Ивушка плакучая

Надежда Нелидова

Эликсир молодости успешно опробован на лабораторных мышах. На том эликсире – чтобы не будоражить население и не вызвать социальный взрыв – давно и тайно сидят президенты, элита, спортсмены, звёзды…– Ирмочка, это всё очень просто делается. Сочиняют некролог, вместо олигарха хоронят какого-нибудь бомжа. Семья в трауре, дубовый гроб и всё такое. А новенькому как яблочко олигарху делается новая метрика. Новое имя, всё новое. А ты думаешь, откуда берётся столько олигархов?

Вы растаяли дымкой

Ася вышла с планёрки глубоко задумчивая. Только что редактор газеты «Зямбаевский гудок» прямым текстом дала понять, что если кое-кто «много о себе понятия имеет» и «образованность хочут показать» — таких удерживать не станут.

А всё Асин язык, распробовавший на вкус хмельной воздух свободы. Она родилась в интереснейшее время, которое вместило целых три эпохи. Успела захватить кусочек развитого социализма. Искупалась во взбалмошных перестроечных годах. Потом пришёл странный период, которому историки ещё не придумали названия.

Её первая школьная критическая заметка в пять строк, о грубиянке кассирше на автовокзале, наделала шуму, перевернула район. В редакции не умолкали телефоны, директора автовокзала увезли в предынфарктном состоянии. Собирали совещание с присутствием товарища из горкома партии…

Тогда верхом роскоши даже у областного первого секретаря и исполкомовского председателя считался кабинет, обитый проолифленной, подпалённой паяльными лампами вагонкой да крошечный тёмный предбанник при входе к «самим». Потом на смену им пришли дворцы.

И время пришло весёлое, безалаберное, можно было писать всё — ну то есть абсолютно всё! Мэр города при встречах резиново улыбался и садил пить чай. С губернатором можно было запросто связаться по прямому телефону. Демократия!

Нынче к самому мелкому чиновнику по самому пустячному вопросу не пробиться — фу-ты, ну-ты, ножки гнуты. Официальный запрос, ответ через пресс-службу в течение месяца. Бумага роскошная, гербовая: «в виду того, что нет основания по причине того, что всё соответствует норме, правилу, инструкции, закону, подзаконному акту, пункту и подпункту».

У Аси от этих отписок делалась нервная зевота, как у собаки. Провинциальные корреспонденты — в основном сидящие на бюллетенях одинокие мамочки с большими испуганными глазами. Ася среди них — ископаемое, динозавр, пересидевшая шесть редакторов.

Каждая метла мела по-новому. Последняя, молодая девица с «мазерати» под редакционным окном, бывший модный коуч по развитию чего-то гармоничного, собрала всех у себя. Сообщила, что хлеб нужно зарабатывать в поте лица, и что все творческие работники выводятся на договор, а тексты будут оплачиваться по десятибалльной шкале. Если тема горячая — гонорар в тройном размере.

Старой гвардии — не баламутить массы (взмах наращенных ресниц в сторону Аси) — а подавать молодёжи пример встраивания в рыночную экономику. И ещё: редакция не богадельня и не собес, чтобы размещать мемуары выживших из ума старушек.

Старушка — это тихая Анна Исаевна, бывшая Асина квартирная хозяйка. А мемуары — её рассказы о военном голодном детстве, когда выживали благодаря картошке. Она называла её с умилением «второй, даже первый хлебушек». Запеки её на углях, запей холодным молочком, похрусти солёным огурчиком или шкваркой — куда с добром, мяса не надо.

Анну Исаевну послушать, картошка нынче — сплошной праздник. Когда её, семенную, как спящую царевну вынимают из подпола, каждый клубень в руке нянчат. Едва снег сошёл — уже какая-нибудь заполошная хозяйка пилит мужа: «Вон, пыль летит, давай-ко на боку лежать, ждать дождя». Один дурак начнёт пахать — тут же соседки выглянут в окошки, встрепенутся, насядут на мужей. И вот уже со всех участков несётся весёлый механический треск мотоблоков, и серая земля на глазах полосами чернеет, лоснится, будто бархат.

Празднично, приглушённо, будто смущённо звенят голоса, звякают вёдра, стучит ссыпаемая посадочная картошка. А Анна Исаевна не торопится, из-под ладошки щурится на солнце. По старинке ждёт, когда берёза пустит листочек с копеечку — до того времени земля ещё не проснулась, не прогрелась. Но вот, наконец, картошка угнездилась — как пехотинец, закопалась в ямку, ни заморозки, ни иные катаклизмы не страшны — сам чёрт не брат. Оклемалась, обмялась, натужилась — и смело поперла крепкими кудрявыми макушками, это ли не праздник? Оглянуться не успеешь — пора подбивать высокие ровные ряды, как на военном параде — загляденье!

А уж уборка — праздник из праздников! Ну-ка покажись из темницы, каких поросят за лето выкормила? Пять клубней — ведро, пять клубней — ведро! Вот кому памятник нужно ставить — картошке!

Плетью обуха и лбом стену не перешибёшь. Уходить на пенсию вовсе не хотелось. Ася шагала домой и перебирала горячие темы: чтобы раз — и в дамки.

Дома по телевизору шло фигурное катание. По исчерченному добела льду скользил высокий, тонюсенький, в блёстках, олимпийский чемпион Данко — Д. Ветров. Катился и покачивался, трепетал всем телом, будто талинка в прозрачном ручье. Кажется, двумя пальцами ухвати — переломится, хрустнет.

При этом невесомо, без малейшего усилия поднимал и играючи подбрасывал, вертел в воздухе плотную, даже на вид тяжёленькую, крутобёдрую партнёршу, и опускал её как лебединый пух, так что она едва касалась ножкой льда. Но какой нечеловеческий труд стоял за этой зефирной воздушностью! И какие страшные стальные мускулы таили под блёстками девичье-тонкие, грациозные руки.

Откатавшись, фигуристы были прекрасны: вздымающиеся груди, тёмные блестящие глаза, смуглый румянец, полуоткрытые алые рты. Спустившиеся с Олимпа боги и богини, Аресы, Аполлоны, Афродиты, Афины… Дивитесь, смертные!

Вот когда понимаешь, что человек создан для упоительного полёта, для восторга и счастья. Как-то Ася, соблазнившись обманчивой лёгкостью движений, подпрыгнула, пытаясь повторить двойной лутц (или флип, или аксель, как там у них). И схватилась за поясницу: «Ой-ёй-ёй!», так и увезли на скорой в скрюченном состоянии. «Что же это вы, матушка, не молоденькая уже», — укорил доктор. Так Асю впервые ткнули носом в её возраст.

Анна Исаевна тоже любила смотреть фигурное катание. Приговаривала: «Если бы все трудились как эти ребятки — на земле давно наступил бы коммунизм».

О фигуристе Данко сокрушалась, какой он бледненький, прозрачный, ну вот как вытянувшийся в погребе картофельный росток. И говорила: «Ведь на картошке, на картошке вырос!»

И спрашивала:

— Асюта, почему ты не напишешь про Данюшу?

Данюша — это и был знаменитый Данко, уроженец их родного Зямбаево — бестолково разбросанного чумазого железнодорожного посёлка, зимой и летом усыпленного чёрными снежинками сажи. А мама олимпийского чемпиона — Асина подруга, детдомовская Еленка. Вместе учились, вместе работали в «Зямбаевском гудке» и за копейки снимали половину избы у Анны Исаевны.

Извечная как мир история. Ракетная часть на краю посёлка, перезрелые уездные барышни, бравые офицеры… Второпях наносимые польские духи «Может быть» в уголках губ и на основаниях шей — местах поцелуев. Анна Исаевна крикнет вслед: «Девки, мотри ляльку не принесите».

Предвкушение счастья, бешеная, тряская езда по разбитой бетонке в гарнизонном «козлике». Подражающие киношным героиням, неумело закуренные сигареты, жёлтые от табака мужественные пальцы, услужливо подносящие зажигалки и как бы невзначай касающиеся мягких девичьих губ. Вспоротые консервные банки, наспех, крупно покрошенный винегрет, водка для мужчин, для дам — дефицитная тогда «Рябина на коньяке», гитара. «Вы растаяли ды-ымкой на склоне вечернего неба-а-а…»

Часть снялась стремительно и «растаяла» за Байкалом — даже не попрощались. Ася успела сделать аборт, а несобранный человек Ленка не уложилась в сроки и родила ляльку — весь в папу капитана, блондин, красавчик. Ещё не пришла мода называть детей — киндеры, экземпляры, спиногрызы, мелкие, чилдрены, ребзь, деть, бебики… Тогда дети были просто дети, и Ленка звала сына Данюшей.

Как-то Ася застала подругу устремившей глаза в окно, ломающей карандаш и пальцы. С отчаянием та простонала: «Представила, что Данюши бы не было… Что жизнь человечка зависит от цифирки — даже не цифры, а её миллиметрового хвостика. От того, что сестра перепутала месяц зачатия и вместо „5“ написала „3“. Как бы я сейчас жила?!»

«Я же живу», — хотелось зло сказать Асе.

Анна Исаевна, палочка-выручалочка, нянчилась с Данюшей. Жарила картошку, поила чаем с молоком Еленку, у которой плохо прибывало молоко. И малыша, из-за дороговизны молочных смесей, прикармливала нежно взбитым пюре с козьим молоком.

Данюша рос болезненным: север, не хватало витаминов и солнца. Не хватало Елениной зарплаты на рыночную витаминизированную зелень и прозрачные от сока фрукты. Тем более — везти Данюшу к морю на юг. Снова выручала Анна Исаевна: кряхтя несла из подпола баночки с перетёртыми с сахаром ягодами. А квартплату и вовсе перестала брать с молодой матери.

Тут ещё Елена объявила войну новому тренеру-фигуристу в Ледовом дворце, куда крошечный Данюша ходил с четырёх лет. Она была уверена: приезжий тренер, залётная столичная штучка, невзлюбил слабенького, часто болеющего Данюшу. Никому не предъявлял таких завышенных требований, ни к кому не придирался — только к нему.

Очаровательно-ленивая, мягкая, внешне рыхловатая Елена обнаружила гранитную стойкость характера. «Ненавижу этого спортсменишку. Если бы ты знала, как я его ненавижу!» — она устремляла невидящие глаза в одну точку, ломала карандаш и пальцы. Вопрос стоял остро: кому придётся покинуть дворец, Данюше или садисту тренеру.

Конверты с жалобами и заявлениями летели в районное и областное управление образования и спорта, в Министерства РФ… Лукавые, аморфные родители то присоединялись к Елене, то перебегали на сторону тренера, собирали подписи в его защиту.

Победила… любовь. Приезжий тренер нас заметил и, в ЗАГС сходя, благословил. В загс с Еленой, потому что ведь если от любви до ненависти один шаг, то, по арифметическому закону, от ненависти до любви ровно такое же расстояние. Так у Данюши появился отчим, которого он называл папой, и личный тренер в одном лице.

Елена съехала от Анны Исаевны. Собирая сумку, горько плакала, говорила, что ближе для них с Данюшей никого нет. Уволилась из корректоров и всей душой, всласть погрузилась в домашний уют, в цветоводство. Соблюдала режим, готовила полноценные обеды для своих спортсменов: со строго выдержанным количеством витаминов, белков и микроэлементов.

Данюша завоевал европейское золото среди юниоров. С лёгкой руки спортивного комментатора, стал Данко: снова и снова вырывал из груди пылающее сердце и освещал команде путь к победе. Семья перебралась в Москву.

С тех пор Зямбаево при любой возможности с провинциальной ревностью подчёркивало и выпячивало свою принадлежность к рождению и становлению олимпийской звезды. Средняя школа выделила бывший буфет под музей имени Д. Ветрова. Сам Ветров о том не подозревал, не имея свободной минутки, буквально раздираемый между нескончаемыми изнурительными тренировками, триумфальными выступлениями по всему Земному Шару и позированием для модных журналов.

— Чего ты жмёшься, чего куксишься? — сказала себе Ася. — В конце концов, может подруга юности уделить мне часик времени? Куплю бутылочку «Рябины на коньяке», для прикола — духи «Может быть». Посидим, посмеёмся, поплачем.

Самое трудное было раздобыть Еленин телефон. Одна её престарелая тётка померла, другая впала в детство. Ася по своему каналу вышла на нотариуса, через которую Елена тайно приезжала продавать поселковую квартиру.

Нотариус была должна Асе: как-то её любимая овчарка костью проткнула желудок, и Ася в ночь-полночь неслась не разбирая дороги, в соседний город к лучшему ветеринару. Сразу на операционный стол — спасли собаку. Тогда нотариус назвала Асю «наша крестная мамочка». Она и дала страшно засекреченный телефон, при условии, что Ася под страшными пытками её не выдаст за разглашение. Предупредила что, скорее всего, симка та разовая.

— Слушаю, — сочный, грудной, хотя и несколько замедленный голос Елены раздался так близко, будто она сидела рядом на кухонном диванчике. — Алё, кто это, не узнаю? У меня стёрлась записная книжка, восстанавливаю вслепую, такая досада…

— Елена, ты меня слышишь?! — завопила Ася. — Это Ася, Ася из Зямбаево, мы вместе работали, жили рядом… Алло?

В телефоне воцарилась пустота — будто его отключили, так что Ася ещё покричала «алло, алло» и поцарапала трубку. В ухо растерянно хохотнули:

— Приве-е-ет. Как ты меня наш… Впрочем, не важно. Слушаю. Как там, вообще… у вас?

Ася протарахтела новости: та эмигрировала в Новую Зеландию, отличник спился, двоечник стал олигархом. А в железнодорожном ДК, куда Ася с Еленой бегали на дискотеку — сейчас аквапарк, прикинь?!

— Вау, круто, класс, — пропела Елена, и Ася вспомнила, что она по полгода живёт в Америке.

— Знаешь, — торопилась Ася, — я тут собираюсь на денёк в Москву. Остановлюсь в хостеле, ты не беспокойся. Посидим где-нить в кафешке. — И просительно: — Дашь маленькое интервью для районки? У нас в посёлке только и разговоров, что о Данилке. Так гордимся, так гордимся…

— Слу-ушай, (милое, знакомое протяжное «слу-ушай!»). Тут вот в чём дело, — Елена понизила голос. — Мы, наша семья… ну, типа, дали расписку, что общаемся только с определённым кругом лиц, кому дано «добро». Очень удобно: устанавливают время, место встречи, готовые вопросы. Не бесплатно, естественно… Нам, конечно, перепадает крошка, львиная доля идёт посредникам. Что-что? «Зямбаевский гудок» заплатит? Не смеши меня, тут крутятся совершенно иные суммы, — Елена прикрыла трубку и пояснила кому-то рядом, наверно, мужу: — Просто знакомая, зямбаевская, помнишь? Хорошо, зая, рот на замок… Так будешь проездом — звони, конечно, поболтаем, не для печати.

Сколько бы Ася ни набирала номер, шли короткие гудки. Она потом прослушала их коротенький минутный разговор в записи и подумала, что Елена ни разу не назвала её по имени. Поморщилась, слыша собственный голос со стороны: напускной бодренький тон, деланно-лёгкий, фальшиво-радостный, аж вибрирующий. Вспомнилось из классики: «Девочки, не суетитесь под клиентом».

— Но ведь есть же у вас какие-то наработки. А там бог и интернет в помощь, — раздражённо сказала редактор. Мазнула лапкой по экрану смартфона: — Пожалуйста, далеко ходить не надо. «Олимпийский чемпион Данко замечен в швейцарском Санкт Морице с юной моделью». «Мать знаменитого фигуриста Елена Ветрова тайно лечится от алкоголизма»…

Дома Ася разогрела купленные серые котлеты. Села с тарелкой и вилкой за компьютер, нашла файл «Елена». Удалённый объект будет безвозвратно утрачен, предупредило окошко. «Удалить», — подтвердила Ася.

А Елена приезжала. Встала на пороге, вся похожая на итальянскую артистку: крупная, золотисто-загорелая, в дорогом брючном костюме, в палантине, солнцезащитных очках. Молча, порывисто обнялись.

Выгружала из сумки какие-то душистые тряпки: «У нас ведь с тобой один размер?» Торопила: «Поезд ночью, день приезда-день отъезда, один день». Сразу пошли к Анне Исаевне, посидели, поплакали о годах, которые «растаяли дымкой на склоне вечернего неба» и которые «не вернутся никогда, только в сердце сладкой болью отзовутся».

Скворец, щёлкая, чистил о ветку запачканный клюв, искался в пёрышках на грудке и под растопыренными крылышками. На станции гукали тепловозы. Обсыхая на майском ветерке, шевелились над Анной Исаевной берёзовые клейкие листочки размером с копеечку.

На облупленной скамейке стояла бутылка приторно-горькой «Рябины на коньяке». Закусывали холодной картошкой фри из пакета «Пятёрочки».