Когда взорвётся Бетельгейзе

Надежда Нелидова

Это плохая примета – выходить замуж раньше старшей сестры. На Востоке, например, такие браки запрещены.Но делать нечего – старшая, портниха, засела шить невесте платье из серебряной парчи. И увлеклась свадебным шитьём, всю душу вложила.Получилось нечто волшебное, космическое: тугая ткань обливала тело холодным тусклым серебром, девичья худенькая шейка и грудь – сама невинность – выглядывали из жемчужной рамки, спина голая, и до полу струятся драгоценные, царственные тяжёлые складки.

© Надежда Нелидова, 2023

ISBN 978-5-0060-9179-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

НЕВЕСТА КУКОЛЬНИКА

— Ну и чего тебе приспичило трезвонить ни свет ни заря? Я приняла снотворное, под утро еле-еле уснула, а тут ты…

— Мне приспичило?! Это от тебя 186 пропущенных звонков, думаю, что за пожар, тарарам?

Примерно так сёстры препираются каждое утро, повод всегда найдётся. Едва спросонья откроют глаза, в памяти всплывает вчерашняя не оконченная ссора. Каждая продолжает в голове ожесточённо доругиваться с другой. Из мысленного общение перерастает в живой диалог: появление мобильников значительно облегчило задачу. Раньше приходилось копить невысказанное в себе, бережно хранить, чтобы не забылось ни одно слово, даже записывать, чтобы в целости донести, не проронить ни капельки и выплеснуть при встрече на сестрицу.

Они не могут быть вместе и не могут быть врозь. Им необходимо проговорить друг другу прожитый день — никто в целом свете лучше не поймёт, хотя и знают: получат в ответ не сочувствие, а нагоняй.

— Заметила: стала не любить приглашать в гости, — жалуется Младшая. — А так хочется встретиться, поболтать. Но как представлю: магазины, готовка, метание от плиты к столу, раковина с грязной посудой… Вот и сижу одна, как сыч. Я кто: интроверт или экстраверт?

Старшая безжалостна:

— Ты лодырь.

— От тебя разве доброе слово услышишь? — вспыхивает Младшая. — Ты всегда: скажешь — как с размаху ударишь по лицу. Только и остаётся стоять столбом и хватать ртом воздух. Не буду больше с тобой делиться.

Но назавтра снова звонит. Старшая тоже в претензиях:

— С ней неудобно появляться в приличном обществе. Пальто допотопное — бомжихи такое не наденут. Какие-то детские резиновые сапожонки, в них заправлены мятые брюки. Ужас! А неотёсанность, а нравственная глухота?! Позавчера идём в пустынной аллее, шуршим листьями, я декламирую:

Прощались мы в аллее дальной,

Лежала вкруг широко тень,

На миг улыбкою прощальной

Осенний озарился день…

До слёз… Тут она оглядывается: «Как хорошо, никого нет поблизости, можно пукнуть». И всё насмарку: поэтическое настроение, Блок, возвышенность, романтика… Так изгадить может только она.

Вспоминает:

— Или вот ещё: в каждом ларьке, как маленькая, покупает сладости, а ей нельзя, диабет. Я из-за неё киплю, вся на нервах, прыгает давление — а этой хоть бы что.

Младшая оправдывается:

— Как ты не понимаешь? От сладкого в организме вырабатывается гормон счастья, серотонин и эндорфины. Поднимается настроение — значит, опускается сахар, это взаимосвязано. Уж точно лучше, чем злиться на весь белый свет. Вот от этого брюзжания, бу-бу-бу — и нарушается обмен веществ.

— Ах, это я брюзга, бу-бу-бу?!

И пошло-поехало.

***

— У тебя пенсию на сколько подняли? У меня на 254 рубля. Я тебя обогнала, я тебя обогнала!

— Не удивляюсь, — поджимает губы Старшая. — У тебя стаж двадцать лет наберётся ли? Всю жизнь порхала попрыгуньей стрекозой. Таким как ты, бездельницам, и выравнивают, и подтягивают до уровня. Отнимаете заслуженное у нас, ветеранов труда.

Младшая вдруг ужасается:

— Боже мой… Мы, вчерашние голенастые девчонки, кряхтя обсуждаем пенсию, болячки, лекарства… Вспомни нас маленьких: в страшном сне не могло привидеться, что превратимся в старых грымз. Хотя я грымзой себя не считаю. Остановилась в районе двенадцати лет. А ты в каком возрасте застыла?

— Оно и видно, что в малолетках застряла, до сих пор ума с горошинку, — ворчит Старшая. Но задумывается: действительно, на сколько лет она себя чувствует? Девятнадцать? Двадцать четыре? Трагедия человека не в том, что он стареет, а что душой остаётся молодым — какой умница Оскар Уайльд!

Младшая вздыхает:

— Я себя рано помню. Вот как сейчас: сижу в садике на горшке, а мальчик из группы стоит рядом, ждёт, чтобы мне штанишки на пуговицу застегнуть. Рыцарь! Он в меня влюблён был.

— Кто про что, а вшивый про баню. Всю жизнь только мальчики на уме. А как я тебе сандалики застёгивала — помнишь?

— Забыла…

— Ещё бы не забыть. Лопай больше свои пирожные, забивай бляшками сосуды, зарабатывай склероз… И сними, наконец, эти ужасные брюки шириной в Чёрное море, не позорься!

***

Старшая разбирается в моде, всегда была одета куколкой. Сама себя обшивала: от сарафана до брючных костюмчиков и пальто. Ещё в садике конструировала платьица из… конфетных фантиков. Складывала нарядную пахучую бумажку конусом, вырезала горловину, одевала флакончик из-под духов. Эти расфуфыренные флакончики ходили друг к другу в гости.

Потом пошли картонные куколки, к ним рисовались платья с бумажными лямочками — целый гардероб! Дальше понадобилось одевать пупсов: Старшая вечно сидела с иголкой и лоскутками, мурлыкала под нос.

Её знаменитое выпускное платье, которое произвело фурор в городе: из белого льна, воротничок стойкой, рукава модным тогда «фонариком», всё вышито «снежинками» из голубого бисера, и пояс и пряжка — всё бисерное. Эксклюзив!

А стояли годы жестокого дефицита, в магазинах шаром покати. Мама наизнанку изворачивалась, заводила дружбу с продавщицами из магазинов «Ткани», с товароведами, с кладовщицами. Ездила по деревням, тогда в сельпо можно было найти индийские, сирийские шелка, шерсть…

***

Младшая выходила замуж. Это плохой знак — что раньше старшей сестры. На Востоке, например, такие браки запрещены.

Старшая дулась, обещала уехать к тётке в деревню, чтобы глаза не видели. Но повздыхала и — делать нечего — засела шить невесте платье из серебряной парчи. Как раздобывали парчу, не спрашивайте — в страшной тайне, со складов, через третьи руки. И увлеклась свадебным шитьём, всю душу вложила.

Получилось нечто волшебное, космическое: тугая ткань обливала тело холодным тусклым серебром, девичья худенькая шейка и грудь — сама невинность — выглядывали из жемчужной рамки, спина голая, и до полу струятся драгоценные, царственные тяжёлые складки. Сколько примеряли, сколько сомневались и переделывали, фантазировали, сколько ссорились… По комнате летели ножницы, выкройки и куски ткани. «Ты у меня полжизни своим платьем сожрала!» — кричала Старшая.

…Готовый, совершенный во всех смыслах наряд висел на плечиках высоко под потолком, пускал по комнате солнечных зайчиков днём и лунных — ночью. Входящие боязливо косились на эту неземную красоту, ходили на цыпочках и говорили приглушёнными голосами.

А накануне свадьбы Младшая забрела в комиссионку в поисках шпилек. Увидела на манекене короткое, выше колен, свадебное платье. Оно пахло чужими духами, чужим потом, чужим телом, чужим счастьем… И, никому не говоря, купила и предстала перед гостями в этом убожестве, пошлятине и безвкусице.

Для Старшей это был удар, надругательство, плевок в душу. Она просидела всю свадьбу с каменным, мёртвым лицом. Долго потом не разговаривала и начала оттаивать, лишь когда её позвали крёстной матерью для первенца, племянника.

А тут и у самой забрезжил на горизонте красавец жених. Младшая сняла чехол с серебряного ненадёванного платья — символа сохранившейся чистоты: «Держи, сестра, вот и пригодилось». И перешивать не надо: размер один в один.

***

Бывает, что взбалмошные невесты сбегают в день свадьбы, но чтобы жених… Ждали у загса, гости шептались, деликатно украдкой смотрели на часы. Невеста, несмотря на уговоры («Неприлично!»), то и дело срывалась, шумя серебром, выбегала на крыльцо.

Жених объявился, когда уже обзвонили все больницы и морги: его хамоватый голос прорезался в телефонной трубке загса. Нагло извинялся (к свиньям твоё извинение!). Сообщил: находится в трёхстах километрах в соседней области! Видите ли: с утра посетил парикмахерскую уложить лихой жениховский чуб, спрыснуть лаком усики. А за креслом в белом халатике выросла первая любовь, которая, как известно, не ржавеет.

Нет, вы не думайте, он не сквалыга какой-нибудь, и половину свадебных издержек готов возместить. Может быть. Когда-нибудь. Как только появится возможность. Если появится.

Крики, ахи — вместо звона бокалов. Слёзы, истерики, обмороки. Сирена скорой — вместо свадебных бубенцов.

Невесту прямо в платье увезли в неврологию. Со временем успокоилась, но продолжал точить навязчивый вопрос: за что ей такое, кто или что виновато в случившемся? Да платье же! Платье из серебряной парчи, на которое легла печать безбрачия, и — да! да, не разубеждайте! — на которое была наведена порча. Кем? Да милой сестрицей, из ревности. Не хотела ни с кем делить сестру. У самой муж замухрышка, а у Старшей жених красавец, с усами. Был жених.

А если даже нет злого умысла, тем хуже: всё началось с платья, когда легкомысленная Младшая открыто плюнула на многодневный труд и мастерство сестры, на саму сестру наплевала! А ведь вещи, особенно одежда, особенно сакральная — она памятлива и несёт информацию, помнит пренебрежительное к себе отношение. Помнит и не прощает. И мстит.

Младшая в сердцах крикнула, что сестру, видно, лечили да не долечили до конца. Это был нечестно, ни при каких обстоятельствах нельзя говорить такие вещи. Долго не общались, потом у Старшей звонок в дверь. На пороге Младшая, ни слова не говоря, опустилась, обняла её колени и заплакала.

К вечеру из-за пустяка рассорились вдрызг — и это было свидетельством долгожданного, настоящего, окончательного примирения.

***

Прошли годы. Старшая так и жила одна. Да и у Младшей муж оказался недолговечным, рано умер. Дети и внуки улетели за океан — то же самое, что их нет. Казались сном — да были ли они? Обе кукуют в пустых квартирах — а если нет разницы, зачем было платить больше? Платить беременностями, родами, уборкой, готовкой, ночным бдением у кроваток, постоянной тревогой и страхами? Вся жизнь Младшей была брошена на семью — и где та семья, где результат, ау? Обе пришли к единому знаменателю.

Но Младшая не могла жить, о ком-либо не заботясь. Взяла странную кошку из приюта, та встречала каждого гостя в прихожей. Молча смотрела, жгла, пронзала, сканировала взглядом: «А что ты есть за человек? Что у тебя за душой? С чем пришёл, не несёшь ли камня за пазухой?».

— Дура, чего вылупилась, на мне ничего не написано! — злилась Старшая. Пыталась настроить сестру против кошки:

— Твоя кошка — типичный абьюзер. Она же тобой открыто манипулирует! Принуждает тебя её гладить, заставляет полюбить, на цырлах вокруг неё плясать. Я же вижу, как ты часами боишься пошевелиться, когда она разляжется у тебя на коленях. Она парализует твою волю! Да у тебя стокгольмский синдром, ты жертва, тебя спасать надо!

Младшая почёсывала пузо млеющей кошки, улыбалась:

— Знаешь, что я поняла? Что домашние животные — это ключик, который отпирает самое железное человеческое сердце. И достаёт оттуда, как из сейфа, спрятанную за семью замками доброту.

***

— Не представляю, куда девать одежду, — сокрушалась Старшая. — В комиссионках машут руками. На авито объявления висели полгода, хоть бы один звонок. Народ зажрался!

Младшая пожимала плечами:

— Не вижу проблем. Я рву на кусочки, на тряпочки, прекрасно убирает жир со сковородок.

— С ума сошла! Это твои простыни и халаты можно на тряпки. Как я могу убирать грязь блузкой, которую сама шила, в которой праздновала юбилей? А вот в том жакете мне вручали грамоту. Это хуже чем предательство, это глумление над вещью. У меня не хэбэ, а благородный материал: атлас, шёлк, парча, стеклярус, стразы, пайетки…

— Пайетками отлично скрести сковородки…

Пик-пик-пик. Старшая отключила телефон: обиделась. Распахнула шкаф, оттуда пахнуло лавандовыми таблетками от моли. С трудом извлекла из туго набитого нутра вешалку с серебряным платьем. От него, порченого (от слова «порча»), сглаженного (от слова «сглаз»), следовало избавиться в первую очередь.

Спустилась во двор к мусорному контейнеру, нашла не запачканный край, накинула платье и ушла не оглядываясь, почти бежала. Дома нет-нет да посматривала с балкона: висит. Действительно, кому оно нужно, старомодное: магазины и рынки ломятся от барахла? Но когда в очередной раз выглянула — серебристое пятнышко уже не светилось. От мусорки отходил юноша с переброшенным через плечо платьем. Издали: как будто хозяйски нёс безжизненное, беспомощное женское тело.

Старшая не попадала голыми ногами в сапоги, пальто накидывала на лестнице. Успела: парень направлялся к третьему подъезду. Шаг у него был спортивный, упругий, пружинистый — едва догнала. Извращенец! Нет, я не дам тебе на поругание вещь, которая хранила тепло и светлую память, которая…

— Молодой человек!

Он обернулся. Стружечная, кудрявая как у Санта Клауса борода, по-новогоднему румяные морщинистые щёки. На юношеском теле голова старика — да он её ровесник! Строго спросила:

— Вы с какой целью взяли моё платье?

— То есть как… Оно висело ничейное.

— Очень даже чейное: моё. Я передумала, — Старшая вырвала платье и крепко прижала к груди: не отнимешь! — Вы что собирались с ним делать?

Санта уже открывал дверь.

— Зайдите в гости — увидите, зачем.

Они были в возрасте, когда излишне задавать вопрос: «Вам не нужно на работу?». Всё написано на лицах: все прожитые годы, и паспорта не надо спрашивать.

Квартира у старого юноши (или юношеского старика) была усыпана лоскутками, пришлось искать место, куда поставить ногу. У окна — ножная швейная машинка. Рабочий стол под лампой, какие-то коробки и коробочки. Стены уставлены стеллажами до потолка, а стеллажи — куклами. Их были сотни, а может, даже тысячи.

На полу стояло несколько кукол в рост человека. Ни одного выражения на лице, которое бы повторилось. Удивление, презрение, улыбка, скука, восторг — эмоции метко схвачены и застыли в пластиковой глине — или из чего там делают кукол?

Некоторые были нарядные, некоторые полуодетые, а некоторые вовсе бесстыдно голые.

— Добро пожаловать в скромную обитель, она же мастерская, — повёл вокруг рукой старик. И пожаловался: — Вы не представляете, как трудно найти что-то стоящее, красивое. Видите новобрачных? Жениха нарядил, а вот невеста без свадебного платья. Иду мимо мусорки с вашим серебряным чудом: батюшки, повезло!

Действительно, девушка стояла в фате, прямая, голенькая и беленькая, как свечка. Лицо счастливое, пристыженное, будто говорило: «Простите меня, я не виновата, что так счастлива!» — и очень походило на лицо Старшей в день её не состоявшейся свадьбы. Впрочем, у всех невест в этот день одинаковое выражение лица.

Намётанный глаз Старшей подметил: перламутровые бусины пришиты к вуали неровно, и букетик флёрдоранжа следовало поместить выше и левее. У жениха задиралось и вылезало одно плечо, жала спинка.

— Дайте-ка ножницы, — велела Старшая. Она решительно стащил пиджак с жениха, обнажив его мускулистый торс. Теперь парень и девушка стояли с ещё более растерянным видом, будто их застукали за преступным занятием задолго до первой брачной ночи. Прямо Адам и Ева, изгнание из рая.

Только к вечеру Старшая вспомнила, что оставила дома телефон. На нём было пропущено 186 негодующих, испуганных голосовых от Младшей.

***

…Кошка в день знакомства отсканировала жениха Санту взглядом. Потёрлась о ногу, вскочила на колени и громко замурлыкала — одобрила. На свадьбу Старшая сшила нарядный костюм и смастерила шляпу для сестры, а то стыдоба: свидетельница — и в старье. А платье из серебряной парчи легло на невесту отлично, как на молоденькую — даже в боках распускать не пришлось.