Год дракона

Надежда Сухова

Драконы живут среди нас! Они вернулись, но уже не в облике крылатых гигантов. Их внешний вид мало отличается от человеческого – старанием богов, которым удалось скрестить ДНК драконов с ДНК Хомо сапиенс. Правда, непокорность у драконов осталась в крови. Некоторые из них не желают подчиняться богам, выходят из повиновения, с лёгкостью маскируясь в людской толпе.

Горыныч

Вечером, как и обещал Вовка, мы отправились к таинственному человеку, носившему сказочное имя Горыныч. Мы выехали в пять часов вечера, и Вовка гнал всю ночь. Мы почти не разговаривали в дороге. Брат, видимо, чувствовал свою вину за то, что довёл меня до обморока, а я не хотел говорить на тему мифологии, потому что чувствовал, что всё сказанное Вовкой больше не вызовет во мне протеста. Выглядеть сдавшимся бойцом мне не хотелось.

Тем не менее было в этой капитуляции какое-то странное, почти мазохистское удовольствие: замок на дверях открыт, но враг не знает этого и потому не заходит. Я наслаждался этим, пусть и временным, превосходством, ведь скоро неприятель обо всём догадается.

Это была моя первая дальняя поездка, если не считать побега из детдома. Одна и та же машина, один и тот же зимний пейзаж за окном, но дорога воспринималась мной иначе. Когда мы ехали из детдома, джип увозил меня прочь от старой жизни. Сейчас же он вёз меня к новой. Я смотрел в окно на расплывающиеся в зимних сумерках деревья, столбы и серые машины, которые мы легко обходили на трассе, и мне казалось, что не я еду куда-то навстречу новым событиям и приключениям, а это дорога уносит всю обыденность прочь, за спину, открывая мне горизонт для новых свершений.

Да и сам «Чероки» за это время стал для меня не просто машиной. Он олицетворял семью, дом, который объединял меня с братом. Печка обогревателя заменяла мне тепло очага, кожаное кресло — кровать, урчание двигателя — болтовню телевизора, а лобовое стекло — окно комнаты. Мой дом теперь не стоял на небольшой деревенской улочке, которая превращалась в пылевую пустошь летом и грязевое болото весной и осенью; мой дом теперь не торчал на отшибе в степи, окружённый бетонным забором из старых шлакоблоков и покосившимися хозяйственными постройками. Мой дом теперь двигался в любом направлении по освещённым автострадам, залатанным асфальтовым дорогам, похожим на стиральные доски, и разбитым грунтовым колеям. Мой дом теперь мог остановиться в любом месте, чтобы я мог насладиться пейзажем, сходить в туалет или пообедать. Мой дом теперь был сосредоточен в салоне старого джипа и одновременно располагался где угодно. Это чувство и волновало, и успокаивало меня.

Живя в детдоме, я часто мечтал о собственной квартирке — небольшой и уютной, моей берлоге, где я буду чувствовать себя в безопасности и покое. Я мечтал украсить её безделушками вроде плакатов и забавных статуэток, я мечтал затаиться в ней так, чтобы без потрясений прожить жизнь и спокойно встретить старость.

Но теперь, ощутив на губах вкус путешествий, уловив запах дороги — смесь бензина, грязи и свежего ветра, — я уже не мог помышлять о той жизни, о которой мечтал. Меня опьяняла свобода, новизна и сладкое волнение от предвкушения. И я был счастлив разделить это с братом.

В дороге мы остановились всего два раза: в одиннадцать вечера — заправиться и поужинать, и в восемь утра — заправиться и позавтракать. В полдень мы были уже на Волге.

Машину Вовка припарковал возле супермаркета, а до дома Горыныча, как водится, мы какое-то время шли пешком.

— Горыныч, Женька, это моё всё, — говорил брат по пути. — Он мне не только жизнь спас, но и помог на ноги встать. Я тоже ему кое-какую услугу однажды оказал, выручил его в трудную минуту, поэтому с тех пор у нас с ним уговор: просьбы друг друга выполнять во что бы то ни стало. Жень, если со мной когда-нибудь что-нибудь случится — иди к Горынычу, он поможет. И сам никогда не отказывай ему в помощи. Обещаешь?

Мне пришлось пообещать, потому что брат всё равно бы не отстал.

Горыныч жил на пятом этаже хрущёвской пятиэтажки. Я уже понял, что друзья брата, как и он сам, предпочитают верхние этажи, чтобы можно было слинять через крышу. Когда мы позвонили в дверь, у меня вдруг от волнения забилось сердце. Всю дорогу я гадал, как выглядит Горыныч. Мне он представлялся то растолстевшим от сидячего образа жизни писателем, который курит трубку и дважды в день гуляет с ирландским сеттером; то всклокоченным неформалом в заношенных джинсах и мятой толстовке; то отставным коммандосом, как Вовка, — крепким, немногословным, живущим в аскетических условиях. Однако я был сильно разочарован: дверь нам открыл низенький дядечка за пятьдесят, с большими залысинами на лбу и длинным хвостом седеющих волос на затылке, небритый несколько дней, в трениках с вытянутыми коленками и полинялой майке с Фредди Меркьюри на груди.

— Привет, Спецназ! — радостно воскликнул дядечка.

— Привет, Горыныч! — ответил брат, и они обнялись. Смотрелось это довольно комично, потому что голова Горыныча была на уровне подмышек Вовки.

— А это… брат твой? — выпуская гостя из объятий, поинтересовался Горыныч.

— Да, Женька.

— Младшой? — он произнёс это с ударением на последний слог, что меня покоробило.

— Нет, младшему пятнадцать сейчас. Это средний.

— Здравствуйте, — я протянул руку.

Горыныч пожал её своей маленькой ладошкой и кивнул за спину:

— Проходите, чего на пороге стоять?

Мы сняли куртки и разулись. И без того маленькая и тесная двухкомнатная «хрущёвка» была заставлена всяким барахлом: книжными шкафами, комодами, тумбочками, коробками, столами. Мой громоздкий брат каким-то чудом проходил между этими завалами, не сшибая углы и ни обо что не ударяясь. Он напоминал мне пожарную машину, разворачивающуюся на парковке малолитражек. Я же, хоть и был на полголовы ниже брата и гораздо уже в плечах, дважды врезался — сначала в косяк, потом в торчавшую из-под стола коробку.

— Чайку с дороги? — Горыныч, не дожидаясь ответа, отправился на кухню.

— Мне без сахара! — крикнул ему вслед Вовка и уселся на диван. Между полкой, которая над ним висела, и его головой остался зазор сантиметра в три. Я с замиранием сердца представил, что случится, когда брат резко встанет.

— Падай! — он похлопал рукой рядом с собой, и я осторожно сел.

— Я его себе не таким представлял, — шёпотом произнёс я.

— Осторожней, у него хороший слух, — предупредил Вовка.

— Слух хороший, но я не обидчивый, — отозвался с кухни Горыныч, и у меня непроизвольно рот открылся: мало того, что я сказал фразу шёпотом, так в комнате ещё работало радио. Чтобы не ляпнуть случайно чего-нибудь лишнего, я решил помолчать. Вовка закрыл глаза и откинулся на спинку дивана, видимо, отдыхая после дороги.

Горыныч нарезал бутербродов, достал маринованных огурчиков, полпирога с курицей и несколько подсохших кусочков сыра. Чай же он заварил ароматный, с чабрецом. Мне после сладких и еле тёплых детдомовских помоев любой запашистый чай казался верхом вкусовой пирамиды.

— Как добрались? — составив еду на доску, которая лежала поверх коробки из-под телевизора, Горыныч придвинул импровизированный стол к нам.

— Нормально, — Вовка взял чашку и отпил. — Давай сначала с делами разберёмся, а потом душевные беседы.

— Обожаю Ермоленко! — Горыныч хлопнул в ладоши. — Хватка что надо! Не зря его все Спецназом зовут: своего не упустит.

Вовка никак не отреагировал на комплимент. Горыныч кряхтя встал и скрылся в соседней комнате.

— Ешь давай, ужинать будем чёрт знает когда, — брат пихнул меня локтем.

— А ты? — я несмело взял пирог.

— Я поохотился, могу не только не спать, но и не есть.

— Хорошо поохотился? — Горыныч нарисовался в комнате с серым конвертом в руках.

— Так себе, — поморщился брат. — Лярва. Хоть и жирная, но…

— Такому богатырю, как ты, надо валькирий и демонов жрать, а ты себя диетами моришь.

— А что Кот? Ничего не слышно от него? — сменил тему Вовка.

— Что от него должно быть слышно? — удивился Горыныч.

— Он там что-то про радиацию говорил. Не проявлялся больше?

— После ранения я о нём вообще ничего не слышал. И про Бешу тоже.

Вовка понимающе кивнул и задержал взгляд на конверте.

— Да, конечно, — спохватился Горыныч и передал конверт ему. — Вот, как просил.

Вовка вынул оттуда паспорт и, раскрыв, прочитал вслух:

— Борчиков Евгений Сергеевич. Нормально.

Далее он вынул загранпаспорт и водительские права. Все были на имя Евгения Борчикова и имели мою фотографию. Где Вовка умудрился её достать — одному богу известно.

— Дурацкая фамилия, — вздохнул я.

— Зато искать не будут. Проверил всех двойников — в базах не значатся, — с гордостью заявил Горыныч.

— Вот и славно! — Вовка передал конверт мне, чтобы я изучил свои новые документы, а сам достал из заднего кармана джинсов узкий почтовый конверт, свернутый пополам, и протянул мужчине: — Пересчитай.

Горыныч вынул стопку пятитысячных купюр и молниеносно пробежался по ним пальцами.

— Тридцать два косаря! Это больше, чем надо, — подытожил он.

— На горючее тебе, — отмахнулся Вовка. — Ты меня очень выручил.

Горыныч хитро прищурился и унёс деньги в комнату, откуда приносил документы. Вернулся он с толстой и потёртой книгой. Я, грешным делом, решил, что это какая-нибудь Большая медицинская энциклопедия.

— Это тебе, Женя, — он протянул книгу мне с таким видом, словно это был торт, а я — именинник.

— Спасибо, — я принял подарок.

Он был довольно тяжёлый. На кожаной обложке золотым тиснением был выдавлен какой-то символ, который потемнел от времени и грязи.

— Что это такое?

— Кулинарная книга. Ты ведь мастер по этой части, — Горыныч сделал жест рукой, как будто что-то помешивая.

Я бросил вопросительный взгляд на Вовку, но тот с невозмутимым видом потягивал чай.

— Ты не сказал ему? — то ли удивился, то ли расстроился Горыныч.

— Что я должен ему сказать? Я сам ничего не знаю, — пожал плечами брат.

— Знаешь!

— Я не уверен.

— Это ясно как день!

— Пусть Шу скажет, — отрезал Вовка.

— Когда ты будешь жить своим умом?! — всплеснул руками Горыныч. — Ничего сделать не можешь без чьего-то одобрения. То Шу ему, видите ли, скажет, то Кот про радиацию сообщит! Ты сам себе хозяин, а не Шу и не Кот!

— Я не мастер в таких делах, ты знаешь, — Вовка помрачнел. — Я ещё многого не знаю, а Шу и Кот — знают. И поэтому я хочу быть уверенным, что не ошибаюсь. В нашем деле ошибаться нельзя.

— Ты Спецназ, а не сапер.

— Это одно и то же. Война везде одинакова.

Горыныч вздохнул и махнул рукой на Вовку. Чтобы не смущать двух ссорящихся своим пристальным вниманием, я открыл книгу и оторопел: она была написана какими-то витиеватыми каракулями.

— Ой… тут ничего не понятно, — я продемонстрировал открытую страницу Горынычу.

— Тебе так кажется. Просто вглядись повнимательней.

Я прищурился, отодвинул книгу от себя, попытался расфокусировать зрение, но ничего не менялось: каракули оставались каракулями и не складывались в понятные слова. Решив, что это какой-то шифр, я закрыл книгу: вдвоём с Вовкой разберёмся.

Закончив чаепитие, мы попрощались с Горынычем и вышли на улицу.

— Безопасней было бы сменить не только фамилию, но и имя с отчеством, но я попросил оставить хоть какую-то связь с прошлым, — вдруг произнёс Вовка. — А что фамилия дурацкая — забудь. Ты ей будешь пользоваться раз или два в год, так что…

— Да я не переживаю, — я видел, что брат был чем-то расстроен, и мне хотелось его подбодрить. — Ты мне поможешь разобраться с этой книгой?

— Не знаю, получится ли у меня, — Вовка потёр переносицу. — Эта книга только для тебя, ты сам должен с ней сладить.

— Что значит «сладить»?

— Увидишь, — брат сунул руки в карманы и ускорил шаг. Я поспешал за ним, как средневековый ученик, опаздывающий в школу, — с огромной книгой под мышкой.

Оставив меня в машине, Вовка зашёл в супермаркет, возле которого стоял «Черик», — купить в дорогу воды и еды. Обратно он хотел ехать без длительных остановок.

— Я думал, что вы с Горынычем помогаете друг другу безвозмездно, — сказал я, когда брат вернулся с большим пакетом с продуктами. — Тридцать с лишним штук за документы — это, мягко говоря…

— Это вторая часть. Первую я внёс, перед тем как поехать за тобой, — хмыкнул Вовка. — Пятьдесят процентов предоплата.

— Шестьдесят штук! — обомлел я. — Дорогая у вас дружба…

— Эти деньги я платил не ему. Я возмещал расходы, — Вовка включил зажигание, и машина тронулась.