Надкушенный пряник

Надежда Нелидова

Вообще-то он хотел мальчика. Но когда при нём развернули барахтающееся в пене пелёнок, испуганно загребающее ручками тельце, и он встретился взглядом с торчащими из конверта смородинками глаз… Как, как от него, огромного мужчины – кутилы и грубияна, отпочковалось вот это чудо чудное, крохотное беленькое существо, у которого всё по-другому?!Кто-то называл его бракоделом, кто-то, наоборот, хлопал по плечу: «Виртуоз! Ювелирная работа».

© Надежда Нелидова, 2021

ISBN 978-5-0051-2965-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Что характерно

— Тебе хорошо, ты ешь сколько хочешь и не толстеешь.

— Чего хорошего, я не прочь поправиться. Любовники жалуются…

Я открыла глаза. Внизу шушукались и хихикали мои спутницы-ранние пташки.

— Ой, любовники! Много их, не греши на себя. Слушай, бери мой жир, нисколько не жалко, — великодушно предложила полненькая. В доказательство ухватила обеими ладонями и предъявила обтянутую тонким сарафанным ситцем богатую плоть.

Подруга бросила оценивающий взгляд и поставила условие:

— Ладно, так и быть. Я возьму сюда, сюда и сюда, — показала на свои ноги, грудь и попу, куда дотянулась рукой.

— Ну нетушки! — возмутилась полная. — Ты не на базаре за вырезку торгуешься. Бери что дают: с живота, с боков, с поясницы. Вот отсюда и отсюда дам. А здесь, здесь и здесь самой сгодится. Сама хочу фигуру как песочные часы. Бери, пока добрая.

— Пф-ф, в этих местах даром не нужно. Уродство. Носи сама.

— То есть я уродка?! — вскинулась полненькая, но тут же скомандовала: — Брейк! Можно подумать, мы на операции липосакции. У одной по заказу жир выкачивают — другой закачивают.

Разгорячённые подруги некоторое время вытаращившись смотрели друг на друга, потом обе фыркнули.

***

Этой ночью мы погрузились в вагон, сонные, вымотанные ожиданием сильно опоздавшего поезда, побросали сумки, рухнули и вырубились. На верхней полке уже спал пассажир: свернулся калачиком, из-под одеяла лишь торчала лысинка в свалявшемся старческом пуху.

А я досталась женщинам (или они мне) «в нагрузку» в турбюро.

— Трое — уже группа. И веселее будет, и номер в гостинице, и экскурсии — всё дешевле. Встретитесь на вокзале, места в одном купе, — убеждала агент. — Опять же, в туалет или в буфет отлучиться — будет кому за багажом присмотреть.

Татьяна — полненькая обаяшка, из тех, кто пошумит, покричит и тут же, как ни в чём не бывало, запрокинув голову, заразительно, заливисто расхохочется, превратит всё в шутку. Вчера вдрызг разругалась с проводницей из-за второго одеяла, а сегодня: «Ленусь, здесь на станциях бабки приличную стряпню продают? Вот как сяду в поезд — смерть стряпни хочется».

Её подруга Ольга гордилась худобой и не забывала держаться прямо даже в неудобном пластиковом вокзальном кресле. А в поезде днём, убедившись, что на неё не смотрят, будет делать в коридоре у поручней гимнастические упражнения, как балерина у станка. И сама похожа на балерину: изысканно-измождённая, с маленькой, стриженой под мальчика головкой на гусиной выгнутой шейке.

— Ты плоская, как… портсигар, — критиковала подругу Татьяна.

— Мадам, завидуйте молча.

Я спрыгнула, пожелал всем доброго утра. Паста-щётка-мыльце-крем. Очередь с полотенцами через плечо, синхронно хватающаяся при поворотах за поручни. Теснота кабинки, мятный запах как в пионерском детстве, лужица на полу, качка, весёлый лязг дверной задвижки, крана, педали и колёс под полом, бодрый майский ветер в окно.

Когда вернулась, сосед, моложавый дедок уже проснулся, прихлёбывал чаёк. Рассказывал, что овдовел год назад. Покопавшись в сумке, вытащил увесистый полиэтиленовый пакет с фотографиями.

— Вот мы здесь всей семьёй с детьми, пятеро душ, жена с краешку. Всю жизнь покойная держалась с краю, что характерно. Фотографироваться и то силком притащили, лицо передником закрывала.

Ольга отобрала снимок, прищурила дальнозоркие глаза. И — тоном следователя, оценивающего фоторобот:

— Ну, что можно сказать. Гм… Поздравляю: жена вам точно не изменяла. Все дети в вас, вылитые. Веснушчатые, глаза как у вас близко поставлены. Носики узкие, немножко набок, с кривизной…

— О-о-оля! — укоризненно округлила глаза Татьяна.

— Дочки в городе живут, сын дома в Вознесенском закрепился. К нему и направляюсь, доверенность оформлять, — лепетал простодушный дед.

— Ой, вы из Вознесенского? — радостно вскинулась Татьяна. — Мы после тура хотим крюк сделать, заехать к провидцу. Слыхали: святой Фёдор?

— Сосед мой, через два дома, портянки под одним солнышком сушили. Машины к нему табунами приезжают, это точно, всю траву в переулке стоптали.

— Ой, как интересно! А как с ним это озарение случилось, говорят, внезапно снизошло? Говорят, на скале стоял и молния в голову ударила, шрам на всю жизнь остался.

— Федька-то? Не-е, не молния. Вышел по пьяни рубить дрова. А колун слабо на топорище был насажен, соскочи да засандаль прямо в лоб. Отсюда и шрам. Очнулся, что характерно — тут тебе и просветление, и озарение, и всякое нисхождение. Над ним ангел в белом колыхается. Бросай пить, Федька, да бросай пить. Обычное дело. У нас район богатый на эти дела: два целителя, один экстрасенс. Федька вон святой.

— Ой, как интересно! Наверно, у вас аномальная зона. Или вода особенная, или воздух, — Татьяна отодвинулась и с любопытством осмотрела деда: нет ли и на нём отпечатка, отблеска избранности?

— Ну да. А ангел, небось, районный фельдшер из медпункта.

— О-оля, прекрати!

***

Выяснилось: дед едет к новой пассии Галине Петровне.

— Исключительная женщина. Хозяйка каких поискать. В квартиру ступил — зажмурился, ослеп, ни пылинки, что характерно. Всё блестит, везде кружева, салфетки, накидушки. Сама вяжет, сериал сядет смотреть — клубки, крючки наготове. Минуты не терпит, чтобы руки не заняты.

— Огород, наверно, есть? — Татьяна вовремя подкидывала вопросы, как сухие щепочки в костёр.

— Не огород — райский сад. У Галины Петровны, что характерно, всё по линеечке, по ниточке, по струнке. Трясогузки и те не ослушаются, солдатиками прыгают: ать-два. Строга! Ни травинки, пинцетом выщипывает. Обед ровно в 13. 00, опоздаешь — сердится. Женщина! На обед только своё: козье молоко, яички, мясо диетическое кроличье. Она их как котяток любит, в лобики целует, каждому имя даёт. Снежок там, Персик, Шустрик. Сама потрошит, сама шкурки обдирает. Раньше тапки шила, нынче, говорит, выделки не стоит. Овощи тоже свои, без химии. В теплице сорвёшь укроп или огурчик, от солнца тёпленькие, землёй пахнут. Зимой за стол без закруток не садятся. Маринады, соленья, икра.

— Так вы сколько с ней знакомы?

— В марте сошлись. Апрель, май, — загибал пальцы старичок, — в июне квартал исполнится.

— Да вы расписаны ли?

— Гражданским браком. Галина Петровна штамп в паспорте не уважает. Главное, говорит, обоюдное чувство, пуд соли вместе съесть.

— Как же вы познакомились?

— Соседка свела. Сама Галина Петровна постеснялась — женщина! Видит из окошка — она в доме рядом живёт — всё один гуляю, на скамеечке сижу, до магазина тоже, сам себя обслуживаю, не старый ещё. Спрашивает соседку: «Что это за мужчина интересный, нестарый ещё, сам себя обслуживает?»

Сошлись. Сначала тёрки были, ага, что характерно. Я вольная птица, покойница мне потакала, под ноги стлалась, распустила маленько. А Галина Петровна самостоятельная женщина, привыкла сама ворочать. Ох, мудра. Посадит напротив: «Давай, муженёк, всё обсудим, проясним, обговорим, чтобы за душой ни камушка, ни песчинки, ни шерстинки. Разберёмся, кто прав, кто виноват». Разложит по полочкам, да так обстоятельно, с разъяснениями, где именно я был не прав, почему был не прав. Великого ума женщина, даже боязно. Всё по науке, сели, составили список моих недостатков по пунктикам, способы их поэтапного исправления…

— Кто бы сомневался, — фыркнула Ольга.

Выяснилось: дедку нынче стукнул юбилей: семьдесят пять. Галина Петровна моложе — пятьдесят восемь. Дед переезжает к ней, свою квартиру продаёт.

— Сколько предложат — за столько отдам, — махнул ладошкой. — Так-то у нас квартиры вроде моей, по полтора торгуются — я за миллион с хвостиком отдаю. И Галина Петровна торопит.

— Ну, ну, — поощряла Татьяна, вся подавшись к нему. — А детки ваши как на это дело смотрят, не против?

— Что наследство из-под носа уплывает, — подсказала Ольга.

— Хорошо смотрят. Почему уплывает? — удивился дед. — Я деньги на три кучки разложу, себе и детям по доле. Галина Петровна не против. А ей зачем — в трёхкомнатной кукует.

— Допустим. Но дети-то её куда смотрят? Как нового папашу-примака воспримут? — не отставала Ольга.

— А и я не с пустыми руками. Как можно молодой женщине на шею садиться? У меня книжка, накопления, — обиделся дедок. Хлопнул по грудному карману. — Пенсия неплохая, на Севере шофёрил. Во-от, значит. Сделаем ей ремонтик в квартире. Уже ходили по хозяйственным магазинам, обои с золотом присмотрели, дорогие, но краси-ивые, зараза! Окна тоже на пластик менять. Лоджию утеплим, нарастим центральные батареи — супруга зимний сад разведёт. И для рассады место. Дачку тоже подправить, у меня руки откуда надо растут. Фургон «Ижик» довёл до ума — зверь, не машина! Стройматериалы увезти-привезти, рассаду там, комбикорм, навоз в мешках…

— Понятненько. Спихнули детки старого отца на чужого человека, да ещё деньжатами разжились. И принимающая сторона не в накладе: бесплатная рабочая сила плюс северная пенсия, плюс фургон.

— Тебе не угодишь, Оля. Плохо — плохо, хорошо — тоже плохо. Не слушайте её, дедушка.

Ольга хмыкнула, отвернулась к окну.

— И Галина Петровна не велит торговаться, торопит… Дело молодое, новобрачное, — подмигнул он. — Заново родился! Вторая молодость пришла, второе дыхание, — засмеялся довольно. Он ещё был вполне ничего, свежий, щёки увядшие, но румяные в ямочках. Сияли-поблёскивали лысинка, глаза за стёклышками очков, слюнка на сплошных желтоватых искусственных зубах.

Тут и время обеда подошло. Мы завозились с лотками с картошкой и котлетами. Дед замер на секунду, потом: «Была-не была!» — ухарским жестом вытянул из корзинки тяжёлую бутыль литра на три, полную кроваво-красной жидкости.

— Домашняя наливка, красная смородина с вишней. Галине Петровне очень глянулась.

Купе оживилось, на столе устроилась весёлая складчина. Расторопная проводница Ленуся принесла штопор, тарелки.

— В наливке, что характерно, дело в воздухе, чтобы не попал, и в пропорции сахара, иначе в уксус превратится, — суетился старик, но никто его уже не слушал. Татьяна, потребовавшая рецепт наливки, тут же о нём и забыла, резала пахучий сыр на закуску. Раскраснелась, расхохоталась, такое ощущение, что заполнила своим большим белым телом в пёстром сарафане всё купе. Не женщина, а сметана!

— Ну, за счастливых новобрачных! Совет да любовь!

Ольга, напротив, чем больше потягивала из стакана, тем сильнее бледнела. Без того молчаливая, замкнулась, ушла в себя, посматривала на сложенные на коленях худые руки.

— Оль, тебе не хватит?

***

Татьяна вывела меня в тамбур покурить («Чего сидишь, как не родная? Нам неделю вместе кантоваться»). Пуская дым — частично в окошко, больше мне в лицо — предупредила, что Ольге пить нельзя, становится зла как осенняя муха.

— Ты чужой человек, встретились — разбежались. Тебе можно рассказать. Мы чего к вознесенскому-то старцу хотим — от зависимости лечимся.

Они, Таиьяна и Ольга, вместе работают на большом молочном комбинате. Коллектив женский, дружный, то и дело устраивают девичники. Когда собираются у Оли, той при покупке алкоголя нужно соблюдать точнейший, тончайший расчёт. Чтобы хватило на всех и чтобы не осталось. Не потому что Оля жадная, а потому что не равнодушна к крепким напиткам. Она может жить без спиртного годами и не вспоминать. Но стоит в доме завестись бутылке — приходит в неописуемое волнение, как кошка от валерьянки. «Сумасшедшие и пьющие — самые хитрые люди».

Ходит вокруг да около, строит из себя писю-сиротку, ах, за кого ты меня принимаешь? И вдруг срывается, пьёт прямо из горлышка, вытрясает в рот до последней капли. Не важно, 0, 5 или 0, 7, пиво, водка или вино, одна или три бутылки.

После три дня в лёжку лежит, помирает, но ничего с собой поделать не может. Потом — снова воздержание на месяцы, годы. Такой вид алкоголизма.

***

Танины опасения оправдались. Когда мы вернулись, бутыль была наполовину опорожнена. Дедок грустно поглядывал на тающий винный запас, время от времени пытался втихую водворить бутыль в сумку — но Оля отводила его руку, внушительно мотала пальцем перед его носом:

— Дед, ты не обижайся. Я тя добра желаю. У меня, если хочешь знать, об тебе сердце кровью обливается. Вот вы, мужики, вообще, каким местом думаете? Чтобы до такой степени отшибло мозги на восьмом десятке… Не стыдно? До седых волос дожил.

— Оля-Оля-Оля-Оля! — предостерегающе возвысила голос Татьяна. И тихо: — Её сейчас бульдозером не остановишь.

Ольга буравила тяжёлым взором притихшего деда:

— Ты понимаешь, старик, что пора о душе думать, а не о… Сейчас ты дееспособный, а если — оп-па! — выйдешь в тираж? А?! Заболеешь? Будет твоя молодая за тобой горшки выносить, без году неделя?

На деда было жалко глядеть. Он ёрзал, беспомощно, трясущимися руками возился в сумке, делал вид, что ищет что-то. Волосатые ушки просвечивали-полыхали на солнце.

— Уволит и выставит без выходного пособия. Побежишь к детям — а от твоей квартиры рожки да ножки. Кому ты нужен, старый хрыч без крыши над головой? Ты за сберкнижку — а Галиночка Петровна её уже вытрясла. На ремонтик, на квартирку — дачку, то-сё. Здравствуй, дом престарелых? Бли-ин, я поражаюсь безмозглости мужиков! Полное разжижение головного мозга, перетёкшего в штаны.

Общими усилиями мы вырвали бутылку с бултыхающейся на дне наливкой из Олиных объятий, вывели в коридор «освежиться».

— Зачем вы так, Оля? Ведь он был так счастлив. Много ли счастливых дней у него осталось? Да просто — дней? Ну и пусть дом престарелых. Будет хоть что там вспомнить. А может, Галина Петровна ему такое густое счастье подарит, что, если разбавить, на десять лет хватит? А может, она вполне порядочная женщина, откуда вы знаете? И ухаживать будет, и горшки выносить…

***

После завтрака мы с Татьяной, отяжелевшие, вскарабкались на свои полки. Она, чистая душа, тотчас уснула, от жары разалелась как заря, соблазнительно разметалась в простынях. Внизу остались дед и Ольга — она обмякла, привалилась к пластиковой стенке. Старик, отведя занавеску, с преувеличенно заинтересованным видом разглядывал проносящуюся за окошком зелёную массу придорожных кустов.

— Дед, знаешь что? Обженись на мне, а? Правда, правда. Кроликов я не обижаю. Детей у меня нет — пенсию твою не отберу. Огорода тоже нет — не заставлю вкалывать как ханурика. Дави себе диван на заслуженном отдыхе и смотри в телевизор. Я тебя шапку с помпоном куплю, чтобы лысину не застудил, в сквере буду выгуливать. А ты научи меня баранку крутить, я на права сдам, буду тебя катать на твоём драндулете. По субботам после ванны вместе махнём наливочки, песни попоём. Хочешь шофёрскую?

Девки любят лейтенантов,

Бабы любят шоферОв,

Девки любят из-за денег,

Бабы любят из-за дров, — негромко пропела Ольга. — У меня родня деревенская, я много частушек знаю. А, дедуш? Я моложе Галины Петровны, лучше, худее. Как ты говоришь — что ха-рак-тер-но? Зацени ножки!

Внизу послышалось движение, маленькая возня. Дед отпрянул, обо что-то запнулся, что-то уронил, выскочил из купе как молоденький. Ольга, хлопнув ладонями о бёдра, расхохоталась, перегнулась пополам.

— Ой, не могу, поверил! Дед, вернись! Не бойся, не трону, пошутить нельзя. Прошёл, прошёл испытание на верность своей Галине Петровне!

Отсмеявшись, она притихла. За окном по-прежнему летел навстречу молодой, живущий своей жизнью весенний лес, благоухал в приоткрытую фрамугу, жадно распускался зелёным, пышным цветком. Ольга смотрела в окно и тихо плакала, не вытирая слёз. Что было вовсе не характерно.