Было весело в деревне…

Надежда Осипова

Интересная повесть о деревенской жизни. Красочный язык хорошо сочетается с юмором и честностью изложения. Текст читается на одном дыхании. Любовь, забавные приключения, увлекательные наблюдения о деревенской жизни, природа и вечные человеческие ценности…

Анархия, Вельветка, Маркиз и прочие…

Рассказ третий

Сосед Яков Григорьевич позвал Таньку на будущей неделе съездить в дальний Калиновый колок побрать шиповника, да заготовить метёлок на зиму. Его лошадь, по кличке Анархия, характер имела до того скверный, что хуже некуда, и упряжем ходить, хоть с телегой, хоть с санями, попросту брезговала. Людям Анархия повиновалась с большим трудом, жила по своей воле, и всегда творила, что хотела. Запрячь её можно было лишь долгими уговорами, потчуя хлебными корочками после каждой подвижки с упряжью. К хлебному угощению её приучил Яков Григорьевич, но и его она слушалась через раз. А поскольку другие конюхи и скотники с рёвом и злобным матом от неё во всякий день отказывались, то именно ему и выпадало годами с ней работать, но уже по другой причине — его чересчур покладистого характера. Когда Яков Григорьевич уволился из совхозных конюхов на пенсию, то и Анархию из-за непочтительного норова, на конюшне оставлять тоже не захотели. Коллективно умаявшись после его ухода с непокорной лошадью, единодушно предпочли следом за Яковом и её списать — отправить в городской мясокомбинат на колбасу.

Сказано — сделано. Конюхи написали совместную докладную бригадиру, бригадир изготовил в свою очередь бумагу для управляющего Заречным отделением, а тот уже со всей «документацией» поспешил к главному зоотехнику. Отправить на мясо не старую ещё лошадь у главного зоотехника рука всё же не поднялась, и он двинул стопы в кабинет директора. В деревне Дураково, где находилась центральная усадьба совхоза «Путь коммунизма», как говаривала Марья Ширшачиха, директора менялись сезонно, — зима, лето, осень, весна, либо поквартально, как карта ляжет. Всё зависело от погодных условий. Не успевали сельчане запомнить имя директора, а его уже снимало с работы верхнее районное начальство, как не справившегося либо с посевной, либо с уборочной, причина находилась всегда. Новый директор сел в кресло неделю назад, и так скоро терять не согретое ещё место из-за сомнительного, на его взгляд, списания здоровой рабочей лошади не хотел, поэтому вник в мельчайшие подробности лошадиной истории. Представленным бумагам не поверил, и потому возымел желание съездить на конюшню, чтобы самолично познакомиться с Анархией. Он попросил бригадира запрячь кобылу у него на глазах. Двое конюхов хомут на шею Анархии кое-как продёрнули, седёлку на спину тоже как-то накинули, но набросить на лошадиный зад шлею уже не смогли. Лошадь поначалу лягалась, кусалась, вставала на дыбы, а потом, когда обыденная колготня ей поднадоела, разметав упряжь и конюхов по скотному двору, ускакала на волю. Потрясенный директор, выпутавшись из прилетевшей на него конской сбруи, от пережитой жути смог выдохнуть только одно слово:

— Списать.

Когда Яков Григорьевич прознал, что его Анархию скоро свезут на скотобойню, то сразу побежал по начальству с просьбой о продаже. Лошадиная история повторилась, Дураков Яков проделал тот же путь по списанию лошади, как бригадир и управляющий, но в обратном направлении. Все мелкие и крупные начальники только разводили руками, мол, поздно уж, дело решённое. Оставался только директор совхоза. Тот оказался всё же человеком хорошим и, несмотря на происшествие с лошадиной сбруей, Якову уступил, наложив резолюцию в углу заявления: «Продать бывшему конюху Дуракову Я. Г. по цене мяса за многолетний труд». Марья Ширшачиха наложила сверх директорской свою устную резолюцию: «Сбагрили норовистую лошадь старому дураку Якову, потому что тот три дня на пузе перед новым директором елозил. И отвязаться от неё решили всего лишь потому, что с лошадью не стало сил мучиться, а до города доставить такую упористую скотину неисполнимо, да и во всём Дураково приколоть её на мясо никто из мужиков тоже не рискнул бы — она сама кого хошь первой укокошит».

Так или иначе, но только Яков Григорьевич, стремглав заплатив в совхозную кассу деньги, столь же быстро обменял квитанцию с подписанным заявлением на лошадь с уздечкой. Обе стороны с великой радостью произвели обмен, как говорится, из рук в руки. В Дураково Якову Григорьевичу завидовать не стали, но отнеслись с пониманием, что жить спокойно на пенсии без привычных многолетних мучений с проклятущей Анархией, по деревенскому мнению, ему было шибко скучно.

Глуховатая Степанида Мироновна, жена Якова Григорьевича, сразу переименовала Анархию в Холеру, и в собственный двор из дому выходила теперь существенно реже и только с молитвой. Анархия в первый же день на новом месте произвела, по выражению Степаниды Мироновны, «перетрубацию». Что означало столь странно звучащее слово и где урвала его себе Степанида Мироновна, никто не знал, но зато в Безымянном переулке все жители наглядно удостоверились, что про лошадиный норов им не наврали. Яков Григорьевич ещё и стакан чая на радостях не допил, как Анархия, начисто разметав прясло, уже паслась на Танькиных клумбах. Хозяйка съеденных астр и георгин ругаться не стала, а мирно поговорив с Анархией и ласково огладив гриву, в столь же спокойном порядке водворила её на прежнее место. Возможно, в благодарность за потраву цветов, либо за установленные добрососедские отношения, только лошадь теперь регулярно приходила удобрять опустевшие Танькины клумбы. Мулютины старухи хором ругались, Анархия устраивала смердящие водопады напротив их крыльца, навозные мухи роились над конскими лепёшками, Танька всякий раз смеялась, а дед Яша постарался извлечь из ситуации обоюдную соседскую выгоду. Так стали заготавливать они с Танькой «зимние резервы» на два двора — веники, метёлки и ягоду, все хозяйственные нужды совместно справляли теперь на Анархии.

Как-то в начале сентября Танька поехала на автобусе обудёнком в город — в парикмахерскую. С малолетства носила она русую, в руку толщиной, косу. Но после чернобыльской трагедии волосы секлись, росли плохо, и на Таньку в особо трудные времена обрушивалось желание косу остричь, да и в частуху приходилось ей слышать, что по народным приметам, если нападала на человека хворь, либо случались прочие житейские неприятности, то лучше волосы обрезать, дабы освободиться от напасти, — на кончиках волос, дескать, всё чёрное зло скапливается. И теперь она просто-напросто загорелась охотой вместо надоевшей косы сделать себе короткие кудри. К мастеру в парикмахерской она не попала, там обслуживали строго по блату — якобы по предварительной записи, зато привезла в сумке с городской привокзальной помойки мелкую полудохлую собачонку. Дома отмыла её с хозяйственным мылом в тазике, просушила банным полотенцем, а потом выцыганила у Степаниды парного молочка для новой своей квартирантки. С неделю поила собачонку с ложечки, спать укладывала на подушку рядом с собой, как малого ребёночка. Вопреки всеобщему мнению, собака вскоре одыбалась. Только оказалась такой звонкой и бесстрашной, что сначала на неё прибегали дивоваться ребятишки с соседних улиц. Костя за мягкую шерстку прозвал собачку Вельветкой.

Постепенно Вельветку, кроме малых ребят, стала бояться вся живность в округе. Не только коты, но и взрослые мужики старались теперь Безымянный переулок обходить стороной. Даже Анархия, опасаясь мулютинской Вельветки, Танькины клумбы унавоживать перестала, и обильно удобренная земля принялась прытко прорастать лопухами.

Вскоре прибился к дому Мулютиных ещё один квартирант — трёхногий кот бурой масти. Как-то поехали Яков Григорьевич с Танькой на мельницу — перемолоть выданную в совхозе пшеницу на муку и дроблёнку. Между мельницей и котельной, где ждали своей очереди помольщики, прыгал промеж транспорта трёхногий замурзанный кот. Танька по сердобольности разок-другой почесала у кота за ушками. Ездить на мельницу пришлось ещё два дня, и кот от Таньки уже не захотел отлипать, без опаски месил грязь тремя лапами возле их телеги. Последним рейсом она позвала бурого, похлопав рядом с собой по мешку. Дважды приглашать его не потребовалось — кот ласточкой взмыл на воз, и увечье в этом ему нисколечко не помешало. Дома Танькины старухи зароптали в три голоса:

— Совсем девка сдурела! Пошто ветер-то у тебя в голове? Кошачьего калеку в дом приволокла! Всяких уродов со всех помоек в дом натаскала. Можно было и доброго котишку сыскать, коль охота напала…

Кот слушал старух с гордо поднятой головой. С чувством собственного достоинства он позволил и Вельветке обнюхать себя с головы до хвоста. Танька за мудрое терпение и благородную осанку прозвала кота Маркизом.

После погрома, устроенного Анархией на новоселье, Яков Григорьевич втыкать вдругорядь жерди в прясло поленился, и жили теперь соседи запросто, одним двором. Вечером с пастбища приходила во двор стоумовая корова Марта, самостоятельно открывая мордой запор с внутренней стороны калитки. За удой она давала ведро молока, но, чтобы её подоить, надо было верёвкой быстро обмотать задние ноги — Марта лягалась. Степанида утверждала, что корова у них очень хорошая, не скандальная, но деликатных кровей, по сей причине страшится щекотки. Молоко она давала густое, благодаря чему хозяева спокойно терпели её брыканье из года в год. В последнее месяцы и Танька постигла науку доить Марту, дородная Степанида Мироновна, накопившая почти два центнера личного веса, частенько прихварывала. Как только с пастбища пастух прогонял вдоль улицы коров, а Марта запускала себя во двор, то за калиткой начинал визжать дураковский боров Борис. Чтобы Бориска не одичал, день-деньской околачиваясь промеж деревенских луж, и дом свой знал, Яков Григорьевич намешивал ему в пойло остатки хозяйской еды, измельчённые капустные листья, а также морковную, свекольную и брюквенную ботву с огорода, и вечером выливал месиво через прясло прямо в корыто. Борову шли и картофельные очистки в распаренной дроблёнке, чтобы на рёбрах у него нарастало сало, — так уж испокон веков устроено безотходное крестьянское хозяйство, когда одно дело с немалой выгодой поддерживает другое.

Всеми дворовыми делами нынче благополучно управляла Вельветка. Она урчала перед дойкой на Марту, сортировала кур и петухов на пришлых и своих, гоняла вдоль дороги чужих котов, помогала запрягать Анархию. Норовистая лошадь стояла почти спокойно, если прямо перед собой лицезрела махонькую рычащую Вельветку, готовую в любую секунду бесстрашно вцепиться ей в морду. На хлопотные сборы за метёлками и шиповником прискакал понаблюдать и Маркиз, он теперь всегда провожал Таньку и Якова Григорьевича в дорогу, прыгая за телегой на трёх лапах до самых ворот.

Калиновый колок располагался между двумя лысыми сопками километрах в пяти от деревни. Дорога к колку, суетливо извиваясь, поспешала среди полей с вызревшей пшеницей. Небольшие облака, как белые куры, лениво разбрелись по просторному небу. Толстые суслики, совсем как люди, стоя на задних лапках, перекликались беспокойным свистом. Жили они вокруг полей целыми колониями, хлеба в совхозе хватало на всех. Уборка урожая уже шла полным ходом. Зерноуборочные комбайны «Нива» трудолюбиво ползали по полям, как сытые шмели. От ближнего комбайна отъезжала гружёная машина — ещё не осыпалась по кузову островерхая пшеничная горка, а из бункера на землю вытряхивались едва заметные на расстоянии остатки пыли вперемежку с пшеничными остями. Из кабины старенькой переваливающейся с боку на бок по соломенной щетине убранного поля машины лихо неслась песня разудалого шофёра Петьки Уточкина, внука деда Петра, по прозванию Капут, их соседа по Безымянному переулку. Танька в ответ пропела ему частушку:

Ехал по полю шофёр

И остановился!

Развалился весь мотор,

Шофёр матерился!

Калиновый колок сыто нежился на нежарком осеннем солнышке. Упрямо растопырили длинные иглы круглые кусты боярки. Калина, как красна девица в деревенском хороводе, готова была ринуться в лихой пляс, чтобы только похвастаться перед подружками богатым убором из ягод. Скромно присел на корточки среди столь броских барышень подсыхающий шиповник. Листья на берёзах лишь кое-где конфузливо проблёскивали желтизной, словно начинающая седеть красавица. Как распутная девка приглашала отведать ядовитых плодов волчья ягода, бесстыдно устроившись возле самой тропки.

— Таня, дочка, может, сначала поберём шиповника и боярышника, Степанида моя совсем уж часто прибаливать стала, свеженьких витаминков бы ей, а за метёлками и калиной вдругорядь съездим?

— Да по мне, Яков Григорьевич, хоть и насовсем бы поселиться в такой красоте. Сейчас поберём, конечно, и потом ещё съездим. Лишь бы только Анархия домой раньше времени без нас не ускакала.

Обобрав ближайшие кусты шиповника и боярышника, Танька бросилась наверх по крутому склону колка, едва заслышав визгливый лай Вельветки, по опыту зная, что приспела пора бежать вдогонку за капризной лошадью, которой наскучило пастись на лесной полянке.

Воротив непутёвую Анархию и набив воз под завязку не столько ягодой, сколь свежей травой, — в деревне было не принято возвращаться из леса с полупустыми руками — прытко спускались Танька и Яков Григорьевич на телеге по кочковатой дороге в обратную сторону. Дед Яша незлобиво стыдил непокорную Анархию, а Танька во всё горло распевала частушку:

У моего милёночка

Плохая лошадёночка.

Не доехал до горы —

Его заели комары!

Вельветка, подняв к небу узенькую мордочку, скорбно подвывала, будто пробуя вместе с хозяйкой спеть её озорную частушку.