До горького конца

Мэри Элизабет Брэддон, 1872

«Старомодный сад раскинулся в самой середине патриархального Кента. Такого сада не одобрил бы ни один современный садовник, но, тем не менее, это сад благовонный и красивый и очень любимый его обладателем, который находится далеко за морем, пытаясь поправить состояние в австралийских золотых приисках, и вспоминает со многими тайными вздохами об этой единственной зеленой долине, которую он может назвать своим домом. Она была его домом сорок лет и домом его предков несколько столетий. Тяжело расстаться с таким местом, но Ричарду Редмайну пришлось взглянуть прямо в лицо этой печальной возможности…»

Глава I

В цветущей долине

Старомодный сад раскинулся в самой середине патриархального Кента. Такого сада не одобрил бы ни один современный садовник, но, тем не менее, это сад благовонный и красивый и очень любимый его обладателем, который находится далеко за морем, пытаясь поправить состояние в австралийских золотых приисках, и вспоминает со многими тайными вздохами об этой единственной зеленой долине, которую он может назвать своим домом. Она была его домом сорок лет и домом его предков несколько столетий. Тяжело расстаться с таким местом, но Ричарду Редмайну пришлось взглянуть прямо в лицо этой печальной возможности.

Нет в этом саду роскошных куртин всевозможных форм, нет чудес из бордюрных цветов, нет одноцветных масс, нет редких растений, но вы найдете тут две длинные, широкие гряды со смесью старомодных цветов, большую зеленую лужайку, старые яблони и груши, пару ореховых кустов, испанский каштан, низкий, но с широко разросшимися ветвями, образующими тенистый шатер, и одинокий старый кедр. Сад отделен от внешнего мира и от огибающей его тихой дороги высокими кирпичными стенами, обсаженными фруктовыми деревьями и увенчанными колючими растениями, стенами, которые сами по себе достойны карандаша живописца. Рядом с этим садом есть большой фруктовый сад, отделенный от него только изгородью душистого шиповника, где густая сочная трава испещрена колеблющеюся тенью листьев, где хорошо отдыхать в жаркие летние дни. А в конце фруктового сада есть пруд, где стаи уток плещутся среди водяных лилий, а за прудом расстилаются луга и поля Брайервудской фермы.

Сад, дом со службами и ферма принадлежат Ричарду Редмайну, одержимому манией к золоту и отправившемуся в Австралию в надежде поправить состояние, значительно пострадавшее в последние годы от неурожаев, неудачных спекуляций в торговле скотом, от падежей, болезни картофеля и вообще от всех ударов, постоянно угрожающих злополучным фермерам.

Он оставил дома своего младшего брата, человека кроткого и несколько слабоумного, мало сделавшего для себя в жизни и всегда находившегося в зависимости от владельца Брайервуда, и жену своего брата, женщину, далеко не кроткую и не слабоумную, но вздорную и злую на язык, хотя и не с дурным сердцем. Этой паре, Джемсу Редмайну и жене его Ганне, оставлена на попечение ферма.

Оставлено и еще нечто бесконечно более ценное. Как ни дорог отсутствующему каждый акр старых владений, но он покинул нечто несравненно более дорогое для его сердца, — дочь свою, Грацию, свое единственное дитя, высокую, стройную, темноволосую девятнадцатилетнюю девушку.

Ее никак нельзя было назвать красавицей, эту дочь фермера, воспитанную несоответственно со своим положением, как утверждал весь маленький Кингсберийский мир. Она действительно не могла взять человечество приступом ни при каких обстоятельствах, но все же была красива и привлекательна; приятно было следить за ее фигурой, когда она бродила по дому и по саду, высокая, тонкая и грациозная, как полевые лилии; приятно было смотреть на ее нежное молодое лицо, увенчанное рыжевато-темными волосами, местами отливавшими золотом, — лицо, главную прелесть которого составлял его молочно-белый цвет, едва оживленный слабым румянцем.

Грацию Редмайн заучили, говорила мистрис Джемс, которой хотелось видеть свою племянницу хорошей хозяйкой на скотном дворе и в птичнике. Девушка действительно вела жизнь бесполезную, и в этом отношении мистрис Джемс была права. Грация ничего не смыслила в делах фермы. Она очень любила старый дом, с наслаждением бродила между цветами и проводила праздные утра в фруктовом саду; она любила все живые существа, которые ее окружали, начиная со старой скотницы Молли, которую знала с детства, и кончая желтым утенком, вылупившимся только накануне, но далее не шла. Она пробыла три года в пансионе в Танбридже и Вельсе, и вернулась домой с неизменными украшениями, слегка играя на фортепиано, слегка говоря по-французски, умея произнести несколько неправильных итальянских фраз и рисовать на доске небывалые цветы и с ненасытимою страстью к романам.

Отец купил для нее в Танбридже подержанный рояль, выбранный скорее за его наружные, чем за его внутренние достоинства, но принявший чрезвычайно величественный вид в углублении старомодной гостиной. Фермер любил слушать пение дочери в летние сумерки перед ужином, и ее нежный голос нравился ему не менее от того, что погружал его в преждевременную дремоту, пока звон посуды в соседней кухне и резкий голос мистрис Джемс, спрашивавшей, намерены ли они наконец, идти ужинать, не возвращали его из блаженного мира грез в грубый мир действительности.

Она была его единственная дочь, его красивая, темноволосая Грация, очень похожая на единственную женщину, которую он любил, на его чистую, простосердечную жену, преждевременно разлученную с ним внезапною смертью двенадцать лет тому назад. Дочь была теперь единственным существом на земле, которое он мог любить и лелеять, и все обилие любви сильного мужчины обратилось на эту прекрасную молодую голову. Тяжело ему было покинуть ее в цвете ее молодости, но после долгой борьбы с неблагоприятными обстоятельствами он пришел к убеждению, что это неизбежно. Один из его старых друзей, человек, потерпевший неудачу как мелкопоместный фермер, делал чудеса в золотых приисках и прислал ему блестящий отчет о своих успехах. Редмайн был человек предприимчивый, беспокойный, не мог удовольствоваться умеренным благосостоянием, а соревнование было всегда его бичом. Он носился с этим письмом, написанным с воодушевлением и, может, быть, с некоторыми преувеличениями, носился с ним как с ключом к большому богатству. Ночь за ночью видел он себя стоящим по колено в грубой глине и загребающим лопатой кучи яркого золота при свете полной луны. Утро за утром, просыпаясь, взглядывал он на ярко освещенные летним солнцем стены своей спальни, с мучительною мыслью, что жизнь его заключена в этих тесных границах. Правда, тут была его дочь, которую он любил более всего на свете, но любовь к ней заставляла его еще сильнее стремиться поискать счастия в далеком краю. Если не принять каких-нибудь мер, самых решительных мер, думал он, Брайервуд будет продан. Он был в долгах, и не надеялся расплатиться.

Может быть, никто, кроме человека в отчаянном положении, и притом человека, мало знакомого с тем, что делалось за границами его владений, не подумал бы об искании золота, как о средстве поправить состояние. Но это было в первые дни золотой горячки, когда надежды на богатство, ожидающие искателей в этой незнакомой земле Тома Тидлера, были сильнее, чем в настоящее время. Чарльс Редмайн среди своих будничных забот и все усиливавшихся затруднений своего положения думал об этой далекой заморской стране, думал до тех пор, пока ему не начало казаться, что путь, к ней указывает блестящая звезда, за которою ему стоит только пойти, чтобы все поправить.

Если даже придется потерпеть неудачу, думал он, это будет легче, чем сидеть дома, сложа руки, и смотреть прямо в лицо разорению. Он созвал всех своих кредиторов и описал им откровенно свое положение. Они еще не вышли из терпения и были вполне уверены в его добросовестности. В сущности долги его были невелики, едва достигали в сложности тысячи пятисот фунтов, между тем как одна ферма стоила тысячи четыре, но так как он не мог заплатить их, не продав часть земли, они казались ему громадными.

Кредиторы всеми силами старались отговорить его от безрассудного намерения, но соглашались ждать, а это было все, что он от них хотел.

— Я не боюсь, — сказал он, когда один из них, старый друг, пытался выставить его намерение в самом мрачном свете. — Что-то говорит мне, что меня ожидает успех, если я буду тверд. Пройдет, может быть, год, два, три, прежде чем я что-нибудь сделаю. Больше трех лет я ни в каком случае там не останусь и прошу вас подождать, в самом худшем случае, три года. Само собою разумеется, что я не ожидаю такого снисхождения даром, я буду платить вам всем по пяти процентов в год.

«Это щедро и благородно со стороны мистера Редмайна», — сказали кредиторы. Один недовольный господин хотел было возразить, но был тотчас же остановлен своими товарищами. Мистер Редмайн взглянул на дело справедливо, и они все желают ему успеха. Что ни говори, а находят же люди кучи золота, и почему же ему не получить долю в столь обыкновенном счастии. Может быть, тогда не было ничего слышно о несчастных золотоискателях, они погибали безвестно и бесславно, так что казалось, что человеку нужны только заступ и лопата, чтобы приобрести громадное богатство.

До такого образа мыслей довел себя и Ричард Редмайн, мечтая, ропща на свою судьбу и с отвращением отвернувшись от фермы, где все, по-видимому, шло дурно. Там, вдали, было богатство, и стоило только решиться пойти и взять его. Он был деятелен, силен, как Геркулес, ни разу в жизни не испытал болезни, был меткий стрелок, — словом, мог надеяться не пропасть в чужой стране. От мелких неприятностей своей жизни дома он с нетерпением обратился к жизни, ожидавшей его впереди, и в одно прекрасное мартовское утро, после упомянутого дружеского свидания со своими кредиторами, отправился в Лондон, купить себе недорогой снаряд, взял место на корабле, стоявшем тогда в доке и отходившем через педелю, сдал свой багаж и вернулся в Брайервуд, чтобы проститься с дочерью.

Тяжелая была сцена, когда он объявил ей о своем намерении. Девушка страстно любила отца. И к кому же другому могла она привязаться со всею силою своей горячей, любящей натуры? До сих пор он не намекнул ей ни одним словом о своем намерении. Она слышала, что он говорил как будто с завистью об австралийском золоте и о счастии своего друга Моргана, слыша, как он сравнивал хлопотливые и мелочные труды жизни фермера с жизнью в стране, где внезапные обороты колеса фортуны поднимают человека в одну неделю из нищеты к богатству. Она сочувствовала ему, утешала его, но ей и в голову не приходило, что он задумал покинуть Брайервуд. Это казалось невозможным. Когда он объявил ей о своем намерении, она взглянула на него молча, и на лице ее выразилось такое страдание, что отец был тронут до глубины души.

— Вы шутите, папа, — воскликнула она. — Вы хотите испугать меня.

— Нет, дитя мое, я не шучу, — отвечал он, нежно обнимая ее и гладя ее голову, опустившуюся на его грудь. — Но ты не должна горевать. Я покидаю тебя для твоего же блага. Нам пришлось бы продать Брайервуд, если б я продолжал сидеть, сложа руки, между тем как мы идем к разорению. Все, что я мог бы сделать здесь, Джим сделает не хуже меня. Я уезжаю на год, или около того, самое большее на три года.

— На три года! — воскликнула Грация. — О, папа, папа, возьмите меня с собой.

— Взять тебя на золотые прииски? Нет, моя милая птичка, такая жизнь слишком тяжела для тебя. Я нежил тебя и отдавал в пансион не для того, чтобы свести тебя с такими грубыми людьми, с какими мне придется работать там.

— Как бы ни была тяжела жизнь, какие бы лишения мне ни пришлось испытать, я везде буду в безопасности с вами.

«Я везде буду в безопасности с вами». Эти слова преследовали его много лет, как постоянный упрек.

Он старался утешить ее, ободрить, но Грация не могла думать ни о чем, кроме незнакомого моря, которое ему придется переплыть, кроме незнакомой земли, где ему придется трудиться.

— Сердце мое разобьется, папа, если вы уедете, — объявила она и твердо отказалась от утешений. Он, однако, уехал, и ее сердце разбилось не совсем. Горе было велико. Ночь за ночью она плакала, пока не засыпала в своей хорошенькой комнате под черепичною кровлей, утро за утром она просыпалась с чувством одиночества и грусти. Но ей было еще только восемнадцать лет. Мало-помалу надежда возродилась. Веселое письмо, объявлявшее о благополучном прибытии странника, было первым утешением, вызвавшим улыбку на красивом молодом лице. С этих пор началось обыкновение ждать следующего письма. Сердце ее не разбилось: это ждало ее впереди.