Бегляночки и розочки

Надежда Нелидова

Алька категорически не понравилась Рахиму.– Ни души, ни тела, – скривился он, едва взглянув на Альку. – Тащишь, кого попало. Дальнобойщик, он натаскан на бабищах плечевых выносливых – ух! – туго сжал и выбросил волосатый кулак.– На костях мясо слаще, – унизительно уговаривала Катюха. – Она свеженькая, Рахимчик, деревенская. Какие её годы, шестнадцати нету. Самая сласть. Откормим, мясо нарастим… Нашим плечевым ещё фору даст.

© Надежда Нелидова, 2023

ISBN 978-5-4496-6327-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПЛЕЧЕВАЯ

— Господа присяжные заседатели! Взгляните, как одета пострадавшая… С какой целью она так одета — вернее, раздета? Отвечу: чтобы нравиться мужчине. Зачем нравиться? Чтобы его привлечь. Зачем привлечь? Чтобы он её взял и оплодотворил. Природа! Мужчина откликается на брошенный вызов. Но природе говорят: «Стоп!». И дают пятнадцать лет строгого режима, — адвокат со стороны обвиняемых скрестил впереди себя руки, как будто пытался изобразить запрет.

— Так не пора ли сказать «стоп» юным провокаторшам и хищницам? Они, в полной боевой раскраске, выходят на улицу для охоты на своих жертв. Именно жертв, подчёркиваю — а не насильников — и вы видите их на скамье подсудимых, — адвокат старался не замечать сдержанного фырканья «жертв».

— В зале немало почтенных матерей семейств, — продолжал адвокат. — Я спрашиваю: за что страдают наши дети, наши мальчики? Они ежедневно, ежечасно подвергаются пытке лицезрения этих голых девичьих тел. Всюду бесстыдно обнажённые ягодицы, бёдра, пупки…

— Вернитесь в рамки юридического поля, пожалуйста, — попросила судья. — У вас, кажется, имеется аудиозапись?

Адвокат подавил кнопку диктофона. Диктофон зашуршал и неожиданно визгливым Катюхиным голосом выдал на весь зал:

–…Парни, пять тыщ с носа! Геха три дал, остальное с получки. Венька из бабкиной пенсии стащил. Так и передайте остальным: чтобы каждый, как миленький, по пять тыщ за удовольствие выложил. Тогда, дескать, Алька заявление из ментовки заберёт…

Алька от чудовищной лжи подружки ахнула. От изумления сморщилось лицо. Катюха сидела истуканом, улыбалась, как ни в чём ни бывало.

— В первый раз слышу… Какие пять тысяч, Катюха?! — Алька заплакала.

— Это вы между собой решайте, как после вымогательства делили деньги. А нас увольте от истерик, — сухо сказала судья.

«Условный срок…» «Условный срок…» «Условный срок…». Каждый очередной приговор насильникам будто молотком тюкал Альку по темени. Она всё ниже опускала голову и мечтала провалиться сквозь твёрдую деревянную скамью. Теперь любая женщина могла плюнуть на неё. Любой мужчина мог справить на неё и в неё любую нужду.

Как тогда в дискотеке, в тёмном углу раздевалки, возились над ней смутные фигуры… Склонялись искажённые лица… Капельки слюны во все стороны… Потом насильники догадались, замотали ей голову курткой, «чтобы не смотрела». Сколько их было, по которому кругу?

Она уже давно не умоляла: «Ребята, не надо». Только бы это когда-нибудь кончилось. Её голую ногу, липкую, облитую спермой, пошевелили ботинком:

— Живая, нет?

Уходя, набросили на неё пальтишко…

***

— С ума сошла: в деревню она вернётся, — Катюха силой развернула Альку от автовокзала. — Кому ты нужна такая? Ко мне пошли, переночуешь, в себя маленько придёшь.

По дороге отоварилась в ларьке пивом: «Хоть расслабимся». Шагали в избушку-развалюшку, которую Катюха снимала на окраине города.

Сюда месяц назад приехала погостить из деревни Алька. В первый же день отправились в дискотеку. Алька шмыгнула в раздевалку, чтобы подтянуть колготы. Называется, подтянула…

— Приедешь в деревню — будешь у всех в глазах торчать со своей славой, — ворчала Катюха. Она хлопотала, нарезала на газетке хлеб, селёдку, луковые колечки. — Уезжать тебе нужно оттуда насовсем, где тебя не знают — вот это хорошо.

— Хорошо там, где нас нет, — житейски вздохнула Алька. Так говаривала её бабушка. У неё после пива чуток потеплело в сердце и в животе. И селёдка оказалась вкусная, жирная. Катюха замурлыкала модную песенку, которую частенько крутили по первому телеканалу:

— Заведу себе грузина,

Буду лопать апельсины…

А и плюнь: что ни делается, к лучшему, — снова завела она своё. — Чего ты в деревне потеряла? Мать-то запила? — Катюха хохотнула. — А здесь, в городе — лафа! Видала Зинку, мою двоюродную сеструху? Шуба девятьсот у. е. Волосы наращенные до задницы. Вся в золоте. А знаешь, с чего начинала? Ну да, с трассы! — Она навалилась на Альку грудью и зашептала в самое ухо ужасный срам. Алька запищала, вырываясь.

— Да ладно строить из себя целку, чего теперь? Чемодан, как говорится, раскрылся. Понеслась узда по кочкам. А я, думаешь, на что живу? Телевизор купила, приоделась, — Катюха рывком распахнула шифоньер — там не помещались, топорщились вешалки с яркими тряпками. — И на тебя размерчик подыщем.

Всю ночь Катюха убеждала, уламывала Альку, которая отнекивалась, упиралась. Со дна жизни, из грязи в князи поднимется Алька. Вернее, из деревенского навоза. Накопит на городскую квартиру с хрустальной люстрой. Каждое утро будет ложиться в жемчужную пену ванны, как богиня Венера.

— Вон, — кивала Катюха на светящийся экран, на крашеных блондинок, — эти сосульки, думаешь, через какое место в телевизор пролезли? Через то самое.

Подкупила Альку тем, что пообещала купить кофточку. Алька видела на рынке: розовая, котик на груди, стразы…

***

За городом на объездной кольцевой дороге находилась автозаправочная станция. Рядом в низеньком молодом сосняке пряталась, струилась дымком шашлычная с названием «У Рахима».

На крытой, влажной и тёмной от росы веранде теснились пластиковые кресла: белые, твёрдые и холодные. Как у гинеколога, подумала Алька.

Девушки ждали хозяина. Катюха насвистывала: «Заведу себе грузина, буду лопать апельсины». Нервничала — и не зря. Алька категорически не понравилась Рахиму.

— Ни души, ни тела, — скривился он, едва взглянув на Альку. — Тут пощупать нечего. Тащишь, кого попало. Дальнобойщик, он натаскан на бабищах плечевых выносливых — ух! — туго сжал и выбросил волосатый кулак.

— Открой рот, — потребовал он у Альки. — Шире!

Равнодушно исследовал дёсны, помял язык, как клещами, раздвинул губы, заглянул в горло. Засунул толстые, едва уместившиеся в Алькином рту, кривые указательный и средний пальцы.

— Подсасывай, ну? Зубы, зубы втяни!

Алька не понимала, но максимально «убрала» зубы. Зачмокала, как телёнок. Её чуть не вывернуло — Рахим успел вытащить пальцы, брезгливо вытер об Алькину блузку. Слюнка у Альки была липкая, сладкая — до этого не удержалась, купила в придорожном ларьке чупа-чупс.

— На костях мясо слаще, — унизительно уговаривала Катюха. — Она свеженькая, Рахимчик, деревенская. Какие её годы, шестнадцати нету. Самая сласть. Откормим, мясо нарастим… Нашим плечевым ещё фору даст.

Катюха, да не уговорит. Хозяин прихватил Алькин паспорт и ушёл к своим мангалам. Катюха лихо забросила ногу на ногу: из пояса джинсов выперла, как тесто, ослепительно белая складка кожи. Закурила.

— Ломается Рахимка. Цену сбивает… Ну вот, полюбуйся, — она повела сигаретой вокруг: — Твоё рабочее место, перевалочный пункт. Фронт работ. Птички поют, воздух… Курорт! Эх, Алька, мне бы начинать, как ты начинаешь…

Она поискала пепельницу — не нашла. Воровато оглянувшись, стряхнула пепел в банку с крупными росистыми свежими ромашками на столе.

— Я тогда с родителями разругалась: на джинсы всё лето копила, а они, пьянчуги, пропили. Вылетела, в чём была, за деревню на трассу. Ливень хлещет, я на голову тепличную плёнку натянула. Туфли размокли, волосы хоть выжимай. Кто у такого чучела остановится? Мчатся фуры мимо, грязной водой с головы до ног окатывают, гудят в насмешку… Потом один пожилой дядька пожалел, остановился. На Чикатило похож, только без очков, — Катюха задумалась, тряхнула головой. — Лучше б не останавливался. Твоя раздевалка в дискотеке — цветочки…

Взглянула на вытянутое Алькино лицо и расхохоталась:

— Не дрейфь, Алевтина!

— Кать, а почему — плечевые?

— А кто как говорит. Кабина тесная, оптимальная поза: ноги на плечи. Но я считаю, плечевые — это потому, что водила на женском плече засыпает. На тёплом, мягком надёжном плече. Боевая подруга, походно-полевая жена. А ещё, — вспомнила, — шофёры так между собой перегон, отрезок дороги называет — плечо. Плечо дороги… О, вон и наши клиенты пожаловали.

На асфальтовый пятачок, запятнанный весёлыми радужными лужицами, важно переваливаясь, одна за другой спускались с трассы несколько громадных фур… Ветерок донёс из сосняка запах жареного мяса. У Альки забурчало в животе. Катюха засмеялась:

— Сейчас, пузо, хозяйка на шашлычок заработает, покормит. Если постарается, конечно.

***

Алька уехала на смену. Катюху она больше никогда не видела. На расспросы знакомые дальнобойщики отводили глаза. Рахим, когда Алька особенно настырно пристала, наорал, бешено вращая глазами:

— Слушай, я что тебе, собака-ищейка, да?! Восемь штук выпросила, воровка твоя Катька. Придёт — убью.

Алька пробовала отыскать Катюхину сестру Зинку, но та лечилась от плохой болезни в диспансере за колючей проволокой. Делать нечего, поплелась в полицию. Там с неё стали снимать свидетельские показания: кем ей являлась Катюха, где работала…

— Она не работала временно… Вернее, работала… Временно, у Рахима…

— У Рахима? — следователь скомкал протокол допроса и швырнул в урну:

— Будет милиция дорожными шмарами заниматься! Делать нам больше нечего.

Когда Алька пулей летела к дверям, он в спину коротко посоветовал:

— В кювете где-нибудь ищи подружку, прикопанную… Счастье, если быстрой смертью умерла.

***

Месяц подряд — непруха. Очередной дядька расстегнул на Альке кофточку и страшно возмутился:

— Это грудь?! Это чирьи пора давить! — и всю ночь «давил чирьи», а утром не дал измученной Альке ни копейки. Сказал, что Рахим за такое мужское оскорбление сам должен приплатить.

Её подобрал милицейский уазик. Через час попользованную Альку сильно пнули под зад, так что она под улюлюканье и свист долго и смешно летела на обочину, махая руками как мельница. Уазик умчался, а с ним Алькин баул. Там лежало всё-всё: мобильник, тёплая кофта, косметичка, смена белья, прокладки, пачечка денег. И ещё в потайном кармашке золотое колечко с камушком, на которое она долго копила.

***

Ослепшая от мокрого снега, Алька брела к трамваю. В голове вертелась песенка, которую на радио «шансон» часто заказывали дальнобои. Там девушка пела, что вот была она лёгкая, нежная и робкая, как первый и чистый снежок, и юноша ловил губами тающие снежинки.

— О, — пела девушка¸ — как все с нетерпением ждут первого снега! С наслаждением подставляют лицо под невесомый пух. Смеются, ловят и разглядывают в ладони хрупкие, тающие звёздочки-снежинки.

А Новый год… Праздник, триумф. Могущество снега, бриллиантовый блеск: ослепительный при солнце, загадочный при луне. Кипение шампанского в тонких бокалах, сожжение записок с мечтой, пепел хрустит на зубах…

Но вот приходит весна, — пела грустная девушка, — Под оседающими сугробами вытаивает жалкое фальшивое новогоднее серебро. Спутанный серебряный дождь, плевки, бумажки, пустые бутылки. Валяются отсыревшие комки пыли и волос, которые вытряхивали в снег из пылесосных мешков. Повсюду жёлтые пятна и собачьи какашки, и нужно искать место, куда поставить ногу. В осквернённый снег плюют и сморкаются, швыряют окурки. Ждут — не дождутся, когда он, как напоминание о людском сволочизме — сойдёт, наконец.

И, найдя в тени последний чистый голубоватый сугробик, над ним надругаются в последний раз. В него залезут с ногами и осквернят. Тщательно, выворачивая так и эдак, вытрут, очистят глинистые башмаки.

Так это же про неё, про Альку!. Снег — это Алька и есть!

В тот же вечер она, забыв о горестях, в жаркой, тускло освещённой прокуренной кабине сидела на мужских горячих коленях. Водитель, перехватив ломкую Алькину талию, потянулся к магнитоле, вечно настроенной на волну радио шансон. И Алька, размахивая пластиковым стаканчиком, лихо подпела шансонетке:

— Заведу себе грузина,

Буду лопать апельсины!

***

… — Эй, — робко позвала Алька. — Я поеду с тобой, а ты дай сто рублей, ладно? Я два дня не ела.

— В бане сперва помойся! — посоветовал из кабины грузовика молодой водитель. Кожаная куртка, распахнутый ворот, косая чёлка — похож на комсомольца 20-х. Алька поплелась прочь. Парень глядел ей вслед.

Выругался. Выпрыгнул, повёл Альку в пельменную. Накормил тремя порциями пельменей. Сытенький Алькин живот надулся тугим мячиком. Она ещё раз робко предложила «плечевые» услуги в качестве платы за обед. Парень решительно отказался:

— Нужна очень, я женат.

Алька за столом сонно, умиротворённо дремала, клевала носом как воробышек на ветке. А кожаный парень вслух размышлял:

— Что с тобой делать? Ребёнок ещё совсем, пропадёшь, блин. Давай вот что. У меня дружок открыл бар, набирает официанток, даёт общагу… С испытательным сроком, само собой. Порядок строгий, насчёт гулянок — ни-ни. Не подведёшь?

Подвести?! Алька готова была на коленки бухнуться перед женатиком. Неужели она, наконец, отоспится в нормальной чистой постели, в твёрдой койке на четырёх ножках? В тишине, без воя мотора и рвотного радио шансон? С кровью выхаркает бензиновый угар и табачный дым?

Неужели будет каждое утро принимать душ и стирать трусики?! В кои-то веки проснётся с головой, которая не разламывается от боли и страстного желания немедленно подохнуть — будь оно проклято, по женской линии, Алькино долгожительство!

***

Говорят: судьба, судьба. Но вот, допустим, с утра тебя ждала судьба: выверенная, добротная, возданная по заслугам. А ты её прошляпил, проспал на пять минут. И твой дальнейший день — да что там, вся жизнь — покатится, вихляясь, шаляй-валяй по кривой дорожке. Отсюда весь бардак: потому что встречаешься со случайной, дурашной судьбой, а не с настоящей, уготованной — той что с Большой Буквы..

Недавно Алёша брёл мимо трамвайных рельс. И рядом набирал ход трамвайный вагон. Шёл медленно, так что в окошке была видна девчонка, которая отвернулась к окну, чтобы не видели пассажиры, и горько плакала. Он сразу понял, что эта Фея Слёз и есть его судьба. Это тебе не однокурсницы, которые в трамвае отворачиваются лишь затем, чтобы подкрасить губы. Но вагон пройдёт и растает в дымке…

И тут в трамвае чего-то ломается, и он тормозит. Дверцы с готовностью распахиваются: входи, чего же тебе ещё? Вот тебе знак свыше, неподдельная, в чистом виде, высшей пробы подарок Судьбы.

А Алёша… прошёл мимо. Прошёл, мысленно хлеща себя по щекам, проклиная: «Какого чёрта?! Будешь, будешь ещё ныть, Философ?» Философом его дразнили приятели. И ещё, по аналогии с американским фильмом — последним девственником России.

Ту самую трамвайную девчонку он неожиданно встретил в баре. Они туда забрели с приятелями отметить конец сессии. Алёша не знал, что официантки здесь работают топ-лесс. И от увиденного прямо на пороге глупо, глупо, позорно брякнулся в обморок. Очнулся — и прямо перед глазами увидел торчащие детские остренькие грудки.

— Ты зачем сюда пришёл? — девчонка сидела перед ним, по-татарски скрестив ноги. С любопытством, как зверёк, заглядывала в лицо. Она тоже была голая по пояс — как будто собралась в баню или проходить флюорографию. Засмеялась. Встала, накинула кофточку, едва прикрывшую грудки.

— Как тебя зовут? — слабо спросил Алёша.

— Никак. Плечевая.

— Плечевая — это фамилия?

***

Запретная, сладкая, стыдная, властно притягательная черта делила жизнь на две половины. Черта называлась — Женщина. За чертой была Тайна, Бездна, засасывающая чёрная дыра. Черту эту, если верить, переступили уже многие его приятели и теперь имели право высмеивать Алёшу.

Для себя он решил, что никогда не сумеет одолеть черту, познать Женщину. Ничего у него не получится. И пускай: чем хуже, тем лучше. Не зря он всегда страдал от собственной особости, исключительности. Под подушкой у него лежала расплющенная зачитанная Библия, и в интернете он набирал ключевые слова «уйти в монахи».

А вот сейчас понял: никакая за чертой не бездна, если там бесстрашно скрылась его ровесница, худенькая девочка с острыми грудками. Позови она Алёшу с собой — он легко, восторженно и счастливо, как в полётах во сне, преодолеет черту, всё у него получится… Только с той девчонкой.

В Алёшиных грёзах они соединялись невесомо и нежно, как зависшие в воздухе бабочки, как касающиеся головками цветы. Он стонал от счастья и просыпался в липких холодных проталинах простыней. Хотя на деле не смел бы её даже коснуться.

На лекциях рисовал торчащие грудки и, дико оглянувшись, рвал рисунок в мелкие кусочки. В буфете брал только воду и уценённый вчерашний пирожок: копил деньги на бар.

Мать тревожно спрашивала:

— Сынок, ты не болен? На лице одни глаза остались.

***

Под ногами громко хрустел весенний снег, утренний морозец засахарил его в крупные грязные кристаллы. Тётка впереди по-утиному переваливалась на растоптанных больных ногах, спешила — в раннюю смену в больницу или на станцию. Тётку эту приметили, выскочив из бара, разгорячённые, раздразнённые, недобро заряженные Славик и Витёк.

— Уродка, — сплюнул Витёк.

— Какая разница, — не согласился трезвомыслящий Славик. Он всё время оглядывался и облизывал губы. — У них там всё одинаково устроено. Сейчас за углом повалим, юбкой глотку заткнём. Вдуем ей по очереди. Если что, скажем вон на этого лоха.

Алёша зачем-то плёлся за случайными приятелями Витьком и Славкой. В голове до сих пор крутились цветные картинки: тёплые лампы, голые сливочные женщины. Спящие чёрные дома казались маленькими, а спины парней — чёрными и громадными. В них таилась угроза — и пускай. Чем хуже, тем лучше.

— Эй! — окликнул их девичий голос. Алька — она из кафе возвращалась в общагу — нагнала троицу. Задыхаясь от бега, быстро и грубо говорила: — Вы чего задумали, а?! А ну, гадёныши, брысь по домам, я охрану вызвала!

Витёк и Славик слиняли. Перед Алёшей стояла девчонка со странной фамилией Плечевая. Впервые он близко видел её глаза: в размазанной туши, набрякшие смертельной усталостью.

Они стояли и смотрели друг на друга — две судьбы, которым совсем ни к чему было пересекаться на данном плече жизни.