Свекруха

Надежда Нелидова

Сын всегда – отрезанный ломоть. Дочку растишь для себя, а сына – для двух чужих женщин. Для жены и её мамы.«Я всегда свысока взирала на чужие свекровье-невесткины свары: фу, как мелочно, неумно, некрасиво! С превосходством думала: у меня-то всё будет по-другому. Я всегда мечтала о дочери: вот она, готовая дочка. Мы с ней станем подружками. Будем секретничать, бегать по магазинам, обсуждать покупки, стряпать пироги по праздникам. Вместе станем любить сына…»

РОМАШКОВАЯ ВАЛЯ

В ординаторской сестра с ночной смены натягивала модные высокие ботфорты. Они не лезли на ногу, она злилась и даже тихонько стонала. Другая девушка надевала накрахмаленную шапочку, глядясь в полированный шкаф. Она надвигала ее на самые брови, как носил главный травматолог, молодой красавец грузин — в него были влюблены все незамужние сестры и врачихи отделения.

— Собрание сегодня. Видела объявление? — она откинула маленькую головку на лебединой шейке, любуясь собой. — Санитарку Крутикову будут обсуждать. Это которая из терапии перешла?

— Здрасте вам, — сказала первая девушка, тяжело дыша от борьбы с сапогом. — Валю она не знает! Большая такая, белобрысая, с косами. Её ещё «божьей коровкой» зовут.

В коридоре на эту же тему судачили санитарки.

— Ну и развратница Валя! — негодовала старейшая нянечка тетя Катя. — А думали, порядочная женщина. А она развратницей оказалась.

Как раз на днях тетю Катю обсуждали за то, что она проносит в палаты водку и берет деньги за клизмы и горчичники. Тетя Катя, убедительно поревев и раскаявшись на собрании, продолжала делать свое. И теперь негодовала больше всех.

***

Валя Крутикова… Свои немодные толстые косы она стягивала на концах аптекарскими резинками, увенчанными ядовито-зелеными божьими коровками. Эти детские заколки комически контрастировали с ее по-мужски крупными плечами. И ростом она была высокая: с главного травматолога. Она была уже в годах, около тридцати.

Ее и больные отметили. Когда Валя в первый день выносила из мужской палаты поднос, задела боком косяк двери. Веселый парень Михаил немедленно припрыгал на костылях и с восхищением обследовал дверь — та всё ещё вибрировала от соприкосновения с мощным Валиным бедром. Высунулся вслед и присвистнул:

— Вот это санитарочка! Широкая натура!

Валя своими мягкими опрятными руками неторопливо делала санитарские дела. Носила на коромысле вёдра из пищеблока, при этом переступала мелко уточкой, как баба, несущая воду из колодца. Выливала и подкладывала чистые судна. Подмывала, чистила раковины и плевательницы, готовила растворы, помогала сестрам ставить капельницы. И однажды, когда штатив сломался, стояла полтора часа вместо штатива и держала на весу бутыль с физиологической смесью. Словом, все ею очень были довольны.

Отделение было большое, на смену выходило сразу три санитарки. За каждой была закреплена своя территория, и все-таки случались ссоры. Например, когда они пили чай в тихий час, и нужно было выписывать больного из «ничейного» изолятора: искать по номерку мешок с одеждой, менять матрацы, белье.

В таких случаях, если тут была Валя, конфликты разрешались мгновенно. Она грузно поднималась, отодвигала блюдечко и говорила ровным невыразительным голосом:

— Будет лаяться-то, я иду, — и шла, бросив в рот карамельку, и делала все, что надо.

— Экая ты беззлобная, Валюша, — льстиво заметила тетя Катя. Она, мелко пришлепывая и причмокивая, пила чай и умильно утирала сморщенные губы. — Прямо чудо по нынешним временам. Ты и слова не сказала, ты и пошла, ты и сделала.

Валя подумала и ответила:

— Ленивая я. Лень ругаться, пойду и сделаю.

***

Одевалась Валя плохо: не умела, да и денег, наверно, не хватало. На выход у неё была единственная ядовито-зеленая шёлковая кофточка.

— Ты б, Валентина, следила за собой, — сказали ей полушутя женщины из палаты. — Гляди, парни смотреть не будут.

— Добра-то: парни, — спокойно удивилась Валя. — Вон, девчата не кушают, боятся фигуры испортить. А я кушать люблю.

В столовой она, кроме супа, брала два гарнира, и хлеба набирала по шесть кусков, и всё съедала с аппетитом.

Чего никто не подумал бы о «божьей коровке» — она обожала читать. В хозяйственной сумке, с которой ходила на работу, рядом с кульком слипшихся карамелек обязательно лежала библиотечная книга, аккуратно завернутая в газету.

В ночную смену храп несся из палат и из ординаторской, где неудобно на кушетках спали сестры и няньки. И только Валя сидела на детском стульчике в коридоре у едва теплой батареи и читала всю ночь напролет (конечно, если никого не привозили).

С её лица не сходило детское радостное изумление. Она негодовала, удивлялась, вскрикивала: «Ах, господи», горестно всплёскивала руками или хохотала, как сумасшедшая, зажимая рот и грозя себе кулаком. В половине пятого утра закладывала свернутым фантиком книгу, еще раз с уважением перечитывала заглавие и имя автора, потом шла будить сестер.

***

И вот эту покладистую добрую девушку должны были судить в вечернюю пересменку. Все с нетерпением ждали вечера, и никто толком не знал, что же натворила Валя. И только тетя Катя нехорошо улыбалась:

— Да уж натворила. Вот тебе и «божья коровка».

Собрание вела второй хирург, интерн. Она его очень хорошо вела, как настоящая судья: глядела в стол, постукивала о пепельницу карандашиком и говорила отрывисто и сурово. А вообще это была очень милая и застенчивая девушка.

— Пожалуйста, Фомина, — пригласила она.

Старшая сестра с горящим лицом и постно опущенными глазами, решительно простучала на каблучках к столу. И начала высоким дрожащим голосом:

— В травматологическом отделении процветает разврат…

— Фомина… — порозовев, остановила её второй хирург.

Фомина обиделась. И подняла глазки: мелкие, свинцовые, похожие на забитые шляпки гвоздиков. И сходу начала рассказывать, как заглянула вчера вечером в мужскую палату («Я уж и забыла, зачем заглядывала…» — Вспомнила и облегченно закивала головой: «Чтоб форточку открыть. Именно её, форточку!»)

— Вот она, — медсестра указала на Валю, — лежала под одеялом на койке больного Лещенюка. Они шевелились и шептались! — это Фомина почти взвизгнула. — Она ещё сказала: «Тихо, миленький, а то услышат», и пусть Крутикова даже не спорит!

Валя и не думала спорить. Она сидела на стуле, опустив на колени большие, изъеденные хлоркой руки. Услышав о строгом выговоре, пошевелилась и вздохнула:

— Не нужно выговора-то. Уволюсь я. Вы только без отработки меня отпустите.

Все опешили. Этого никто не ожидал, тем более откуда было взять на это место такого жутко дефицитного человека, как Валя?! Поднялся страшный гам. Валю окружили, хватали за руки, точно она вот-вот могла убежать, кричали друг на друга…

***

После собрания я с ужасно испорченным настроением шла в прививочный кабинет. И с порога увидела Валю, которая плакала за шкафчиком с пузырьками. Круглая спина в белом халате ходила ходуном. Пузырьки в шкафу стеклянно позванивали, в такт Валиным раскачиваниям.

Ревела она долго, пока я не устала стоять и нарочно не звякнула стерилизатором. Валя высунулась из-за шкафчика, моргая малюсенькими опухшими страдальческими глазками. Она высморкалась и притихла.

— Что, Валя? Я же знаю, что это неправда. Зачем ты им не сказала?

Она подтвердила сиплым голосом: «Неправда». И, вцепившись в рукав моего халата, заголосила:

— Да правда, правда, только по-другому всё было, честное слово…

***

В тот вечер она шла с тазом мимо мужской палаты, и тут ее позвал голос. Валя поставила таз у дверей, вытерла руки и пошла наугад в темноту. По голосу она догадалась, что звал из своего угла Лещенюк — исхудалый сорокапятилетний мужчина, лежащий на деревянном щите с переломом позвоночника.

— Валя, — взволнованно хриплым голосом звал он ее. — Валя, поди сюда.

— Иду, иду. Подушечка нехорошо? Сейчас поправим.

Она уже приподняла утку и двинула под кроватью судно, и убедилась, что они холодны и пусты. Нагнулась и стала ловко переворачивать и приспосабливать подушку заново, обняв Лещенюка одной рукой. И тут-то Лещенюк костлявыми руками обхватил Валю за талию и повалил на себя. Она охнула и секунду лежала на нем, распластавшись. Но тут же без труда высвободилась и отскочила за тумбочку.

— Валя, ты где? — тревожно звал Лещенюк, водя руками перед собой, как слепой. — Валя, извини, ради Бога. Я полгода… полгода здесь. Мужик я или нет? Валя, я тебя давно приметил, нравишься ты мне. Валь?..

Он говорил негромко и убедительно:

— Чего калеки боишься, дурочка? Мне бы погладить тебя да обнять покрепче, а, Валя?

— Вот еще выдумали. Нехорошо это. Скоро выпишетесь, жена за вами приедет…

— Черта с два жена, — сказал он зло. — За полгода пяти разов не пришла. Магазинных плавленых сырков приносила. По две штуки, — и добавил грубо: — Так не подойдешь? Не пожалеешь? Брезгуешь?

Валя молчала.

— Ты вот рядом стоишь, — медленно говорил он, — а я слышу, как дышишь ты, как волнуешься… Какая ты добрая баба, знаю… Какая мягкая, горячая под халатом, как из бани… Ох и ласковая, наверно… Ч-черт! — он всхлипнул, замолчал.

— Этого не хватало! Никак заплакали?! Нельзя вам, врачи же запретили, — всполошилась шёпотом Валя. — Ну, пускай будто иду я. Только стыдно как, ой, мамочки.

Она, вздыхая, присела на край кровати, но он заставил ее придвинуться. Руки у него были ледяные, влажные.

— Ты прямо как мертвец закостенела. Так противно, что ли? — усмехнулся он. — Ну и грудь у тебя… Всё отдай — мало… Как вздрагивает от ударов сердца. Потерпи. Боишься, что ли?

— Вот еще, — сквозь зубы сказала Валя и вздрогнула. — Вы где покалечились-то?

— Производственная травма… Я в управлении строительства… мастером работаю… Работал…. Про меня, Валюша, в городской газете печатали… Читала?.. Мастер бригады отделочников Лещенюк…

— Ой, и вправду читала! — сказала радостно Валя.

— Хороший ты человечек, Валюша!

Она попросила шепотом:

— Тихо, миленький, больные проснутся.

Посидела еще немного. Осторожно сняла его обмякшую, согревшуюся руку и, заправляя халат на груди, на цыпочках пошла к дверям.

А там в проёме истуканом стояла Фомина. Валя тоже остолбенела. Но опомнилась, боком протиснулась в дверь и сломя голову побежала прочь, только казенные тапочки гулко хлопали по линолеуму. В конце коридора Валя поскользнулась и со страшным грохотом упала, окончательно перебудив весь этаж.

***

— Вот так всё и получилось, — закончила, вздыхая, Валя, — Только вы не думайте, что что-то неприличное Лещенюк делал. Он только кофточку расстегнул и руку вот так положил… А больше ничего, — Валя сморщилась и заплакала горше прежнего.

— Ну что ты, глупая, — сказала я, обнимая ее и целуя толстые гладкие косы — на них огорченно вздрагивали «божьи коровки». — Хочешь, я расскажу всем, как на самом деле было? Или на другую работу помогу устроиться?..

Валя крепко вытерла платком губы, щеки и нос, и отказалась:

— Спасибо, чего уж, на работу я сама устроюсь. Руки при мне. Да и не о том я плачу. Стала бы об этом, господи.

— Так о чем, дурочка?

Она молчала и комкала платок.

— О чем?

— О чем! — заголосила Валя. — А вы пройдите по палатам да послушайте, что больные говорят, так и узнаете, «о чём». Ну, пройдите, пройдите.

Она еще несколько раз предложила мне пройти по палатам, пока я не напомнила, что идёт вечерний обход.

— О чем, — всхлипнула она. — О чем Лещенюк рассказывает, не слыхали? Из соседних палат приходят послушать… Как я на постели к лежачим мужикам бегаю и по… трогать себя даю… Ох, да как вы не понимаете? Ведь на спор он это делал, паразит такой! Меня чтоб проверить, недотрога я или… — Валя замахала от стыда руками. — Мужики, небось, рядышком под одеялами похохатывали.

— Сейчас ужин в женскую палату носила, — вспомнила она. — Бабке одной, с грыжей, даю ее пятый стол, а она срамницей обозвала. В тарелку плюнула…

— Тетя Катя постаралась, — машинально отметила я.

— Как тетя Катя? — удивилась Валя. И махнула рукой: дескать, чего еще на этом свете от людей ждать?

— Может, вам помочь? — спросила она. — Пробирки помыть или еще что? Не надо?.. Вы ведь сегодня в ночную? А давайте знаете что? Устроим в бытовке отвальную: вы да я, без шушукалок этих, не люблю. Домой сбегаю, кое-чего из съестного принесу. Одна нога там — другая здесь.

***

Не знаю, какую еду называют самой вкусной в мире. А для меня на всю оставшуюся жизнь наивкуснейшей запомнилась снедь, которую Валя в свой последний больничный вечер щедро на стол выставила.

Хотя и было-то: картофельное пюре да маринованные грибы. Но было этого пюре — полная эмалированная миска: обжигающе горячего, желтенького, невесомого как пух, нежнейшего, заправленного обжаренными кольцами лука и громадным количеством деревенского масла. А маслята из запотевшей литровой банки: скользкие, величиной с ноготок, с лавровым листиком, чесночком, горошинками перчика… М-м.

Сейчас, на пятиминутках после ночной смены, сидишь и вспоминаешь эту благодать — желудок начинает такое безобразие вытворять, что из приличия кашляешь, двигаешь стулом и лихорадочно, шумно листаешь тетрадку с назначениями процедур…

***

Валя была в горе. Захмелела от полмензурки спирта и сразу перешла на «ты». Как водится, душа запросила песен.

— Ты давай мне шепотом подтягивай. У тебя по твоей комплекции голос должен быть первым… Ужас как я люблю петь песни на два голоса.

— Рома-ашки спрятались, поникли лютики…

Она, видимо, считала верхом утонченности заканчивать каждую строку мышачьим писком. Я подпевала, давясь и скисая от смеха, но изо всех сил сохраняла на лице скорбное выражение. В конце Валя недовольно заметила:

— Плохая из тебя партнерша, девушка. Нужно петь жалобно, с подвывом, чтобы слеза прошибала!..

Дальше… Дальше Валя увидела, что со мной переборщила. Сбегала уговорила кого-то меня подменить. Кажется, я всё порывалась идти из бытовки «разобраться».

— Куда?! — ловила меня Валя.

— Счас я твоему экс… эксги… биционисту устрою. Как, говоришь, у него фамилия? Говнюк? Судно у него небось полнёхонькое. Да и уточка тоже. Тётя Катя без тридцатника не вынесет, а откуда у него тридцатник? На голову ему выльем… Ик! Пускай по уши в дерьме плавает.

Через некоторое время я снова рвалась в палату:

— Счас… Устрою ему небо в алмазах… В бриллиантах…

— Чего бриллиантовая? — не разбирала Валя.

— Зелень! У старшей сестры трехлитровая банка зеленки стоит, я видела. Это беспозвоночное у нас ввек не отмоется!

Валя меня не пускала, всем своим, в центнер, весом, прижимала к кушетке. Мы, изнемогая от смеха, барахтались, что-то уронили, упали сами. Вдруг Валя изменилась в лице: «Фомина!» Я вмиг притихла, а Вале того и надо было. Уложила меня на кушетку, утыкала одеялом.

— Нету никакой Фоминой. Спи давай, хулиганка. А то уволят с треском обеих по статье.

***

Утром меня разбудил жёсткий, как от сапожной щётки по сапогам, энергичный и крепкий звук. Я подняла с подушки гудящую голову. Это была не чистка сапогов. Это свежая как огурчик Валя, склонившись над раковиной, чистила зубы.

Мы попили чаю. Валя сняла халат и аккуратно повесила на гвоздик.

— Мне еще «бегунок» заполнить. Ну, лихом не поминайте.

Из окна было видно, как она размашистой походкой пересекает больничный двор. За плечами при ходьбе воинственно мотались косы с неизменными «божьими коровками».

Долго были видны два ядовито-зеленых огонька.

"Ромашковая Валя". Часть 2.

Три человека пили чай за кухонным столом в маленькой московской квартире. В напряжённых позах, молчании, в преувеличенно бесшумных глотках чувствовалось, что троим людям крайне неловко, некомфортно находиться вместе за столом. Гостья — очень полная, крупная девушка в шёлковой ядовито-зеленой кофточке, по которой скользили тяжёлые крупные косы. На солнечном свету косы, несмотря на свою толщину и тяжесть, делались прозрачными и воздушными. Густая опушка выбивающихся волосинок окружала их сиянием.

Конец ознакомительного фрагмента.