Моя Дорога Ветров, или Всё хорошее начинается с «сайн»

Надежда Николаевна Куликова-Архангельская, 2020

Интересуетесь историей и географией? Увлечены странствиями и любите путешествия? Тогда это книга для вас! В прошлые века Дорога Ветров – это древний караванный путь, связывавший Китай с его западными провинциями через монгольскую Гоби. У автора книги, прожившей несколько лет в Монголии, это развёрнутая метафора, включающая в себя и собственный жизненный путь, и судьбу, и самопознание . Это бесконечное путешествие во времени и пространстве. Это рассказы о личном открытии мало знакомой нам Монголии, об особенностях менталитета нашего степного соседа. О наших соотечественниках – путешественниках, учёных, военных и гражданских специалистах, – прошедших трудными дорогами Гоби. Книга будет интересна каждому любознательному читателю. Живые интонации повествования и юмор автора делают процесс чтения по-настоящему увлекательным занятием.

Дорогой Ветров

В детстве и юности мы мечтаем о путешествиях в дальние страны, с годами это чувство притупляется, а в солидном возрасте мы уже становимся реалистами и, понимая, что мечты уже не осуществятся, по-прежнему завидуем тем, кому посчастливилось побывать в странах своей мечты.

Не знаю, мечтала ли в детстве Н. Куликова-Архангельская побывать в Монголии, но судьба распорядилась так, что она там проработала три года учительницей русского языка, узнала и полюбила эту страну и её народ, и это чувство, по её признанию, останется с нею навсегда.

А что мы с вами знаем об этой стране? Да почти ничего. Из школьных учебников истории запомнился жестокий завоеватель Чингисхан. Сразу внесём ясность в этот вопрос: завоеваний без жестокостей не бывает. И А. Македонский, и Карл Великий, и Наполеон ничем не отличались от Чингисхана. Почему же в наших учебниках истории все они не названы жестокими? Одной из отличительных черт западноевропейской цивилизации является стремление (и умение) приписывать свои минусы другим народам. Вы когда-нибудь слышали что-либо о европейской жестокости? И не услышите: Европа ловко умеет, если взять известные строки нашего гения, «морщины прятать под румяна». А если убрать «румяна»?

В Европе на кострах инквизиции погибло 300 тысяч человек. К слову, среди них было очень много красивых женщин. Считалось, что красота — от дьявола, за мнимую связь с ним их и сжигали. Может быть, поэтому в современной Европе так мало красивых женщин? Несчастных сжигали на центральной площади города, и это был праздник для всех: приезжал король, толпы горожан любовались сожжением людей, слушая их душераздирающие крики. Чудовищная цифра, чудовищная жестокость. Но никто в Европе ни тогда, ни сейчас не считает это чудовищной европейской жестокостью.

Вы когда-нибудь слышали что-либо об американской жестокости? И не услышите: Европа упорно вбивала (и вбила) всем в головы тезис об азиатской жестокости. По этой причине чужеумы — авторы наших учебников истории — и повторяют этот миф.

Прежде чем двинуться дальше в наших рассуждениях, хочу познакомить вас с одной очень выразительной характеристикой: «Затаённой мечтой каждого европейца является обезличение всех народов земного шара, разрушение всех своеобразных культур, кроме одной европейской…, которая желает прослыть общечеловеческой, а все прочие культуры превратить в культуры второго сорта» (кн. Н.С. Трубецкой).

И здесь мы видим разительное отличие Монгольской империи от империй европейских: монголы не уничтожали культуры покорённых народов. «И если можно сказать, что Персия когда-нибудь занимала первое место по культурной важности и стояла во главе всех стран в культурном отношении, то это был именно монгольский период», — утверждал один из крупнейших востоковедов мира академик В.В. Бартольд.

И была ещё одна черта у монголов, совершенно немыслимая у европейцев — это их веротерпимость. Ханы Золотой Орды выдавали русской церкви специальные ярлыки, в которых отмечалось: «…за оскорбление церквей, хуление веры, уничтожение церковного имущества полагается смертная казнь». Вывод очевиден: в отличие от западных, Монгольская империя не уничтожала культуры и религии покорённых народов, а, говоря современным языком, создавала для них режим наибольшего благоприятствования.

Европейские путешественники Марко Поло и Гильом Рубрук, побывавшие в Монголии, сравнивали государственное устройство и другие показатели культурной, экономической и общественной жизни восточной державы с европейскими, и это сравнение было отнюдь не в пользу последних. К сожалению, в наших школьных учебниках истории писать об этом почему-то не принято.

А теперь сравним результаты военной и государственной деятельности Чингисхана и западных завоевателей. После смерти А. Македонского его империя сразу развалилась. То же самое произошло и с империей Карла Великого. Чем закончилась попытка Наполеона, тоже известно всем. Империя Чингисхана простояла несколько веков!

Хотя автор менее всего ставила своей задачей развенчание упомянутых мифов и стереотипов мышления, но, читая, любой начнёт по-новому смотреть на нашего степного соседа, потому что книга эта не о жестокости и бесчеловечности, а, напротив, о любви и братской дружбе.

«Есть на земле, — пишет Н. Куликова-Архангельская, — одна несправедливо забытая нами страна, с верой, надеждой и с преданной любовью (да, именно с любовью!) почти столетие взирающая на своего северного соседа. С большей любовью, чем наша страна к ней. И эта преданность, вероятно, сопоставима лишь с отношением братской нам Сербии. Смотрит с теплотой и вниманием, на которые способен лишь преданный, но в лихолетье забытый друг. Как младший брат, терпеливо ожидающий своего часа. И ему не надо ничего мучительно припоминать, потому что у него хорошая память, он ничего не забыл». Автор пишет о любви монголов к русским. Попытаемся коротко объяснить причины этой любви. В начале XX в. страны под названием Монголия на политической карте мира не было: она находилась в составе Китайской империи. Во время Гражданской войны в России барон Унгерн, один из предводителей Белого движения на Дальнем Востоке, выбил из Урги 7-тысячный китайский гарнизон, тем самым подарил Монголии независимость. Затем пришла Красная Армия, Унгерна расстреляла, но независимость сохранила. Забыть такое благодарные монголы, конечно же, не могли.

События на реке Халхин-Гол, где плечом к плечу сражались советские и монгольские воины, разгромившие японских агрессоров, ещё более укрепили братские отношения между нашими народами.

Есть в книге берущая за сердце глава «Найрамдал» («Дружба»). Недаром говорится: «Друзья познаются в беде». «Монголия не ждала, — пишет Н. Куликова-Архангельская, — как некоторые хорошо известные нам страны-державы, до 1944 года, а сразу, 22 июня 1941 года, решительно заявила о своей поддержке СССР. Эшелон за эшелоном пошли в СССР поставки продовольствия для армии. Маленькая, небогатая, сама во многом нуждающаяся, находившаяся под постоянной угрозой вторжения японских милитаристов, Монголия поставила мяса и шерсти больше, чем США по ленд-лизу. Вы это знали?» Разумеется, нет. По российскому ТВ без конца идут передачи о том, как помогали нам США в годы войны. О том, что за эту помощь наша страна выплатила США 674 миллиона долларов, авторы передач почему-то умалчивают. О бескорыстной помощи Монголии нашей стране в годы войны и на российском ТВ, и в школьных учебниках истории — ни слова.

«Монголы, — пишет Н. Куликова-Архангельская, — так рьяно собирали продовольствие для отправки, что уже в 1944 году в отдельных аймаках страны начался голод. Но трудно представить, как без помощи монгольских скотоводов наша страна прокормила бы воюющих на фронте. А в 1946 году в самой Монголии, до основания подчистившей свои продовольственные ресурсы, начался такой силы голод, что наступила уже наша очередь спасать своего верного соседа».

Мы не вправе забывать и ещё один пример боевого братства. Когда в августе 1945 года мы вступили в войну с Японией, вместе с Советской Армией громила японцев и Монгольская народная армия: каждый десятый воин объединённых армий был монголом.

На юбилейные парады в День Победы мы приглашаем наших бывших союзников: США и Англию, — а те высокомерно отказываются. К сожалению, не приглашаются наши товарищи по оружию — представители братской Монголии. Поступают так некрасиво наши правители, а стыдно всё равно нам.

…Когда узнал, что Н. Куликова-Архангельская приступила к работе над воспоминаниями, ни минуты не сомневался в том, что книга будет великолепной, но, к счастью, ошибся: она оказалась сверхвеликолепной. История и география, языкознание и философская лирика… И всеобъемлющая любовь к Монголии от первых и до последних строк повествования. Я всегда с уважением относился к Монголии, но, прочитав книгу, почувствовал её родной и близкой. Не сомневаюсь: читатели воспримут её точно так же.

У книги необычное, очень ёмкое название. Дорога Ветров — это бесконечное путешествие во времени и пространстве. В прошлые века Дорога Ветров — это караванный путь в южной части Гоби. У автора это развёрнутая метафора, включающая в себя и жизненный путь, и судьбу, и познание Монголии, и в этом процессе познание и самой себя, что является необычайно трудным делом, но автор и с этой задачей блестяще справилась.

Начинаясь с детской мечты о дальних странствиях, этот путь продолжится студенческой «тропой», путешествиями по бескрайним просторам родной страны, приведёт к древнему караванному пути, через монгольскую Гоби соединяющему Китай с его западными провинциями и Россией. Это и пути из настоящего в далёкое прошлое. Это то, что во всех смыслах соединяет соседние народы. Это и рассказы о том, что встречает всякий идущий по дороге своей жизни: открытие важных истин, обретение настоящей дружбы, горечь невосполнимых потерь, без которых не обходится ни одно человеческое существование.

Эта книга о любви к родному дому, верности долгу, преданной дружбе и мужестве самых разных людей, прошедших трудными дорогами Гоби. О встрече с теми, что навсегда останутся частью души. Наконец, о необходимости неизменно двигаться вперёд под сбивающими с ног жизненными ветрами, что и позволяет автору заключить, что вся наша жизнь — Дорога Ветров.

Итак, дорогой читатель, открываем книгу и отправляемся Дорогой Ветров в далёкую и незнакомую Монголию, которая в конце пути — убеждён в этом! — станет нам родной и близкой!

Николай Чистяков, член Союза писателей России

Моим друзьям и всем, для кого

монгольская Гоби стала судьбой

От автора

Как прожить жизнь ярко: насыщенно, обстоятельно, но при этом без спешки и суеты? Кто из нас не задавался подобными вопросами хотя бы раз в жизни? Да и существует ли единственный, универсальный ответ, устраивающий всех без исключения? Думаю, что его нет и быть не может. И всё же один совет мне запомнился.

Как-то довелось прочитать у многомудрого Саади, что жить человеку надлежит не менее девяноста лет, употребив первые тридцать на ПРИОБРЕТЕНИЕ ЗНАНИЙ, следующие тридцать на ПУТЕШЕСТВИЯ, а оставшиеся, то есть с шестидесяти до девяноста, на ТВОРЧЕСТВО, чтобы оставить в этом лучшем из миров след своей души.

Улыбнувшись, я не могла не отметить арифметическую чёткость наставления. Посмеявшись, невзначай вспомнила: мне ровно шестьдесят. И первый, и второй жизненный этап прошли, причём дружно, неразрывно, на одном дыхании. Может, попробовать прожить хотя бы завершающий этап по Саади?

Нет, я вовсе не собираюсь отказываться от познания и странствий, но рассказать о некоторых прошлых вполне возможно, если знаешь, что это кому-то нужно. Это вовсе не просто, но по совету друзей я решилась попробовать.

Есть на земле одна несправедливо забытая нами страна, с верой, надеждой и с преданной любовью (да, именно с любовью!) столетие взирающая на своего северного соседа. С большей любовью, чем наша страна к ней. И эта преданность, вероятно, сопоставима лишь с отношением братской нам Сербии. Смотрит с теплотой и вниманием, на которые способен лишь преданный, но в лихолетье забытый друг. Как младший брат, терпеливо ожидающий своего часа. И ему не надо ничего мучительно припоминать, потому что у него хорошая память. И он ничего не забыл.

Я соглашусь с Саади. Но у меня, как и у моих друзей, вдобавок сложилась и собственная триада: домонгольский, монгольский и послемонгольский период.

Монголия. Монгольская Гоби. Замечательный путешественник Пржевальский Н.М., не раз проходивший этими землями, однажды справедливо заметил: «Путешествия потеряли бы половину своей прелести, если бы о них нельзя было бы рассказывать». Захотелось рассказать и мне. Всё имеет своё начало. Есть оно и у этой книги.

С чего же всё началось? А с того, что однажды вечером, спонтанно набрав в поисковой строке слово «Сайн-Шанд», я без особой надежды стала ждать результат. Мало кому знакомое слово. А для меня и моих друзей своеобразный позывной, если хотите. Особый пароль! Опознавательный знак своего! Кто знает это слово, тот для меня свой человек: родной, близкий, понятный, со мной на одной волне! Земляк!

К моему удивлению, оказалось, что в сети есть немало интересного. Один текст начинался так: «Этот рассказ — признание в любви. Монголия — это страна, которую я буду любить всегда. Это страна моего детства».

Писал взволнованно, проникновенно незнакомый мне человек, встреча с которым могла состояться в далёком прошлом. Мы могли дружить, как часто дружат ребёнок и учитель, но разминулись всего-то на несколько лет. Оба жили в Монголии, в городке Сайн-Шанд, что в пустыне Гоби, неподалёку от границы с Китаем. Даже в одном доме! Полагаю, что даже в одной и той же квартире: все приметы совпадают! Лишь в одном ошибся неизвестный автор, назвав наш четырёхэтажный дом пятиэтажным. Но ведь это по прошествии нескольких десятков лет, согласитесь, не так уж и важно.

Тогда мальчишка, сын специалиста-гидрогеолога, а сейчас взрослый мужчина спустя двадцать лет (привет Дюма!) взялся за перо. «Монголия: двадцать лет спустя» — так и назывался короткий рассказ.

Ссылка на Дюма вначале показалась мне простой случайностью: просто совпали годы, красиво и запоминающе обозначив отрезок пройденного времени. А вот и нет! Человек ещё в Монголии, именно в Сайн-Шанде, твёрдо решил стать писателем. Получилось или нет? Об этом в рассказе ни слова. Не имея подобного стремления и не видя в себе писательских способностей, я между тем всегда радуюсь, узнав, что чья-то заветная детская или юношеская мечта осуществилась, потому что, как правило, она всегда добрая и светлая.

«Сайн-Шанд», «Чойр», «Мандалгоби»… От этих незнакомых, необычно звучащих слов и сейчас дрогнет не одна тысяча сердец. И у людей, сейчас седоволосых и давно немолодых, затуманится взгляд, а рука сама потянется к слегка пожелтевшим фотографиям в пухлом потрёпанном альбоме, старым открыткам и письмам. Или к гитаре… А у самых счастливых — к телефону! Вот и я тихо, но уверенно скажу: «Здравствуй, братишка!»

И пусть не удивит читателя такое обращение. «Братство ЗабВО» — так называется один из сайтов, где с однополчанами общаются бывшие военнослужащие Забайкальского военного округа, к которому относились советские военные части, дислоцировавшиеся на территории Монгольской Народной Республики.

Со старых любительских фотографий смотрят незнакомые солдаты и офицеры. Серьёзные, как в торжественном строю, и вытянувшиеся в струнку, как на параде, и широко улыбающиеся, дружески обнявшиеся в минуты отдыха. В пилотках и фуражках с красной звёздочкой, парадных мундирах и выцветших от жаркого гобийского солнца гимнастёрках, ватниках и шинелях военнослужащих Советской Армии. У зачехлённой техники и около казармы, в торжественном строю у полкового знамени и у КПП.

А на сайте «Mongol» — переписка бывших учащихся советских школ в МНР. Тут публика помоложе. И здесь уже воспоминания о школьных друзьях-товарищах и любимых учителях. Столько лет прошло, а взрослые люди с мальчишеским азартом, словно и нет за плечами стольких лет, ищут друг друга, общаются, хранят свою юношескую дружбу, добрыми словами вспоминая наш родной Сайн-Шанд.

И предложение написать книгу о пребывании в Монголии, последовавшее от Чистякова Николая Дмитриевича, моего школьного учителя, классного руководителя, члена Союза писателей, члена Союза журналистов и просто любознательного человека, уже не виделось малоинтересной, бесполезной затеей.

Данное слово надо держать — одна из неписаных учительских заповедей. А на возможное снисходительное замечание любителей недельных заграничных поездок к морю или домашнего лежания подле телевизора, почитающих себя неутомимыми путешественниками и считающими, что сейчас в тренде Китай, а не Монголия, скромно отвечу: «Пишу про то, что хорошо знаю и помню. И обещаю: про Китай тоже будет, только немного! Так устроит?» Значит, пора приниматься за работу!

Здравствуй, Сайн-Шанд! Здравствуй, город моей по-настоящему боевой молодости! Я вновь мысленно устремляюсь к тебе на твой могучий пустынный зов!

Кто-то будет удивлён тем, что встретит в моём повествовании многочисленные экскурсы в историю. Это объяснимо: дорогами Гоби до нас прошли настоящие герои. Сам факт их незримого присутствия уже помогал нам. Во всяком случае, мне точно. И мы будем плохими гражданами, если посмеем предать забвению их имена.

Легко объяснимы и многочисленные реминисценции: пишет словесник, привыкший искать смыслы и обоснования в запечатленном слове. Подхватив идею Эйнштейна о взаимосвязи пространства и времени, литературоведы используют термин «хронотоп». Это мир, по которому можно судить об эпохе. А основным фактором, определяющим особенность происходящих событий и поведение людей, будет, конечно, время. А сам человек, его психология и поведение, радости и заботы — отражением той эпохи, в которой он проживает свою жизнь.

Основной хронотоп моего повествования — начало восьмидесятых, пустыня Гоби, маленький монгольский городок Сайн-Шанд неподалёку от границы с недружественным в ту пору Китаем, куда командирована я — двадцатиоднолетняя выпускница пединститута. По сути, совсем девчонка, не имеющая за плечами ни серьёзного жизненного, ни профессионального опыта, даже опыта общения со взрослыми людьми маловато. Зато читательского и опыта путешествий хоть отбавляй!

Но кому и когда это помогало? Как напишет позже один мой ученик: «Я взглянул на мир зачитанными глазами». Вот-вот! Такими же глазами глядела на мир и я, что для словесника самая обычная история. И при этом стремительно взрослела, что происходит с человеком только в самые ответственные времена.

И у каждого времени свой цвет, своё звучание, свои идеи. Мне никогда не забыть музыку Сайн-Шанда и всего, что связано с этой командировкой: от торжественного марша «Прощание славянки» на Ярославском вокзале Москвы до государственного гимна Советского Союза, звучащего в честь моей страны. От «Подмосковных вечеров» и «Катюши» до задумчивого монгольского моринхура. От еле слышного шуршания песка до завывания свирепого морозного ветра и шума, свиста пыльной бури — шоро.

А цвета… Серые, песочные оттенки на сотни километров раскинувшейся Гоби. Красный и синий с золотом соёмбо — на монгольском флаге. Красный с золотом серпа и молота — на нашем, советском. И надо всем высокое, чистое, без облаков небо, как тогдашние отношения между нашими братскими странами.

Однако любой более или менее внимательный читатель заметит, что автор не любитель патетики, особенно в описании себя и современников, и описывает в свойственной ему шутливой манере почти всё: и смешное, и грустное, и даже страшное.

И о нынешней смене… Мало кто знает: даже сейчас в Монголии работают российские учителя, и не только русского языка. Правда, сейчас их гораздо меньше. И едут туда трудиться уже по договору, а не по линии международных связей. Страна, испытывающая нехватку национальных кадров, ценит помощь наших преподавателей. Она вообще учителей уважает, не скупится на добрые знаки внимания.

И вот что для непосвящённых кажется странным: вернувшись домой, многие преподаватели (а это в основном жители приграничных областей) больше не возвращаются на прежнее место работы — в российскую школу. А причина проста: они успели привыкнуть не столько к достойной оплате своего нелёгкого труда, сколько к непривычно уважительному отношению монгольских коллег, родителей и учеников. Об этом без удивления я узнаю из газет Иркутской, Читинской областей и Бурятии.

Сейчас встреча с российским специалистом стала в Монголии большой редкостью. А в годы социалистического строительства в МНР по приблизительным подсчётам побывало от полутора до двух миллионов советских людей: целая армия военнослужащих и гражданских специалистов, при которых вдобавок находились семьи. Так что общая численность получится весьма впечатляющей.

И у каждого будут свои ПОЗНАНИЯ и свои ПУТЕШЕСТВИЯ, своя история знакомства с этой страной. Моя — перед вами!

Глупец, рассказывающий о своих странствиях,

умнее молчащего мудреца.

(монгольская народная пословица)

Магия чистого листа

Белый, пугающий своей незаполненностью и чистотой лист. Бумаги или вордовского прямоугольника — это вовсе не важно. Он перед тобой — ты, одолеваемая тысячью мыслей и чувств, перед ним, робкая и неуверенная. Один на один. Несколько мгновений, минут…

Не сразу тоненьким, но верным ручейком потекут строчки. Не сразу, а после многократных перестроений встанут в окончательной последовательности предложения. Не раз ещё поменяются местами неуживчивые слова-соседи. Не раз целые абзацы будут перемещены или самым решительным и беспощадным образом уничтожены безвозвратно. Не раз вздохнёшь от чувства словесной беспомощности, неспособности выразить именно то самое, нужное, от души идущее, просящееся наружу, требующее своего выражения, но так трудно выражаемое. А на иное не согласна. Уверена, что любой пишущий в той или иной мере испытывает подобное

противоречивое состояние, приступив к началу работы.

Но белый лист дразнит, зовёт! Чёрточка курсора дрожит в нетерпеливом ожидании: «Сколько можно?! Пиши!» И ты пишешь, хотя вовсе не писатель. Я просто читатель чьих-то книг, способный что-то подметить в результатах чужого труда, оценив какую-то удачную находку: меткое словцо или выражение, смелую мысль, изящество композиции. Благодарный за простоту выражения сложных вещей, за юмор, за ощущение теплоты, за огонёк надежды, за передачу желания жить осмысленно и правильно, за толчок к хорошим мыслям и поступкам. За напоминание, что всё, что происходит с нами, неприметное и, на первый взгляд, неважное, — это и есть самое настоящее чудо под названием Жизнь.

А сколько о ней написано! Впечатление, отнюдь не обманчивое, что сказано уже всё, поэтому есть серьёзная опасность повторяться. Про это? Было… А про то? Тоже! До тебя успели. А повторение хорошо, как известно, лишь для учения. Мне же интересно в чужих трудах находить ёмкие мысли и удивляться мудрости пишущего. Так, недавно прочла целую книгу афоризмов одной современной писательницы, на которую мужская читающая братия смотрит с достаточной долей высокомерия, несправедливо считая автором книг исключительно для женской аудитории. Хорошо, что хоть не автором чтива! А мне бы хоть одну её мысль!

Я люблю блёстки мудрых мыслей, растворённых в потоке печатных слов. Может быть, по этой причине я не могу удержаться от упоминания чьей-то удачной мысли и потому перефразирование считаю беззастенчивым похищением. Однако не раз доводилось отмечать удивительное единодушие и созвучие в словах, проявляемое абсолютно непохожими авторами. Что это? А это именно итог движения мысли, к которому пришли идущие с разных сторон, с разной скоростью и в разное время, но пришедшие независимо друг от друга к одному умозаключению. И я с радостью сопричастности заключаю: «Так оно и есть!»

На что рассчитываю я, приступая к работе? Какому читателю вложу в руки своё детище? В добрые и тёплые руки своих друзей. Будущая книга про них и для них. Надеюсь, что отсутствие литературного опыта автора компенсируется лёгкостью прочтения, а также психологической и фактической точностью созданных им невыдуманных образов.

А детище толчками мыслей напоминает о себе, активизируясь в самые неподходящие моменты: то во время внезапного ночного пробуждения, то в долгой дороге, то на прогулке в парке, когда наступает время отдыха и нет ручки под рукой. Что не забудется, то потом запишется. На клочках газет, листках из блокнота или в тетради — первом, что попадётся под руку. Этим «листопадом» уже усыпан мой стол. Бумажный хаос постепенно трансформируется в главку, которая, потеснив соседку, передвинет её на новое место работы. И так день за днём.

А память и воображение, главные помощники всякого пишущего, извлекут из песков забвения то, что не смог или не успел безжалостно уничтожить не знающий пощады неумолимый бег времени. Усилиями мысли плотный пласт разделяющих десятилетий постепенно истончался. И, словно древний легендарный Хара-Хото, из пустынных песков одиночества и забвения поднимался и на глазах вырастал наш прежний Сайн — Шанд.

«Цветок, вступающий в бой»

Монгольская мудрость про таких «глупцов», как я. И это уже некая поддержка. Но мысленный путь по Дороге Ветров я должна пройти без какой бы то ни было помощи, в одиночку. Почти как в те годы. С чего же начать своё путешествие? Конечно, с некоторых моментов домонгольского периода, после узнавания которых сам факт моего появления на краю земли уже не покажется кому-то случайностью или стечением обстоятельств.

Ответ подсказывает сам опыт пребывания в Монголии, где знакомство с человеком начинают с узнавания его имени, а потом интересуются, откуда он будет родом. А затем человек и сам рассказывает о себе всё, что пожелает. Вот и я пойду этим неспешным, веками проверенным путём и приглашаю читателей составить мне компанию в этом странствии.

В той стране живут терпеливые и любознательные люди. Запаситесь и вы терпением: это будет по-восточному неспешно и как будто издалека. В той стране вообще не принято спешить. Там к главному, где любой из нас задал бы прямой вопрос в лоб, подступаются с осторожностью, после разговоров, весьма далёких от истинной темы. Поэтому я и начну с имени. Для любого живущего в Монголии это чрезвычайно важный знак.

Моё имя — Надежда. Для кого-то я Надя. Для кого-то — Надежда Николаевна. Всё, как у всех. Ничего необычного! Во всяком случае, сейчас. Но этот рассказ о времени, когда друзья звали меня Итгэл и на работе обращались не иначе как Надежда багша, орос хэлний багша или просто багша. Учитель Надежда, учитель русского языка и кратко, но не менее, а даже более уважительно: учитель. Сейчас такое право называть меня имеют лишь некоторые люди, уже немногие, те, с кем свела меня судьба тридцать пять лет назад. Тем ценнее и памятнее для меня эти обращения в нынешнее время.

В той стране, где жила Итгэл, имя человека — особая философия. Считается, что именем можно навредить, им же можно и помочь. Поэтому так важно правильно его выбрать, ведь от этого зависит судьба человека. Да и на Руси имя вовсе не случайно давалось в соответствии со святцами. Вот и триединство: имя, характер и судьба.

В Монголии триада вообще составляет основу мышления людей. Цифра «три» и всё, что ей измеряется, там особо любимо и почитаемо, считается счастливым предзнаменованием и обещанием успеха. Счастливая тройка не обошла и меня стороной: моё пребывание в тех краях длилось три года. А добрым и простодушным коллегам нравилось, что я третий ребёнок у родителей и моя квартира находилась на третьем этаже. Скажете, что это мелочи? Смотря для кого.

Но вернусь к имени. Когда я родилась, у моих родителей не оказалось выбора. Даже если бы им вздумалось рискнуть, их смелость наверняка бы не оценили, замучив однообразными вопросами: «А почему не Надежда?!» Действительно странно, ведь уже есть две дочери — Любовь и Вера. В их компании явно недоставало Надежды. В самом деле, как же без надежды? Пусть она будет. Хотя бы в виде имени.

Родись я в иное время, то, согласно святцам, стала бы Антониной. Однако молодые комсомольцы не имели привычки туда заглядывать. Не как родители Михаила Булгакова, отец которого, являясь преподавателем духовной академии, не захотел окрестить Любовью третью сестрёнку будущего писателя. И хотя в семье уже росли и Вера, и Надежда, никого этот факт ничуть не смутил. А любовь в жизни Михаила Афанасьевича будет! Много любви…

Так что, оказывается, я ещё не кто иной, как потенциальная Антонина. А это совсем иная жизненная история.

Но стала я именно Надеждой, замкнув собой троицу, весьма почитаемую у православных.

Имечко же, согласно толкованию людей сведущих, не предвещающее своей носительнице лёгкой жизни и безмятежного будущего (если всё отлично, к чему надежды?), но в порядке компенсации щедро дарующее мужскую твёрдость, целеустремлённость, трудолюбие, стремление к справедливости и так далее и тому подобное. Ещё, само собой, надёжность: имя-то обязывает! Тут пора и становиться: ведь получается, что сам себя нахваливаешь. А Надежды этим обычно не страдают.

Но как быть со склонностью к авантюрам? И возможно ли её сочетание с природной рассудительностью Надежд и их тягой к анализу?

При слове «авантюрист» у нас сразу припоминают мошенников да проходимцев, забывая, что слово «авантюра» родом из французского и означает «приключение», «похождение». Кто же в молодые годы о них не мечтает, причём не книжных, а настоящих, жизненных?

А авантюризм — это, между прочим, вовсе не порок, а ценное человеческое качество, которое невозможно наработать всей своей жизнью. Не будь его, Колумб не вознамерился бы отыскать Америку, а посиживал бы дома. А Миклухо-Маклай, вместо жизни с папуасами Новой Гвинеи, предпочёл бы для исследований что-то поближе и с меньшей угрозой для жизни. И, как утверждают восточные мудрецы, либо авантюризм даётся тебе при рождении, либо нет. А наработать его невозможно. И я не склонна с ними спорить: напрасная трата времени. Да и чем, в конце концов, плох авантюризм, если это способность рискнуть, подчиняясь непонятному для других внутреннему зову? Пойти туда, куда нет дороги, и оставить там свой след? Наверное, и во мне это отчасти было. Так что спасибо вам за имя, дорогие родители!

И всё-таки порой интересно: живёт ли во мне, проявляясь какими-то своими неповторимыми чертами, таинственная женщина по имени Антонина? И какая она, эта Тоня?

А толкование имени, оказывается, неоднозначно. С одной стороны, от греческого «антао» — «вступающая в бой», «противостоящая», «достойная похвалы». С другой — от «антос», что означает «цветок». Пойди разберись в таком смысловом разбросе!

А попытка объединения всех смыслов рождает превосходнейший парадокс: «цветок, вступающий в бой»! Соглашусь и с этим сочетанием несочетаемого: если молодость подобна цветку, а жизненные испытания — бою, то, безусловно, без труда отыщешь сходство и здесь.

Несущие свет

Мои родители, как и большинство живущих, не предавались философским рассуждениям о смысле и назначении жизни. Это выглядело бы даже смешно, если бы вдруг на них нашла такая блажь. На сакраментальный, для кого-то трудноразрешимый вопрос: «Быть или не быть?» — они с ходу дали бы ответ: «Конечно, быть! Что за дурацкий вопрос!» И снова погрузились бы с головой во всевозможные труды, заботы и тяготы повседневной жизни. Это были великие труженики, люди дела, которым и дела не было до наставления Саади.

Однако всё же смею предположить, что на вопрос: «Как надо прожить жизнь?» — мать, ни на секунду не задумываясь, ответила бы: «Ярко!» Это в её духе! Непременно ярко, шумно, в беспрерывном общении с людьми и обязательно в движении. Есть люди, которым не сидится на месте, к числу которых, без сомнения, относилась и она.

Даже зловещую женщину в белом, появление которой своей неотвратимостью страшит любого человека, она мужественно встретит не в домашней обстановке, а в пути. Как жила на скорости, в дороге, так и ушла… Вся её жизнь — это движение. Непрерывное, до последней секунды…

Любя бесконечные странствия, мать бесконечно любила и людей. Любила и жалела не за что-то, а просто за то, что тоже человек. Бесконечно уважала за честность и трудолюбие. Любому случайному свидетелю её заинтересованного общения могло показаться, что оживлённо беседующие — родственники или закадычные друзья. А ими могли быть абсолютно незнакомые люди.

А отец, полная её противоположность, ответил бы: «Незаметно!» Он всегда предпочитал внутреннюю жизнь внешней, по-настоящему открываясь только самым близким. Немногие могут похвастаться, что знали его по-настоящему. В душе он так и остался поэтом. А о том, что он в молодости им был, узнали мы, отыскав пожелтевшие листочки на чердаке бабушкиного дома.

Потом страсть к сочинительству отпустила, но не интерес к чтению и поискам интересного собеседника. И если с первым всё обстояло благополучно (новые книги в доме не переводились), то со вторым дело обстояло гораздо хуже. Почти всегда это оборачивалось разочарованием. Нечасто встречались ему люди, в той же мере разделявшие его интересы: так же страстно увлечённые русской классикой, мировой историей и географией. Мать хранила в памяти судьбы людей, отец — мировую историю от древности и до наших дней.

И всё-таки «ярко»! Ведь основной задачей их жизни было нести людям свет, причём бесперебойно. Скажете, красивые слова? Отнюдь! Оба родителя, трудясь в Мосэнерго, были энергетиками, что для шатурского края имеет особый смысл и значение.

И всё-таки «незаметно»! К свету электричества, как и к свету человека, привыкаешь легко и перестаёшь замечать, как перестаёшь замечать воздух, которым дышишь. А вот если это неожиданно исчезнет… Оказывается, много важного в нашей жизни происходит именно тихо и незаметно.

Отцовская страсть к знаниям со временем передалась и матери. Выскочив замуж восемнадцатилетней, она решилась догонять упущенное и, имея в двадцать три года трёх детей, начала с вечерней школы. А затем, напутствуемая отцом, пошла за образованием в техникум. Заочный, конечно. И её уже было не остановить! Да никто и не пытался, раз человек сам сделал выбор. А за техникумом (это было разминкой!) настала очередь института. Так и случилось, что дипломы свои мать и дети получали приблизительно в одни годы.

А тем временем дома всех терпеливо поджидал отец. Ему единственному учиться было уже не надо: он и так всё знал и умел. Коэффициент полезного действия внешне неспешного и беззаботного отца ничуть не уступал показателю привычно суетливой, мелькающей в глазах матери. А объяснением тому было железное правило — начинать каждый день с чёткого плана дел, обозначенного столь же чётким почерком, и выполненное вычёркивать «с чувством глубокого удовлетворения» (как звучало с трибун всех партийных съездов), чтобы поздним вечером под строгим взглядом матери открыть очередную книжку.

Редко покидая пределы района, отец мог дать исчерпывающую информацию о любом событии, любой стране. Я не раз была свидетелем ситуации, когда он, не переступая порога дома, умудрялся знать о событии больше, чем его очевидцы. А всё потому, что всю жизнь не переставал читать, а чьё-то нечтение воспринимал как серьёзную человеческую неполноценность.

В четвёртом классе и я начну собирать собственную библиотеку. Страсть к путешествиям — это от матери. Страсть к чтению — от отца. Именно книги помогут мне понять, что земля, на которой я родилась, по-настоящему прекрасна.

Будь живы родители, моё обращение к ним могло бы выглядеть так:

— Я хочу написать книжку.

Первой, как всегда, откликается мать:

— Да? Про что же?

Я произношу первое, что только приходит на ум (угадают или нет?):

— О многом. О двух Козловых, например.

Мать мгновенно оживляется. Мне привычно видеть именно такой: разговорчивой и любознательной.

— Это о каких Козловых? Тех, что с нашей улицы, или с Зелёной?

Я смеюсь: очень уж наивными и простодушными кажутся мне предположения матери.

— Нет! О других!

Отец, которому привычно уступать право первого голоса, смотрит в сторону матери с чувством лёгкого сожаления: «Ты, мать, как всегда…»

— Один — путешественник по Центральной Азии, — отвечает он и честно признаётся: — Второго, извини, не знаю. Значит, о Монголии? Я угадал?

Я киваю: другого и не стоило ожидать.

Мать привычно не соглашается с поражением: в её характере не сдаваться и во всём идти непременно до победного конца:

— Зато я знаю второго. Хороший такой, вежливый мужчина. Надин руководитель.

Я киваю. Теперь она смотрит на отца с видом победителя: «Я знаю то, чего даже ты не знаешь!» И о минутных случайных встречах на Ярославском вокзале она станет рассказывать не один час, из чего можно заключить, что лучшего человека в своей жизни ей ещё не доводилось повстречать. Впрочем, это тоже в её духе. По этой причине складывалось впечатление, что чужие, незнакомые люди ей порой интереснее самых близких, родных. А, может, просто чужие часто становятся для неё родными и близкими? И вот уже мать смотрит в сторону отца с чувством неоспоримого победного превосходства.

У родителей практиковались словесные дуэли, в результате которых привычно воссоздавалась целостная картина мира. Матери везло на встречи с хорошими людьми — отец встречал их в книгах.

— Вот я и хочу написать, чтобы про них узнали.

Отец в искреннем недоумении и с долей явного недоверия к сказанному:

— Неужели и о Петре Кузьмиче успели забыть?

Мне остаётся лишь пожать плечами.

— Кто-то забыл, а кто-то и вовсе не слышал. Даже про его друга вспоминают лишь по лошади Пржевальского. Лошадке больше повезло, — с горькой усмешкой подытоживаю я.

Отец мрачнеет лицом, словно получил от кого-то оплеуху.

— Да, дела! — грустно вздыхает он и заявляет решительно: — Тогда пиши!

Дети военного времени, чьи отцы воевали, родители продолжают свято верить в то, что в жизни всё должно быть по справедливости. И точка!

— А про вас? — не унимаюсь я.

Обычно уступчивый, сейчас отец непреклонен, морщится, как от зубной боли:

— Ты смеёшься? Мы люди маленькие, и наше дело маленькое. Не стоит! Ни к чему это!

Но, может быть, единственный раз в жизни я родителей ослушаюсь: этим «маленьким» людям суждено было проявить в жизни большое мужество. Впрочем, как и многим их ровесникам.

Начавшись с родителей, с годами список несущих свет для меня значительно пополнится. Несмотря на очевидную разность и абсолютную непохожесть, всех их объединит одно обстоятельство: они своим долгом считали честно служить людям, что-то нести им. Отдавать, а не присваивать. Любить самим, а не ожидать чьей-то любви. Спасать самим, а не ждать чьей-то помощи. Они несли свет и тепло в дом, искали и находили для людей воду, освещали их жизнь светом новых знаний, открывали нам нашу же любовь к миру и людям, родному краю, были примерами мужества и преданности своему делу.

Энергетики и геологи, учителя и лётчики, писатели и путешественники, они так и останутся для меня навсегда несущими свет. Люди-атланты, держащие мир на своих плечах. Вовсе не идеальные, оттого и человечные. Люди, показавшие, что смысл человеческой жизни не в том, чтобы стать героем или знаменитостью, а в том, чтобы, несмотря ни на что, остаться человеком. Разве не в этом истинная отвага и смысл всех жизненных испытаний?

Между ними века, пролетевшие, как несколько десятилетий, и десятилетия, промчавшиеся, как один год, и дни, тянувшиеся подобно вечности. По-разному назывались страны, в которых они жили: Российская империя, Советский Союз, Российская Федерация. Но это не меняет их сути и не умаляет их роли. Об этих людях я и расскажу.

Моя необыкновенная «обыкновенная земля»

Моя родина — Мещёрский край, «обыкновенная земля», по словам К.Паустовского, случайно посетившего эту землю. Всего лишь раз! И уже навсегда прикипевшего всем сердцем к этой «тихой и немудрой земле под неярким небом». К краю бесконечных лесов и полей, тихих рек и туманных озёр, с лилиями и кувшинками, чистейшим воздухом и прозрачной ключевой водой, с петушиными криками на рассвете и прощальным, печальным курлыканьем журавлей, покидающих по осени родные места. Только писатель уже не захочет расставаться с этой землёй: будучи уже взрослым человеком, он обретёт здесь свою новую родину.

Оказывается, родина — это не место рождения и даже не дом, где ты вырос, а нечто большее, чему и объяснение не сразу отыщешь. Это место особого душевного притяжения, соприкосновения, на что горячо отзывается душа. Это незримая сила, влекущая к себе, где бы ты ни был. Её определяют не по записи в паспорте. Её не покажешь на карте своим друзьям — родину находят в своём сердце.

Мог ли Константин Георгиевич ранее предположить, что эта встреча будет способна переродить его художественную манеру, его, уже состоявшегося, успешного автора? Едва ли. Но и это произойдёт! Словно сама природа этого края поможет мастеру навсегда отказаться от прежней манеры письма, кажущейся теперь неуместно вычурной и нарочитой, и сделать выбор в пользу лаконизма, благородной простоты и акварельной лёгкости слова. Писатель почувствует, что любую нотку неискренности всякому пишущему об этом крае не скрыть: она становится очевидной для читающего. А его «Мещёрская сторона»? Она станет голосом любви тех самых простых людей, неспешно проживающих здесь свою жизнь.

Где же находится этот внешне неброский, но огромной притягательной силы край? Ответ найдём всё у того же Паустовского: «…он лежит между Владимиром и Рязанью, недалеко от Москвы, и является одним из немногих уцелевших лесных островов, остатком «великого пояса хвойных лесов». Он тянулся некогда от Полесья до Урала. В него входили леса: Черниговские, Брянские, Калужские, Мещёрские, Мордовские и Керженские. В этих лесах отсиживалась от татарских набегов Древняя Русь». Последнее предложение мне показалось особенно любопытным, и на всякий случай попрошу его запомнить. Мы к нему ещё вернёмся.

Я родилась в краю, в прежние времена именуемом Приозёрной Ялматью. Большом безлесном пространстве, окруженном необозримыми хвойными лесами, в которых легко потеряться, с ожерельем озёр, словно нанизанных на тихую и неспешную речку Пра, огибающую этот лесной простор. По соседству с озером Дубовым, которое местные жители называли просто рекой: такое большое, вытянувшееся на много километров это озеро.

Родина — это самые яркие впечатления детства, на которые горячо отзывается всякая чуткая детская душа. Для меня это знойный июльский полдень, рождающий радостное ощущение бесконечности жизни. Мир вечен, прекрасен и добр! Он полон движения! А сколько света, красок, запахов и звуков! Сколько действующих лиц! Я маленький зритель спектакля под названием «Жизнь» неведомого мудрого режиссёра.

Передо мной, сидящей на лавочке в обнимку с котёнком, наш палисадник. С разноцветными шапками растрёпанных флоксов, звёздами оранжевых лилий и круглыми головками склонившихся высоченных золотых шаров, с острым запахом душистого табака, усиливающимся под вечер, пряным, сладковатым запахом подсохшей луговой травы, в которой копошатся жуки и стрекочут кузнечики. Полёт седых пушинок с трубочки отцветшего одуванчика, источающего горечь. Беспокойные метания и жалобный писк перламутровой мухи, попавшей в плен липкой паутины. Жужжанье пчёл и мохнатых шмелей, бесшумные полёты радужных стрекоз — всюду кипит неутомимая жизнь больших и малых неугомонных существ.

Я поднимаю глаза: огромный, в несколько обхватов серебристый тополь широким шатром раскинул свою мощную крону, словно поддерживая ею небесный свод. С крепкими ветвями, с темно-зелёной внешней стороной листочка и серебристой, пушистой внутренней. Он и на самом деле серебристый. Но у нас его, как иностранца, почему-то называют американским. Наверное, за необычный, неповторимый вид, ведь другого такого я нигде не встречала.

Сколько этому древнему великану лет? А может, даже веков? Священное дерево со времён Геракла, если верить древнегреческим мифам. Одно дерево, а сколько поводов отправиться в дальнее путешествие, для начала лишь мысленное!

А над тополем небесное царство порхающих птиц: стремительно пикируют ласточки, кружат стрижи и воробьи. Названий многих птиц я даже не знаю. В моём детстве их было так много! Везде хлопотливая жизнь! Настоящий разноголосый оркестр музыкантов, вдохновенно, каждый на свой лад славящих солнце и исполняющих радостный гимн жизни. И даже если прольётся предсказанный беспокойными ласточками шумный недолгий дождь, он нисколько не омрачит настроение, а, напротив, будет встречен радостным переполохом: «Скоро грибы пойдут!» И будет радуга!

Я снова поднимаю голову: надо мною прозрачное небо с целой флотилией ослепительно-белых кучевых облаков, замысловатые и причудливые очертания которых будоражат детскую фантазию.

А потом будет тихий, задумчивый вечер с кротким, чуть печальным розовым закатом, как прощание с ещё одним прожитым днём. И по небу короткий белый росчерк, оставленный на память пролетающим самолётом.

Интересно: куда он летит? Конечно, в дальние страны! Куда ж ещё? В те неведомые, далёкие-предалёкие края, о которых мы пока только мечтаем и читаем вслух по вечерам в книжках, рассказывающих о мужественных героях и отважных, неутомимых путешественниках. А когда подрастём, то и сами обязательно отправимся в дальние путешествия.

Щурясь от солнца, словно запоминая, я всматриваюсь в наш привычный мир. Что-то подсказывает, что где-то жизнь устроена совершенно по-другому и я увижу это сама. Хочется, подставив лицо обжигающему летнему солнцу, зарядиться, напитаться его теплом и энергией, чтобы хватило надолго, на всю жизнь. А остаться в родном краю? Нет! Птенцы для того и вырастают, чтобы в положенное время покинуть родное гнездо, а потом вновь и вновь возвращаться туда, где их ждут родные просторы.

Так и малая Приозёрная Ялмать заключалась в объятья более обширной лесной Мещёры, чтобы всеми своими ручейками и реками влиться в огромную Родину — Россию, подобную добродушной и приветливой русской матрёшке.

Говорят, что уже в детстве человек получает сигналы из будущего. Так и будет! Детские мечты исполнятся: старшая сестра свяжет свою жизнь с авиацией. Сама не отправится в полёт, но своими математическими расчётами будет поднимать в небо мощные самолёты, от которых дрожит земля и воздух, и, сохранив интерес к путешествиям, будет штурмовать горные высоты. Как и она, я не расстанусь с любовью к книгам и странствиям. Моими любимыми стихиями также станут горы и моря. И без сомнения, пустыни. Вторая сестра посвятит себя изучению истории родного края.

Каждая из нас встретит настоящих героев, людей высочайшей пробы. Люба — мужественных и стойких лётчиков-испытателей. Встречаясь с молодёжью, Вера вновь и вновь будто пройдёт дорогами войны, в который раз мысленно поднимаясь на боевое задание с тремя лётчиками, Героями Советского Союза, выпускниками нашей школы. Меня же свяжет дружба с крылатыми людьми и детьми настоящих героев. Я проследую бескрайними пустынными просторами, которые до меня мужественно преодолели соотечественники, ставшие легендой уже при жизни. А сама способность поделиться пережитым для меня, не имеющей крыльев, как возможность отправиться в свободный полёт. Те же чувства: и страшно, но подчиняюсь внутреннему зову!

Почему Орехово-Зуево?

Жизнь трёх сестёр началась с книг. У меня же и дальнейшее её постижение шло параллельно с изучением литературы. Ведь именно этим и занимаются на литфаке, где были такие замечательные преподаватели, как Леонид Павлович Кременцов, для которого эталоном и человека, и стиля был всё тот же Паустовский. Случайность это? Совпадение ли? Пусть подскажет сама жизнь. И она даст ответ: всё в жизни взаимосвязано, ни одна встреча ничуть не случайна.

И даже Паустовский с Булгаковым? Да, такие непохожие, и они незримо связаны. Своими истоками: Киевом и Первой классической гимназией.

А уже в детстве одно только название книги — «Муза дальних странствий» — звучало волнующе, волшебно завораживающе, как обещание встречи с чудом, само по себе уже очаровывало и звало мечтать. Назовись рассказ покороче («Дальние странствия»), он тоже не прошёл бы мимо меня незамеченным, неузнанным странником. Даже одно слово, «странствия», имело бы непередаваемую магическую власть надо мной. Хочется верить, что и над многими людьми. Над моими институтскими друзьями уж точно! Может быть, и всеми людьми без исключения? Только они ещё не догадываются об этом, но радость этого открытия у них ещё впереди?

А ветер то попутный, то в лицо. В 1977 году я поступлю на литфак пединститута. В 1981 его окончу. Всего лишь четыре года самых разных познаний. А в итоге красный диплом (скажу по секрету: никакой он не красный, как отцовский партбилет, а бордовый от ярости за мою короткую студенческую жизнь!), удостоверение медицинской сестры системы гражданской обороны (зачем оно мне?), военный билет (а это для каких таких целей? не хочу я ни с кем воевать!). Не слишком ли много для отдельно взятого человека, причем девушки? «Нормально, в самый раз!» — решает деканат.

Но прежде… Поступлю легко, даже не с одного экзамена, а с полуоборота, пройдя на отлично два собеседования по профильным предметам. Тому подтверждение — приказ приёмной комиссии под номером один от 1 августа 1977г.

Но радости не было: я готовилась к встрече с Москвой, где в авиационном и педагогическом проходила студенческая жизнь моих сестёр. Однако сотрудники Мособлоно решили вопрос без моего участия, ещё до вступительных экзаменов по-тихому отослав направление в педагогический институт города Орехово-Зуево, поближе к родительскому дому, посчитав это благом для будущей студентки. Даже не сочтя своим долгом известить о принятом решении. Как вам это нравится? Так что моё знакомство с городом началось с несоответствия. Городом несоответствия он для меня так и останется.

Что я знала о нём? Что он есть на карте Московской области. Что он родина того, чего, по мнению некоторой части болельщиков, не существует, то есть российского футбола. Что это место знаменитой Морозовской стачки разгневанных ткачей. Я же тише воды, не взбунтовалась против злополучного «перенаправления».

Моё мнение, что место любому институту (педагогический не исключение) лишь в крупном культурном центре, не ниже областного. И это убеждение не изменилось у меня и до сей поры. Увы, Орехово-Зуево не относится к числу подобных.

Я мало встречала людей приезжих, которые горячо любили бы этот город. Несомненно, он похорошел за прошедшие десятилетия. Но самого института эти перемены не коснулись, он по-прежнему на глухой окраине города, практически на краю болотца, сочную зелень которого в наше время (не знаю, как сейчас дело обстоит с рогатым скотом) смачно жевали коровки из расположенной рядышком деревеньки с необычным названием — Дровосеки. Коровье мычание и едва уловимый запах коровьих же лепёшек всегда как-то не вязались с гордым словом «институт». Даже моя мама, человек, отчаянно влюблённый в деревню, и то заметила, что это уж слишком по-деревенски. Но коренная орехово-зуевская интеллигенция всегда старалась держаться поближе к институту: иного выбора просто не существовало. Замечу: в отличие от людей приезжих, не разделявших патриотических чувств старожилов.

Как и многие города, Орехово-Зуево поделено железной дорогой на две половинки. Добраться до безлюдной дальней окраины, находящейся, как выразилось бы старшее поколение, на отшибе, можно было лишь на дребезжащем снопковском автобусе — детище орденоносного ЛИАЗа, в простонародье именуемом пренебрежительным словом «скотовоз» за несоответствие своим ожиданиям.

Простой люд, сошедший с электрички, прямо по шпалам устремлялся к остановке с целью плотно набиться в поджидающий транспорт. Всё больше народ с увесистыми сумками и рюкзаками на плечах — неутомимые дачники, особенно активизировавшиеся во время огородных работ. Так что профессору Б.Гиленсону, плотно прижатому где-нибудь на задней площадке, не раз приходилось отводить рукой черенок чужой лопаты, направленной в лицо, и привычно было слушать не всегда литературную лексику. Пассажиры — работяги могли себе это позволить и позволяли. Профессор же, погружённый в размышления о Софокле и Эврипиде, категорически нет, впрочем, как и остальные странствующие московские преподаватели. Вот вам ещё одно бросающееся в глаза несоответствие.

Тот же самый профессор ещё при посвящении в студенты дал нам самое важное напутствие: «Не забывайте, что рядом с вами Москва!» Но и без этого напоминания в конце недели я буквально мчалась к старшей сестре, водившей меня по столичным музеям и театрам. А слова: «Что тебе взять?» — произносились ею вовсе не в кафе или театральном буфете (мы всячески оберегали свою стипендию от лишних трат), а «лакомились» исключительно в читальном зале. Но не это обстоятельство омрачало наш общий радостный настрой.

Не дожидаясь окончания спектакля, мне постоянно приходится покидать зал, сгорая от стыда за причинённое соседям неудобство. Это как скверный, раз и навсегда заведённый ритуал. Я с превеликой радостью нахлобучила бы на свою голову шапку-невидимку, будь она у меня, лишь бы не ловить недовольные и откровенно осуждающие взгляды театралов. Но перспектива провалиться сквозь землю в этой ситуации всё-таки куда более реальна. И, как ни старайся попрощаться с театром по-человечески, это никак не получится: непременно опоздаешь на последнюю электричку, что грозит большей катастрофой — перспективой ночного бдения на Курском вокзале. Прав всё же наш преподаватель: Москва близко. А вот Орехово… Орехово-то, оказывается, далеко!

А затем вновь грустное возвращение в Орехово-Зуево. Проехав несколько остановок по самой унылой и депрессивной части города, состоящей преимущественно из безликих строений и не радующих взор многочисленных хрущёвок, автобус покидает городские застройки. С одной стороны то, что напоминает хозяйство по озеленению, которому и надлежит быть поближе к земле, с другой — безлюдье одичалого парка. Конец города воспринимается как конец присутствия человека. Но…

Первым нас встречает краснокирпичное здание старинной постройки — это бывшая богадельня, в далёкий предвоенный год превратившаяся в первый корпус института.

За ним будет наш — школьный проект шестидесятых годов. Он ближайший родственник хрущёвок, выполнен в стиле минимализма и привлекателен лишь в отношении экономии средств при возведении, но не в отношении удобства.

Студенческое же общежитие литфака и педфака находилось на противоположной стороне города — улице Галочкина. Между прочим, Героя Советского Союза. Поэтому каким-то образом, видимо, сам этот факт подталкивал студентов к тому, чтобы быть мужественными и в мирное время.

Студенческой «тропой»

Дорога до института, занимавшая чуть менее часа, таила массу препятствий для преодоления: мост через задумчивую и неторопливую Клязьму, пересечение главной улицы города, нескольких узкоколеек, соединяющих всегда шумные цеха орденоносного хлопчатобумажного комбината, стремившегося не только выполнить, но и непременно перевыполнить очередной план очередной пятилетки. Почему-то требовалось поступать именно так и никак иначе! И бедные ткачихи и уставали, и глохли под неумолчный шум стучащих станков.

Но пойди разберись, чей шум опаснее: фабричных цехов или «бурных и продолжительных аплодисментов» партийных съездов, о которых неизменно писалось в газетах. И кумачовые плакаты на стенах по-прежнему настойчиво убеждали ещё не разобравшихся: «Народ и партия едины!»

У берегов труженицы Клязьмы, удачно приютившей несколько текстильных городков Подмосковья, удивительно органично смотрятся и новостройки Парковской, и образцы иной архитектуры: морозовской, промышленной. Совсем другое дело — старинные морозовские казармы (слово-то какое суровое!), в которых ещё проходит жизнь какой-то части местного населения. Это уже ни с чем не сочетается. Какое слово, такая и жизнь!

А впереди ещё пересечение железнодорожных путей, по которым в процессе весьма содержательного общения промчался Венечка Ерофеев — герой книги, чьё название совпадает с направлением электрички (Москва — Петушки), испытывающий равносильную тягу как к алкоголю, так и философским рассуждениям. А при этом, надо понимать, без мата и крепкого словца самовыразиться никак не получится. Как это по-русски!

Для русского человека мат, как ни странно, менее всего матерное слово. Это нечто более важное: и психологическая разгрузка, и позарез необходимое средство для развития речи, наибольшего эффекта достигающее при одновременном употреблении с алкоголем.

В институте вопросы развития речи нам освещают по-другому, заявляя, что это самые сложные школьные уроки. Глядя на «легко» и «непринуждённо» изъясняющихся взрослых, этого не скажешь. Зато, проходя школьную практику, понимаешь размеры бедствия и становишься единомышленником преподавателей. Но буквально через несколько десятилетий вдруг понимаешь, что, оказывается, те дети были большие молодцы, ибо всё-таки книги читали и сочинения, пусть слабенькие и наивные, но при этом искренние, писали, причём абсолютно самостоятельно. Утерев скупую учительскую слезу, я иду дальше: до института нам с вами ещё топать и топать. А за час пути какие только мысли не посетят!

Осторожно! Перед нами пролетает электричка Москва — Крутое. А оттуда недалеко и до пресловутого сотого километра, за который высылались социально несимпатичные личности. И Орехово-Зуево стояло подобно пограничному стражу на стыке двух миров, хотя и своего хулиганья хватало, и милиции скучать было некогда.

Для студентов литфака, привычно живших вымышленной жизнью литературных героев, удобным было хождение по двое или по трое, особенно в день экзамена. Не осилив более одного романа за вечер, можно было «прочесть» другой, слушая соседа, расплатившись, в свою очередь, кратким содержанием своего произведения. Так что, дойдя до института, можно было на ходу успеть «прочесть» необходимое количество книг. Тут важно учесть, с кем отправляешься в путь.

А вот по главной улице города приходилось ходить редко, однако под звуки оркестра, без которого немыслима ни одна праздничная демонстрация, которыми студенты явно тяготились, называя обязаловкой. Потому решали так: лучше стать донором и получить за это два отгула. Всё равно кровушку скоро будут пить бесплатно. Под кровопийцами, как нетрудно догадаться, подразумевались будущие ученики. Так что, аккуратным перпендикуляром движения пронзая улицу Ленина, литфаковцы, не находясь с городом в совсем уж перпендикулярных отношениях, всё же старались жить своей, параллельной жизнью.

И снова путь назад — столовая, читалка, библиотека и препятствия в обратной последовательности. Дежурный по комнате, кроме того, ещё вынужден попутно заглядывать в не блещущие изобилием продуктовые магазины: накормить досыта ораву голодных соседок — задача не из лёгких.

Кто не узнал эту студенческую «тропу», тот, видимо, не учился в ОЗПИ или не жил на улице Галочкина.

И снова общежитие — царство всесильного коменданта Георгия Парфёныча, чей весьма почтенный возраст вполне соответствует возрасту общежития. Оба «безгодовые», но ещё изо всех сил крепятся. Наверно, благодаря нашей молодой энергии. А вот и «самый-пресамый» конец пути — родная кровать. Далее, как по расписанию, лежание на кровати, ради которого, собственно, и шли на литфак. Но не обычное, а волшебное, с книгой в руках, из чего следовало, что именно литфак — факультет самых «положительных» студентов. Сколько времени проводят они в сидячем и лежачем положении, столько даже пенсионерам не по силам!

Но, к счастью, Орехово-Зуево приучило не только к ежедневным странствиям, но и иного рода движениям. Любое мероприятие, даже комсомольское собрание, как бы оно ни начиналось, чему бы ни посвящалось, заканчивалось на литфаке неизменно одинаково. Не романсами и стихами! Отнюдь! Зажигательными, высекающими искры страсти кавказскими танцами! В Орехово-Зуеве-то? Как вам такое несоответствие? «Чудеса, да и только! — подумает кто-то и немного посочувствует: — Рассказчица, видно, с дороги устала…»

Да нет же, говорю! И девушка Таисия из владимирского края, учившаяся с нами в одной группе, с редкой, по-детски звучащей фамилией Чудеса, посетив городской краеведческий музей, вполне законно могла оставить краткий отзыв: «Здесь была Чудеса! Спасибо!» Почему нет? Чем, вполне возможно, вызвала бы впоследствии у сотрудников что-то вроде когнитивного диссонанса. Однако возможный перевод: «Здесь были чудеса!» или «Здесь было чудесно!» — мог истолковываться как вполне себе лестный отзыв. Например, кавказца, торгующего на местном рынке. Или всё же это не про торгующих, а про наших, танцующих?

Литфак прославился своими танцорами: у нас сплочённая группа молодёжи из Дагестана и Чечено-Ингушетии — настоящие джигиты и красавицы гор. Анзор, Магомед, Алибек, Аминат, Паризат, Ахмед, Зара, Зарема, Иса… Хорошие ребята! Со знанием же русского у будущих учителей пока не очень. Это печальное несоответствие вызывало грусть, но в основном лишь у преподавателей. Зато мы умели дружить так, как никакой другой факультет!

И хорошее действительно было: чтение взахлёб, простые, доброжелательные отношения между сокурсниками, братство общаги с тремя рублями в складчину на неделю, дружба, которая неведома людям, не жившим в общежитии. У меня до сих пор убеждение, что тех, кто там не жил, весьма условно можно назвать студентами.

И всё же мои подружки из последних сил держались, чтобы (не дай-то бог!) не прыснуть от смеха, слушая, как на сцене ДК местная самодеятельная артистка, жеманно сжимая кулачки и щурясь от сладкой истомы, выводила трогательные нотки признания:

Орехово-Зуево, Орехово-Зуево —

Город любви, город сказочных снов!

Почему часто чем проще город, тем вдохновеннее и хвалебнее звучат слова стихов и песен о нём? Сколько встречаешь восхваляющих эпитетов и метафор! Может, это рождается из горячего желания живущих видеть город именно таким? А мы по молодости зациклились на несоответствии? Или чувствовали явное художественное преувеличение, перебор, именуемый в нашем кругу гиперболой? Нелюбящему трудно понять любящего? Или всё же трудно простить фальшивое чувство, ведь самое главное в творчестве — это искренность?

Всё может быть! В конце концов, ни мать, ни родину не выбирают, а любят ту, что судьбой нам послана.

Но самое большое несоответствие, на сей раз вовсе не печальное, а даже наоборот, ждало впереди. Можно сказать, что ради этого несоответствия я, видимо, и попала в ОЗПИ, только пока не подозреваю об этом.

С той поры я нахожусь в поиске ответа: как вообще относиться к препятствиям на пути? Как их воспринимать: как указание на то, что это не твоё, что нужно во что бы то ни стало, «ломая крылья, теряя перья», выбираться на свою единственную дорогу? Или, проявив терпение, продолжать двигаться по той, на которую тебя попросту занесло волею случая? Или их много, этих дорог? Когда лучше смириться и стать мячиком в бурных волнах житейского моря, а когда лучше, сопротивляясь изо всех сил и захлёбываясь, пытаться выбраться на берег этого несущего потока? Если б это знать…

Прости, Орехово-Зуево! Не ты, а другой город навсегда войдёт в мою жизнь. Не тебя, а его полюблю я трудной, на всю жизнь любовью. Но вело меня ты. И вспоминаю я тебя теперь без горечи и сожаления.

Хотя, признаюсь, забавляла реакция искреннего удивления многих коллег: «Вы учились в Орехово-Зуеве???»

Прощай, ОЗПИ!

Заканчивалось время студенческой «тропы». И вовсе не потому, что по завершении строительства железнодорожного моста был наконец-то пущен новый автобусный маршрут, очень удобный для студентов с улицы Галочкина. Стремительно приближалось время расставания с ОЗПИ. Нас ждали другие дороги, другие города.

Подходила пора распределения. Кто-то всеми силами старался зацепиться в родном городе, а у кого-то душа рвалась в дальние края, подальше от дома, даже туда, куда обычно не едут по доброй воле.

Например, в Магадан, где лагерные вышки уже пусты, но ещё целёхоньки. Теперь это выглядит странно, но только не тогда. «А я еду, а я еду за туманом, за туманом и за запахом тайги», — ещё неслось из радиоприёмников. Это уже потом станут петь: «А я еду, а я еду за деньгами. За туманом едут только дураки!» А пока ехали на комсомольские стройки, строили Байкало-Амурскую магистраль, вкалывали в студенческих строительных отрядах в дальних точках страны.

В институтской библиотеке, забыв про всё на свете и даже про то, что скоро закроется студенческая столовая, внимательнее, чем учебные лекции, мы слушали рассказы уже сильно повзрослевшей выпускницы, отработавшей положенный срок в Магаданской области. Из рассказов следовало, что своё благополучное возвращение на родину из этого проклятого людьми края библиотекарша связывала исключительно с провидением и помощью божьей. Иные варианты ею даже не рассматривались. «Ой, девчонки! Не вздумайте! Никому такого не пожелаю!» — наставляла она студенток-малолеток.

Как часто сила убеждённости старших вызывает равносильное внутреннее противодействие младших, убеждённых в правоте своих аргументов! И потому чем страшнее рассказы звучали, тем сильнее было стремление некоторых из нас к дальнему путешествию и желание проверить себя.

А путешествовать-то мы как раз любили: дикарями объездили Крым, покоряли горы Кавказа, мчались на попутках и плавали на рыбачьем баркасе по заповедным местам Астраханской области.

А как вам отстать от поезда в Волгограде и встретить его прибытие на вокзале в Москве? Тут определённо необходим даже не кошелёк, а особый характер. А как вам путешествие верхом на… Кстати, подумайте! Как правильно: на гробе или на гробу? Короче, мы сверху, а под нами самый настоящий гроб. Согласитесь, немного непривычно. И даже такое случалось в наших странствиях по белу свету!

Спросите у Лены Крючковой, или у Оли Спиркиной, или, в конце концов, у Нади Сытась. Это мы, Кукрюкспилсы! Именно так мы сами называли себя и свои «художества». Ведь есть же, в конце концов, Кукрыниксы.

А полное романтики время стройотряда! А какая запоминающаяся картошка, которую нынешнее студенчество воспринимает как название овоща и гарнира, не более. А для нас это не просто время уборочной страды, а удивительный период жизни, праздник свободы с простым и незатейливым названием!

Но и этого ненасытным студентам-бродягам мало! Всё манило и звало:

На кончике ножа стального

Найди пылинку дальних стран.

И сразу мир предстанет странным,

Закутанным в цветной туман.

Но, как выражались герои некоторых классических произведений, «увы нам!» Поэтам Серебряного века в этом отношении было куда проще: в годы их странствий не было пресловутого железного занавеса.

Шансов увидеть мир бескрайний, необычайный, находящийся за пределами государственной границы, было немного. Например, будучи туристом в странах исключительно социалистического лагеря. В то время страна перестала заметно вздрагивать при слове «лагерь». Уже хорошо! Но истинная свобода ведь не в отсутствии лагерей — её степень определяется и иными измерениями. Например, возможностью жить и работать там, где ты сам желаешь.

И на последнем курсе ветер скорых перемен коснулся и наших рядов. Роальд Сергеевич Рунышкин, декан литфака, начал свою лекцию не с материала по устному народному творчеству, а, заманчиво улыбнувшись, предложил всерьёз поразмышлять над предложением поработать преподавателями русского языка как иностранного в Монгольской Народной Республике: «Не первый год студенты именно нашего института получают такое предложение. Дело почётное, но ответственное. Отбор серьёзный. Вы поступите в распоряжение Министерства просвещения СССР. На всякий случай в Советском Союзе за вами сохранится институтское распределение».

Желающих вначале было хоть отбавляй, а нуждались лишь в пяти! Юные жёны готовы были ради этого на несколько лет покинуть горячо любимых мужей. И такие случаи у нас были! Но кого-то подвёл неказистый диплом, кто-то собрался в роддом, кого-то подвело небогатырское здоровье. Не допустят и пятую — Наташу Коновалову. В итоге готовых к дальнейшим испытаниям уже четверо.

Моральный облик человека, пусть только уезжающего по туристической путёвке в страну социалистического лагеря, обсуждался в те годы обстоятельно и всерьёз. Что уж говорить о тех, кому доверили поработать за границей!

Для начала было необходимо заполнить внушительного размера анкету, содержащую, помимо прочего, весьма интересные пункты: «Были ли Ваши родственники во время Великой Отечественной войны в плену, в окружении или на оккупированной территории?», «Имеете ли Вы родственников, проживающих за границей?», « Есть ли среди Ваших родственников имеющие судимость?» Одна моя подруга до сих пор видит причину отказа в сокрытии тёти, проживающей в Греции. Так ли в действительности обстояло дело, нам неизвестно, однако в командировке человеку было отказано.

А проверка продолжалась. В орехово-зуевском горкоме партии на утверждении кандидатур седовласые, солидного вида старцы всячески пытались узнать, каковы наши познания международной обстановки, истинные ли мы ленинцы, может ли на нас в случае чего положиться страна. А поскольку мы с монголами много веков как уж не воюем, а даже, наоборот, крепко дружим, то из мирной жизни вопросов было немного: про хурал, Сухэ-Батора и Цэдэнбала.

Процедура могла вызвать плохо скрываемую усмешку. Я же ощутила чувство превосходства над этими кажущимися на первый взгляд всесильными товарищами. Да, утвердить или не допустить очередного кандидата (как выражались, «забраковать») было им вполне по силам, но возможности самим отправиться за пределы страны они (увы!) были лишены. Если только в качестве туристов. Вот сами и делайте вывод, кто действительно свободный и сильный. Думаю, что и воспользоваться своим правом «забраковать» они тоже не решались, опасаясь негативной реакции сверху.

Однако проявление искреннего чувства, тем более молодого злорадства, в подобной ситуации, как известно, могло дорого обойтись. Поэтому, вздохнув дружно и с облегчением, поделились между собой впечатлениями, лишь когда вышли на улицу и глотнули свежего воздуха.

Он пах то ли весной, то ли свободой, то ли предвкушением чего-то захватывающе интересного. Наверно, всем этим разом.

В Министерстве просвещения СССР — другая картина. Своеобразные смотрины проводит специалист отдела по международным связям Кухаренко Татьяна. В глаза бросается её внешний вид — одежда из валютного магазина «Берёзка», торговавшего за чеки Внешпосылторга. Изучающий, внимательный взгляд на каждого и вердикт: «Я изучила ваши документы. К сожалению, план международного культурного обмена в этом году сокращён. Мы отправляем только трёх специалистов».

Оля Спиркина не поедет. И, как пелось в одной хорошей песне, «нас оставалось только трое из восемнадцати ребят».

Итак, в течение трёх лет я буду преподавателем иностранного языка — вот то самое важное несоответствие.

Не знаю до сих пор, направлял ли в те годы МОПИ своих выпускников в МНР. Спасибо за всё, ОЗПИ!

Прощаясь с институтом, мы не расставались с друзьями.

Человек, уходящий в бесконечность

И вот август 1981 года. Позади институт, сборы в дорогу, встреча с руководителем группы — Козловым Юрием Яковлевичем.

Но прежде будет незабываемое путешествие дикарями в Крым как последний всплеск студенческой страсти к вольным странствиям перед неотвратимым, стремительно приближающимся расставанием институтских друзей. С некоторыми на всю жизнь: теперь каждого ждёт своя дорога, и у большинства при всём желании они ни разу не пересекутся. Это чувство ещё непривычно, потому не до конца осознано, но немного грустно и тревожно на душе у каждого.

Симеиз, что на южном побережье Крыма. Устав валяться среди распластанных на берегу неподвижных тел людей-тюленей, вместе с Ирой Майоровой вознамерились покорить гору под названием Дева, утёсом выступающую в Чёрное море, главную достопримечательность провинциального курортного городка. Покоряем — это, конечно, сильно сказано: карабкаемся, кто как может. Перил нет. Кое-где и ступенек не наблюдается. А возможность зазеваться и оступиться, поддавшись искушению поглазеть по сторонам, а потом, нелепо раскинув руки-ноги, сорваться со скалы и грохнуться в море вполне реальна.

— Случалось и такое, — с мрачным и многозначительным видом рассказывали отдыхавшие здесь не по первому разу, уже причислявшие себя к местным старожилам. — Бывал здесь когда-то один чудак. Говорят, семь раз прыгал со скалы в море. А на восьмой раз… — и умолкали, думая, по-видимому, уже о каких-то гнетущих событиях собственной жизни.

–???

И, словно очнувшись и возвратившись к теме разговора, с некоторой досадой на молодую недогадливость:

— Да погиб он! Вот что…

В ответ наше недовольное:

— А-а…

Словно мы ожидали иного финала: не стремительного падения в погибельную пропасть, а красивого полёта местного Икара к солнечным высотам, который тем не менее оборвался тоже на трагической ноте.

Немногословный рассказ о чьей-то судьбе впечатляет, но ненадолго, ведь так хочется, поднявшись на вершину, окинуть всё своим взором, даже если в ногах холодком пробегает страх. Мне боязно смотреть назад и вниз — надо только вперёд. При любом восхождении всё так, как в жизни.

А ещё во всём пытаешься увидеть и прочесть какие-то знаки из будущего, услышать нечто созвучное твоим размышлениям, если очень сосредоточен на чём-то своём. И подходящий повод тоже появляется: неизвестным смельчаком или просто безрассудным человеком, кому жизнь недорога, на отвесной скале чёрной краской изображён человек, держащий на вытянутых руках восьмёрку — знакомый по урокам математики символ бесконечности.

Каждый истолковывает это изображение по-своему. Предположения «знатоков», самые невероятные, настраивают всех на философский лад:

— Человек, ушедший в вечность! В последний путь!

— Ты думаешь, это посвящение тому? Разбившемуся?

— А не выдумка ли это, ребята, про неудавшийся восьмой прыжок? Может, специально пугают в целях безопасности? Разок прыгнул, если жизнью не дорожишь. И хорош! Красивая легенда и больше ничего!

— А если вообще без трупов? Просто человек, отправившийся в бесконечный путь. Красиво звучит! Правда?

Последнее мне ближе и понятнее. Может, этот человек я? Меня вскоре тоже, как того безымянного, ожидает путь, который с непривычки может кому-то показаться дорогой длиною в вечность. Путь в древнюю страну с её вековым степным и пустынным безлюдьем, над которым не властно время.

И вид, открывшийся на самом верху, стоил наших усилий по преодолению малодушной дрожи. Безмятежно отдыхающие на пляже уже величиной с муравья, даже меньше. И их проблемы (где здесь столовая подешевле?) и интересы (хочу непременно шоколадный загар!) такие же! Глупые, зачем они осторожничают и часами копошатся на берегу?

Зато какой простор открылся нашим изумлённым взорам! Кто-то незримый колышет серебристо-голубую скатерть моря. Карабкайтесь сюда! Свежий ветер с острым запахом йода и соли! Ширь воздушного и морского океана, пронизанного солнцем! Недосягаемый, зовущий в путь самых смелых и отчаянных, бесконечно далёкий и манящий горизонт. Это мгновение острого счастья не забыть никому.

Так, наверно, и устроена вся человеческая жизнь: любое восхождение, пусть даже самое маленькое, обязательно открывает какие-то новые горизонты, меняет устоявшийся, привычный взгляд на вещи. Ничто не абсолютно, но всё относительно. Приходит понимание, что многое из того, что вначале кажется непосильным и недоступным, оказывается, достижимо. И радость буквально распирает человека. Не хватает только крыльев, чтобы, взмахнув ими, взвиться в лазурь небесной выси. Наивно? В самый раз! Когда же полетать, как не в молодости?! Окропив крылья брызгами морской воды, взвиться к высотам горных вершин.

А таинственная южная ночь, звёздным шатром накрывшая раскалённую от дневного жара землю, словно обещание предстоящей встречи с невиданными созвездиями южных широт, от которых не оторвать глаз. И до самого отправления, даже по возвращении домой, ни одного дождя. Их я тоже в далёком краю больше не увижу. Ни одного.

И выцветшее от зноя августовское небо, словно поднявшись выше, стало просторнее, свободнее и светлее. Словно чуть усталее от летних трудов и хлопот и кажется грустнее яркого и радостного неба июля. Совсем как мы перед расставанием.

Августовское небо — это прощание с щедрым теплом лета, беспечностью вольной жизни. Это конец школьных и студенческих каникул, долгожданных летних отпусков, напоминание о скоротечности неумолимого времени, о необходимости вернуться к своим будничным трудам и заботам. Праздник жизни заканчивается! Торопитесь, люди, чтобы потом вспоминать его события унылой и хмурой порой, которая не за горами, а уже у самого порога. Но моральной компенсацией станет предстоящая встреча друзей или сотрудников и возможность до последней капли излить душу в рассказе, неизменно начинающемся со слов: «А я вот этим летом…». А школьные сочинения «Как я провёл это лето» попросту стали классикой жанра!

Кому расскажу теперь об этом я? И, главное, как сложится сама жизнь на новом месте? Ответы на эти вопросы я пока не знаю, однако активно готовлюсь к новому периоду жизни, для начала собирая чемоданы в дорогу со всем необходимым. Его же оказывается непривычно много: кроме всего прочего, одеяло, подушка, электрическая плитка, посуда и даже валенки — всё в точности так, как советовала боевая подруга Татьяна Тюкачёва.

Прощание славянки

И вот день отъезда. Почему-то он всегда приходился на 19 августа — день праздника, именуемого у православных как Яблочный Спас. Праздник преображения жизни, прощания с летом. Красивый, с краснобокими яблоками! Однако, несмотря на мои неимоверные ежегодные старания перетащить кусочек среднерусского лета в знойную пустыню, не многим из них было суждено сохраниться в целости и сохранности за пять суток пути и труда. Да, и труда! Официально считалось, что, сев в поезд Москва — Улан-Батор, мы уже приступали к работе. И жизнь действительно преображалась.

Все отправления были похожи одно на другое. По-иному и не могло быть: всё было, как обычно, во все годы существования этого железнодорожного маршрута, очень востребованного у советских граждан. Просто очень! Ярославский вокзал в Москве не самый крупный, но в определённое время на нём начиналось необычайное оживление, похожее на настоящее столпотворение. Люди опытные и заинтересованные (это я про носильщиков) знали причину: скоро начнётся посадка на скорый поезд Москва — Улан-Батор. Спешно, одно за другим, подъезжают такси. Носильщики просто нарасхват: вещей у пассажиров целые горы.

За ними не видно ни толкающего тележку и отчаянно маневрирующего среди толпы вспотевшего работягу-носильщика, ни самого запыхавшегося хозяина, едва поспевающего за грузом. Зычные предостерегающие окрики: «Поберегись!». Нетерпеливые требования: «Дорогу! Дорогу!» И такая картина на каждом шагу. Причём приличные чемоданы встречаются редко. Всё больше огромные коробки, тюки (привет вам, будущие челночники!). Нет дела до внешнего вида, лишь бы всё необходимое уместилось.

Да, необычная заграница! В других краях-то всё наоборот: туда — почти с пустыми чемоданами, зато оттуда крепко нагруженными люди возвращаются. Для всех очевидно, как многого не хватает в том краю, куда помчит нас поезд.

Глядя на этот пёстрый табор, понимаю, что напрасно потратилась на два импортных, приличного вида чемодана. На платформе уже трудно разместиться всем вместе: и отъезжающим, и провожающим. Новички переживают, где притормозит нужный вагон и не придётся ли к нему издалека подтаскивать вещи.

Носильщики, стремительно разгрузив вещи и схватив деньги, мигом несутся к следующим пассажирам, заметно нервничающим в ожидании помощи. Если один весенний день год кормит, то один улан-баторский поезд год, конечно, не прокормит, но ощутимо подсобит неленивому, оборотистому труженику. За это он отъезжающих, своих кормильцев, и благословляет на дальние путешествия. И люб ему всякий странствующий с большим багажом человек.

А на платформе шум: слова прощания, смех, слёзы… Сгусток эмоций! И вот посадка. Вещи забрасываем в купе, а сами обратно на платформу. Остаётся только обняться с родными, друзьями.

И вот уже торжественно-строгий голос диктора и звуки марша «Прощание славянки», всегда сопровождавшего отъезд и тем самым подчёркивавшего особенность момента. Неофициальный национальный гимн России и доныне своеобразная визитная карточка русского человека за рубежом. У нас же давняя традиция — провожать звуками марша Агапкина на войну, к месту несения службы и просто в дальнее путешествие.

Духоподъёмная, зовущая вперёд музыка, родившаяся от восхищения силой духа всех славянских женщин: и тех, что провожали своих братьев и отцов, защищавших в начале двадцатого века родные Балканы, и тех, что из России сестрами милосердия устремлялись на помощь братским народам. Не забудем, что создавался марш как гимн мужеству и самоотверженности тех женщин. Но я, как и мои подруги, чувствовала: это и про нас, девчонок!

«Это про меня и для меня!» — считал каждый отправляющийся в дальний путь офицер, и каждая офицерская жена, следующая за мужем в далёкую Монголию, и их ребёнок-подросток, и просто какой-нибудь неприметный пассажир, едущий «недалече»: до Красноярска или Иркутска. Гениальная музыка! Для всех поколений! На все времена! По силе воздействия сравнимая, кажется, лишь со «Священной войной»!

С этого марша и началось моё путешествие. Словно не родня, а сама страна прощается с тобой. Провожая, правда, не на смертный бой, но всё равно на дело очень важное и ответственное. Не будет преувеличением сказать, что наше путешествие началось на высокой ноте.

Растерянно-улыбающиеся лица мам, отцов, сестёр, машущих вытянутыми руками, словно в попытке разок дотянуться, и как-то наивно, по-детски спешащих вслед за набирающим скорость поездом. Стараются, пока это возможно. Но скоро и они отстают и пропадают из вида, застыв на неожиданно опустевшей и осиротевшей платформе.

А нам ещё неведома печаль наших матерей. Сердясь, каждый думает про себя: «Вот и слёзы… Как будто не на работу, а на войну провожают. Мы же дома вроде договаривались. Даже неудобно перед людьми как-то!»

Путь к Дороге Ветров

А наш скорый уже мчит вовсю, мигом пролетая одну за другой платформы подмосковных железнодорожных станций с пассажирами, застывшими в ожидании пригородных электричек. Градус патетики постепенно спадает, словно возвращая едущих к обычным житейским хлопотам.

У нас непростая задача — разместить в обычном купе необычно большое количество брошенных вещей. При отсутствии необходимого опыта, это вовсе не просто — после долгих мытарств с перекладыванием и перетаскиванием валимся на лавки. Вещи набиты повсюду: в изголовье, в ногах, под столом, под лавками, над дверью. И так у всех: едем не в гости, а работать.

Почти два вагона — всё наши коллеги. Посторонних практически нет. Не будет и пробежек по вокзальным ларькам в лихорадочных поисках сигарет, пива или иного средства развития речи, ночного шастанья по коридору, а также утомительных, затянувшихся за полночь дискуссий «за жизнь», раздражённых женских голосов и жалобного детского плача за стенкой. И на станции прибытия выйдём дружно и без потерь. Не пассажиры, а настоящий подарок проводницам. А, впрочем, на этом маршруте всегда именно так.

А предстоящий путь до страны потомков Чингисхана не близок: пять суток до Улан-Батора. Чтобы ощутить бескрайность и бесконечность российских просторов, надо ехать поездом. И вот побежали одна за другой станции, большие и малые города.

Высунувшись в окно, наблюдаешь за суетой многолюдной, суетливой вокзальной жизни больших городов, от чего возникает ощущение, что вся большая советская страна пришла в движение. Все куда-то спешат: кто уезжает, кого-то провожают, а кого-то, счастливого, уже пришли целыми семействами торжественно встречать. Голос диктора, неустанно объявляющего о прибытии и отправлении, гудки локомотивов, звуки громкой селекторной связи — музыка всякого трудяги — вокзала.

Местные женщины, кормилицы едущего люда, зная скоротечность стоянки, торопливо предлагают купить немудрящих продуктов: хлеба, молодой варёной картошки с перьями зелёного лука да малосольных огурцов. Берём: соседи дружные, дорога дальняя. Вот уже и московский арбуз, поедание которого было легкомысленно отложено до лучших времён, успел в пути безнадёжно испортиться. Жаль: встреча со следующим только через год.

В начале пути станции мелькают, за Уралом они всё реже, поселений всё меньше. А ещё дальше края кажутся совсем безлюдными: названия рек на карте встречаются куда чаще названий населённых пунктов. Всё леса и леса до горизонта.

Кстати, в монгольском языке есть слово «тайг», означающее густой, дремучий лес в горах. В моём представлении это тоже дремучие, труднопроходимые леса, почти подступающие к железной дороге. Но где же тайга? Такого, увы, из окон поезда было не видно. Дремучую тайгу, что представляла я, увидеть как-то не пришлось. Но это вовсе не означало её отсутствие. И мне вспомнились наши родные мещёрские леса, их вековые придорожные сосны и ели.

Одно из немногих доступных развлечений — чтение названий пролетающих станций. Порой могут встретиться весьма необычные, даже забавные. Например, когда-то раньше повстречалась на пути станция с необычным, каким-то по-детски ласковым и очень простым «ягодным» названием — «Клюква». Как такое забудешь? Интерес к этому — из детства: у нас в доме на стене большая карта Советского Союза. У сестёр соревнование: кто быстрее отыщет на карте город, названный отцом? Он отлично изучил родную страну по картам — я хочу её увидеть сама.

Маленькие станции пролетаем быстро, не успеешь название прочесть. Но одно, где-то на Урале, врезалось в память своей суровой правдивостью и необычностью — «Ненастье». И с этой незначительной встречи начнётся для меня целая цепочка событий. Что-то подсказывало: «Запомни!» Такое случалось со мной не раз и даже забавляло и удивляло, однако по прошествии какого-то времени всерьёз заставляло задуматься, что ничего случайно в нашей жизни не происходит, а между всем сущим есть какая-то незримая и неведомая человеку связь. Предвестник каких-то событий, привет из будущего.

Спустя годы я вспомню эту маленькую, богом забытую российскую станцию: ей будет посвящён правдивый документальный фильм, автор которого сетовал на современную безрадостную жизнь местного безработного населения, своим печальным, нескладным и бестолковым существованием словно подтверждавшим, увы, горькое, а не гордое звание — ненастьевец.

Как жить современному маленькому человеку без солнца, в вечном ненастье? Возможен ли какой-то просвет в этой мгле вечной обречённости? Режиссёр настойчиво вопрошал — жизнь стояла на своём: «Я за постоянство». Судьба же в ответ только беспомощно разводила руками: «Помочь таким? Нет, не могу! Я бессильна!» Впрочем, жизнь жителя каких-нибудь нейтральных Бережков будет едва ли лучше!

А затем выйдет в свет роман «Ненастье» уроженца пермского края — писателя Алексея Иванова, использовавшего название посёлка как развёрнутую метафору. А следом за этим уважаемый мною режиссёр Сергей Урсуляк по мотивам произведения снимет целый сериал. Смотрели? Часть съёмок пройдёт в моём городе, и я получу приглашение сниматься. Скромно, в массовке. Зато в настоящем кино! У режиссёра-земляка! Нет, не по Москве или Магадану, куда когда-то собиралась отправиться, а по Электростали, ждущей меня из Монголии. Целая цепочка событий, начавшаяся со скромной станции, затерявшейся на просторах сурового Урала.

Уже в детстве размеры родной страны своей огромностью поражали моё воображение. Но одно дело — карта, и совсем другое — путешествие по этой самой стране. «Разливы рек её, подобные морям», — написал Лермонтов, не видевший, кстати, наших сибирских рек. Интересно, что бы он сказал, увидев Енисей (от эвенкийского «Иоанеси», что означает «большая вода»)? Может, его «всеведенье поэта» позволило увидеть и эту картину?

Когда-то и мой дед, Александр Иосифович, вместе с товарищем в поисках лучшей доли добрался до самого Красноярска и Енисея. В предреволюционные годы переселение на вольные просторы Сибири привлекало многих. Он был человеком не робкого десятка, однако в необжитом, суровом краю не рискнул остаться, возвратился в родной.

А несравнимо страшные испытания, оказывается, его только поджидали впереди. Впрочем, как и всю страну. Всю Великую Отечественную пройдёт сапёром: прошагает по Западной Европе, выберется невредимым из земляного могильного плена, будет брать Вену и любоваться Дунаем в Будапеште и, будучи сапёром, сделает всё от него зависящее, чтобы и другие в мирном будущем могли восхищаться красотой этих удивительных городов. Выходит, дед один из тех, кто не только освобождал Европу, но и спасал красоту для людей.

Солдатская судьба будет к нему милостива: шутник и юморист, мой дед Саша останется жив, чтобы во второй раз возвратиться в родную Мещёру. Уже навсегда. Вот и мой черёд открывать сначала Азию, а потом и Европу.

Монгольское слово «байгаль»

А впереди ещё одно чудо — «славное море, священный Байкал». Смотрим на кристально чистые воды прямо под окном поезда: дорожное полотно проложено по самому краю берега. Каждый камушек на дне из вагона виден! Высунувшись в окно, я наблюдаю за тем, как по-змеиному изгибается наш состав, повторяя очертания побережья. Ныряем не единожды в протяжённые туннели, вновь вырываемся на свет. И вновь нас встречает Байкал, невозмутимо, широко раскинувшийся во всю ширь горизонта. Не озеро, а настоящее море! Махина!

Однако, следуя улан-баторским поездом, не увидишь необычайно живописных рассветов и жаром пышущих закатов: не то время. Да и живописных бухт и скал, запечатлённых на лучших фотографиях, тоже не встретишь. Поэтому многих зрелище только лишь необъятной водной глади не особенно впечатляет. И излишне самонадеянно могут звучать слова: «Я видел Байкал». Вернее сказать: «Я проезжал берегом Байкала».

Сюда надо приезжать для конкретной встречи: дышать его напоённым влагой воздухом, черпать ладонями и пробовать на вкус его чистейшую воду, бродить узкими прибрежными тропинкам и в задумчивости сидеть у причала, ожидая катер, а потом мчать, рассекая волны и подставляя лицо рвущемуся ветру, перемешанному с ледяными водными брызгами. А вечером, пристроившись у костра, разливать по мискам товарищей горячую наваристую уху, от волнующих запахов которой можно просто ошалеть. А в палатке тем временем своего часа дожидается гитара — верная спутница бродяг и свидетельница многих счастливых моментов самого главного единения — единения с миром природы. А то, что это и есть самое настоящее, без примесей счастье, почувствует каждый.

Но сейчас мчит меня только поезд, а из окон вагона не видно пока ни пароходов, ни катеров, ни лодок рыбака — вообще человека не видно, никаких следов его присутствия. А, может, так и должно быть?

Перед чем-то великим принято замирать в почтении и только молчать. Увы, ни одним своим посещением я не нарушу покой священного царства Байкала.

В монгольском языке есть слово «байгаль» с ударением на первом слоге, что означает «природа». Получается, что Байкал не просто озеро, а наглядное, самое настоящее её олицетворение, подтверждение её истинного величия и самодостаточности!

Байкал нужен человеку — сам же человек ему, напротив, вовсе не нужен, а иной даже опасен. Но в тот момент подобные размышления ещё не вызывают горечи осознания.

А поезд всё мчит. И самое блаженное время в нём тогда, когда после перекуса с чаем, самую малость пахнущим угольком, досыта наговорившись, забираешься на верхнюю полку, прислушиваешься к мерному перестуку колёс и слышишь: «Всё так — всё так, всё так — всё так». И так бесконечно.

В дороге хорошо думается и мечтается о встрече с чем-то интересным, неизведанным, имени которого сам ещё не знаешь. Кажется, что не поезд мчит тебя вдаль, а какая-то неодолимая сила зовёт и манит. И ты подчиняешься её воле. Но, как бы усиленно ни работало в тот момент моё молодое воображение, даже в самых смелых фантазиях невозможно было предположить, что ожидает меня в стремительно приближающемся будущем.

Как вам перспектива скакать на лошади или величественно восседать на важно шествующем верблюде? А стрелять из пистолета Макарова? Не пугайтесь: последнее не связано с плохой ученической дисциплиной или успеваемостью. А под звуки канонады идти на работу? Или ночевать в юрте или палатке? Нет, что вы! Квартира будет! А спускаться в каньон или подниматься в горы? И вовсе не для поиска прогульщиков! Что, в конце концов, стану персоной, ради которой возможно отложить отправление поезда? И… Впрочем, довольно! Почитаете — узнаете всё сами.

«Мечтала о романтике и приключениях? Так получи!» — шепнёт сама судьба. Так начинался монгольский период жизни.

Наушки

Но вот приближаемся к Наушкам — небольшой пограничной станции, известной любому, кто хоть раз был в Монголии. Известный посёлок малоизвестного Кяхтинского района. Сама же Кяхта в 35 километрах отсюда. А когда-то было всё наоборот: оттуда везли в Россию чай, именно через этот купеческий город шла бойкая торговля Китая и Монголии с российскими купцами.

А это уже привет «Грозе» А. Островского. Помнится, в Сибирь (вполне возможно, что сюда) купец Дикой посылает своего племянника Бориса по торговым делам. Тот в печали: «Не по своей воле еду, Катенька!». Ох, далеко же! Да ещё разлука с любимой!

Но у нас свои волнения: через три километра государственная граница и первая встреча с пограничниками. Вагонная суета сменяется затишьем тревожного ожидания в купе: мигом посерьёзневшей проводницей велено никому не выходить.

Впервые в своей жизни слышу слова не по годам серьёзного советского пограничника, по виду мальчишки, который, возможно, ещё вчера говорил: «Мам, а можно я сегодня не пойду в школу? Неохота что-то!» А уже сегодня:

— Приготовьте паспорт для контроля!

Изучающий ледяной взгляд (врёшь, меня не обманешь!). Их учат, что ли, так смотреть? Механическим, заученным голосом робота произносятся осточертевшие слова (что людям дома не сидится?):

— Письма, посылки, запрещённые товары везёте?

— Н-н-нет!

Резкий возвращающий жест (допустим, я поверил, пропущу вас в виде исключения, но чтобы у меня тут ни-ни!). Ух!

Не ко времени вспомнилось, что странствующий по Европе Гоголь, имея паспорт, умудрялся никогда на границах его не показывать. Проказник этакий! Вот такая необъяснимая блажь находила на этого непростого человека! Нет, дорогой Николай Васильевич, мимо советского пограничника даже Вам не удалось бы проскочить!

Так начнётся моё общение с нашими пограничными службами, для которых любой едущий и летящий не просто пассажир, а тщательно маскирующийся особо опасный преступник, которого рано или поздно выведут на чистую воду. Дело времени. Об этом я могу судить по тону обращения.

Но, конечно, вне конкуренции будет паспортный контроль возвращающихся с отдыха из-за границы. Нарочито неспешный (ну и что, что тьма народа, подождете!). Хмурый и не скрывающий пролетарской ненависти взгляд (что же на родине вам, буржуям, не отдыхается?). Хоть приплачивай, страна, нашим людям за вежливые улыбки. Но и это не поможет! А мы уже привыкли откликаться на милые улыбки и вежливое «мадам»!

Но возвращусь в ночные Наушки советской поры.

Странно: ничего предосудительного и запрещенного не везёшь, а всё равно волнуешься. Не как лихой купеческий люд когда-то до нас.

По одной из версий, названием «Наушки» станция и посёлок обязаны существованию на торговом пути таможни, о которой купцы, не желавшие платить пошлину, сообщали друг другу на ушко и следовали другим, не контролируемым властями.

Правда, у меня спустя год работы в Монголии возникла и другая версия: люди, желавшие пощекотать нервы своему недругу, наушничали, то есть рекомендовали пограничной службе с особой тщательностью проверить гражданина такого-то, следующего в Советский Союз. Но всё тайное, как известно, становится явным. Чего не могу сказать об этимологии слова «Монголия». А именно об этом меня частенько спрашивали наиболее любознательные друзья.

Что означает слово «монгол»?

Итак, отвечаю: Монголия — это страна монголов. Гораздо сложнее определить значение этнонима «монгол». До сих пор нет его однозначного толкования. Да и возможно ли это, в принципе?

Кто-то из учёных связывает его с названием реки Мон и горой Мона. В результате слияния со словом «гол», означающим « основной, центральный», появилось слово «монгол». По другой версии, это слово могло с такой же вероятностью появиться путём слияния слов «мунх» («вечный») и «гал» («огонь»). А кто-то связывает его с видоизменением слова «мунгу», что означает «серебро», ведь когда-то монголы называли себя Великой серебряной династией.

Другая группа учёных пытается прояснить этот вопрос через обращение к тунгусо-маньчжурским словам. Так, согласно одной версии, источник — слово, переводящееся как «сильный, упругий, тугой». По другой — переводящееся как «стремительно несущийся с гор поток».

А кое-кто объясняет проще, обращаясь к слову «могул» («могол»), что означает «великий», «большой» и даже «здоровый».

Думаю, научной мысли монгольских учёных суждено ещё долго приближаться к истинной разгадке. Совсем иное дело значение слова «Сайн-Шанд». С ним всё ясно: «хороший источник».

Меня всегда тянуло к хорошему!

Мифы о Монголии

И вот поезд уже на территории Монгольской Народной Республики. Что я знаю о ней? Совсем немного, почти ничего. Зато слышала не раз пренебрежительное: «Курица не птица — Монголия не заграница». Это миф. Точно так можно было сказать и про Болгарию, считавшуюся тогда чуть ли не шестнадцатой союзной республикой.

Родилась эта присказка исключительно по одной причине: численность населения республики невелика, зато несоразмерно велико присутствие советских граждан, прежде всего военных, живущих привычной гарнизонной жизнью с поправками лишь на иные климатические условия. Иное дело гражданские специалисты, погружающиеся в самую гущу жизни незнакомого, потому и непонятного народа.

Монголия — заграница, да ещё какая! Страна с крепкими традициями, над которыми, кажется, не властно время. Даже живущая в другом временном измерении. И это я не часовые пояса имею в виду. Монголы — люди другой веры, с другим менталитетом. Но со свойственным им гостеприимством терпимо относящиеся даже к чуждому и непонятному в образе жизни своих многочисленных советских гостей.

Тогда ещё не в ходу было слово «толерантность» как «терпимое отношение ко всему непохожему, отличающемуся чем-то». Сейчас можно смело утверждать, что монголы — толерантная нация. Толерантны ли мы? Вот вопрос. И у меня есть на него свой ответ, составленный из наблюдений за поведением многочисленных соотечественников.

По представлению многих, Монголия — небольшая страна. Это типичное заблуждение. Окружённая Россией и Китаем, двумя странами-гигантами, она кажется на карте небольшим государством. А между тем входит в первую двадцатку самых крупных стран мира.

Чтобы представить её размеры, к площади Франции прибавим площадь Италии, Испании, Португалии. И ещё останется! Впечатляет? И при всём этом Монголия — одна из самых малонаселённых территорий на планете.

Азия, по представлению многих, никак не ассоциируется с лютыми холодами. Между тем Улан-Батор — одна из самых холодных столиц мира. Можно продолжать и продолжать…

А пока я только смотрю на карту мира, и «маленькая» Монголия своей формой ассоциируется у меня то с пиалой (незаменимой посудой монгола), то с пельменем. Он, как выяснится, «родственник» бозов — любимого монгольского кушанья.

А Сайн-Шанд, город, где мне предстоит работать, один из немногих, обозначенных на карте мира, представляется мне крупным центром. А это заблуждение. И расстояние от столицы до Сайн-Шанда кажется мне совсем небольшим. На самом деле 470 километров.

Единственное, что я определила верно: до Китая рукой подать.

Здравствуй, Монголия!

Остались далеко позади «дрожащие огни печальных деревень», российские полустанки и поселения — потемневшие от времени скромные, а подчас откровенно бедные деревянные домишки со светлыми наличниками да высокими заборами, выжженными солнцем и промытыми проливными дождями. То изредка возникавшие, то вновь надолго исчезавшие из вида и снова печально сопровождавшие поезд по всему пути его дальнего следования. И леса, леса без конца и края с резкими очертаниями хвойных верхушек-кардиограмм вблизи и сглаженными в непрерывную бесконечную линию во весь горизонт вдали. А ещё дальше они сливаются с бескрайним небом и становятся совсем неразличимыми…

Грустный лик одиноких забайкальских поселений! Строгая и печальная моя Родина! Поезд, покидая Наушки, движется к монгольской границе.

Визит монгольских пограничников, и поезд мчит дальше уже под чужим небом. На рассвете я увижу Монголию.

Одиночные, в отдалении белеющие юрты словно сплюснутые мягкие, уютные шарики. Множество никем не пуганных птиц, сидящих на проводах. Редкие конные всадники. Никаких обезображивающих следов хозяйственной деятельности человека. Да и самого человека редко встретишь. И просторы, необозримые, широкие зелёные просторы, плавно переходящие в невысокие сопки и холмы. Ты попадаешь в царство природы, но не человека!

То же безлюдье. Ещё реже, чем в России, нарушаемое присутствием человека, но, в отличие от Сибири и Забайкалья, почему-то не вызывающее у меня тревоги, непонятной тоски и страха навсегда затеряться на необозримых просторах.

Остановка в Сухэ-Баторе. Впереди конечная станция — Улан-Батор. Позади почти пять суток пути.

Улан-Батор

Название монгольской столицы переводится как «красный богатырь», в нём заключён, как нетрудно догадаться, революционный смысл. Прежнее же название куда более прозаичное и менее звучное — Урга. Сейчас это слово на слуху благодаря одному из фильмов режиссёра Никиты Михалкова — «Урга — территория любви».

Так что же такое урга? Ничего, друзья, романтичного: длинный шест арата-скотовода. Частенько именно с ним и вдобавок на скакуне изображался на плакатах этот самый скотовод, олицетворяющий собой современную Монголию, решительно распрощавшуюся с отсталостью феодализма и неудержимо движущуюся по спасительному пути социалистического строительства.

У Никиты Михалкова же этот скромный атрибут повседневной жизни скотовода вырастает до романтического символа. Воткнутый в землю рядом с юртой, этот шест означал: заняты хозяева важным делом увеличения численности населения родного края, поэтому не надо им мешать.

Так ли было на самом деле, затрудняюсь сказать. Мне показалось, что в стыдливости монгола сложно заподозрить, ибо один из его жизненных постулатов можно сформулировать так: «Что естественно, то не безобразно». А любовь, с точки зрения монголов, скученно живущих на крохотной территории юрты, вовсе не безобразие, а естественный, самой природой назначенный процесс. Как скажем, приём пищи или сон. Это очень естественные люди, способные своей естественностью смутить кого угодно. Европейца и подавно!

Для самой себя неожиданно и необычно началось повествование о столице. Что ж… Значит, это лишнее подтверждение своеобразия и неповторимости этого города.

В Улан-Баторе много солнца и света на ярко-синем безоблачном небе. Он словно приподнялся поближе к небу. Моё ощущение меня не обмануло: столица, как и вся страна, действительно находится на приличной высоте над уровнем моря.

Улан-Батор расположился по берегам реки Толы, больше напоминающей быстрый ручей с каменистыми берегами. Склоны гор, то поросших лесом, то голых и каменистых, окружают столицу неким амфитеатром. Обрамлением выглядят и многочисленные юрты, протянувшиеся далеко за город и карабкающиеся к вершинам невысоких холмов. По этой причине под вечер окраины столицы окутаны сизой пеленой — струящейся дымкой от многочисленных горящих очагов. Кажется, я даже чувствую этот незнакомый запах.

В этом городе удивительным образом сосуществует древнее, традиционное по соседству с современным, новым. И одно другому не мешает!

Недалеко от вокзала находится центральная площадь, на которой расположено здание правительства, иностранные посольства, учебные заведения. Она пока ещё носит имя народного героя — Сухэ-Батора. А вот и памятник ему, на котором пламенный революционер восседает на коне. Какой же монгол без своего верного друга?

Некоторым эта лошадка кажется смехотворно маленькой, похожей на конька-горбунка. Но смею заметить, что товарищи не правы: монгольские лошадки действительно низкорослы, но очень выносливы, совсем как их хозяева. В этом сравнении нет ничего обидного ни для лошади, ни для человека: это, как покажет жизнь в Монголии, очень тесное содружество.

Монгольская столица радует широтой и простором своих прямых улиц, состоящих в основном из пятиэтажных зданий, обилием строений, именуемых у нас сталинками. Та же основательность и прихотливость в оформлении центра: причудливые белые фронтоны, затейливая лепнина карнизов, массивные колонны, широкие ступени лестниц в обрамлении белых бутылочек гипсовых балясин. При этом непостижимым образом ощутим азиатский колорит.

Очень много улыбающейся, счастливой молодёжи на улице! Мне кажется, что в городе живут преимущественно молодые, потому что на каждом шагу я вижу только их, луноликих, оживлённых, к моему удивлению, часто в национальных костюмах. Мужчины в короткополых фетровых шляпах и брюках, заправленных в хромовые сапоги. В переполненных автобусах молодые особы без тени стеснения садятся для компактности прямо на колени к незнакомцам. И, похоже, это зрелище удивляет лишь меня. Это я вновь про естественность монголов.

Непривычно звучащая монгольская речь очень часто переплетается с русской, произносимой в иных местах не реже, а то и чаще. На улице, на удивление, очень много наших соотечественников, что не случайно: в Улан-Баторе есть целые микрорайоны, где не встретить ни одного местного жителя. Одни гости из Советского Союза.

Многие соотечественники держат путь в «Дэлгур» — центральный универмаг. Впрочем, так называются и все остальные магазины. Мы с Татьяной направляемся в самый интересный из всех магазинов — книжный. Я в радостном предвкушении встречи с книжным изобилием. Я лихорадочно роюсь в содержимом полок. Непередаваемое чувство, момент острого счастья! Настоящий книжный рай! Но, оказывается, это лишь скромная прелюдия к тому, что ожидает в далёком Сайн-Шанде!

Как Москва мало чем напоминает жизнь России в провинции, так и любой трудившийся в Улан-Баторе, даже в Эрденете или Дархане, не может сказать, что он видел настоящую Монголию. Да простит он меня за эти слова. Но это правда.

Проведя остаток дня в Улан-Баторе, сдав свои загранпаспорта на хранение (это, как показало время, очень благоразумное решение) и получив удостоверение иностранного специалиста, на следующий день отправляемся поездом к месту работы.

А пока наш поезд Улан-Батор — Сайн-Шанд находится в пути, я, чтобы скоротать время, познакомлю вас с историей края.

«Лучше быть хангайским быком,

чем гобийской девушкой»

Сайн-Шанд — центр Восточно-Гобийского аймака, через который проходит трансмонгольская железнодорожная магистраль. Это считается большим преимуществом: в большинство населённых пунктов летают на стареньких АНах. А один раз в неделю в Сайн-Шанде пролетает поезд Москва — Пекин. Интересно, кого он везёт. Отношения между нашими странами на тот момент напряжённые.

«Кто не видел Гоби, тот не видел Монголию, — утверждают сами монголы, — настоящая Монголия именно там». Строго выражаясь, Гоби не совсем собственное название, ибо этим словом монголы именуют всякую безводную местность.

Третья по величине пустыня мира раскинулась в южной части страны, занимая почти треть её территории и ежегодно только увеличиваясь в своих размерах. И остановить этот процесс человеку не под силу.

Северные провинции соседнего Китая — продолжение Гоби. В древности китайцы называли её Шамо — песчаной пустыней, а кто-то — пустыней смерти. Страшно звучит, не правда ли? А мне всего-навсего 21 год. И приехала я сюда по собственному желанию.

Сначала я увижу её из окна поезда, потом во время путешествия в Хархорин, командировки в Дзунбаян, поездки в Чойр, в недальних походах. Познаю все «прелести» гобийской жизни: резко континентальный климат, пронизывающие до костей холодные ветра, пыльные бури — шоро. Не случайно у монголов бытует пословица: «Лучше быть хангайским быком, чем гобийской девушкой». При чём здесь район Хангай, расскажу позже.

А путешественник Пржевальский, побывавший в здешних краях, так описал местный климат: «Только монгол да его вечный спутник верблюд могут свободно обитать в этих местностях, лишённых воды и леса, накаляемых летом до тропической жары, а зимою охлаждающихся чуть ли не до полярной стужи». Но наши люди не просто жили, а самоотверженно трудились на этой земле. Только изматывающее летнее пекло будет мне, к счастью, неведомо по причине отпуска. Иначе тоже ждала бы перспектива, задыхаясь от невыносимой духоты, спать на полу, укрывшись влажной простынёй.

Навевает уныние вечное однообразие окружающего мира, с той лишь разницей, что зимой глинистый, грязно-жёлтого цвета песок мёрзлый, а в тёплое время просто твёрдый, убитый.

«Здесь птицы не поют, деревья не растут» — это про Гоби. «Зимой и летом одним цветом» — это тоже про неё. Утомляет отсутствие всего зелёного по причине отсутствия всякой растительности. Возвратившись в Союз на время отпуска, я поняла, что отвыкла от шума листвы. А снег? Его я не видела за три года ни разу, хотя некоторые источники утверждают, что в этих краях сейчас бывают даже снежные бури. Здесь какие-то десятки километров могут поразительно менять климатическую картину.

Как выяснилось, многие ученики не имели понятия, что такое лыжи и коньки, игра в снежки. Многие и снега-то ни разу в жизни не видели. В отличие от ребят, живших в северных аймаках, они не знали, что такое лес и его дары — ягоды и грибы. Приходилось показывать картинки.

В дальнейшем мне доведётся побывать и в других пустынях мира: Сахару я видела в Тунисе, даже застала там дождь, что весьма редкое явление, в Израиле — Иудейскую пустыню. И всё же, производя сильное впечатление, они не смогли сравниться по силе воздействия с Гоби, потому что там я смотрела на мир как турист, из кабины джипа и салона автобуса.

А сейчас, сидя у окна молчащего, притихшего плацкартного вагона, я старательно вглядываюсь в неотступную, кромешную темень, силясь увидеть там хоть что-то отдалённо напоминающее о присутствии человека: хотя бы полустанок, хотя бы слабый огонёк какого-то жилища, указывающий на факт человеческого пребывания. Внезапно просыпается уснувшая тяга и интерес ко всему живому. Напрасные старания: мы врезаемся в пространство бескрайнего пустынного одиночества!

Героям одного прочно забытого русского писателя, отправившимся странствовать по стране не на поезде, а на подпрыгивающем на ухабах тарантасе, даже края окрест Казани когда-то показались краем света. Масштабы наших странствий, конечно, несопоставимы, однако сказанное писателем, как ни странно, очень хорошо передаёт ощущение сдавливающей душу тоски и печали стремительно темнеющей Гоби: «В природе дышало таинственное, унылое величие. Всё напоминало смерть и в то же время сливалось в какое-то неясное понятие о вечности и жизни беспредельной».

Так Гоби сурово встречала и провожала в обратный путь единственный, ночной поезд Улан-Батор — Сайн-Шанд. Иных попросту не было. Такой она и запомнилась. Однако, суровая, но по-своему щедрая и благосклонная к сильным, поутру приняв несколько иной облик, Гоби стала со временем домом и для меня. Встретила так, как тысячи наших соотечественников. Все они оставили на этой далёкой земле свой след. Но только немногим удалось это так убедительно и победоносно, что над ним не властны никакие гобийские бури и ветра политических перемен.

Итак, впереди небольшие рассказы не просто о Монголии, а о жизни в монгольской Гоби. О людях, чья личная судьба тесно переплелась с судьбой этого края, древнего, сурового, до сих пор хранящего множество тайн и загадок.

Русский след

Начну свой рассказ об этом с относительно недавнего события, не имеющего, казалось бы, связи с темой разговора.

В 2011 году в самом центре Улан-Батора, на площади Чингисхана (бывшей площади Сухэ-Батора), неподалёку от Дворца правительства, в обстановке особой торжественности был открыт памятник Марко Поло — первому европейцу, исследовавшему Внутреннюю Азию и после себя оставившего книгу «О разнообразии мира». В этом труде, не принятом, кстати, современниками, он, будучи долгое время приближённым хана, подробно описал историю, культуру, традиции и быт монголов. Получив богатые дары своего покровителя, вместе с отцом и дядей бывший юаньский чиновник богачом возвратился к себе на родину.

Так и получилось, что в самом сердце столицы рядом с памятником славному сыну монгольского народа (я имею в виду, конечно, Сухэ-Батора, а не Чингисхана — великого отца всех монголов!) в честь столетнего юбилея дипломатической службы увековечен сын ловкого венецианского негоцианта. Этот факт вызвал вполне объяснимое недоумение многих монголов. Да и моё тоже.

Однако в истории дипломатии, науки и исследований Центральной Азии и Монголии есть и другие личности, идеи и труды которых являются поистине целой эпохой. Они достойны того, чтобы их не забывали.

Я хочу, чтобы вы прониклись тревожностью обстановки, в которую окунулись наши соотечественники, пускаясь в опасные путешествия в Центральную Азию. По сути, в полнейшую неизвестность. Дорога туда не была устлана коврами. Не ожидали путников приветливые улыбки туземцев с предложениями пищи, воды и крова. Напротив, их там никто не ждал, никто туда не звал. Но были интересы страны, и эти люди считали своим долгом выполнение поставленных ею задач.

Так, в 1861 году в Урге обосновалось, несмотря на противодействие не желавших сдавать свои позиции китайских властей, первое российское консульство. А состояло оно всего из четырёх человек: консула, секретаря, переводчика и фельдшера. И, заметьте, никакой охраны. Вместо оружия — подчёркнуто дружелюбное отношение к местному населению, подстрекаемому противоборствующими силами из Китая.

И здесь встречаемся с уникальной личностью — консулом Шишмарёвым Я.П., отдавшим дипломатической службе в Монголии почти пятьдесят лет. В истории отечественной дипломатии (уверена, что и мировой) подобных случаев больше не было.

Некоторых российских туристов и сейчас шокирует неприхотливость местного населения, живущего в юртах. Справедливости ради отмечу, что ни сами путешествующие, ни встречающая сторона не подвергаются никаким санитарно-гигиеническим испытаниям. Всё, слава богу, хорошо! Просто ни в какое сравнение с положением, с которым столкнулись первые работники консульства!

Состояние, равносильное катастрофе. Невежество и повсеместная антисанитария, порождавшие тяжелейшие болезни, перед которыми были бессильны медики-ламы: оспа, тиф, сифилис. Местное население в отчаянно безвыходном положении: высокая смертность и никакой защиты.

К консульскому фельдшеру по фамилии Осипов, ища помощи, потянулось местное население, от отчаянья презревшее предостережения лживых лам. Друг русский, как подсказывает сердце, или враг, как утверждают монахи? Многим и разбираться попросту некогда, ведь так хочется жить. И уже не важно, из чьих рук ты или твой умирающий ребёнок получите помощь. Главное — выжить! А потом и сами ламы придут на поклон с намереньем узнать секрет волшебных исцелений и с просьбой научить их этому. Вот сразу бы так!

Так вакцинация от оспы начала спасать многих монголов от неминуемой гибели. А потом дело фельдшера продолжили и русские купцы и поселенцы. И, заметьте, без всяких приказов, распоряжений и рекомендаций свыше. Делали это по велению сердца.

Дорогой подвигов

Встреча с этим человеком произошла у меня в раннем детстве, была, скорее всего, случайной и могла произойти где угодно: в статье энциклопедии, научно-популярном журнале или школьном кабинете. Вот я и не могу вспомнить, когда впервые увидела этого ни на кого не похожего человека.

Впрочем, почему непохожего? Мне-то он сразу напомнил русского чудо-богатыря — Илью Муромца, народного любимца. Да и этого не полюбить было просто невозможно. Его так легко было увидеть в центре знаменитой васнецовской троицы — пограничного дозора земли русской. Но верхом на коне (а он наверняка тоже должен был быть богатырским, под стать своему необычному всаднику) этот герой нигде мне как-то не встретился. Впрочем, как оказалось, этой необычной личности и передвигаться приходилось всё чаще тоже необычным способом — верхом на верблюде. Такими дорогами, оказывается, он шёл.

У других людей, я знаю, были иные ассоциации. В чертах круглого невозмутимо-спокойного и благородного лица, украшенного пушистыми усами, в гордой стати кому-то мерещился облик самого Генералиссимуса. Поэтому многие гости Ленинграда, случайно прогуливаясь садами возле Адмиралтейства, невольно вздрагивали от неожиданной встречи с товарищем Сталиным в странном соседстве с верблюдом (что за компания?) и на всякий случай спешили удалиться прочь. А зря: прочитав, хотя бы узнали, что за человек.

От этого сходства тот человек ничего не выигрывал, но, однако же, и не проигрывал, потому что он вообще не знал поражений. И даже неудачи, без которых невозможно себе представить ни одну человеческую жизнь, самым непостижимым образом превращались у него в успех. Удивительно, но так и было! Он умел побеждать, для этого он и родился. А победа, как известно, любит только сильных и смелых, так что всемирная слава победителя досталась ему заслуженно.

Его товарищи, шедшие вслед за ним, одержимые той же страстью, были вовсе не фанатиками идеи, а обычными людьми, готовыми пойти за своим руководителем в огонь и в воду. А если того придётся выручать, то и отдать, не задумываясь ни на миг, свою жизнь. Но он не требовал от них такой жертвы, мало того, берёг их жизнь более собственной, считая этих людей самой настоящей своей семьёй, и другой ему было не надо. Так кто же он?

Чтобы вспомнить об этой поистине уникальной личности, надо мысленно возвратиться на школьный урок географии. Перелистав страницы учебника, обязательно найдёшь портрет мужественного, богатырского телосложения офицера с пышными усами и роскошной шевелюрой, с благородной осанкой и гордой статью, с ясным, твёрдым взглядом слегка задумчивых глаз, устремлённых в неведомую даль. Это наш знаменитый соотечественник Н. Пржевальский — генерал-майор, неутомимый путешественник и исследователь, храбрый воин, отважный разведчик новых земель, талантливый писатель и руководитель четырёх географических исследовательских экспедиций в Центральную Азию.

Я неожиданно для самой себя отмечаю, что на всех фотографиях, где запечатлён Пржевальский, он никогда не смотрит, как большинство из нас, прямо на фотографа. Его взгляд всегда устремлён в иное направление, в какую-то неведомую даль, куда он переносится могучей силой своего воображения. Так было в юности, так было при прощании очередного выпуска Академии Генштаба, так будет и перед последней в его жизни экспедицией. Словно слова фотографа: «Господа, а сейчас фотография на память! Попрошу минуточку внимания! Смотрим сюда-с! Сейчас отсюда вылетит птичка!» — не имеют к нему никакого отношения. Он и сам вольная птица. Он сам выбирает свои пути-дороги! Он видит то, что сокрыто от глаз других. А то, что способны на мгновение увидеть другие, он запоминает в мельчайших деталях на всю жизнь. У него во всех смыслах свой взгляд и своя точка зрения. Возможно, такой человек один на тот момент в России. И родился он точно вовремя.

Пржевальскому суждено было жить в эпоху мирового утверждения российской науки и великую эпоху путешествий. И его поджидало много работы: нужный человек, родившийся в нужное время, в 1839 году. И в нужном месте, в России.

Уже середина ХIХ века, а пустыня Гоби, Монгольский Алтай, Северный Тибет ещё не исследованы. К этим территориям проявляет нескрываемый интерес давний геополитический соперник — Британия. Россия вступает в противоборство, преследуя законные интересы к сопредельным территориям.

Николай Пржевальский, выпускник Академии Генштаба, член Императорского Русского географического общества, предлагает свою помощь в решении трудного и весьма рискованного дела. В четырёх экспедициях он проведёт почти одиннадцать лет жизни.

Уже первый монгольский поход принесёт ему славу великого путешественника и только разожжёт горячее желание продолжать начатое. А ведь были в России в какой-то момент сомнения не только в успехе экспедиции, но и в самой возможности её членов вернуться обратно живыми после длительного отсутствия каких бы то ни было известий о походе.

Каравану Пржевальского безводная Гоби грозила ежедневно мучительной смертью от жажды. Но он шёл не погибать, а, вопреки всему и всем, побеждать. «У меня до сих пор мутит на сердце, когда я вспомню, как однажды, напившись чаю из колодца, мы стали поить верблюдов и, вычерпав воду, увидели на дне гнилой труп человека», — написал путешественник. Хуже, когда подолгу даже такого источника не встречалось, а «всё тело горело, как в огне, голова кружилась».

Возвращались назад оборванные, с подобием обуви на ногах, невероятно обессиленные. «Прошедшая экспедиция и все её невзгоды казались каким-то страшным сном. Помывшись на другой день в бане, к которой не были почти два года, мы до того ослабли, что едва держались на ногах. Только через два дня мы начали приходить в себя, спокойно спать и есть с волчьим аппетитом», — так писал путешественник об итогах первой экспедиции. Такова цена научных открытий.

Нужно отдать должное руководителю: ни один участник ни одной из четырёх экспедиций под руководством Пржевальского не пострадал, так как походы всегда проходили в обстановке особой бдительности. Все: и исследователи, и конвой — являлись военными людьми и потому владели оружием. Этого требовала суровая обстановка похода. Азиаты по-разному относились к чужакам: кто-то насторожённо, с опаской, кто-то, не скрывая своей откровенной, неприкрытой враждебности. Случались вооружённые нападения диких воинственных племён, и приходилось принимать бой. Не исключено, что здесь не обошлось без английского следа.

«У путешественника нет памяти», — утверждал Пржевальский, говоря о необходимости фиксировать в своём дневнике всё вплоть до мелочей.

Ночь. Только караульный на посту вслушивается в каждый звук. Жалобно скулит во сне пёс. Тяжело вздыхает изрядно уставший верблюд. Тревожно вздрагивает во сне намаявшаяся до полусмерти лошадь. И кто-то из казаков мечется и что-то шепчет в сонном бреду. А Пржевальский не спит. Железное правило — не ложиться до тех пор, пока не перенесёт в тетрадь все наблюдения за день и не сделает запись в дневнике. Результатом путешествия станет труд «Монголия и страна тангутов», отмеченный несомненным писательским талантом автора.

Итоги всех путешествий Пржевальского таковы: провёл в экспедициях одиннадцать лет, прошёл более тридцати тысяч километров, определил абсолютную высоту 231 точки, определил координаты 63 мест, положил на карту 20 тысяч километров пути, создал карту Центральной Азии, исследовал озеро Лобнор, описал несколько горных систем и пустынь, описал более 3500 видов животных и растений, открыл несколько видов животных, собрал гербарий из 16 тысяч растений, собрал коллекцию из 7,5 тысяч зоологических экспонатов. И всё-таки вынуждена предупредить: это отнюдь не полный список.

Позади дикие пустыни и горы, на обширных пространствах которых уместилась бы вся Западная Европа. Именно Пржевальский первым из европейцев прошёл «путь срединою Гоби». Бесстрашная горсточка русских под руководством Николая Михайловича прошла там, куда не отважились ступить ни американские, ни западноевропейские исследователи. Самый страшный путь, через Гоби, они пройдут впоследствии дважды.

Не просто следуя этим путём, а ведя научные наблюдения, попутно отражая натиск противника, превосходящего по численности порой в двадцать раз. Обращая в бегство многочисленные разбойничьи шайки, они упорно продолжали свой невероятно трудный путь, каждый шаг на котором мог любому стоить жизни, порой на пределе человеческих возможностей. Но, вопреки всему, они шли побеждать.

В адский зной безжалостного солнца и в пробирающую до самых костей ледяную снежную вьюгу. Ночуя на снегу высоких перевалов, на раскалённых пустынных песках и под непрекращающимся ливнем равнины. Шагая вперёд, когда даже самые выносливые помощники — верблюды — гибли, изнемогая от жестокого голода, жажды и невероятной усталости.

И ни одной жалобы! Пржевальский не ошибся ни разу ни в одном члене экспедиции. Но случались моменты, когда и эти мужественные люди плакали.

Это было тогда, когда, не вынеся тягот пути, скончался всеобщий любимец, скрашивавший одиночество странствия. То была собака по кличке Флинт, сопровождавшая экспедицию в течение всего пути и не дотянувшая до Урги каких-то двух месяцев. А слёзы радости, когда на шестой день исчезновения волею невероятного случая нашёлся потерявшийся в горах товарищ. Наконец, когда, еле живые от голода и усталости, в истлевших лохмотьях вместо одежды, они возвратились-таки в Ургу. Северный Тибет по сравнению с Гоби показался им благодатной землёй.

Путешественника и его товарищей А.П.Чехов назвал «людьми подвига». И во всём мире это слово, наиболее точно определяющее суть проделанного, произносилось в их адрес не раз. И было за что! «Один Пржевальский стоит десятка учебных заведений и сотни хороших книг», — справедливо заметил писатель. И закономерный, заслуженный результат: наш соотечественник избран почётным членом 24 научных учреждений в мире. Но Пржевальский, как всегда, скромен и откровенно тяготится столичным бездельем: « На грош дела, на рубль суматохи».

«Путешественником надо родиться», — любил повторять Николай Михайлович, имея в виду особый склад характера. Кроме жажды странствий, физической выносливости, отваги, ему необходимы такие качества, как особая наблюдательность, любознательность. А этим сам путешественник был наделён сполна. В юности не отличался ангельским характером: за то, что на спор утопил в Днепре классный журнал, был исключён из гимназии. Сам называл себя «препорядочным сорванцом». Но некоторая авантюрность характера в сочетании с честностью и благородством только помогли ему в будущем. Кстати, превосходная память выручала этого человека не раз. Благодаря ей в молодости он прослыл отличным игроком в карты. И даже этот талант однажды спас путешественника!

Из-за отсутствия должного финансирования осуществление первой экспедиции могло оказаться под угрозой. Играя осторожно, с умом, Пржевальский заработал более двенадцати тысяч рублей (по тем временам сумма немалая) и всё употребил на благое дело. Приблизившись к началу путешествия, он расстался с картами навсегда, бросив колоду в Селенгу, и больше ни разу не брал их в руки. А мог бы и не делать этого. Никто в душе и не почитал карточную игру за большой грех.

Читатель, видимо, удивился и слегка поморщился от разочарования, узнав об этом нехорошем «таланте» у человека, к которому начал испытывать вполне заслуженное уважение? Признаться, вот и у меня с детства стойкое неприятие карт. Но знает ли он, что великий русский поэт Н.Некрасов порой содержал журнал «Современник» на деньги, выручаемые исключительно посредством карточной игры? Что карточные выигрыши часто направлялись и на богоугодные дела: благотворительность и попечительство?

Вот как, оказывается, было в те времена! Но вернёмся в наши.

Я смотрю на карту монгольских путешествий Пржевальского. Мне интересно узнать, посетил ли он тот уголок Гоби, где мне предстоит прожить несколько лет. И нахожу ответ: да, проходил. Более того, в 1858 году на территории современного сомона (района) Ургун была стоянка экспедиции. А это так близко от современного Сайн-Шанда! Значит, он мог быть и здесь!

Я уже мысленно представляю, как его немного отдохнувший караван лошадей и верблюдов, растянувшись в цепочку внушительного размера, настойчиво движется дальше к конечной точке своего опасного пути — загадочному, непостижимому, закрытому для всех европейцев Тибету и его таинственной и недоступной для иностранцев столице Лхасе.

Пётр Козлов

А в это самое время где-то в России, в глуши Смоленской губернии, на родине самого Пржевальского, по странному (случайному ли?) стечению обстоятельств живёт юноша, самой заветной мечтой которого является желание увидеть звёздное небо с пустынных хребтов того самого Тибета! И зовут его Пётр Козлов.

Воистину самим провидением этим людям было назначено чуть позже встретиться здесь, в родном краю, чтобы понять: отныне их жизненные пути связаны навсегда. Так и произошло. «Когда я впервые увидел Пржевальского, — вспоминал впоследствии Пётр Кузьмич, — то сразу узнал его могучую фигуру, его властное, полное несокрушимой энергии и воли, благородное красивое лицо». Назначение же в экспедицию юноша посчитал началом настоящей жизни. Ему было всего двадцать! Невольно ловлю себя на мысли: и мне было двадцать, когда решила отправиться именно в Монголию!

Пройдут годы. Пётр Козлов станет участником шести больших экспедиций, причём в трёх из них руководителем. Из пятидесяти двух лет научной деятельности около пятнадцати(!) проведёт в походах. Будет настойчив в поисках, хладнокровен в смертельно опасных ситуациях, грозивших, казалось бы, неминуемой гибелью. Своим дружелюбным, миролюбивым нравом будет покорять сердца азиатов, в том числе самого далай-ламы, встречи с которым так искали, да только не нашли британцы. Он же мирным путём получит для русских официальное разрешение на посещение Лхасы — столицы Тибета, появление в которой было под запретом для иностранцев и могло стоить жизни. Для сравнения отмечу, что Британия вышлет для этой цели вооружённый отряд.

К Козлову же некоторые племена обращались как к защитнику. В его отношении к ним не будет и тени превосходства. Это особенно важно. Во многом благодаря поддержке местного населения, он совершит свои выдающиеся открытия: отыщет воспетый в старинных легендах, засыпанный песками Гоби древний город Харо-Хото и его сокровища. Его, как и Пржевальского, всё мировое научное сообщество признает выдающимся путешественником и исследователем. Встретит старость так, как мечтал его любимый учитель. И даже в семьдесят лет не готов будет отказаться от желания странствовать.

Вот кому давно бы уже надо поставить памятник или открыть мемориальную доску. На вокзале города Сайн-Шанд, на виду у пролетающих вдаль поездов, рядом с новой автотрассой, ведущей в Китай! Ведь именно эти люди стали своеобразным мостом, связывавшим Запад и Восток, Европу и Азию.

Пусть наши славные соотечественники встречают и провожают туристов и путешественников, одержимых такой же жаждой открытий и по-своему покоряющих просторы Гоби спустя сто с лишним лет. У подвига нет срока давности!

Гибель Пржевальского

Были планы и неосуществлённые мечты у сорокадевятилетнего Пржевальского, отправлявшегося в свою последнюю, пятую экспедицию. А что она непременно будет последней, он чувствовал: физические силы не те, что прежде, подавленное состояние, смутные предчувствия беды, потеря дорогого человека — няни, которую путешественник нежно, по-сыновьи любил. Оттого и был непривычно грустен недавний чудо-богатырь и словно навеки прощался, покидая родной дом и давая последние наказы.

Цель прежняя, трудновыполнимая — попасть в Лхасу, опередив настырных соперников-англичан.

Личные планы на будущее куда более скромные: «Когда кончу последнюю экспедицию, буду жить в деревне, охотиться, ловить рыбу. Со мной будут жить мои старые солдаты, которые мне преданны не менее, чем была бы законная жена». Такова мечта Николая Михайловича, которому всегда были чужды роскошь и комфорт.

Однако судьбе было угодно, чтобы Пржевальский, не допустивший гибели ни одного члена экспедиции, умер именно в походе, в самом начале экспедиции, даже не покинув территории Российской империи, на берегу озера Иссык-Куль, при весьма загадочных обстоятельствах. Официальная версия — брюшной тиф.

Но закономерный вопрос: почему лишь он единственный заразился? Ответ: разгорячённый охотой, выпил сырой воды в тех местах, где якобы до этого останавливались киргизы, повально болевшие тифом. И результат: сгорел за пять дней. Ответ, по-прежнему не проливающий света на тайну произошедшего. Почему именно сверхответственный, служивший образцом для всех Пржевальский, категорически запрещавший подобные вольности своим товарищам и разрешавший пить исключительно кипячёную воду? Да о недопустимости употребления сырой воды на природе у нас любой малыш знает.

Опять загадка! Абсурдная, необъяснимая с точки зрения здравого смысла ситуация, которую надо было как-то обосновать.

Весть о его кончине потрясла всю Россию. Так прощаются с кумирами и всеобщими народными любимцами. Если перенестись в наши дни, то ситуация сродни прощанию с первым космонавтом — Юрием Гагариным. И такая же нелепость, необъяснимость ситуации, различные версии произошедшего. И тот же немой вопрос: почему так несправедливо?

А.П.Чехов, совершивший небезопасную, однако полную не только невзгод, но и жизненных открытий поездку на остров Сахалин, несомненно, тоже находился под обаянием личности выдающегося исследователя. Горюя от нелепости случившегося, он словно пытается отыскать в произошедшем особый, глубинный смысл и находит его: «Понятно, чего ради Пржевальский провёл свои лучшие годы в Центральной Азии, понятен смысл тех опасностей и лишений, которым он подвергал себя, понятен весь ужас его смерти вдали от родины и его предсмертное желание продолжать своё дело после смерти: оживлять своей могилой пустыню. Читая его биографию, никто не спросит: зачем? почему? какой тут смысл? Но всякий скажет: он прав».

Дорогой Антон Павлович! По какой-то непостижимой закономерности и Вы примете эту горькую эстафету: опытный врач, людей спасаете, а сами умрёте в 44 года вдали от родины. Волшебник русского слова, а последние слова произнесёте по-немецки и возвратитесь в Россию в вагоне-холодильнике для устриц. Пошлость, которую Вы не щадили, мерзко засмеётся Вам в лицо. И Вам вслед мы тоже скажем: «Вы правы! Вы наш учитель. Вы показали нам, каким совершенным должен быть человек!»

Пржевальского могла остановить только смерть. И она остановила его, но не его экспедицию. Пётр Козлов, буквально боготворивший своего любимого учителя, старшего товарища и

наставника, почитавший его как своего отца, продолжил дело Пржевальского. «Мне казалось, такое горе пережить нельзя. Да оно и теперь ещё не пережито!» — скажет ученик Николая Михайловича четверть века спустя. Личность такого масштаба забыть невозможно.

И Пржевальского соотечественники не забудут: в Петербурге, в саду перед Адмиралтейством, установят его бронзовый бюст. Взгляд генерала, привычно мудрый и спокойный, устремлён вдаль, на восток, туда, куда через бескрайние пустынные пески лежит его путь. А у подножия — фигура отдыхающего верблюда, ждущего сигнала хозяина о необходимости продолжения бесконечно долгого пути.

У самого порога Центральной Азии, на скалистом берегу Иссык-Куля, месте гибели Пржевальского, снова памятник. Его венчает расправивший крылья могучий орёл — символ ума и бесстрашия. В клюве птицы увидим оливковую ветвь — эмблему мирных завоеваний науки.

Да, это было время, когда выдающиеся путешественники были настоящими писателями, а выдающиеся писатели — отважными путешественниками.

На этом прервусь: не за горами конец долгого пути — Сайн-Шанд.

Всё хорошее начинается с «сайн»

Поезд Улан-Батор — Сайн-Шанд прибывал к конечной станции в кромешной темноте позднего вечера, и по этой причине казалось, что глубокой ночью. Как выяснится позже, здание железнодорожного вокзала (иного, впрочем, и не было) являлось самым ярким архитектурным сооружением этого края. Только рассмотреть его не представлялось возможным: поезда прибывали и отправлялись в обратный путь в темноте, почти не освещённой фонарями.

Сайн-Шанд — административный центр Восточно-Гобийского аймака, то есть области по нашим меркам, был основан в 1931 году. И за 50 лет своего существования, видимо, всё же похорошел и приблизился в какой-то степени к тому, чтобы не только на бумаге именоваться многообещающим и многообязывающим словом «город». Но мне, жившей не в столице, а скромном подмосковном Орехово — Зуеве, не привыкать!

Откровенно говоря, список настоящих монгольских городов в истинном значении этого слова, едва начавшись Улан-Батором, почти сразу и заканчивался. Однако наличие хотя бы нескольких не одноэтажных домов давало любому поселению полное право именоваться городом. Так что и наш Сайн-Шанд только условно можно было отнести к этому разряду поселений. Но, как позже выяснилось, местное население от этого факта не испытывало никакого дискомфорта, а даже наоборот.

Доносится восклицание:

— Сайн-Шанда!

Дремавшие на полках или с отрешённым, отсутствующим видом взиравшие на непроглядную темень ночи, вполголоса переговаривающиеся между собой или погружённые в свои житейские размышления, местное население или советские граждане — все разом встрепенулись и пришли в движение, хватаясь за багаж и стремясь подтащить его поближе к выходу.

Поезд, лязгнув колёсами, задрожал, напоследок качнув пассажиров, и остановился. Привычной железнодорожной платформы нет. Самые свободные от вещей живо спустились по ступенькам вниз. Дальше вообще всё произойдёт удивительно быстро!

Оживлённая монгольская речь около поезда:

— Сайн байцгаана уу?

— Сайн байнаа уу?

— Сайн. Сайн уу.

Так звучат по-монгольски приветствия: «Здравствуйте!», «Здравствуй!»

Вот так и получилось, что первые слова, услышанные мною на гобийской земле, были с корнем «сайн», что означает «хороший». У монголов действительно всё хорошее начинается с «сайн»! «Хорошая примета», — совсем по-монгольски, то есть с суеверием, заключила я.

Монгольское население встречает прибывших монголов, многочисленные советские военные — своих соотечественников. Стоят военные машины с фургонами, УАЗы. Только нас по-особому — интернациональный коллектив. Мы специалисты, которых тут именуют не иначе как спецами.

Покинув небольшую привокзальную площадь, на машине движемся в сторону города. Он вскоре появляется за небольшим возвышением, напоминая о себе огнями в немногочисленных многоэтажных домах, слабо озаряющих ночную темноту.

Но начало города, конечно, встречает нас традиционно именно юртами, раскинувшимися по обеим сторонам дороги. Нет, понапрасну не беспокойтесь: жить предстоит не в юрте, хотя в ней, с точки зрения любого монгола, гораздо удобнее. Останавливаемся около четырёхэтажного кирпичного здания. Это наш дом. Значит, конец долгого путешествия. Но до момента, когда можно будет сказать: « Я дома!» — пройдёт ещё немало времени.

Здравствуй, Сайн-Шанд!

Первое, что я сделала, проснувшись поутру, подошла к окну и выглянула на улицу.

Конечно, можно было бы написать: «Я посмотрела в окно: по улице шёл большой караван верблюдов». Это было бы весьма экзотично! Но разочарую вас: чего не было, того не было! Я буду правдива от первой и до последней строчки этой книги. Верблюдов в городе как-то не пришлось повстречать, а вид из окна весьма прозаичный. Напротив, через дорогу, два деревянных дома. За ними — пустынное пространство. В самой дали — городок из юрт, огороженных деревянным частоколом. И вокруг ничего зеленого. Ни травинки! А про деревья и говорить нечего!

Маленькая сопка, находящаяся в некотором отдалении от дома, показалась мне чуть живописнее остального невзрачного пространства. Клочок земли под высоким чистым небом приветливо золотился в лучах солнца. «Там Москва!» — решила я про себя, даже не удосужившись определить направление света. К чему? Захотелось, чтобы было именно так: родина там, где тепло и светло. А иначе и быть не может.

Это «знание» надолго станет моей маленькой тайной, поэтому даже особист Валерий Тудаков, которому по долгу службы полагалось знать всё про всех (и ещё не такое), и тот не мог ведать о том, как подозрительно теплеет взгляд одной советской гражданки, обращённый с любовью не куда-нибудь, а строго в сторону Поднебесной. Ведь именно там и находилась столица, однако вовсе не советская, а, как назло, недружественно настроенного Китая. Впрочем, осознание факта, что у кого-то двойка по географии, меня ничуть не расстроило. Даже, напротив, только укрепило веру в то, что родину мы должны искать не на карте, а исключительно в своём сердце. А оно, как известно, в отличие от людей, ошибаться не может. И это меня успокоит.

Вытянув шею, левее увидела трёхэтажную гостиницу, внизу продуктовый магазин. А справа, невидимая из моего окна, находилась поликлиника, куда тянулись темнолицые старики в национальной монгольской одежде — дэли, короткополых шляпах, сапогах с загнутыми вверх носами — гутулах, а на лице (отчётливо помню) марлевые повязки. Мужчины все, как один, клещеноги, видимо, по причине долгого содружества с конём, с трудом переваливаются с ноги на ногу. У меня создаётся впечатление замедленной съёмки.

Сайн-Шанд встретил меня полным безветрием, ослепительным солнцем и тишиной. Не слышно ни шума машин, ни криков птиц. А небо насыщенного синего цвета, без единого облачка, чистое, ясное, словно умытое, словно с него сняли мутную, пыльную пелену! Впечатление, будто перенеслась в иную реальность: ощущение тягучести, замедленности времени (какой век на дворе?). Отрешённость, обособленность пространства (где это я?). «На краю Ойкумены, край света!» — первое, что пришло в голову. Нет, Улан-Батор не вызвал такого чувства. Это что-то иное!

Кому скучно, можете не читать. Но я продолжу вести вас по городу, впрочем, это недолго по причине его скромных размеров. Ведь в пустынной зоне Монголии, если встретишь поселение хоть с парой-тройкой не одноэтажных домов, знай: это не что иное, как город.

За поворотом направо — почта и переговорный пункт. А через дорогу, на противоположной стороне улицы, — жилой трёхэтажный дом из красного кирпича. Неподалёку некое подобие парка — посадки невысоких тополей, которым не выжить без систематического полива. Как украшение стоит скульптура верблюда — верного спутника арата.

А вот памятники Ленину и Сухэ-Батору непривычно отсутствуют. И то верно! Разве эти товарищи (при всём к ним уважении!) способны помочь народу так, как помогает местному населению верный верблюд? Да никакого сравнения!

А вот рядом краеведческий музей, перед дверью которого покоится некий палеонтологический экспонат — привет Ефремову, о котором расскажу отдельно. Память об этом человеке действительно жива.

А по соседству самый любимый магазин, ради которого не жаль было ехать в такую даль, — книжный. Не имеющая доселе никакого отношения к спецобслуживанию, я смогу оценить все его прелести: у меня спецпропуск в царство печатной продукции. Нет слов, чтобы передать мою радость!

На этой же стороне находится очень нужное для нас заведение, куда буду наведываться один раз в месяц, — банк. Вот и сердце города — центральная площадь, на которой располагаются самые важные здания: исполуправление аймака, драматический театр. Туда я буду приглашаться нечасто, но регулярно. А асфальта нет нигде. Он остался в Улан-Баторе. Его заменяет бетон, и то кое-где.

Такая же бетонка, но поуже есть у почты. Эта дорога ведёт к центральному магазину, которым, собственно, и завершается эта часть города. Его узнаешь по небольшим группам женщин из советского гарнизона, идущих за покупками. Бодро и уверенно, словно к самой заветной мечте. Накупят отрезов ивановского ситца себе и в подарок родне, чтобы потом нашить домашних халатов и даже комплектов постельного белья. А сколько радости от покупки дефицитных в Союзе махровых полотенец! Вот они, оказывается, где продаются! А вечером, подводя итоги очередного прожитого дня, мало чем отличающегося от дня вчерашнего, всё же без тени сомнения решат, что он прошёл вполне удачно: и погуляли, и что-то полезное для семьи приобрели. У офицерских жён (а среди них кого только нет: от недавних учениц ПТУ до выпускниц консерватории) развлечений, по большому счёту, немного. От нечего делать и я буду в «Дэлгур» заглядывать во время рабочих перерывов.

А слева от магазина двухэтажное здание серого цвета — восьмилетняя средняя школа, встреча с которой мне предстоит.

Советские военнослужащие, жившие в городке под названием Южный, всё описанное мною называли Монголией. Для них она начиналась за воротами КПП, что находилось в пяти минутах ходьбы от нашего дома: в окрестностях Сайн-Шанда базировалась советская мотострелковая дивизия. В состав гарнизона, помимо Южного, входил военный городок Северный, расположенный примерно в трёх километрах и невидимый издалека из-за невысокой сопки.

Между городками, согласно чёткому расписанию, курсировал небольшой автобус, привозивший в основном учеников в школу Южного: детям запрещалось самостоятельно преодолевать этот путь. Самих городков давным-давно уже и в помине нет, но моя старенькая записная книжка той поры бережно хранит то расписание. В обоих военных городках шла привычная, неплохо обустроенная гарнизонная жизнь по советским законам, лишь с небольшой поправкой на географическое положение. Даже округ всё тот же, Забайкальский. У нас же, спецов, всё по-другому. Настоящая заграница.

Из рассказа следует, что советские военные и советские специалисты, трудившиеся вместе с монголами, жили своей, во многом непохожей жизнью: для нас советский гарнизон был маленьким островком родной земли со всеми её традициями и особенностями, только перенесёнными в далёкие края. Мы же воспринимались как часть Монголии, с которой были гораздо теснее связаны. В какой-то мере иногда, особенно в официальной обстановке, складывалось странное, но отнюдь не фатальное ощущение: «свой среди чужих, чужой среди своих».

Комната с зелёным абажуром

Опишу нашу квартиру. Вам же интересно узнать, в каких условиях мы жили? Докладываю: двухкомнатная, то есть у меня своя комната, у Татьяны своя. Балкон, свободная прихожая, вместительная кладовка — условия, по мнению советских друзей, просто сказочные. Плюс водопровод и канализация в наличии. Улыбаетесь? А попробуйте хотя бы без одного из этого день прожить! Мало не покажется! Есть плохонький холодильник, но трудится старичок, старается изо всех сил, пока мы работаем. А напоследок, перед моим отъездом, будто решит: «Всё, своё отработал. До свидания!» Есть плиточка электрическая, с двумя конфорками, тоже старушка из сил выбивается. Заменим мы её вскоре. А в кладовке лежат ещё две калеки весьма странного, допотопного вида: «времён очаковских и покоренья Крыма».

«Не иначе как трофей», — подумалось почему-то. Неужели отбили у Квантунской армии Японии в далёком сорок пятом? Однако по настоятельной просьбе Татьяны мы будем и их бережно хранить: вдруг инвентаризация, а тут недостача народного добра… Есть телевизор, который при нашем желании сможет ещё показать хоть советскую, хоть монгольскую программу (строго по одной!), а потом уже никакую. Есть титан, который, если истопить дефицитными в этих краях дровами, даст горячую воду.

На этом, пожалуй, перечень достоинств заканчивается. Но разве этого мало? Ведь мы вчерашние студенты с опытом жизни в общаге — излишествами не изнежены. Наша скромность и непритязательность, в отличие от капризных и тоскующих по комфорту специалистов из других стран СЭВ, предпочитавших, кстати, в Гоби не соваться, пришлась по душе монгольскому руководству. И всё же, согласитесь, так важно иметь уголок, в котором можно согреться душой после пронизывающих и гобийских, и жизненных ветров.

Вооружившись тряпкой, отмою изрядно запылённые окна и приберу квартиру: борьба с пылью и песком — неизменный элемент жизни в Гоби. После хорошей песчаной бури всё в квартире словно припудрено.

Стены в квартире, как в советской коммуналке той поры или любом общежитии, наполовину покрашены краской, что уюта, согласитесь, как-то не прибавляет: устаёшь от жизни, словно в казарме. От желания самосильно поклеить обои мудрые люди меня живо отговорят. Их доводы окажутся посильнее моего стремления к красоте и гармонии: бережёного бог бережёт. Вы поняли? Кстати, от наличия ненужной живности, в отличие от небольшой, но многострадальной части населения военного городка, мы никогда не мучились. А вы говорите: Монголия!

Слово о мебели хочется сказать отдельно. С ней не только у нас — у всего монгольского народа была просто беда. В большом дефиците она в стране юрт. И добрый волшебник не сможет помочь. Так что, вооружившись ножовкой, я вскоре отпилю шатающиеся ножки пьяного дивана, прочно установив его на кирпичи. Пол застелю сукном, из которого шьют шинели. Чем не палас? Повешу на окна новый тюль. Монголам, кстати, было несвойственно вешать что-либо на окна. А потом раздобуду в школе книжную полку. А ещё одну, сооружённую своими руками, мне в качестве наследства оставят уезжающие друзья — Роговы. Её же, в свою очередь, я завещаю другим друзьями — Камалянам.

Как бы предчувствуя скорое расставание, эта полка неожиданно сорвётся со стены, а книги со страшным грохотом упадут на пол к моим ногам, словно умоляя:

— Ты же не всё прочла! Не оставляй нас!

— Ни за что, друзья! Вы так скрасили мою жизнь и так украсили жилище, что никому и в голову не приходило назвать его бедными и неуютным!

А все попытки развести что-то живое, хоть какие-то комнатные цветы, неизменно завершались провалом: ничто не желало расти в этой суровой земле. Так и пришло со временем понимание: воистину живее всего на свете только слово.

Сайн-Шанд или Сайншанда?

Из нашего института в Монголию приехали вместе со мной ещё два новых специалиста. Елена Рафаиловна отправилась в Кобдоский аймак, город Кобдо. Римма Алексеевна — в Хубсугульский аймак, город Мурэн.

Аймак, как я уже пояснила, самая крупная административная единица Монголии, по величине сравнимая с областью. Сомон равнозначен району. Советские учителя русского языка работали исключительно в столице, во всех аймаках и отдельных крупных сомонах, то есть не в глухих местах, а считающихся достаточно комфортными для проживания.

Я заранее знала, что попаду в Сайн-Шанд. А куда отправились девчонки? Любопытства ради, я вооружилась картой Монголии и, к своему удивлению, не отыскала ничего. Как это прикажете понимать? Это такая глушь? Бедные, куда же вас занесло? «Центра аймака нет на карте? Да быть того не может!» — решила я и оказалась права.

Так впервые произошло моё знакомство с особенностью топонимики монгольского языка, которую можно охарактеризовать на английский манер. Написано « Манчестер» — читается «Ливерпуль». Оказывается, Кобдо — это Ховд, а Хубсугул — это Ховсгол, где вдобавок вместо привычной для нас буквы «о» — монгольская «о» с волнистой черточкой посередине, обозначающая звук, промежуточный между «у» и «о». Так через топонимы, названия населённых пунктов, произошло моё первое открытие отличий в алфавите и фонетике языков.

Оказывается, на протяжении веков у монголов существовало целых пять различных алфавитов и письменностей. Последние изменения произошли в сороковые годы прошлого века при замене монгольского письма на письмо, основанное на русском алфавите. Однако для передачи двух специфических звуков переднего ряда к буквам русского алфавита были добавлены ещё две наши дореформенные: фита (та самая «о» с чёрточкой посередине) и ижица (похожа на «у»).

Из-за сходства алфавитов возникает иллюзия простоты прочтения. Однако вот что об этом пишет известный топонимист, доктор географических наук, профессор Эдуард Мурзаев: «Читателю, незнакомому с географией Монголии или не знающему монгольского языка, бывает трудно произнести сложные географические названия. Фонетика монгольской речи настолько своеобразна, что записать без искажения русскими буквами отдельные географические имена порою не представляется возможным».

Дело в том, что язык монголов обладает рядом звуков, не свойственных русскому языку. В нём весьма распространены так называемые долгие гласные, сходные по звучанию с нашими ударными гласными. Монгольскому «Улан-Баатар» соответствует наше «Улан-Батор». Есть звуки, как я уже сказала, промежуточные между «у» и «о». Даже в различных районах самой Монголии они могут произноситься по-разному.

Монголы часто произносят звуки «в» и «б» так, что их невозможно отличить: «б» звучит почти как «в». Отсюда русский вариант названия пустыни — Гоби — и монгольское название — Говь.

Монгольскому языку, как и тюркским, свойственны сложные согласные — аффрикаты. В русском языке они передаются на письме двумя буквами, а в монгольском — одной. Пишется «ж», а читаться будет как единое «дж», соответственно, «з» — как «дз». Чистые русские звуки «ж» и «з» чрезвычайно редки.

Не зная этих общих фонетических особенностей, я произносила имя школьного директора Жанлава на русский манер. Меня, понимающе улыбаясь, поправляли, ведь, с точки зрения любого монгола, я коверкала слово. А звучать оно должно было как «Джянлав», причём аффиката достаточно мягко. Непривычно для любого русского, не правда ли?

В Монголии вы не встретите слово «чай», зато услышите «цай». Всё потому, что монгольский «ч» может произноситься и как наше «ч», и как «ц». Это зависит от последующего гласного. «Ш» звучит мягче, «г» больше похоже на южнорусское, то есть фрикативное.

Оказывается, монгольскому языку отнюдь не свойственны привычные для нас звуки: «п», «к», «ф». Употребляются они лишь в иностранных словах.

Нечто подобное было когда-то и в русском языке: любое употребление «ф» в слове указывало на заимствование. Имя Фёдор поначалу было привычнее произносить как Хвёдор. Также в монгольской фонетике звук «х» заменяется звуком «к», реже «г».

Вновь о монгольской топонимике

Топонимы по-своему позволяют понять особенности мировосприятия монгола. На протяжении всей своей истории он вёл кочевой образ жизни на огромной территории. Как ориентироваться на местности и не потеряться среди просторов, которым нет конца и края? В этом, в частности, помогали и топонимы, имевшие ориентировки по сторонам света.

Передней стороной у монголов, в отличие от европейцев, считается не северная сторона и не восточная, как у многих тюркских народов, а южная. Поэтому южное направление — переднее («убур»), отсюда и название аймака — Убурхангайский. Северная сторона — задняя («ар», то есть «спина»), отсюда название другого аймака — Архангайский. Первая территория находится южнее Хангайского хребта, а вторая, соответственно, севернее.

Восток — «дорно», отсюда и « Дорноговь» — Восточно-Гобийский аймак, в котором я работаю. Запад — «барун», отсюда — Барунурт. Средний — «дунд», поэтому Дундговь — это Средне-Гобийский аймак.

Название Сайн-Шанд, ранее я уже сказала, переводится как «хороший источник». Это показательный по двум моментам пример. Во-первых, подавляющее большинство монгольских топонимов — сложные слова, состоящие из двух и более компонентов. Во-вторых, как огромное количество названий, содержит восхваляющий эпитет — «сайн», что является пережитком древних верований монголов, стремящихся успокоить злых духов. Слово «шанд» («шанда») может иметь и несколько иное, более конкретное значение — «мелкий колодец, вода в котором близка к поверхности земли, копань». В условиях суровой Гоби это более соответствует действительности. Но всё равно «сайн»!

Приведу несколько примеров наиболее встречающихся восхваляющих эпитетов: «сайхан» («прекрасный»), «баян» («богатый»), «мунх» («вечный»), «дулан» («тёплый»), «нарын» («солнечный»), «эрдэнэ» («драгоценный), «алтан» («золотой»).

И вспоминаются мне наши хрестоматийные «счастливые» названия: «Горелово, Неелово, Неурожайка тож». А ещё теперешние, настоящие селения: Блудово, Недомерки, Лохово, Сучкино, Дно, Язвищи. Какие больше нравятся? Как вам перспектива стать блудовцем или (ещё лучше) блудовчанкой? Как девушки, имея такую прописку в паспорте, в глаза мужу или своей свекрови смотреть станут? Тут даже Салтыков-Щедрин со своим городом Глуповом и глуповцами отдыхает.

А как вам реки Гнилая, Гнилушка, Бухловка, Моча? В какую из них тебе, читатель, захотелось окунуться, уже не спрашиваю: от купания в водоёмах с такими говорящими названиями любой воздержится. Это уже не названия, а настоящее предостережение: «Не влезай — убьёт!»

Поэтому название «Сайн-Шанд» — это просто песня! Это помощь, это обещание жизни в далёких пустынных краях. Воистину всё хорошее начинается с «сайн»!

Русский язык в Монголии

Ничего этого, приехав в Монголию я, конечно, не знала. Никого особенно не удивлял сам факт поездки: наверное, от военкомата в советскую школу. В те годы это было достаточно распространено. Глаза собеседников начинали округляться, когда я называла монгольскую школу: «Ты знаешь монгольский?» «Нет, — отвечала я, — это необязательно. Я преподаю русский язык как иностранный». «Не зная монгольского? — не унимались любопытные. — Как ты их понимаешь?»

Но немного истории. Статус русского языка в Монголии на тот момент был особым. Это единственный изучаемый иностранный язык с ежегодными переводными и выпускным экзаменами в школе и государственным в вузе. Владение им рассматривалось как трамплин для карьерного взлёта, как залог политического и профессионального успеха.

Так, благодаря знанию русского, в далёком 1952 году МНРП возглавил именно Ю.Цэдэндал, с руководством которого совпала моя командировка. Он же связал и кровными узами два народа. Его жена, А.И.Цеденбал-Филатова, женщина энергичная, с напористым характером, особенно на фоне по-монгольски уравновешенного, спокойного супруга, была русской и принимала весьма активное участие в делах мужа, главным образом в укреплении статуса русского языка. Причём ещё до появления на политическом горизонте Раисы Максимовны Горбачёвой. Русским женщинам, нравится это кому-то или нет, свойственно желание подставить плечо мужу во всём, даже в делах государственных.

Все руководители высокого ранга получили высшее образование в СССР и свободно владели русским языком. Монголия опередила все страны соцлагеря по масштабам его изучения и импорту печатной продукции на русском. Объяснения не требуются: активно учат язык сильных и авторитетных!

Однако распад Советского Союза приведёт к вполне закономерному изменению политического курса и, как следствие, ослаблению интереса к изучению языка. А это, как известно, один из основных индикаторов интереса к стране в целом.

К счастью, я эту ситуацию не застала: моя командировка совпала с пиковым интересом к овладению русским. И если наши европейские братья по соцлагерю, ещё вчера охотно говорившие по-русски (я это наблюдала во время поездок), в девяностые стремительно, даже демонстративно, «забыли» наш язык (это я, к сожалению, тоже отмечала), то в Монголии искренне переживали происходящее.

Даже в наши дни, заслышав русскую речь, здесь вам улыбнутся, охотно воспользуются возможностью поговорить по-русски и с ностальгической грустью вспомнят старые добрые времена. Но этим монголам уже хорошо за сорок.

Однако не забудем, что к началу девяностых, согласно исследованиям МАПРЯЛ (Международной ассоциации преподавателей русского языка и литературы), 67,5% жителей Монголии читали и понимали по-русски, 45% писали, 44,8 понимали, 33,7 говорили на русском. На вопрос: «Используете ли Вы русский?» — утвердительно ответило 74% населения. Из них ежедневно использовало 20%, 22% — несколько раз в неделю, 17,2% — несколько раз в месяц.

И это в стране, которая несколько десятилетий назад ещё только боролась с безграмотностью! Цифры впечатляют! И в этом немалая заслуга моих коллег, советских учителей русского языка, скромных, самоотверженных тружеников, укреплявших международный авторитет своей страны за рубежом. И действительно, тогда был повод для ликования:

Сбылись мечтанья Гоголя:

Везде дана дорога нам!

Над всеми странами, над океанами

Звучит свободный наш язык!

Перезагрузка словесника

К работе словесника меня готовили в институте четыре года. Это слишком мало, чтобы освоить премудрости одного из богатейших языков мира и постичь глубину и масштаб русской литературы. К преподаванию же русского языка как иностранного подготовили всего лишь за один день. Фантастика, не правда ли? Считалось, что этого вполне достаточно? Или, может быть, советские словесники той поры обладали невероятными способностями?

Каким бы ни был ответ, в любом случае оставались в стороне античные Менандр и Эврипид. Притихли доселе не умолкающие трубадуры, отважные борцы на поле брани и в сражениях за женские сердца — Бертран де Борн и Джауфре Рюдель. «Вот имечки у ребят! Не выговорить!» — усмехнётся неосведомлённый читатель. «Погодите, то ли ещё будет», — отвечу им я.

Оскорбившись, отвернулся с язвительной усмешкой Эразм Роттердамский: «Знать, не зря пропел своё «Похвальное слово Глупости»!»

Умолк, чувствуя свою невостребованность, Бодуэн де Куртенэ. Между прочим, Иван Александрович! Как вам такое сочетаньице? Почувствовал себя одиноким и ненужным лингвист Фердинанд де Соссюр. «Тоже из наших?» — вновь встревожится читатель и с облегчением выдохнет, услышав моё «нет».

Затаил глубокую обиду Щерба. За измену себе и ещё более за свою «глокую куздру», которая, как известно любому студенту-троечнику, «штеко бодланула бокра» и (негодяйка такая!) без зазрения совести «кудрячит бокрёнка»!

Многим всё это может показаться абсолютным бредом и бессмыслицей. Любому, но не окончившему литфак! Это я обязана была знать, ибо всё перечисленное не что иное, как вопросы, на которые я давала обстоятельные ответы на экзаменах, обучаясь на первом курсе.

А великие русские классики? Да! И те остались в тени. Лучше сказать: исчезли из поля зрения! Наши пути надолго разошлись! Этому не рады ни они, ни я.

— С милого Севера, стало быть, в сторону южную? — кидает едко и не без сарказма Михаил Юрьевич. — Прощай, значит, немытая Россия?

— Оставьте, сударь, Ваши штучки! — слышу я чей-то примиряющий голос. — Пред Вами, однако ж, дама, любезный!

И сам Александр Сергеевич, обращаясь ко мне:

— Сударыня, куда изволите путь держать? Уж не во глубину ли сибирских руд? Не сочтёте ли за труд передать весточку моему другу — Ивану Пущину? Вы, надеюсь, с ним знакомы?

— Знакома, однако ж, мне не по пути. Самую малость не доезжаю, а потом уж мне надобно свернуть направо. В дикие, пустынные края…

— Тоже на каторгу?! — не скрывая восторга, вопрошает Фёдор Михайлович. — Вот это по-русски!

— Не декабристка, часом? — хором интересуются Николай Алексеевич и Лев Николаевич.

— Вынуждена разочаровать Вас, господа! Не совсем…

И им ничего не остаётся, как дружно разочароваться и разом помрачнеть:

— Какой же тогда в этом странствии смысл?

А у любопытного от природы, хитровато улыбающегося Николая Васильевича свой интерес. Руки от удовольствия потирает, рад до смерти, что такую же бродягу повстречал:

— На бричке али на тройке изволите?

— По железной дороге, милостивый государь!

Бледно-жёлтый Николай Алексеевич, иссохший из солидарности с русским мужиком и, по причине всё той же солидарности, успевший изрядно принять на грудь, не без значительности воздевает кверху свой тощий перст и вещает заунывно и глухо, как осенний ветер за окном:

Ещё народу русскому пределы не поставлены.

Пред ним широкий…

Но на слове «путь» прерывается потемневшим мрачнее тучи Фёдором Михайловичем:

— Ах, перестаньте! Очень уж широк русский человек! — и так хрустнул крепко сжатыми пальцами, что Антон Павлович, не спавший всю ночь по причине сложных родов у крестьянки из соседней деревни, от неожиданности роняет пенсне.

Оно болтается у него на шнурке. Подслеповато прищуриваясь, доктор удивлённо восклицает:

— Ба! Да это же одна из трёх сестёр! Узнаю, узнаю! А как же Москва? Не Вы ли твердили про неё, словно заведённая? Похвально, что избавились от своей навязчивой идеи столичной жизни. Однако, сударыня, осмелюсь заметить: тот край, куда изволите свой путь держать, отнюдь не вишнёвый сад. И даже не остров Сахалин! Там хоть каторжный народ, однако ж свой! Оспа, чума и опять же сифилис, знаете ли… Не страшно, голубушка?

И насухо вытирает тщательно вымытые руки. При слове «сифилис» Лев Николаевич брезгливо морщится. А Фёдору Михайловичу, видно, житейская грязь нипочём. Глаза словно бесовским светом чужих грехов озаряются:

— Осмелюсь спросить Вас, сударыня, за духовным подвигом? Али по зову любящего сердца? Чтоб, так сказать, воскресить любовью? Али чужие муки на свою душу грешную принять и грехи какие искупить собственным страданием-с?

И уже он шарит, чёрт эдакий, записную книжку в кармане сюртука. Сюжет для нового романа у него мигом вырисовывается!

— Трудиться надобно! Вот что! — вскричал Лев Николаевич, утирая пот с морщинистого лба. — Косить, за плугом ходить, как я! Уж сколько мастер-классов было! А вы все, господа, всё в толк никак не возьмёте!

— Так и я ж тоже на ниве… Народного просвещения…

— Учительша, стало быть? Весьма похвально! — и, подобрев лицом, приветливо, как добрый дедушка, спрашивает: — Сказочки-то мои ребятишкам будешь читать?

— Вот это вряд ли.

— И про Филипка не станешь?!

Старик багровеет лицом и вновь мрачнеет. Теперь я вижу перед собой не седого старца, преданного анафеме, однако по-прежнему непреклонного, а раненного в грудь свирепого медведя. Но и под страхом страшного проклятия (уже в свой адрес) я продолжаю говорить лишь правду:

— Нет, Лев Николаевич. Рада бы, но боюсь, что не поймут меня!

Тот хмурится пуще прежнего и в припадке гнева что есть силы топает ногой так, что крепкая дратва трещит и отваливается подошва у собственноручно пошитого сапога. Выходит, зря обулся перед приходом гостей? Швырнул что есть силы в сторону. Прошёлся. А что? Босиком-то, пожалуй, и гораздо сподручнее будет! И опять же к народу ближе!

— Не поймут? Так кого же ты учить собралась, заблудшая душа? Не быть воскресению! Вот весь мой сказ!

И чей-то голос друга, душевный и взволнованный:

Погибнешь, милая! Но прежде

Ты в ослепительной надежде…

Стоп! Где-то я уже это слышала! Где же? Ведь прежде я, помнится, ещё и не такое знавала! Но в голове пусто, как в огромном котле, из которого вылили без остатка всё содержимое. Меня обдаёт холодом отчаянья. Напрягаюсь изо всех сил. Но что-то мешает собраться с мыслями.

Это… звенит будильник. Его противный, пронзительный звук возвращает меня в реальность, такую же безотрадную и непонятную. Зовёт меня в бой. На уроки! В школу!

Заходя, не бойся — выходя, не плачь! На сегодня у меня такая внутренняя установка.

Орос хэлний багш

Итак, начала я свой трудовой путь как учитель иностранного языка.

И вновь позволю себе заметить как бы невзначай для не особенно понятливых: преподавание родного языка и иностранного — это не одно и то же. А, напротив, практически ничего общего! К этому на разных факультетах готовят.

Как сказали бы в подобной ситуации остроумные, за словом в карман не лезущие одесситы, это две большие разницы. И ещё бы поинтересовались: «И как это Вас угораздило, деточка?»

Дорогие институтские подруги! У вас директор Мария Ивановна? А у меня Жанлав! Зато мужчина! У вас завуч Людмила Петровна? А у меня… Опять мужчина! Но имя вслух при русских лучше не произносить. У вас коллеги Галина Ивановна, Нина Петровна и ещё несколько изрядно уставших человек? А у меня только Хухнэ и Данцэцэг! Ещё более многострадальные женщины. Продолжить?

Конец ознакомительного фрагмента.