Последний выпуск

Наоми Новик, 2021

Пережить выпускной в Шоломанче смогут не все. Лишь немногие покинут стены школы, остальных ждет ужасная участь. Но сейчас у Галадриэль проблемы посерьезнее: кажется, школа решила сделать все, чтобы она и вовсе не дошла до выпускного зала. Иначе как объяснить то, что безумное количество злыдней ополчилось на нее – и только на нее! Что ж, Галадриэль готова принять вызов. Однако чего ей это будет стоить? Ведь согласно пророчеству, она та, кто может уничтожить не только школу, но и весь мир…

Глава 2

Подушки

В течение следующих двух недель проблема окончательно обрисовалась. За мной не стоял анклав. В отличие от Ориона, у меня не было безграничного запаса маны, чтобы совершать благородные подвиги. Даже наоборот, поскольку я одним махом потратила почти половину маны, которую скопила за три года. Небезуспешно, поскольку я уничтожила чреворота; поскольку я надеялась никогда больше этого не повторять, скоро запас должен был восстановиться… но кого волновали мои мотивы? У меня был продуманный график сбора маны во время обучения в школе — и все пошло прахом.

Мои надежды на удачный выпуск тоже разлетелись бы вдребезги, не найди я сборника заклинаний. Фазовое заклинание Золотого камня ценится так высоко, что Аадхья устроила среди прошлогодних выпускников аукцион, который принес мне уйму маны (а кроме того, еще и пару слегка поношенных кедов). Аадхья намеревалась провести еще один аукцион, среди наших одноклассников. Если повезет, пустых кристаллов у меня будет всего семь, а не девятнадцать. Но все равно брешь была ощутимая — а к моменту выпуска мне предстояло наполнить еще как минимум тридцать штук.

Для этого я и намеревалась использовать свободные вечера сред. Ха-ха. Юная гадюка оказалась лишь первой в череде злыдней, которых неудержимо влекло в нашу аудиторию в библиотеке. Злыдни пытались прыгнуть на нас, когда мы заходили. Они прятались в темном уголке и нападали, когда мы отвлекались. Они вылезали из отдушин. Таились под крышкой секретера. Ждали, когда мы будем выходить. Я могла избежать занятий китайским, не прилагая к тому никаких усилий. Всю компанию младшеклассников истребили бы за две недели.

В конце первого занятия на стене в буквальном смысле кровью было написано, что я размазала по классу вилланиргу — содержимое ее брюха, внутренности и так далее. Когда мы все, более или менее забрызганные, отправились ужинать, я подавила раздражение и сказала Сударат — девочке из тайского анклава, — что если она хочет помощи, пускай поделится маной.

Она покраснела, пошла пятнами и, запинаясь, выговорила:

— Я… у меня… — а потом расплакалась и бегом бросилась к лестнице.

Чжэнь спросил:

— Ты не слышала про Бангкок?

— Чего я не слышала про Бангкок?

— Бангкокского анклава больше нет. Что-то его уничтожило буквально накануне поступления.

Я уставилась на него. Весь смысл анклавов в том, что их нельзя уничтожить!

— Как? Что?

Он беспомощно пожал плечами.

— Все в курсе про Бангкок? — спросила я за ужином, удивляясь, что пропустила такую важную новость, но оказалось, что никто ничего не знал. Одна только Лю кивнула и ответила:

— Да, слышала.

— Что случилось? — поинтересовалась Аадхья.

— Бангкокский анклав погиб, — сказала я. — Его больше нет.

— Что?! — воскликнула Хлоя и подскочила, так что апельсиновый сок вылился на поднос.

Она сама попросилась сесть с нами, причем очень вежливо, отнюдь не намекая, что она оказывает нам честь своим присутствием. Поэтому я сквозь зубы повторила:

— Бангкокский анклав погиб.

Хлоя отмахнулась.

— Да ну, вранье.

Лю покачала головой.

— Это подтвердила одна девочка из Шанхая. Родители передали ей новость с младшей сестрой.

Хлоя застыла со стаканом в руке. Неудивительно, что она так испугалась. Анклавы не схлопываются без причины; если анклав подвергся такому удару, что не выстоял, это был верный знак разразившейся войны кланов, и Нью-Йорк имел все шансы угодить в самый эпицентр. Но когда Хлоя в третий раз за пять минут потребовала у нас с Лю подробностей, я ответила:

— Расмуссен, мы не знаем ничего. Это ты можешь что-то выяснить — ваши новички наверняка знают больше нашего.

Хлоя попросила: «Последите за подносом», встала и отправилась к столу, где сидели нью-йоркские младшеклассники. Сведений оказалось мало — большинство новичков понятия не имели о случившемся. Сударат оказалась единственным новичком из Бангкока, прибывшим в школу в этом году, и ее старшие соотечественники держали язык за зубами.

Все не на шутку встревожились. Даже когда анклав сильно поврежден и вот-вот обрушится, обычно мирные обитатели успевают спастись.

К концу ужина стало ясно, что никто ничего не знает. Во-первых, мы здесь и так почти ничего не знаем, поскольку все новости о внешнем мире приносят раз в год смертельно перепуганные малолетки. Но рухнувший анклав — это серьезно… и даже шанхайцы ничего не знали. Шанхай некогда помог Бангкоку основать анклав — последние тридцать лет он финансировал создание новых азиатских анклавов и вовсе не случайно жаловался, что непропорционально большое количество мест в Шоломанче достается европейцам и американцам. Если кто-то уничтожил бангкокский анклав, намереваясь атаковать Шанхай, шанхайские новички получили бы недвусмысленный наказ сплотиться с бангкокцами.

С другой стороны, если бы бангкокский анклав погиб по собственной небрежности — это случается время от времени, когда маги зарываются, втайне изобретая новое оружие, — шанхайцы наверняка получили бы наказ не помогать бангкокцам. А вместо этого они просто держались настороженно. Иными словами, даже их родители знали не больше, чем мы. А если о случившемся не знали даже члены шанхайского анклава, значит, не знал никто.

Ну, не считая того, кто уничтожил анклав Бангкока. И это не упрощало дела: если кто-то планировал косвенную атаку на Шанхай, то первым кандидатом был Нью-Йорк. Вряд ли какой-нибудь другой анклав мог бы это устроить как минимум без молчаливого одобрения ньюйоркцев. Но если они втайне готовили нечто столь колоссальное, как уничтожение целого анклава, то вряд ли стали бы делиться планами с детьми. А значит, даже ребята из Нью-Йорка не знали, что задумал их анклав. Зато они — и шанхайцы тоже — понимали, что, если гибель бангкокского анклава не была случайностью, значит, их родители прямо сейчас вели войну. А нам предстояло жить в неведении еще целый год.

В такой ситуации трудно питать дружеские чувства к членам анклавов. Лично меня не волновала судьба Бангкока. Я не собиралась вступать в анклав. Я приняла это решение в прошлом году — с горечью — и в случае войны намеревалась держать нейтралитет. Даже если какой-нибудь жуткий злыдень громил анклавы, мне до этого дела не было — ну, разве что он составил бы мне конкуренцию в будущем, учитывая малоприятное пророчество. Моя жизнь стала бы гораздо легче, если бы оно наконец сбылось.

Однако меня всерьез удручило то, что помощи от Сударат ждать не приходилось. Судя по всему, специализироваться мне предстояло на спасении младшеклассников. Запас маны у анклава Бангкока был относительно новым и небольшим, и бангкокские выпускники полностью его контролировали. Они отчаянно торговались с другими анклавами, заключая союзы к выпуску, и не делились маной даже со своими младшими. Бангкокцы стали обычными людьми, как мы, простые смертные, которые отчаянно боролись за союзников, ресурсы и выживание. Главной приманкой для их будущих соратников было место в молодом амбициозном анклаве — но анклав пал, и они жили в атмосфере зловещей неуверенности, потому что никто не знал, что происходит. Другие новички избегали Сударат не потому, что не знали, что она из Бангкока, а потому что знали. Ей даже не дали ничего из вещей, которые остались от прошлогодних выпускников. Рюкзак, с которым она прибыла в школу, был ее единственным имуществом.

Наверное, мне следовало бы пожалеть Сударат, но я больше склонна жалеть тех, кому не везло никогда, а не тех, кому внезапно перестало везти. Мама сказала бы, что жалеть нужно всех — а я ответила бы, что она вправе жалеть кого угодно, а у меня ограниченный запас сочувствия. Даже в отсутствие сострадания я дважды за неделю спасла Сударат жизнь, так что жаловаться ей было не на что.

И мне тоже — поскольку, очевидно, предстояло продолжать в том же духе.

Мы с Аадхьей и Лю в тот вечер вместе собрались в душ. По пути вниз я горестно спросила у Лю:

— У тебя не будет времени потом? Мне нужны несколько базовых фраз на китайском.

Вы, наверное, думаете, что я имела в виду выражения типа «как пройти в туалет» и «доброе утро». Но в Шоломанче первые фразы, которые ты учишь на любом языке, это «пригнись», «осторожно, сзади» и «беги». Мне они были необходимы, чтобы новички не лезли под руку, пока я их спасаю. Целиком и полностью за свой счет.

Лю негромко сказала:

— Я хотела попросить тебя о помощи.

Она полезла в сумку и достала прозрачный пенал, в котором лежали ножницы — под левую руку, с облезлыми пластмассовыми кольцами; одно лезвие было зазубрено, второе слегка заржавело. Многообещающие признаки. Такие скверные ножницы вряд ли были прокляты или зачарованы. Последние две недели Лю, вероятно, искала человека, готового их одолжить.

Волосы у нее отросли до пояса — блестящие, черные как ночь; только у самых корней они были тусклее. Лю отращивала их много лет, в том числе в школе, где приходилось торговаться за каждую помывку. Но я не стала переспрашивать. Я знала, что Лю решилась, пусть даже из чисто практических соображений. Аадхья собиралась сплести из ее волос струны для сиренопаучьей лютни. В любом случае Лю удалось сохранить волосы такими длинными — и уцелеть — только потому, что она пользовалась малией.

Но потом она получила неожиданное и очень глубокое очищение и решила, что больше не ступит на дорогу из обсидианового кирпича. И теперь ей приходилось расплачиваться за то, что она три года щеголяла возмутительно красивыми волосами. Каждый вечер по очереди мы помогали подруге расчесывать ужасные колтуны, которые образовывались, как бы тщательно Лю ни заплетала волосы.

После душа мы втроем отправились в комнату Аадхьи. Она наточила ножницы и достала коробку, которую приготовила для волос. Для начала я отстригла край тонюсенькой прядки, держа ножницы как можно дальше от головы Лю — не стоит торопиться, когда держишь в руках незнакомый инструмент. Ничего ужасного не произошло, и я попробовала чуть выше, а потом сделала глубокий вдох и принялась резать быстро и решительно, прямо по разделительной линии у корней. Вручив длинную прядь Аадхье, я спросила у Лю:

— Все хорошо?

С ножницами все было в полном порядке, но я хотела дать ей передышку. Лю не плакала, но для нее это наверняка было мучительно.

— Хорошо, — ответила она, моргая, и к тому времени, когда я состригла половину волос, таки заплакала — почти беззвучно. Слезы текли по лицу Лю; одна, особенно большая, скатилась по щеке и упала на коленку.

Аадхья с тревогой взглянула на меня и сказала:

— Я и сама управлюсь. Отдохни, если хочешь.

Лю выглядела еще очень даже ничего: волосы у нее были такие густые, что резать приходилось слоями, начиная снизу. Никогда не угадаешь, не спятят ли ножницы внезапно; если Лю придется ходить по школе с выстриженной макушкой и длинным хвостом, любой человек, у которого она попросит ножницы, сдерет с нее три шкуры.

— Нет, — сказала Лю дрожащим, но очень настойчивым голосом.

Она была самой тихой из нас троих — даже Аадхья обычно сбрасывала пар, когда злилась, ну а если бы существовали олимпийские соревнования по гневу, я бы, несомненно, получила золото. Но Лю всегда вела себя спокойно и вдумчиво… непривычно было слышать в ее голосе резкие нотки.

Она и сама удивилась своей вспышке. Но, какие бы чувства ни испытывала Лю, ей не удавалось их полностью заглушить.

— Режь скорей, — твердо велела она.

— Ладно, — сказала я и защелкала ножницами, срезая волосы как можно ближе к коже.

Глянцевитые пряди пытались обвиться вокруг моих пальцев.

А потом все закончилось, и Лю, слегка дрожа, пощупала голову. Почти ничего не осталось, только неровный ежик. Она закрыла глаза и потерла череп руками, словно желая удостовериться, что все состригли. Потом она несколько раз глубоко вздохнула и сказала:

— Я не стриглась, с тех пор как поступила в школу. Мама не велела.

— Почему? — спросила Аадхья.

— Ну… — Лю помолчала. — Она сказала — тогда здесь все будут знать, что меня лучше не трогать.

Она была права. Щеголять длинными волосами в школе может только богатый и беззаботный член анклава — или малефицер.

Аадхья молча достала злаковый батончик из защищенного заклинанием ящика в столе. Лю помотала головой, но Аадхья сказала:

— Да ешь ты, блин.

И тогда Лю встала и протянула к нам руки. Я сообразила не сразу — три года почти полной социальной изоляции отучают от таких вещей — но они обе ждали, пока я не подошла к ним, и мы втроем некоторое время стояли обнявшись, и это было настоящее чудо. Чудо, в которое мне не верилось: я была не одна. Они спасали меня, а я их. Это было круче любого волшебства. Как будто наша дружба могла все исправить. Как будто весь мир мог стать другим.

Но нет. Я по-прежнему находилась в школе, и к чудесам здесь прилагается ценник.

Я смирилась со своим ужасным расписанием только ради возможности собирать ману по средам. Поскольку насчет прелести свободных вечеров я ошиблась, вы, возможно, подумаете, что ошиблась я и насчет четырех ужасных семинаров.

Нет.

Ни на валлийском, ни на протоиндоевропейском, ни на алгебре ни разу не оказалось больше пяти человек кряду. Занятия проходили в недрах лабиринта семинарских аудиторий, и слово «лабиринт» здесь — вовсе не метафора. Коридоры извиваются и растягиваются. Но даже эти три семинара тускнели по сравнению с продвинутым курсом санскрита, который оказался индивидуальным.

Честное слово, я могла потратить отведенный мне час в день на то, чтобы спокойно позаниматься санскритом. В прошлом семестре я заполучила бесценный экземпляр давно утраченных сутр Золотого камня; библиотека позволила книге появиться на полке в попытке удержать меня от схватки с чреворотом. Я по-прежнему спала, храня эту книгу под подушкой. Я едва одолела первые двенадцать страниц и только-только добралась до первых серьезных заклинаний, но уже не сомневалась, что ничего полезней не находила в жизни.

Но этот час я должна была проводить в одиночестве, на нижнем этаже, в крохотной комнатке, ютившейся за большой мастерской. Чтобы попасть туда, нужно было забраться в самые недра лабиринта, открыть непримечательную глухую дверь и пройти по длинному, узкому, неосвещенному коридору, в котором было от одного до двенадцати метров длины, в зависимости от его настроения.

Огромная отдушина на стене аудитории выходила в ту же вентиляционную шахту, что и отдушина соседней мастерской. Оттуда либо неслись с шумом порывы нестерпимого жара от печей, либо мерный свистящий поток ледяного воздуха. Единственная парта — древняя, железная, совмещенная с сиденьем — была намертво привинчена к полу. Спиной к решетке на полу. Я бы охотно села прямо на пол, но через весь класс тянулись два широких стока, также выходивших из мастерской; они заканчивались большой колодой вдоль дальней стены, и зловещие пятна вокруг намекали, что она регулярно переполняется. В стене над колодой торчали ряды кранов. Из них тихонько капала вода, как бы я ни пыталась их прикрутить. То и дело из труб доносилось ужасное клокотание, а под полом слышался зловещий скрежет. Дверь в класс не запиралась — она то и дело открывалась и захлопывалась с оглушительным стуком.

Если вам кажется, что это идеальная обстановка для засады — что ж, злыдни с вами согласятся. На первой же неделе на меня нападали дважды.

К концу третьей недели мне пришлось черпать из собранного запаса маны, вместо того чтобы его пополнять. В тот вечер я сидела на кровати, глядя на шкатулку с кристаллами, которую принесла с собой в школу. Аадхья провела очередной аукцион, и теперь у меня было семнадцать сверкающих кристаллов, полных маны. Но все прочие оставались пустыми, а те, что я опустошила, убив чреворота, уже начали тускнеть. Если я не начну оживлять их в ближайшее время, они станут такими же бесполезными, как те подделки, которые оптом продаются в интернете. Но я не могла урвать ни минуты. Я собирала ману изо всех сил и не тратила времени даром, но так и застряла на кристалле, который наполняла с прошлого семестра. Утром на меня снова напал злыдень в семинарской аудитории, и мне пришлось полностью опустошить кристалл.

Я принялась за приседания раньше, чем рекомендовал бы врач: если делать упражнения, преодолевая боль в животе, мана собиралась быстрее. Но теперь я уже почти исцелилась — и даже вязание ненавидела гораздо меньше, когда занималась им по вечерам, сидя с Аадхьей и Лю. Моими подругами, моими союзниками. С теми, кто полагался на меня; с теми, кого я собиралась вытащить отсюда живыми.

Я убрала шкатулку и вышла из комнаты. Был еще час до отбоя, но в коридоре стояла тишина. Либо все заняли лучшие места в библиотеке, либо воспользовались возможностью лечь пораньше, в предвкушении того времени, когда злыдни нахлынут на нас с прежней силой. Я постучала к Аадхье. Она открыла, и я предложила:

— Может, зайдем к Лю?

— Конечно, — ответила та и внимательно взглянула на меня, но расспрашивать не стала. Аадхья не из тех, кто тратит время даром.

Она собрала умывальные принадлежности, чтобы потом можно было сразу сходить в душ, и мы вместе отправились к Лю. Теперь ее комната находилась на нашем ярусе.

В школе у всех отдельные комнаты, а потому, чтобы разместить ежегодно прибывающих новичков, они располагаются одна над другой, как тюремные камеры; с яруса на ярус ведет узкая железная лестница. Но в конце семестра, когда рекреации спускаются на этаж ниже, пустые комнаты исчезают, и свободное пространство делится между выжившими. Это не всегда бывает к лучшему. В среднем классе мне досталась неимоверно жуткая и совершенно бесполезная комната двойной высоты. Спальня Лю, наоборот, во время последнего переезда распространилась вниз, поэтому нам больше не нужно лазить по скрипучей спиральной лестнице, чтобы навестить друг друга.

Лю впустила нас, усадила на кровать и дала подержать наших будущих фамильяров. Я гладила крошечную белую мышку, которая сидела у меня на ладони, грызла лакомство и смотрела вокруг необыкновенно яркими зелеными глазами. Я хотела назвать ее Чандрой, но Аадхья сказала: «Назови ее Моя Прелесть» — и расхохоталась. Я стукнула Аадхью подушкой, но, к сожалению, это ничего не изменило. Мама так и не извинилась передо мной за то, что навязала мне имя Галадриэль, хотя, несомненно, она понимает, что должна этого стыдиться. Так или иначе все забыли про Чандру и стали звать мышку Моя Прелесть. Да, да, признаюсь, я и сама забыла про Чандру, так что пришлось смириться.

Впрочем, не факт, что Лю отдала бы мне ее. Глядя на мышку — потому что это было лучше, чем смотреть на Аадхью и Лю, — я произнесла:

— У меня не хватает маны.

Нужно было им признаться. Они рассчитывали на то, что к выпуску я внесу свою лепту. Если я не сумею, они имеют право мне отказать. Они ничем не были обязаны кучке младшеклассников, которых в глаза не видели. Среди них, конечно, находился кузен Лю, но, вместо того чтобы спасать одного только Чжэня, я тратила ману авансом, в то время как она из кожи вон лезла, копя энергию для нашего союза.

В лучшем случае мне хватило бы маны для трех заклинаний среднего уровня — но у меня их не было! Единственным полезным заклинанием, которое не требовало огромного количества маны, было заклинание фазового контроля, которое я нашла в книге Пуроханы. Но в критической ситуации оно не годится, потому что требует минут пять на подготовку. Положим, я применила его в критической ситуации, но только благодаря тому, что Орион на протяжении пяти минут отвлекал основную причину этой самой ситуации. Во время выпуска он будет слишком занят, спасая от чудовищ всех остальных.

— Чжэнь рассказал мне про среды, — негромко сказала Лю, и я подняла голову.

Удивления на ее лице не было — скорее, тревога.

— Эти твои странные занятия в библиотеке? Что там вообще происходит? — спросила Аадхья, и Лю ответила вместо меня:

— Там Эль и восемь мелких. И на них постоянно наскакивают крупные злыдни.

— В библиотеке? — переспросила Аадхья. — Подожди… и это не считая твоего кошмарного интенсива и трех семинаров? Э… школа на тебя всерьез ополчилась?

Мы все замолчали. Честно говоря, вопрос Аадхьи содержал в себе ответ. Горло у меня сжалось, так что я чуть не задохнулась. Раньше я об этом не задумывалась, но Аадхья, похоже, была права. И вражда со школой была гораздо хуже простого невезения.

Шоломанча нуждалась в мане не меньше, чем я. Уходит очень много сил, чтобы поддерживать школу в рабочем состоянии. Об этом несложно забыть, будучи, так сказать, страдательным лицом, которое регулярно переживает нападения злыдней. Однако твари набрасывались бы на нас непрерывно — и их было бы гораздо больше, — если бы не мощные сторожевые заклинания на вентиляционных отверстиях и водопроводных трубах и если бы не удивительное мастерство, благодаря которому этих отверстий немного, несмотря на то, что мы все дышим, пьем, едим и моемся. И для этого нужна мана, мана, мана.

Разумеется, легенда гласит, что ману вкладывают анклавы, и отдельные родители, если могут себе это позволить, и мы сами, посредством учебы… но всем известно, что дело обстоит иначе. Главный источник школьной маны — мы. Все мы копим ману к выпуску — мы занимаемся этим постоянно. Мана, которую мы скрепя сердце тратим на учебу и дежурства, — ничто по сравнению с количеством, которое откладывается на черный, непроглядно-черный день. Когда злыдни разрывают жертву на куски, та, разумеется, в панике хватается за вкусную ману, которую скрупулезно собирала; они ее высасывают, и маны становится еще больше благодаря страху, отчаянному сопротивлению, предсмертной агонии… Эти излишки получает Шоломанча, которая при помощи охранных заклинаний и сама убивает немалое количество злыдней, и все добытое отправляется в школьные хранилища маны и служит для поддержания жизни уцелевших счастливчиков.

Поэтому когда появляется великий герой типа Ориона и принимается спасать людей, злыдни начинают голодать, и школа тоже. В то же время живых — которые дышат, пьют, едят и так далее — становится больше. Это своеобразная пирамида. Если тех, кто стоит на нижней ступени, съедают в недостаточном количестве, благ не хватает тем, кто наверху.

Вот почему нам пришлось спуститься вниз и починить очистительный механизм в выпускном зале: оголодавшие злыдни собрались в том единственном месте, где не было Ориона, и намеревались растерзать весь выпускной класс, потому что последние три года им не хватало еды. От отчаяния они уже ломились и в школу, пытаясь пробить стены внизу лестницы.

А Орион — Орион из нью-йоркского анклава — носит разделитель маны на запястье и обладает способностью, позволяющей ему вбирать ману из убитых чудовищ. Злыдни сами его сторонятся, потому что у Ориона безграничный запас энергии и почти столь же бесконечный запас потрясающих боевых чар.

В отличие от меня. Я — человек, который у него в долгу; при этом я упрямо отказываюсь превращаться в малефицера, убивающего однокашников направо и налево. Недавно я и вовсе двинулась в противоположную сторону. Я остановила чреворота, который направлялся на этаж младшеклассников. Мы с Орионом помешали злыдням вломиться в школу. Мы вместе были в выпускном зале и удерживали щит, пока выпускники-мастера чинили очистительный механизм. И теперь я подражаю этому идиоту, то есть, простите, благородному герою, на регулярной основе, раз в неделю.

Разумеется, у школы на меня зуб.

Если злыдни, атакующие нас по средам, не справятся, школа придумает что-нибудь еще. И еще, и еще. Шоломанча — не вполне живое существо, но и не мертвое. Если вложить в постройку столько маны и столько мыслей, у нее неизбежно образуется нечто вроде собственного сознания. Теоретически, школа создана, чтобы защищать нас, поэтому она не начнет пожирать учеников — во-первых, если это произойдет, поток поступающих резко сократится. Но, несомненно, школе нужно много маны, чтобы функционировать; она предназначена для того, чтобы функционировать. А я ей мешаю, поэтому школа на меня обозлилась, а значит, все, кто рядом со мной, в опасности.

— Пусть мелкие собирают для тебя ману, — предложила Аадхья.

— Они еще ничего не умеют, — мрачно сказала я. — Они ввосьмером соберут меньше маны за час, чем я за десять минут.

— Тогда пусть перезарядят твои мертвые кристаллы, — подхватила Лю. — Ты сказала, не нужно много маны, чтобы их пробудить, — главное, чтоб поток шел непрерывно. Вот и пусть носят их с собой.

Лю была права, однако основную проблему это не решало.

— Мне не понадобятся мертвые кристаллы. Такими темпами я и оставшиеся не успею наполнить.

— Давайте их продадим, — тут же сказала Аадхья. — Они просто замечательные. Или я попробую встроить их в лютню…

— Хочешь выйти из союза? — резко перебила я, потому что больше не могла сидеть и слушать, как они перебирают варианты, над которыми я сама ломала голову последние три недели, отчаянно пытаясь придумать хоть что-то, пока не поняла, что выхода нет.

Выход был только для них.

Аадхья замерла. Лю немедленно ответила:

— Нет.

Я сглотнула.

— Ты, кажется, не…

— Нет, — повторила Лю с небывалой силой и, помолчав, продолжала: — Когда Чжэнь и Минь были совсем маленькими, я водила их на помочах. В школе, если какой-нибудь мальчишка мучил лягушку или котенка, они отбирали у него животное и приносили мне, хоть их из-за этого и дразнили девчонками… — Она посмотрела на Сяо Циня, которого держала в руках, и нежно погладила его по голове. — Нет, — негромко повторила Лю. — Не хочу.

Я взглянула на Аадхью, разрываясь от противоречивых чувств. Я сама не знала, чего ждала. Моя практичная подруга, которой мама велела вежливо вести себя с неудачниками, — поэтому она была вежлива со мной все то время, пока остальные смотрели на меня как на мусор, который даже неохота подбирать с пола, чтобы отправить в помойное ведро. Лю нравилась мне именно потому, что была деловита и упорна; она всегда заключала честную сделку и ни разу меня не обманула, хотя в большинстве случаев оказывалась единственным человеком, готовым со мной торговать. Лю было незачем беспокоиться о младшеклассниках в библиотеке; у нее был выбор. Лю считалась одним из лучших мастеров выпускного класса, она почти доделала волшебную лютню, которая немало стоила бы и за стенами школы. Любой член анклава охотно пригласил бы Лю в свой союз. Это было разумно, практично, и я отчасти хотела, чтобы Лю поступила рассудительно. Она уже не раз протягивала мне руку, хотя любой нормальный человек назвал бы это опрометчивым. Я не желала терять Лю — но не желала и стать причиной ее гибели.

Но Лю сказала небрежным тоном:

— Нет. Я не из тех, кто бросает своих. Просто нужно придумать, как тебе собрать побольше маны. Или еще лучше — как сделать так, чтобы школа от тебя отвязалась. Не понимаю, почему Шоломанча принялась за интриги. Ты не член анклава, у тебя в любом случае маны не через край… какая ей выгода, если ты истратишь последние крохи? Разве что… — и она замолчала.

Мы уставились на нее. Лю сидела, сжав губы, и рассматривала сложенные на коленях руки.

— Разве что… школа провоцирует тебя. Она…

–…Любит малефицеров, — договорила Аадхья.

Лю кивнула, не поднимая головы. Она была совершенно права. Вот почему Шоломанча назначила мне занятия в библиотеке. Школа подталкивала меня… к легкому решению. Она хотела, чтобы я позаботилась о себе, чтобы предпочла копить ману, а не спасать каких-то посторонних малолеток. После этого было бы проще принять второе решение в свою пользу, и третье, и четвертое…

— Да, — согласилась Аадхья. — Школа хочет, чтобы ты стала малефицером. Кстати, а что бы ты могла сделать с помощью малии?

Если бы меня попросили составить список из десяти вопросов, которые я предпочитаю себе не задавать, этот вариант занял бы первые девять пунктов. На десятое место вкрался вопрос: «Как ты относишься к Ориону Лейку?» Но до него было далеко.

— Ты не хочешь этого знать, — сказала я, что означало: «Я не хочу этого знать».

Аадхья ничуть не смутилась.

— Ну, сначала нужно где-то добыть малии… — задумчиво произнесла она.

— Запросто, — отозвалась я сквозь зубы.

Аадхья рассуждала вполне логично, потому что для большинства начинающих малефицеров это основная проблема, а решение обычно предполагает множество интимных встреч, завершающихся кровью и воплями. Но моя беда заключается в том, что я могу случайно высосать жизненную силу из окружающих, инстинктивно бросив какое-нибудь страшное заклинание. У меня, например, есть отличное проклятие, вполне пригодное для того, чтобы стереть целый город с лица земли. Возможно, однажды я применю его, вместо того чтобы писать в газеты гневные письма о современной архитектуре Кардиффа. Не сомневаюсь, что оно способно истребить всех злыдней на школьном этаже, и заодно всех людей — хотя, вероятно, к тому моменту люди и так уже умрут, потому что я заберу их ману, чтобы наложить заклинание.

Аадхья и Лю замолчали. Обе посмотрели на меня с некоторым сомнением.

— Честно говоря, я не особо испугалась, — проговорила Аадхья. — Голосую за то, что ты не станешь малефицером.

Лю выразительно подняла руку в знак согласия. Я издала сдавленный смешок и тоже подняла руку.

— И я за это голосую!

— Рискну предположить, что с нами согласится почти вся школа, — продолжала Аадхья. — Давайте попросим ребят скинуться.

Я уставилась на нее.

— «Эй, ребята, кажется, Эль — вампирша, которая сосет ману. Может, поделимся с ней, пока она нас всех не высосала досуха?»

Аадхья хмыкнула и поджала губы.

— Необязательно просить всех, — медленно произнесла Лю. — Достаточно одного человека… например, Хлои.

Я вздохнула и промолчала. Это была не такая уж скверная идея. И даже не такая уж бредовая. Потому-то она мне и не нравилась. Прошло около месяца с тех пор, как мы побывали в выпускном зале, и я прекрасно помнила, каково это — носить на запястье нью-йоркский разделитель маны. Иметь под рукой столько силы было все равно что погрузить голову в бездонный колодец и беспечно, огромными глотками пить холодную свежую воду. Мне понравилось.

К этому было так легко привыкнуть.

— Думаешь, Хлоя откажет? — спросила Лю.

Я подняла голову и перехватила ее внимательный взгляд.

— Не в этом дело… — я шумно выдохнула. — Она предложила мне место.

— В союзе? — уточнила Аадхья.

— В Нью-Йорке.

То есть гарантированное место в анклаве. Большинство счастливчиков, которым члены анклавов предлагали место в союзе, могли рассчитывать лишь на то, что впоследствии анклав удостоит их вниманием, например даст работу. Обычно каждый год из школы выпускаются четыреста человек. По всему миру открыто порядка сорока вакансий в анклавах, и большая часть достается взрослым волшебникам, которые добиваются этого многолетним упорным трудом. Гарантированное место для вчерашнего выпускника — ценная награда, даже если речь не о самом могущественном анклаве в мире.

Аадхья и Лю разинули рты.

— Они совсем спятили из-за своего Ориона.

— Вы всего два месяца вместе! — воскликнула Лю.

— Мы не вместе!

Аадхья драматически возвела глаза к небу.

— Ладно. Вы всего два месяца ведете себя так, что окружающие считают вас сладкой парочкой. Ключевые слова — всего два месяца.

— Большое тебе спасибо, — сухо отозвалась я. — Насколько я понимаю, ньюйоркцы потрясены тем, что Орион вообще с кем-то разговаривает.

— Между прочим, кем надо быть, чтобы хамить парню, который двадцать раз спас тебе жизнь? — поинтересовалась Аадхья.

Я гневно взглянула на нее.

— Тринадцать! И я сама спасла его как минимум дважды!

— Да ты сокращаешь разрыв, детка, — невозмутимо откликнулась та.

Я вовсе не хочу сказать, что предпочла бы остаться без Аадхьи и Лю и идти навстречу судьбе в одиночестве и отчаянии, чем просить о помощи Хлою Расмуссен, но до тех пор я даже варианта такого не рассматривала. Я понятия не имела, что она скажет. В конце концов, я отказалась от гарантированного места в Нью-Йорке. И по-прежнему грустила из-за этого. Я с детства в подробностях рисовала себе борьбу за место в анклаве. В фантазиях этот путь завершался тем, что я обретала счастливую жизнь в безопасном, богатом анклаве, с бесконечным запасом маны на расстоянии вытянутой руки. При этом собственным поведением я гарантировала, что кампания будет долгой, сложной и никогда не завершится полным успехом; короче говоря, проще было думать, что вообще-то мне и не хочется в анклав.

Даже Хлоя… она приличный человек, очень приличный, надо отдать ей должное. Когда ребята из анклавов в прошлом семестре начали меня обхаживать — исключительно из-за Ориона, — они держались так, словно оказывали мне огромную услугу, снисходя до разговора со мной. Я отвечала крайне недипломатичной грубостью, и скоро они отстали. Но Хлоя выдержала. Она уже десять раз с начала года садилась с нами в столовой — и не притаскивала с собой своих подхалимов. Сомневаюсь, что я могла бы смириться так, как смирилась Хлоя, когда извинилась передо мной и даже предложила дружбу. Я совершенно не жалею о том, что чуть не оторвала ей голову, причина была вполне веской, но все-таки у меня вряд ли хватило бы моральных сил на извинения. Мой запас любезности, честно говоря, микроскопичен.

Но Хлоя — член анклава. И она не похожа на Ориона. Все ньюйоркцы носят на запястьях разделители маны, которые позволяют им обмениваться силой и черпать из общего хранилища; однако разделитель Ориона работает лишь в одну сторону — на накопление. Иначе он заберет столько маны, сколько нужно, чтобы совершить очередной подвиг. Орион действует инстинктивно и не может удержаться. Таким образом, сын будущей нью-йоркской Госпожи лишен доступа к общему запасу маны, хотя, несомненно, вносит в него свой вклад, не говоря уж о том, что бросается на помощь всякий раз, когда кто-то из ньюйоркцев попадает в беду.

Хлоя тоже извлекает пользу из его взносов в общее хранилище. Ей не нужно экономить силу. Она машинально закрывается щитом, когда испытывает беспокойство. Если на нее набрасывается злыдень, Хлоя, конечно, должна, не растерявшись, найти нужное заклинание, но она может не бояться, что маны не хватит. При поступлении в школу она принесла с собой сумку, полную полезных волшебных вещиц, а также унаследовала массивный сундук, который ньюйоркцы в течение ста лет набивали всяким ценным барахлом (что-то они приносили из дому, что-то изготовляли в школе). И все эти вещи они могли оставить, уходя, потому что, выбравшись из Шоломанчи, отправлялись домой, в один из богатейших анклавов мира. И в большинстве случаев они таки выбирались, потому что в выпускном зале окружали себя пушечным мясом — вкусными неудачниками.

Я не в силах об этом забыть, общаясь с Хлоей. Ну… честно говоря, иногда я об этом забываю — но не хочу забывать. В глубине души я жалею, что Хлоя перестала вести себя мерзко — тогда я могла бы и дальше грубить в ответ. По-моему, просто нечестно иметь настоящих друзей, которым нет дела до того, какая ты богатая и сколько у тебя маны — а кроме друзей иметь еще и ману, и деньги, и стоящих по стойке смирно лизоблюдов. Но каждый раз, когда меня посещает эта странная и злая мысль, я словно ловлю мамин взгляд, полный нежности и сострадания, и чувствую себя червяком. Неудивительно, что в присутствии Хлои я непрерывно перехожу от спокойствия к подозрениям, от обиды к сознанию собственного ничтожества и так далее.

И мне придется попросить у Хлои доступ в хранилище маны, потому что я выпью досуха Аадхью, Лю, восьмерых младшеклассников и, возможно, всех остальных ребят, если не сдержусь в один прекрасный день, когда ризолит попытается меня растворить или через решетку вентиляции проберется огнеслизень. А значит, поводов злиться на Хлою станет еще больше.

Отчасти мне хотелось, чтобы Хлоя отказала.

Но нет.

— Погоди… ты хочешь сказать, что согласна? — спросила она полным надежды голосом, как будто предполагалось, что это не однократное предложение и я могу потребовать место в Нью-Йорке в любой момент.

— Нет, — ответила я.

Я пришла к Хлое, поскольку не хотела, чтобы нас подслушали, и от сидения в ее комнате по мне мурашки ползли. Хлоя занимала комнату над душевой, и пустота там была вместо потолка, а не вместо одной стены. В этом есть свои плюсы: не нужно бояться, что свалишься. Есть и минусы: над головой у тебя бесконечная пустота. Хлоя решила проблему, натянув полог из плотной ткани и оставив открытое место только над столом. Над пологом и в его складках могло таиться что угодно.

Она сохранила в комнате всю стандартную деревянную мебель, которую я, поступив в школу, почти сразу сменила на узкие стенные полки. Чем меньше темных углов, тем лучше. У Хлои даже были два полупустых книжных шкафа. Комната у нее стала вдвое шире с прошлого года, судя по длинному яркому рисунку на стене. Рисунок, впрочем, был необычный — я чувствовала, что от него исходит мана. Вероятно, Хлоя насытила краску защитными заклинаниями в алхимической лаборатории. В любом случае я стояла спиной к двери и не заходила далеко в комнату. Хлоя уютно устроилась с книжкой в одном из трех роскошных плюшевых кресел, среди груды подушек, и ни одна из них мне не нравилась. У меня руки чесались ее вытащить, пока подушки не поглотили Хлою целиком (или частично).

— Я просто хочу одолжить немного маны. У меня кончается запас.

— Правда? — подозрительно спросила Хлоя, как будто я сказала нечто немыслимое. — Ты здорова?

— У меня нет утечек, и вампир ко мне не присосался, — коротко ответила я. — Я трачу ману по делу. У меня три семинара и индивидуальный интенсив. А еще раз в неделю я сижу в одном классе с восемью новичками и отгоняю разных тварей.

Когда я закончила, у Хлои глаза полезли на лоб.

— Господи, ты с ума сошла? Усиленный индивидуальный курс? Ты решила на финишной прямой побороться за выпуск с отличием? Зачем ты так себя мучаешь?

— Это школа меня мучает, — сказала я.

Хлоя не поверила и закатила мне десятиминутную лекцию о том, что базовое предназначение Шоломанчи — предоставлять убежище и защиту детям волшебников, что школа (которая регулярно швыряет половину учеников на поживу волкам) не станет действовать вопреки своему предназначению и нарушать стандартный протокол (что она также проделывает регулярно). Свою речь Хлоя закончила исполненным торжества вопросом:

— Да и с какой стати ей обрушиваться на тебя?

Мне не хотелось отвечать и к тому же надоело слушать декларацию анклава в ее исполнении.

— Ладно, проехали, — буркнула я и повернулась к двери, решив, что мое дело не выгорело.

— Эль, стой, я не то имела в виду! — воскликнула Хлоя и вылезла из кучи подушек. — Я серьезно. Подожди, я не сказала «нет»! Я просто…

Я скрипнула зубами и обернулась, желая сообщить ей, что если она не говорит «нет», то, черт возьми, пусть наконец скажет «да» и не тратит больше мое время… но вместо этого я схватила Хлою за руку и вместе с ней рухнула на постель, потому что подушки действительно попытались проглотить ее целиком, и меня заодно. Кресло распоролось по шву и выпустило огромный скользкий сероватый язык, который устремился по полу к нам. Он двигался с пугающей быстротой, как очень целеустремленный слизень; когда мы убрались с дороги, он дополз до двери и ощупал дверную раму, покрыв металл толстым слоем блестящей, похожей на желе слизи. Я не сомневалась, что она ядовитая.

Недаром я всегда ношу с собой нож; я живо принялась резать завязки полога над кроватью, чтобы сорвать его и набросить на слизня. Это дало нам время, но немного, потому что ткань почти сразу начала шипеть и дымиться — да, слизь оказалась ядовитой. Этой конкретной разновидности слизней я не знала, но, очевидно, тварь была достаточно умна, чтобы вести долгую игру и подстерегать жертву, не вызывая никаких подозрений. Опасная гадина. Блестящий кончик языка уже выбирался, извиваясь, из дыры в пологе, но Хлоя подавила инстинктивный вскрик, схватила банку с краской, стоявшую на тумбочке в ногах кровати, и окатила слизня. Из-под распадающегося полога послышалось возмущенное бульканье, которое достигло изрядных высот, когда Хлоя опорожнила вторую банку; два потока, красный и желтый, потекли по шелковистой ткани, пачкая чудовищный язык.

Злыдень втянул его обратно в дыру, под полог, безобразно корчась и издавая хлюпающие звуки, которые, к сожалению, напоминали не столько предсмертную агонию, сколько приступ несварения.

— Пошли отсюда, быстро, — сказала Хлоя, схватила еще одну банку с краской и кивком указала на дверь, но на полпути время истекло: послышалось громкое хлюпанье, и кресло с причмокиванием всосало в себя полог целиком, а потом, вместе со всей кучей подушек, приподнялось и бросилось на нас.

Вряд ли Хлоя, унаследовав эти вещи, ни разу за три года не раздвинула подушки. Следовательно, нас посетил злыдень из тех, что умеют оживлять принадлежащие волшебникам вещи, и еще один — из тех, что имеют организм, способный переваривать человеческую плоть. Это важная категория на всеми любимой схеме в аудитории, где занимаются изучением злых чар. Иными словами, к нам явились два разных злыдня, которые создали нечто вроде удивительного симбиотического союза. Схватка с двумя злыднями одновременно, тем более незнакомыми, — дело непростое. Единственным способом впопыхах справиться с этой задачей было сделать нечто грандиозное — то есть наложить заклинание, которое сожрет уйму маны. И если я потрачу ману на Хлою, а она мне ее не возместит, значит, я подведу тех, кто по-настоящему во мне нуждается.

Или можно было просто… подождать. Хлоя облила слизня краской, чтобы его нейтрализовать, и устремилась к двери; подушечный монстр, переваливаясь, гнался за ней. Он настиг бы Хлою, прежде чем она успела бы добежать до лестницы. Если я тихонько постою в уголке, пока он ее не схватит, а потом побегу в другую сторону, то останусь цела. Хлоя совершенно обо мне забыла. Как в тот день, когда мы на лестнице боролись с аргонетом, не давая ему прорваться в школу. Она сбежала, спасая свою шкуру. Аадхья и Лю дрались бок о бок со мной, а она слиняла. И только что Хлоя потратила десять минут, пространно доказывая, что я все выдумываю. Точнее, она подыскивала причины, позволяющие без стеснения отказать мне в помощи.

— С дороги! — сквозь зубы проговорила я и указала на подушечное чудовище.

Хлоя бросила взгляд через плечо — и глаза у нее полезли на лоб, когда она увидела приближающуюся тварь. Она навалилась на дверь, толкнула ее, вылетела в коридор… и врезалась в Ориона, который как раз взялся за ручку с другой стороны. Хлоя сбила его с ног и рухнула сверху.

Заклинание, которое я применила, было по-настоящему жутким, высочайшего уровня — я недавно выучила его на семинаре по валлийскому. Я потратила неделю, чтобы продраться сквозь древневаллийскую рукопись; процесс изрядно скрашивали многочисленные яркие иллюстрации, повествующие об одном смышленом алхимике-малефицере, который пользовался этим заклинанием, чтобы сдирать кожу со своих злополучных жертв, выпускать из них кровь, сортировать органы и иссушать плоть, оставляя одни кости.

Заклинание эффектно содрало внешний слой обшивки с кресла и оставило ее на полу аккуратно сложенной, как будто только что из прачечной. Внизу оказался блестящий прозрачный мешок, в котором виднелись язык, непереваренный полог и, к сожалению, чье-то полупереваренное тело. К счастью, лицо уже было неузнаваемо. Мешок распался на кучку узких полосок, похожих на пергамент, и язык плюхнулся на пол. Заклинание раскатало его в тоненький губчатый коврик, из которого натекла здоровенная лужа ядовитой жидкости. После недолгой борьбы она разделилась на эктоплазму, нечто прозрачное и нечто розоватое. Три разноцветные струйки, изящно описав в воздухе духу, запрыгнули в опустевшие банки из-под краски. Остальное более или менее неохотно стекло в сточное отверстие посреди комнаты.

Орион пытался встать, но ему мешала Хлоя, которая, по-прежнему лежа на нем, с открытым ртом наблюдала за утонченным расчленением твари. Честно говоря, я опускаю некоторые подробности. Когда я колдую, заклинания обычно имеют многочисленные побочные эффекты, намекающие зрителям, что им следует в ужасе бежать или, упав на колени, просить пощады. Весь процесс расчленения занял примерно полминуты; в процессе тварь энергично, хоть и тщетно трепыхалась, издавая пронзительный вой и испуская фосфоресцирующие вспышки. Когда все закончилось, останки злыдня оказались аккуратно разложены в рядок. Ну просто мечта алхимика. Останки последней жертвы также аккуратно разделились на добела очищенные кости, плоть и ошметки кожи. Кучку костей венчал череп, из глазниц которого выходили тонкие струйки дыма. В качестве завершающего штриха губчатый «коврик», в который превратился язык, сам собой завернулся в обрывок полога, и полоска ткани завязалась на нем бантиком.

Я стояла на стуле, куда залезла, чтобы не запачкаться, и вокруг меня клубился фосфоресцирующий дым. Кристалл светился маной — снова мне пришлось тронуть запас! — но тени я не отбрасывала. Возможно, светилась я сама.

— О боже, — слабо сказала Хлоя, и в ее голосе я услышала вопрос.

Она по-прежнему не двигалась с места.

— Может, слезешь с меня? — сдавленно проговорил Орион.