Улыбка волчицы

Надежда Осипова

Сборник рассказов. Непридуманные истории: трагические, смешные, о любви, ненависти, одиночестве… и о том, что никогда не надо отчаиваться и сдаваться… Словом, жизнь – это все же прекрасная «штука»!

Раз, два, три, четыре…

Второй курс Литературного института давался особенно тяжело. Но даже саму мысль, что не справляюсь, я упорно старалась не замечать. С повседневными катастрофками можно было как-то совладать, кроме затяжного глубокого безденежья. Ещё меня беспокоило полное отсутствие учебников по латыни. И я совсем не представляла, как буду сдавать зачёт грозной Гвоздевой по древним цивилизациям. Интернета тоже не было. В ту зиму у меня много чего не было, например, дров. Топила печку книгами, одеждой и мебелью. Голодала, замерзала, словом, запросто могла сгинуть, но сдаться — никогда. Мой младший сын уже год учился в дневной аспирантуре, а старший только что поступил в очную адъюнктуру, и я была для них тогда как боевое знамя. Поэтому на сессию поехала, имея в кармане круглую месячную наличность на московское пропитание — ровнёхонько две сотни рублей.

Но ожидаемые осложнения начались куда раньше, — едва «пазик» отъехал от автовокзала. Кудлатому мужику не понравилась моя сумка в проходе, от злости он раздулся как сытый клещ. Терпеть не стала, грядущую стычку предварила сразу:

— Ещё раз пнёшь сумку, раскарябаю всё личико. Вместо поезда будет кутузка. Выбирай…

Мужик перестал сражаться с сумкой, но продолжал бурчать до половины дороги — возмутило словечко «личико». Похоже, ему сегодня всё не нравилось, как, впрочем, и мне тоже. Тревожила пересадка — через час надо было перепрыгнуть в другой «пазик», тот ходил очень редко, но уж точно мимо станции. Прямой автобус до железнодорожного вокзала верховное городское начальство из экономии отменило с полгода назад, и теперь пассажиры, чтобы не опоздать на поезд, бросались к попутному транспорту как жоркие весенние щуки на высмотренную добычу.

Переживала не зря — попутный «пазик» уже стоял на конечной остановке на всех парах — с открытой настежь дверью, нервно кашляя выхлопной трубой. Я везде была первой, и тут не задержалась, всех обогнала. Уже заняла переднее тёплое место, как увидела посреди дороги тощенького паренька, на котором глыбой повис центнеровый дед. Ладненькая бабёнка суетилась с деревенскими хохоряшками, узлами без счёта, перетаскивая их по направлению к нашему автобусу на утоптанной скользкой площадке. По несвязным движениям и перекошенному рту старика определила сразу — после инсульта… Мысль ещё не долетела до нужных извилин, а я уже неслась на подмогу со скоростью бульдожки, которой не терпится поймать жирного кота, на бегу слёзно попросив водителя немного обождать нас.

Перекинув дедову руку на правое плечо, почти взвалив его на себя, начала громко считать, чтобы сразу всей компанией попасть в ритм — шофёр предупредил, что ждать больше пяти минут не сможет.

— Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре…

Парнишка оказался на редкость смышлёным. На счёт «раз» он делал шаг вперёд. На счёте «два» я подцепляла под колено левой ногой дедово парализованное копыто, передвигала его с усилием, но довольно быстро. На «три» парнишка тянул окостенелую тушу больного вперёд на себя. Я подтягивалась уже на «четыре». Быстро попав в ритм, мы управились за девять-десять переходов. Употевшая бабёнка тяжело приходила в себя, у деда ручьём текли на воротник полупальто слюни, а парнишка, хоть и порядком замученный, сиял за троих весельем неуёмной молодости.

Отдышавшись, Люба, так звали женщину, рассказала, что живут они с сыном Алёшей в Омске, Две недели назад приехали забрать парализованного деда из дальней таёжной деревеньки к себе в город. Дедов большой дом бросили на произвол судьбы, родни там никого нет, да и от самой деревни осталось только четыре жилых двора, кто помер, а кто давно переехал в благополучные места. Едут на перекладных уже больше суток, устали вконец, но в Омске их будут встречать, вот только бы здесь им до вагона как-нибудь добраться… Я молчала. Не хотелось мне вспоминать, как сама сначала пятнадцать лет выдирала из тяжёлой болезни младшего сына, была ему не столько матерью, сколько другом, учительницей, медсестрой. А потом ещё десять с половиной лет протаскала на себе больного мужа, сначала после инсульта, потом с онкологией. Тогда и научилась жить на «раз, два, три, четыре». Постепенно притихла и Люба.

Но как я не отмахивалась от тяжёлых мыслей, воспоминания сами лезли в голову. Родом я с восточного Алтая — благодатных урожайных мест. В молодости по великой дурости переехала в маленький городок среди зон и военных частей — средний таёжный север. Обычных людей за последние тридцать лет встречала мало, в суровом климате они не селятся, жила среди святых, героев и гадов. Словом, родилась ласковой и нежной, а стала оголтелой под стать обстоятельствам, всегда готовой к безразмерному труду и безразмерной обороне. За столько горемычных лет всё же крепко задолжала людям, в лихой час всегда кто-нибудь да выручал, и Любку без всяких громких слов я не собиралась бросать посреди дороги.

Железнодорожная станция за раздумьями выскочила из-за домов неожиданно быстро. Довольно проворно выгрузили из автобуса узлы и узелки, но деда мы с Алёшей передвигали с превеликим трудом, каждый шаг давался с боем. Больной не капризничал, он даже не мычал, только его парализованная нога теперь не волочилась, дед умудрялся просто вгрызаться ею в мёрзлую землю, а сам поочерёдно отдыхал на наших спинах, в зависимости от того, кто наклонялся двигать его копыто. Мы с Алёшей оба еле дышали. Сам дед весил слегка за центнер, да ещё его полупальто, старинная «москвичка», прозванная в народе пылесборником, тянула на пудик с большим гаком.

Уже объявили посадку, а мы не преодолели ещё и половину оставшегося пути.

— Алёша, помоги мамке, видишь, тяжело ей. И дедушка пускай передохнёт на скамейке, успеем мы, не переживай, — отправила я парнишку к Любе на помощь.

— Ты что творишь, гад? — ткнула я кулаком деда в бок, как только Алёша отошёл от нас. — Если не хочешь ехать, так зачем с места трогался? Подыхал бы один на своей заимке, а родню-то зачем гробить? По дому затосковал? Гнилушки пожалел, а кровь родную не жалко? Может, вон того бомжа на помощь позвать, посмотри, как ловко в урне роется, видать, дня три не жрамши… У меня две сотни есть, если ему заплачу, так он тебя в вагон по кускам затащит… а уж вшей натрясёт, днем и ночью чесаться без передыху будешь… Да ты на Любку-то, бессовестный, посмотри, разуй глаза, сейчас упадёт замертво, а барахло твоё не бросает. До чего же славная бабёночка! И внучок у тебя золотой. А ты, пердун старый, хряк раскормленный, ничего не ценишь, ни любовь их, ни…

Я вовремя увернулась, чуть не прилетело мне от деда за ласковые слова… Зато ситуацию прояснила полностью: болен, спору нет, но двигаться может очень даже хорошо.

— Ладно, давай поговорим по-доброму, — я резко сменила интонацию, стараясь не смотреть в дедову сторону — тот сидел красный, с выпученными глазами, и оскорблено сопел. — Ты думаешь, мне охота ехать? Нет, не шибко, но надо, ради будущих внуков стараюсь… Вон вахтовики у вагона гудят, на два-три месяца от семей отрываются, думаешь, им радостно сейчас? Ничего подобного! Но тоже надо как-то выживать, денежку зарабатывать. И ты себя не позорь, глава клана как-никак, Алёшка на тебя смотрит, с дедушки пример берёт. Ты ещё долго проживёшь, в тебе жизни навалом… и дочке с внуком шибко нужен… где советом, где пенсией поможешь… поверь уж…

Я замолчала. Дед уже не сопел, только брови к переносице мрачно свёл.

— Соберись, родимый, через минуту встаём, надо навёрстывать, — чуть прикасаясь, я погладила его по рукаву «москвички». — Давай, на раз, два, три, четыре… Опирайся смелее, я привычная, сдюжу…

До поезда мы доскакали совсем скоро. Дед развил такую прыть, что я едва успевала отсчитывать:

— Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре…

Когда Алёша увидел, как его больной дедушка танком к вагону прёт, то хохоряшки из рук выронил, а Любка от изумления сначала ахнула, а потом икать начала, видать, воздуха много заглотила…

Как только мы приблизились, вахтовики перестали гоготать, на нас уставились. Среди них я заприметила и своего знакомого по «пазику» — кудлатого мужика. Он стоял с гордым видом, наверное, реванш обдумывал.

— Люба, ступай, милая, деду надо лекарство готовить. Он у вас, конечно, герой, только, кажись, ухайдакался… А ты, Лёшенька, с вещами заканчивай, дедушку пора в вагон переправлять…

К проводнику подошёл милиционер с розовой папкой, они с улыбочками начали обсуждать какие-то знакомые темы, только вахтовикам такое соседство пришлось не по нутру, и они гурьбой собрались уходить, уже развернулись к лесенке.

— Ребята, а вы куда это направились? А больному человеку подняться в вагон кто помогать будет? Мне одной не справиться…

— Твой мужик, ты и поднимай, — мгновенно подал голос кудлатый.

— Да ты что, милок, совсем нюх потерял? Да я даже не знаю, как его зовут. Ну ладно, разошёлся… хватит ругаться. Помогай. Все мы под Богом ходим. Поспеши, еле держу уж…

Я передала больного кудлатому, с другой стороны его обхватил крепенький вахтовик, а сверху уже тянули руки их сотоварищи.

Подождала ещё с минуту, полюбовалась процессом, не каждый день такое увидишь — помогал даже милиционер — направлял дедову ногу снизу, когда она цеплялась за железную ступеньку. Обычно милиционеры предпочитают со стороны наблюдать, как другие работают, а этот какой-то ненормальный оказался…

Мой вагон угодил к самому паровозу. Усевшись на место, стала искать платочек, чтобы стереть с плеча дедовы слюни. И вдруг обнаружила, что потеряла кожаные перчатки. Дорогие, итальянские, тонкой кожи, из прежней моей благополучной жизни, ещё не рваные… а на дворе ноябрь… Господи, да как же я в Москве-то месяц продержусь… руки надсаженные, мерзлявые…

Страшно стало. Сижу, горюю. За окном кричит кто-то благим матом. А я себя ругать начала без удержу:

— Дура ты, Надька, дура. Всё тебе не сидится на месте. Вон за окном кричат, посмотри, кто там, да беги сразу же, помогай. Всегда найдётся человек, кому помощь нужна. Ну что, Наденька, попка гладенька, поиграла в мать Терезу? Замерзай теперь, так тебе и надо! На свои двести рублей только китайские кривобокие верхонки в Москве купить сможешь!

А потом пораздумала и успокоилась. Мысли здравые появились. Жила же я как-то до сих пор, за пятьдесят лет перевалило, и ничего, справлялась. Наверное, и сейчас не пропаду, не замерзну. Авось обойдётся. Люди ведь кругом, чего бояться-то? Даже повеселела чуток. Выглянула в окно. А там по перрону Любка бегает. Подскочит к вагону, вверх прыгает, руками машет, а в руках — мои перчатки. И кричит:

— Эй! Эй! Эй!

Я хохотать начала. На улицу выскочила, перчатки у неё забрала, и неизвестно, кто рад больше был. То ли я, что перчатки нашлись, а то ли она, что отблагодарить добром меня смогла.

— Надя, ты на скамейке их забыла. Перчатки твои чужие люди нашли да проводнику передали, думали, что мы одна семья, вместе едем. А тебя насилу отыскала. Ушла втихаря, даже не попрощалась…

Любка поспешила до своего вагона, к деду с Алёшкой, рот нараспашку, счастливая… Минуты через четыре стронулся с места поезд. Я смотрела в окно и думала:

— Эх люди, люди… Люди добрые… Сколько лет живу среди вас… а всё удивляюсь доброте и любви вашей…

Через полтора года по велению какого-то другого верхнего начальства из экономических соображений перестал ходить и поезд. Жить стало ещё веселее.