Тайна чёрной розы

Надежда Нелидова

«Здравый смысл подсказывал, что ничего хорошего из этой попытки не выйдет.Проснётся и зарыдает дитя, принесённое на днях Алькой из роддома. (Отец, как нынче водится, неизвестен). Гулко залает бассет Гриф. Бешено заколотят в стенку соседи. «Гос-споди, я когда-нибудь высплюсь в этом доме?!» – подстреленной птицей вскрикнет дочь. И только молодая мать Алька, из-за которой весь сыр-бор, не пошевелится – дрыхнет как убитая».

КОЛОДЕЦ

«В ломбарде две женщины сдавали сумки. Одна пожилая, шляпка котелком, костюм мешочком, туфли калошками. Другая — юная, тонкая, звонкая. Одетая и накрашенная по… Впрочем, вы найдёте её двойника в журнале «Elle», 20.. год, №8, страница 37, фото сверху.

Сумки повисли рядышком, между шиньоном и керамическим ажурным канделябром, напудренным пылью и оттопырившим ножку, как кавалер на балу. Соседи спали глубоким сном, и сумки могли разглядывать друг друга, сколько их душенькам угодно.

Одна имела намёк на английскую кожу и источала порами благоуханную свежесть. Она сверкала золочёной застёжкой в форме буквы «О» и висела на гибком и длинном, как змея, ремешке. В ломбард же угодила, вероятно, за то, что не входила в новую коллекцию, настойчиво рекомендуемую журналом «Elle».

Другая сумка, глубокая и мягкая, ничем не отличалась от сотен сумок, обожаемых домохозяйками. Они практично рассчитаны на буханку хлеба и пакет молока, и имеют массу отделов, карманов и кармашков «на всякий случай».

«Молнию» повыше коричневого брюшка заело сразу после покупки, и расстроенная хозяйка принесла её в ломбард, сильно сомневаясь, что за неё дадут хоть пятьдесят рублей. Дали тридцать.

Нетрудно догадаться, кому принадлежала первая сумка, кому — вторая.

— Добрый день, — поздоровалась полная сумка.

— Мо-онинг, — пропела в нос сумочка. И вновь наступило молчание. Старая сумка заговорила из старомодной учтивости и не успела придумать, о чём беседовать дальше. А дочь туманного Альбиона вовсе не мечтала иметь подобную собеседницу.

— Не правда ли, премерзкая погода: слякоть, сырость, — кашлянув, сказала сумка. Как видим, предметы обихода перенимают от своих хозяев банальные фразы, используемые для знакомства. Если бы у гламурной сумочки были плечи, она бы, хмыкнув, пожала ими.

— Англичане говорят: нет плохой погоды — есть плохая одежда, — и модница блеснула лакированным бочком, чтобы показать, что ей не грозит ни ветер, ни дождь. Большой сумке блеснуть было нечем, и она притихла. Вряд ли возобновился бы их диалог, если бы не событие, развернувшееся на их глазах…»

Я дочитала сказку.

— Как? — спросил редактор. — Берёшься за зарисовку о сказочнице?

— Подражание Андерсену. И фамилия Хансен. Это не блудная дочка Хансенов? Лариса, кажется, полненькая такая?

Про таких говорят: в семье не без урода, позор родителей, свихнулась, сбилась с панталыку, пошла по кривой дорожке и пр. Ни одно модное течение не обошло стороной эту девицу: то лохматую как пудель, то лысую, то с качающимся на темени радужным петушиным гребнем, то зеленоволосую. По природе же она была альбиноска, как и её далёкие предки. И многажды влитая русско-татарская кровь не разбавила северные гены, просолённые, вымоченные в селёдочном холодном море.

Родители, уважаемые люди, купили дочке квартиру в соседней области: с глаз долой, из сердца вон. «Выбросили кусок», как салтыково-щедринская Арина Петровна Головлёва.

О прожигательнице жизни доходили разнообразные слухи. То она на спор, в подгузнике, чепчике и с пустышкой во рту — младенец в центнер весом — ехала в метро в час пик, а такие же балбесы мажоры, давясь от смеха, выкладывали её на ю-тюб. То в день десантника голышом купалась в фонтане, вопя: «Я одета в красоту молодости!».

Рассказывали, Лариса даже попадала в обезьянник. За решёткой, едва ворочая языком, она требовала право на один телефонный звонок и вызов адвоката. На это ей без обиняков обещали: « Мы тебе счас кровавую дрисню вызовем, а не адвоката».

***

Её сестра-близняшка, напротив, оправдала надежды семьи. Села в кресло начальницы, вышла замуж за правильного состоятельного человека. Шумная, разбитная, она легко обрастала связями, подругами и любовниками (муж её тоже был тот ещё ходок. В таких семьях обыкновенно царят гармония, мир да лад). Обожала вечеринки, где скакала и веселилась как ребёнок. При её появлении всюду — в высоких ли кабинетах, в бандитских ли притонах — раскидывались руки и вырывались искренние восклицания: «О-о, кто к нам пожаловал!».

От таких мужчины теряют головы и позволяют вертеть ими как игрушками. Что-то между чеховской Аксиньей: наивно улыбающейся как молодая гадюка изо ржи, — и купринской держательницей номеров Анной Фридриховной. Такой тип холодной, расчётливой, восторженной девочки-женщины. Они идут по жизни, и бетонные стены на их пути рушатся от прикосновения мизинчика.

Горе тому, кто переходит им дорогу. Так же играючи и весело они уничтожают, стирают противника с лица земли. Попавшие к ней в немилость паковали чемоданы и «с жёнами, с детьми и с домочадцы, и со всеми животы» бежали из города, где им не было бы житья.

Когда она, крупная, золотоволосая, с победно выставленной витринной грудью, стремительно двигалась к президиуму — от образуемого ветра в зале разлетались листы бумаги и шевелились волосы на головах сидящих.

Вот такие разные сестрички Хансен.

Оторвавшись по полной, Лариса заявилась в родной город с имуществом, уместившимся в школьном рюкзачке. Квартиру, как потом выяснилось, она переписала на семейку многодетных алкашей.

У нас сдружилась с кладбищенским смотрителем-поэтом («Поэт несчастный и безвестный — а значит и высокой пробы»). И осела в домике рядом с милейшими, кроткими, тихими его подопечными. Прибирала заброшенные могилки, садила цветы. Мыла в часовенке полы, отскребала от воска подсвечники. На отпеваниях подтягивала батюшке неожиданно чистым и высоким голосом.

И внезапно, как озарение, в ней вспыхнул дар сказочницы.

***

«Утерянные женские перчатки лежали на асфальтовой дорожке. Кто-то из прохожих повесил их на ветках клёна. Издали казалось, что у дерева выросли две оранжевые ладошки с приветливо растопыренными пальцами.

И хорошо, что они висели высоко, потому что малолетние школяры тут же попытались поддеть их. Не дотянулись и от досады лишь покидали галькой. Потеряшки дрожали от ветра и от страха перед хулиганами. Но потихоньку успокоились, освоились и начали с любопытством озираться. Нет худа без добра! Никогда бы им не увидеть со своей высоты столько деревьев, домов, людей, машин, звенящих трамваев.

Конечно, хозяйка любила и заботилась о них: смазывала кремом, сушила в расправленном виде завёрнутыми в полотенчико на подзеркальнике. Но ведь до сих они видели в основном лишь душистую полутьму тесной сумочки!

Они ещё пахли духами, но с каждым часом всё слабее. Их аромат привлёк ветер, и он, противный, носился вокруг как сумасшедший. Потом бедняжки промокли насквозь под дождём, но быстро высохли на солнце. Они всерьёз забеспокоились, не состарятся ли от таких резких климатических перепадов, и беспомощно шевелили пальчиками, чтобы размять нежную импортную кожу.

Потом вокруг расселась стайка воробьёв, и сестрички просто оглохли от их пронзительного гвалта. На одну перчатку упали перламутровые капли. Она сначала обрадовалась, решив, что именно такого драгоценного украшения ей не хватало. Но поняв природу «драгоценности» и отчего хихикает в кулачок сестричка, огорчилась. Впрочем, ненадолго: ведь брызнет дождик и всё смоет.

Вдруг обе затрепетали от страха. На них пристально смотрел мужчина. Ведь наши вещи, как собачки и кошки, сразу чувствуют плохого человека, просто не могут предупредить об этом хозяев — а вы не знали? Мужчина втянул сладкий запах духов, и ноздри у него раздулись и задрожали как у зверя. Он воровато оглянулся и сдёрнул одну перчатку. Вообще-то хотел левую, но разглядел на ней воробьиные кляксы.

Напрасно оставшаяся перчатка умоляла прохожих помочь и изо всех сил раскачивалась на ветке — её никто не слышал. Сестричку унёс прочь извращенец. Ясно же, что только извращенец мог разлучить парные вещи. Обычный человек преподнёс бы дорогие и почти не ношенные перчаточки жене там или любовнице. А этот шёл и жадно нюхал пахнущую молодой кожей перчатку. Слава богу, несчастная лежала в глубоком обмороке и не видела этого…

Скоро она надоела перчаточному маньяку-фетишисту. Он подобрал где-то другую фаворитку. А наша состарившаяся от горя и унижения перчатка, превратившаяся в сморщенный истерзанный комочек, брезгливо была выброшена. На этом мытарства перчатки не закончились…»

— Ну-у, это сказка для взрослых, — сказала я, дослушав историю до конца.

— На детские не претендую, — прокуренным голосом просипела-прохрипела сказочница Лариса.

— А что же вторая перчатка?

— А вот она, — Лариса хитро вынула из кармана толстую руку и пошевелила коротенькими пальцами. Действительно: оранжевая, кожаная и даже слабо пахнет тонкими духами…

***

Мы сидим на бревне у тлеющего костерка. Рядом дремлет, моргая поросячьими ресницами, перманентно беременная дворняга Дуся. Ларисин муж-поэт сгребает мокрые листья с дорожек в мешок и высыпает в огонь. Придавленный, он струйками испускает молочный дым, потом тут и там скользят юркие огненные ленточки. И вот пламя с победным треском вырывается, так что нам приходится отодвигаться и защищаться ладонями от прозрачного жара.

— Я бы на кладбищах проводила уроки патриотизма. Ярко выраженный воспитательный эффект, — на полном серьёзе гудит Лариса. — Матёрые бандюки лежат на могилах и как дети плачут. Есть ведь выражение: чтобы враг не топтал родные погосты… А кто покидает родину, больше всего жалеет о чём? О родных могилках, то-то же. А сколько здесь героев похоронено, бурьяном заросли. Их бы содержать, за ними ухаживать. А то, прости господи, устраивают показушные мемориалы, стелы, аллеи памяти в центре города, венки возлагают… Мёртвое, искусственное, на пустом месте.

— Дурью маются, — поддакнула я.

— Кабы дурью. Деньги пилят. Они запах денег, как мухи говно — за километр чуют. Моя сестрица на откатах сидит, мне ли не знать… О, картошечка поспела! — Лариса прутиком выкатывает дымные чёрные, в бархатной золе клубеньки.

***

«Это была нарядная ярко-красная тефлоновая миска, купленная в дорогом посудном магазине. Миска-француженка, кокетка и задавака. Она любила, чтобы в ней готовили какое-нибудь кассуле или буйабес… А если блюдо было простое, картошка там или макароны, миска обижалась и дулась на целый свет. Дулась-дулась — и незаметно покрылась морщинками-трещинками.

Хозяева купили новую кастрюлю. А старую миску вкопали в землю и приспособили под бассейн для лягушонка, который жил в их огороде. А когда лягушонок вырос — из миски стали кормить вольерных собак. Нашу красавицу и чистюлю стало не узнать: она засалилась, загрязнилась, носила на себе следы собачьих зубов. Замарашка часто плакала и слёзы мешались с дождиком, пуская грязные потёки. Однажды собаки поиграли миской вместо футбольного мяча, погрызли… Хозяйка выбросила мятую чумазую посудину.

Мимо мусорного контейнера брела бомжиха и заприметила красную миску. Дома — вернее, в лесу, где она жила (дома-то у неё не было) — она её замочила, любовно отмыла в семи водах с гелями. Гелей этих у неё было много: моющие средства всегда остаются на донышках выброшенных флаконов. Это была бомжиха-чистюля, тоскующая по тёплой и светлой квартире, большой семье, детскому смеху. Водрузила находку на грубо сколоченную полку — и наша мисочка ожила, воспрянула, обрела вторую жизнь. Засияла, засветилась, зарумянилась красными бочками…»

— Ну, я тут концовку ещё не придумала, — призналась Лариса. — Но намётки есть.

Я с опаской посмотрела на миску, из которой мы ели горячую картошку. Красная, тефлоновая. Неужели та, после лягушонка и собак?

— Другая, — сказала Лариса невнятно, перекатывая во рту горячую вязкую картофельную массу. И невинно: — А если и та самая, что такого?

***

За нашими с Ларисой спинами — чудесный разноцветный теремок. Когда выглядывает скупое солнце — пронизывает стены и они светятся прозрачными зелёными, голубыми, красными ромбами. Витражный теремок сделан из пластиковых бутылок. Они с мужем собирают их на территории кладбища, режут, складывают мозаикой. Внутри теремка есть пластиковая скамья, пластиковый столик — на нём книжки с картинками и игрушки.

— Детишки любят тут играть в домик. С Дуськиными щенками возятся. Когда и родители оставят, уйдут могилки подправить — а мне что, не в тягость.

На кладбище тишина и какой-то особый живой уют. С Ларисой, которая возвышается горой, смолит сигаретку, дымя как вулканчик — тоже удивительно уютно. Я почему-то спрашиваю:

— Лариса, как вы думаете, бог есть?

— Если бы и не было, следовало выдумать. Это как фонарик в темноте зажечь — чтобы не было страшно и темно. Взрослые — это ведь те же дети, только взрослые дети.

— А как вы считаете, Лариса? Во мне, например, живёт предчувствие, сердце подсказывает, что мы на том свете встретимся с ближними — хоть на минутку. Повинимся, успеем крикнуть, как любили, да не умели ту любовь показать…

— Подсказки, предчувствия… Не дело, не то говорите. Выдумки, красивости это, — ворчит подошедший Ларисин муж.

— Изыди, — кратко посылает его Лариса. Она с ним утром поссорилась и ещё не простила. А мне говорит:

— А ты верь. Слушай не дураков разных, а своё сердце.

***

Летом она ходила за земляникой. Забрела куда глаза глядят и вдруг наткнулась на… торчащие из земли крыши. Срубы сгнили, рассыпались, провалились, земля их поглотила. И только деревянные крыши будто выросли из зарослей душного, жужжащего пчёлами кипрея. Посреди улицы столбик с табличкой — такие ставят краеведы. Лариса прочла: «Село Мосево 1859 — 2005 год. Центральная усадьба. Пик численности населения ~ 1900 человек».

— Нарвала я ромашек, клевера, колокольчиков, положила к столбу. Постояла, погрустила. Революцию, гражданскую, Отечественную войну, голод страшный — всё село вынесло. Как магнит песчинки, притягивало окружные деревеньки, и в каждой маленьким, но бойким родничком журчала жизнь. Трактора пахали, хлеб колосился, коровы мычали, колодцы скрипели, гармошки играли, пищали в зыбках младенцы. И вот — тишина. Ничто село не брало — а тут будто ворог прошёл.

Конец ознакомительного фрагмента.