верила своим глазам: со всех сторон смотрела на тебя я.

Он вошёл в комнату, поставил на журнальный столик поднос с чайным сервизом и предложил тебе сесть.

Ты взглянула на него так, словно увидела впервые, а затем произнесла:

— А я её знаю.

Он внимательно посмотрел на тебя и сказал:

— Этого человека вы не можете знать.

— Наташа Воробьёва? — спросила ты чужим, срывающимся голосом.

— Да, — ответил он и задумался. — Это Наташа, — продолжил он. — Она должна была сниматься у меня в новом фильме, но эта милая дама отказалась принять участие в концертах для космонавтов, которые я организовывал. Только она одна и отказалась, а там, поверьте мне, были звёзды похлеще. И я взял на эту роль, — он кивнул подбородком в сторону эскизов, — зарубежную актрису. Но на набросках, вы правы, она. А откуда вы её знаете? — поинтересовался он вдруг.

— Это моя подруга. Мы с ней вместе учились в ГИТИСе, — глядя на него в упор, промолвила ты. — А этот костюмчик на мне, который вы сегодня похвалили, — от неё. Она мне его прислала из Загреба.

Потом, когда ты рассказала мне эту историю, я вспомнила, что он в самом деле однажды звонил в связи с концертами на Байконуре, предлагал принять участие, я согласилась. Он пообещал позвонить ещё, но больше никогда не позвонил.

Чёрный мосфильмовский список сделал своё чёрное дело. В следующий раз, когда он послал официальный запрос, с киностудии последовал короткий ответ: «Она не заинтересована».

Так мы с ним никогда и не встретились.

Его уж давно нет в живых. Но где-то в мосфильмовских архивах лежат на пыльных полках папки с его эскизами — нежное признание в том, чему было не суждено осуществиться.