На Суворовской площади

Коллектив авторов, 2012

В книгу «На Суворовской площади» вошли литературные произведения военно-патриотического звучания (поэзия, проза, драматургия, публицистика, литературная критика) сотрудников Военно-художественной студии писателей Культурного Центра Вооружённых Сил имени М.В. Фрунзе (до 2010 года – Военно-художественной студии писателей Министерства обороны РФ) как трудившихся ранее в Студии, так и работающих в ней сегодня: Владислава Артёмова, Виктора Верстакова, Владимира Силкина, Владимира Шигина, Игоря Витюка, Александра Савицкого, Александра Жукова, Юрия Бурылина, Александра Торопцева, Игоря Ядыкина, Александра Петрова и Михаила Силкина.

Виктор Верстаков, полковник запаса

Виктор Глебович Верстаков родился 20 декабря 1951 года в семье офицера-фронтовика. После окончания Военно-инженерной академии имени Ф. Дзержинского служил на подземном объекте в Подмосковье, затем был переведён в военный отдел газеты «Правда». Неоднократно выезжал в «горячие точки», включая Афганистан и Чечню, награждён медалью «За боевые заслуги» и орденом Почёта с формулировкой «За достойное выполнение интернационального и служебного долга в Республике Афганистан». Был начальником Военно-художественной студии писателей. После увольнения в запас работал в Студии редактором. Лауреат литературных премий имени Б. Полевого, А. Твардовского, К. Симонова, А. Платонова, М. Лермонтова, И. Бунина, «Традиция» и ряда других.

Автор пятнадцати книг стихов, прозы и публицистики, посвящённых героизму и быту советских и российских воинов. Полковник запаса, член Правления Союза писателей России. Живёт в Москве.

Девятая рота

Ещё на границе и дальше границы

стоят в ожидании наши полки,

а там, на подходе к афганской столице,

девятая рота примкнула штыки.

Девятая рота сдала партбилеты,

из памяти вычеркнула имена.

Ведь если затянется бой до рассвета,

то не было роты, приснилась она…

Войну мы тогда называли работа,

а всё же она оставалась войной.

Идёт по Кабулу девятая рота,

и нет никого у неё за спиной.

Пускай коротка её бронеколонна,

последней ходившая в мирном строю, —

девятая рота сбивает заслоны

в безвестном декабрьском первом бою.

Прости же, девятая рота, отставших:

такая уж служба, таков был приказ.

Но завтра зачислят на должности павших

в девятую роту кого-то из нас.

Войну мы опять называем работа,

а всё же она остаётся войной.

Идёт по России девятая рота,

и нет никого у неё за спиной…

Аллах акбар

Пылает город Кандагар,

живым уйти нельзя.

И всё-таки Аллах акбар,

Аллах акбар, друзья.

Мне было тошно в жизни той,

я жить, как все, не мог.

Простился с верною женой:

Аллах акбар, дружок.

И над могилою отца

заплакал наконец:

твой путь пройду я до конца,

Аллах акбар, отец.

Аллах акбар! Горит песок,

и рушится скала,

и очередь наискосок

дорогу перешла.

Аллах акбар! Грохочет склон,

и перебит дозор.

Веди ж в атаку батальон,

Аллах акбар, майор.

Вы слышите, как мы поём

там, в цинковых гробах?

Ты, видишь ли, как мы идём,

мы не свернём, Аллах!

А если кто-нибудь живым

вернётся в Кандагар,

его мы, может быть, простим:

ему — Аллах акбар…

В королевских конюшнях

В королевских конюшнях

метра нет для коня.

Медсестра раскладушку

принесла для меня.

Очень трудно голубке

в коридоре, где сплошь

встык обрубком к обрубку

полегла молодёжь.

Отыскала местечко

в самом дальнем углу,

где десантник навечно

задремал на полу.

Унесли бедолагу,

положили меня.

Я отсюда ни шагу,

я спокойней коня.

Ведь от ног до макушки

весь я гипсовым стал,

Мне не надо подушки,

разве что пьедестал…

Медсестра, медсестричка,

что ж ты слезоньки льёшь?

Как же ты без привычки

здесь, в конюшнях, живёшь?

В королевских конюшнях,

в госпитальном чаду,

в наркотичном, спиртушном,

матерщинном бреду.

Если чудо случится,

если снова срастусь, —

дай свой адрес, сестрица,

может быть, пригожусь.

Ну а коль не воскресну,

всё равно хоть часок

проживу, на чудесный

поглядев адресок.

В королевских конюшнях

метра нет для коня.

Медсестра мою душу

унесла от меня.

Война становится привычкой

(На перевале)

Война становится привычкой,

опять по кружкам спирт разлит,

опять хохочет медсестричка

и режет сало замполит.

А над палаточным брезентом

свистят то ветры, то свинец.

Жизнь, словно кадры киноленты,

дала картинку наконец.

О чём задумался, начштаба,

какие въявь увидел сны?

Откуда спирт, откуда баба?

Спроси об этом у войны.

А хорошо сестра хохочет

от медицинского вина.

Она любви давно не хочет,

ей в душу глянула война.

Эй, замполит, плесни помалу,

теперь за Родину пора…

Нам не спуститься с перевала,

который взяли мы вчера.

Десант не знает

Десант не знает, куда проложен

в полётных картах его маршрут.

Десант внезапен, как кара Божья,

непредсказуем, как Страшный суд.

Хоть за три моря, хоть за три горя,

хоть с ветром споря, а хоть с огнём,

взлетает вскоре, со смертью в ссоре,

десант, не надо грустить о нём.

Нам пол-Европы вцепилось в стропы,

мы знаем тропы в любой стране.

В центральной, южной, в нейтральной, дружной

мы будем драться спина к спине.

А если маршал в тебя не верит,

а если дома живым не ждут,

за всё ответит случайный берег,

куда причалит твой парашют.

Из пламени Афганистана

Строчит пулемёт,

поднимается взвод,

но многие больше не встанут.

И к Родине сын никогда не придёт

из пламени Афганистана.

Здесь горы в снегах

и селенья в бегах,

горят кишлаки и дуканы.

И выпустит вряд ли неверных Аллах

из пламени Афганистана.

Придёт письмецо,

ты закроешь лицо,

но нет никакого обмана…

Надень же на левую руку кольцо

из пламени Афганистана.

Но год или два,

и ты вспомнишь едва

любви не смертельные раны.

я сделаю всё, чтоб ты вышла жива

из пламени Афганистана.

Нас в горах не найдёт

Нас в горах не найдёт

почтовой самолёт,

и письмо от тебя

до меня не дойдёт.

Посветлеют снега,

встанут стены огня.

Будет бить ДШКа

из ущелья в меня.

Будет бить ДШКа,

будет жизнь коротка,

может быть, у меня,

может быть, у стрелка…

Нас в горах не найдёт

даже радиосвязь.

С безымянных высот

лупят в нас, не таясь.

Поднимаемся в рост,

отвечаем огнём,

между огненных звёзд

по Вселенной идём.

И краснеют снега,

и дробится скала.

Смерть в горах дорога —

жизнь такой не была.

Нас в горах не найдёт

запоздавший приказ,

и никто не придёт

и не выручит нас.

Погибает десант,

погибает навек.

…Погодите, я сам,

это — мой человек,

это мой ДШКа,

это мой разговор,

я дойду до стрелка,

он не спустится с гор…

Нас засыплет метель,

нас завалит скала.

Смерть мягка, как постель,

жизнь такой не была.

Мы в объятьях сплелись,

мы навеки родня.

Пусть продолжится жизнь

без него и меня.

Нюрка

Плачет Нюрка, живая душа,

слёзы с кровью смешались на лапах.

Ах, как Нюрка была хороша —

самый тоненький чуяла запах.

Плачет Нюрка, а птица летит,

боевая железная птица.

Плачет Нюрка, себе не простит.

Но ведь плачет. И всё ей простится.

Гладит Нюрку родная рука.

Ей лизнуть бы хозяйскую руку:

так знакома она, так легка,

обречённая Нюркой на муку.

Вертолётный врезается пол

в иссечённое Нюркино тело.

…Сотню раз она чуяла тол,

а в сто первый — чуть-чуть не успела.

По загривку прошёл холодок,

когда запахом сбоку пахнуло,

но на тонкий стальной проводок

по расщелине лапа скользнула.

И взметнулся огонь из камней,

и запахло железом калёным,

и хозяин, идущий за ней,

опустился на землю со стоном.

И ползла к нему Нюрка, ползла,

и лизала его, и лизала,

и хрипела — на помощь звала,

и глазами всю боль рассказала.

Подбежали к сапёру друзья,

обмотали бинтами сапёра.

Он сказал: «Мне без Нюрки нельзя». —

«Нет, — сказали ему. Это горы…»

Вертолёт прилетел поутру,

их вдвоём погрузили в машину.

«Ты не плачь, Нюрка, я не умру,

ты не плачь, я тебя не покину».

Но плачет Нюрка, живая душа…

Ах, пуля, конечно же, дура…

Ах, пуля, конечно же, дура,

но это ещё ничего…

Пьёт штабс-капитан из главпура

с корнетом из Войск ПВО.

Кремлёвские звёзды в оконце

опять обратились в орлов,

восходит трёхцветное солнце

из красных, советских углов.

В музейном Успенском соборе

гремит литургия опять…

И значит, за Чёрное море

нам скоро пора отплывать.

Сбежится с окраин Союза

орда голопузых господ,

стреляя в осевший от груза

ооновский наш теплоход.

А впрочем, куда торопиться,

товарищи штабс — и корнет?

Ещё мы успеем напиться

и в землю зарыть партбилет…

Русское море

Нам опять уходить в наше Русское море

из неправой страны, что Отчизной была.

Нам опять поднимать в одиноком просторе

на грот-стеньгах несдавшиеся вымпела.

Нам опять вспоминать скалы русского Крыма,

Севастопольский рейд и Малахов курган.

Нам опять объяснять то, что необъяснимо,

и сквозь слёзы глядеть в Мировой океан.

Вот когда мы поймём наших прадедов горе.

Спорить с волею Божьей и мы не смогли.

Раз в три четверти века по Русскому морю

из России уходят её корабли.

Советник

Он сядет на поезд хороший,

уедет служить в Ленинград.

Он хочет не думать о прошлом,

как года четыре назад.

Не спит от колесного стука,

хоть на ночь попил не чайку.

В окошко уставился Жуков —

советник в афганском полку.

Он помнит, он помнит ту дату,

когда в роковом декабре

в полку взбунтовались солдаты

и ждали его на дворе.

И вышел военный советник,

небрежно ремень теребя,

а там под ремнём пистолетик —

девятый патрон для себя.

Глаза опускали сарбазы

и пятились по одному:

советник страшнее приказа,

они подчинились ему.

Своим пистолетиком малым

сарбазов погнал он вперёд —

туда, где за каждым дувалом

мятежный строчил пулемёт.

И шли, пригибаясь от страха,

судьбу проклинали, но шли:

советник страшнее Аллаха,

когда он из русской земли.

Так что ж ты, советник, не весел

в экспрессе «Москва — Ленинград»?

Мир тот же, из крови и песен,

как года четыре назад.

Не ты уезжаешь в разлуку,

а мы с тобой разлучены…

Спи, Виктор Дмитриевич Жуков,

советник Советской страны.

Пустыня

Опять жара за шестьдесят,

пески взметнулись и висят.

И лезешь в бронетранспортёр

как в полыхающий костёр,

выхватывая из огня

боекомплект шестого дня.

А сколько их ещё —

спроси пустыню.

Шесть дней назад

(сказал комбат)

разведка видела отряд:

прёт от границы прямиком,

наверно, коротко знаком

с оазисами на пути.

И мы должны его найти.

А сколько их ещё —

спроси пустыню.

Гудят вертушки день и ночь,

они хотели б нам помочь,

да разглядишь ли свысока

среди проклятого песка,

где разбежались и легли

десяток тех, что ближе шли.

А сколько их ещё —

спроси пустыню.

Во флягах кончилась вода —

подбросят небом, не беда.

Беда, что бьют из кишлаков:

они чужие средь песков,

там богатеи правят всласть,

плевать им на Кабул и власть.

И сколько их ещё —

спроси пустыню.

Шесть дней в песках искали тень,

седьмой удачный выпал день:

подул нам в лица наконец

не тёплый ветер, а свинец —

с бархана, с гребня, с бугорка

ударили три ДШКа.

А сколько их ещё —

спроси пустыню.

Пускай под семьдесят жара,

сегодня лучше, чем вчера.

Два взвода двинуты в обход,

их прикрывает третий взвод,

четвертый с пятым — на заслон,

гранатометный взвод — на склон.

А сколько их ещё —

спроси пустыню.

Прошла минута или час,

какая разница для нас,

когда окончен разговор,

и тащишь в бронетранспортёр,

перехвативши за приклад,

в тебя стрелявший автомат.

А сколько их ещё —

спроси пустыню!

Песенка капитана

Вот и весь служебный рост:

на погонах восемь звёзд,

а хожу все годы

в командирах взвода.

Я, меняя округа,

бил условного врага.

Но с годами чаще

враг был настоящий.

Я в Абхазии бывал,

в Приднестровье воевал,

я верхом на танке

ездил по Таганке.

Я стоял на рубеже,

спал со вшами в блиндаже,

я копал окопы

посреди Европы.

Мне давала ордена

удивлённая страна:

умный, мол, ворует,

а дурак — воюет.

Я не робок и не слаб,

я отнюдь не против баб,

но с моим окладом

им меня не надо.

Я под вечер или в ночь

выпить водочки не прочь:

это тоже дело,

если нет обстрела.

В общем, я такой, как вы

из Тамбова ли, Москвы, —

разве что контужен

и никому не нужен…

Вернуться и жить

А дома всё по-старому,

а в жизни всё по-новому.

Прошёлся бы бульварами,

да сапоги с подковами.

Весна ручьями бесится,

птенцы пищат под крышами,

двадцать четыре месяца

не виданы, не слышаны.

И за телеантеннами

такая даль спокойная,

как будто бы Вселенная

вовек не зналась с войнами.

Брат учит математику,

но оглянись зачем-нибудь —

военного солдатика

рисует на учебнике.

Мать пирогами занята,

кричит из кухни весело:

— Вот рада будет Таня-то,

а то уж нос повесила!

Глядишь в окно широкое

на блещущие лужицы.

Опять вокруг да около

воспоминанья кружатся.

Брат переходит к физике,

сопит — не получается…

Гвардейская дивизия

с героями прощается.

Гремят салюты вечные,

полки идут колоннами.

А жизнь-то бесконечная,

а слёзы-то солёные.

Мыть возится с опарою,

брат — с прозою Астафьева.

И Танечка с гитарою

поет на фотографии.

Впереди — Москва

Опять газетные посулы,

пустопорожние слова…

Но, возвращаясь из Кабула,

мы знали: впереди Москва.

Так предавать, как предавали —

из-за угла, исподтишка, —

другую армию едва ли

в любые предали б века.

Нас ненавидели за силу,

и не чужие, а «свои»,

толкая в братские могилы

и бесполезные бои.

А выживших ждала расплата

и обвинение в грехах,

в которых были виноваты

те, предававшие в верхах.

И всё же из Афганистана,

его огнём закалены,

назло измене и обману

вернулись воины страны.

В демократической столице

враги добить нас не могли,

пока бессчётные границы

меж братьями не провели.

Вот-вот обрушится держава,

уже пылают города…

Но армия имеет право

стать Божьей карою тогда.

Врач

Переезжаем Саланг,

смотрим и влево и вправо:

то на обочине — танк,

то под горою — застава.

Ветер порывами бьёт.

Мы не торопимся, чтобы

не проморгать гололёд

и не заехать в сугробы.

К этому часу уже

заночевали колонны,

сгрудились, как в гараже,

дула направив на склоны.

Всё изменилось внизу —

трасса, природа, погода.

Мчим из метели в грозу,

рухнувшую с небосвода.

Молнии блещут из туч,

гром сотрясает равнину.

Даже прожекторный луч

сузился наполовину.

Воздух пропитан насквозь

предощущеньем тревоги,

гнётся растущее вкось

дерево возле дороги.

Но разгорается вдруг

зарево встречного света…

Что тебя бросило, друг,

в гонку опасную эту?

Мы бронегруппа почти —

два боевых бэтээра.

Здесь в одиночку идти —

самая крайняя мера.

Вправо, товарищ, смотри,

справа за вспышкою вспышка!

Ну, подожди, не гори,

мы уже близко, мы близко.

Ты поработай в ответ —

духи не любят работы.

Выключи, родненький, свет.

Что же ты медлишь, ну что ты!..

Вырвался из-под огня

Броневичок с капитаном.

«Похоронили меня?

Рано, товарищи, рано!»

Встал на броне во весь рост,

вытянул руку с часами:

«Еду к больному на пост,

а уж с засадой — вы сами.

Я, как вы поняли, врач,

вот и лечу, не стреляю.

Ладно, ребята, удач.

Всыпьте им, я умоляю.

“Скорая помощь”, гони!..»

Взвыли движки бэтээра

и кормовые огни

дымом окутало серым.

Та же гроза в небесах,

та же засада пред нами.

…Были б врачи на часах,

все остальное — мы сами!..

Давай за тех, кто не вернулся

Давай за тех, кто не вернулся,

кто стал частицей тишины,

кто лёг в горах и не проснулся

от необъявленной войны.

Давай, не чокаясь, ребята,

Давайте, молча и до дна

за офицера и солдата,

кого взяла к себе война.

Давайте вспомним поимённо

тех, с кем навеки сроднены,

кто был частицей батальона,

а стал частицей тишины.

Отставить не имеем права,

а только молча и до дна,

поскольку общая держава,

поскольку общая война…

Десантная тельняшка

Ведь это сердце, а не фляжка,

и не вода течёт, а кровь.

Спасай, десантная тельняшка,

дай силы, женская любовь.

В чужой земле, в нерусском небе

война следила день за днём,

как на солдатском горьком хлебе

мы выживали под огнём.

Атаки, рейды и подрывы,

стук пулеметов и сердец.

Но мы с тобой остались живы,

но мы вернулись наконец.

А если снова станет тяжко

и нас война догонит вновь, —

спасай, последняя тельняшка,

дай силы, первая любовь.

Бой за город богушевск

(Рассказ отца)

«Командира убило утром

И нелепо, на первый взгляд:

Люк открыл на одну минуту —

И шальной подгадал снаряд.

Я тогда доложил по связи,

Принял роту, просился в бой.

Комполка запретил не сразу:

— А пехота пойдёт с тобой?

А пехота сидит в окопах,

Крепко ученная в бою,

У неё, у родимой, опыт:

Артиллерию ждёт свою.

Богушевск — невеликий город,

Деревянный, в один этаж,

По всему было видно: скоро

Обязательно будет наш.

В роще слышно: гремят составы

На железнодорожном узле.

Эх, ударить бы в лоб и справа!

Но пехота молчит в земле.

Два часа простояли в роще,

А потом я терпеть не смог:

По домам городским на ощупь

К огоньку бежал огонёк.

Поджигают! Ну что же, гады,

Это пламя и вас возьмёт.

А пехота пойдёт, раз надо…

— Рота, делай, как я. Вперёд!

Как влетели мы, что там было —

Не припомнить и не понять.

То ли пламя глаза слепило,

То ли были мы из огня.

Шесть взъярившихся «тридцатьчетвёрок»

Не жалели боезапас.

То ли мы занимали город,

То ли город врывался в нас.

И на станции у состава,

Не успевшего отойти,

Паровоз повалили набок

На грохочущие пути.

А потом пробил час пехоты,

И, захлёбываясь, спеша,

Затрещал вокруг, заработал

Наш отечественный ППШ.

Бой распался на эпизоды,

Где мы выполнили свой долг.

Через день отвели на отдых

Наш отдельный танковый полк.

Но не мы одни воевали,

Не о ротных потерях речь.

Богушевск и без нас бы взяли,

Мы — всего лишь — не дали сжечь».

Полковник

Ларисе Барановой-Гонченко

Ничего, что я песню спою,

Одиночество ваше нарушу?

Это было в афганском краю

За высоким хребтом Гиндукуша.

Русский парень, пехотный боец

Потерялся в предместьях Герата.

Не нашли его, и наконец

Объявили погибшим солдата.

Нет, он выжил. Был ранен, пленён,

Перешёл в иноземную веру,

Позабыв, что рождением он

Православный и сын офицера.

А когда выходили войска

По предгорьям напротив Герата,

Доносился к ним издалека

Русский голос чужого солдата.

Он в динамик грозил, что Аллах

Покарает неверных в дороге,

Что погибнут в афганских горах

И колонны, и русские боги.

Доложили об этом в Кабул,

Из Кабула полковник приехал,

Встал на гребне, и горько вздохнул,

Услыхав дальний голос и эхо.

И сказал: «Это Ванька, мой сын.

Я родил его, я и в ответе».

И отправился в горы один,

И вернулся домой на рассвете.

Передал номерной автомат

Командиру походной колонны

И сказал, что предатель-солдат

Похоронен у Южного склона.

А себе он оставил чалму

С пистолетною смертною раной:

«Не нужна она больше ему,

Обойдется она без Ивана».

Я с полковником горькую пью

За погибших в горах Гиндукуша.

— Ничего, что я песню спою,

Одиночество Ваше нарушу?

Наташа

Война забывается, словно не наша,

А вовсе чужая была.

Но вспомнилась нынче дворняжка Наташа,

Что в Афганистане жила.

Она провожала, ждала и встречала

Колонны Шинданд — Кандагар.

И был удивителен нам поначалу

Собачий провидческий дар.

Гудели, дымили, дрожали машины,

Готовые тронуться в путь.

Наташка металась, Наташка спешила

Знакомые руки лизнуть.

И вдруг у какого-нибудь бензовоза

Садилась в дыму и в пыли

И громко скулила, и чистые слёзы

Из глаз её мутных текли.

Нет хуже дороги, чем до Кандагара:

Засады, фугасы, стрельба,

Сгоревшие тенты, разбитые фары

И взрыв бензовозов — судьба.

В Шинданде Наташка ещё до заставы

Встречала колонну и вновь

Скулила и плакать не переставала,

Что не обманула любовь.

«В полку объявили тревогу…»

В полку объявили тревогу.

Отправились мы на войну

За неправославного бога

И за неродную страну.

В нас били с вершин и со склонов,

Стреляли в упор и вдогон,

И скоро из трёх батальонов

Остался один батальон.

И всё-таки до перевала

Дошли мы в указанный час,

И дел натворили немало,

И вновь усмирили Кавказ.

Живые вернулись в санчасти,

Больницы и госпиталя,

А тех, кому не было счастья,

Укрыла чужая земля.

И новые русские парни,

Отцовскую помня вину,

Ждут в старенькой нашей казарме

Сигнала идти на войну.