Их повели налево

Моника Хессе, 2020

Германия, 1945 год. Солдаты, освободившие концлагерь Гросс-Розен, сообщают пленникам, что война закончилась, но восемнадцатилетняя Зофья Ледерман не верит в это. Ее жизнь полностью разрушена: три года назад она и ее младший брат Абек были единственными членами их семьи, которых отправили подальше от газовых камер. Всех остальных – ее родителей, бабушку и тетю – повели на верную смерть. Теперь Зофья хочет отыскать брата и попытаться начать новую жизнь. Но так ли это просто для человека, пережившего столько потерь?

Часть вторая

E

Территория Германии, оккупированная союзниками, сентябрь 1945 года

Я сразу понимаю, когда поезд пересекает границу и въезжает в Германию.

Пока он еще находился в Силезии, на землях, которые когда-то принадлежали Польше и, возможно, отошли ей теперь от Германии, конфигурация железнодорожных путей была беспорядочной, со множеством изгибов. На вокзале в Сосновце билетер предупредил меня, что Красная армия перемещает рельсы и шпалы. Раньше линия Катовице — Мюнхен была прямой, теперь же дорога кружит — она поворачивает назад, сворачивает в стороны, временами становится одноколейной, так что мы вынуждены целыми днями ждать, когда пройдет встречный поезд. И, поскольку в Польше пути расположены хаотично, поезд движется, словно мышь, пытающаяся выбраться из лабиринта.

Но я сразу понимаю, когда поезд пересекает границу и въезжает в Германию, потому что здесь пологие холмы нередко опалены и среди зелени видны темные шрамы. Не так давно здесь все разбомбили союзники, старавшиеся перерезать пути снабжения Третьего рейха.

Теперь мы движемся еще медленнее. Останавливаемся чаще. Железнодорожники говорят нам, что пути очищают от обломков.

Перед самым отходом поезда место рядом со мной занял старик. У него седая окладистая борода, он одет в темный пиджак и напоминает мне моего деда, Зайде Лазера. Поначалу он сидел молча, и я даже не знала, говорим ли мы с ним на одном языке. Но едва застучали колеса и вагон тронулся с места, он достал из кармана пиджака небольшую бутылку с янтарной жидкостью и протянул ее мне.

Наливка, крепкая и сладкая. Я отпила небольшой глоток, и он обжег мое горло. Потом вернула бутылку ему, он тоже выпил и снова отдал ее мне.

— Мне больше не нравится ездить на поездах, — сказал он.

— Мне тоже.

Теперь этот старик стал моим безымянным другом. Сиденья заполнились пассажирами, затем они заняли и проходы. Мы со стариком встаем и ходим в туалет только тогда, когда терпеть дальше уже нельзя, причем он не дает другим занять мое место, а я никому не даю занять его. Затем люди облепили и крыши вагонов, после чего повисли на лестницах и на межвагонных буферах.

Поезд идет долго. В нем очень жарко, и иногда я даже не понимаю, бодрствую я или же сплю и вижу сон. Иногда мне кажется, что рядом со мной сидит Абек. Мои прошлое и настоящее сливаются воедино, и я не противлюсь этому слиянию. Медленно тянутся часы, и ампутированные пальцы на моей ноге болят, как будто они все еще на месте. Медленно тянутся дни, и уже все мое тело начинает болеть, а затем немеет, так что я перестаю понимать, существует ли оно вообще.

— От плохих снов, — говорит старик, протягивая мне другую бутылку с выпивкой, от которой мое сознание затуманивается и успокаивается. Он произносит эти слова после того, как я просыпаюсь, задыхаясь и ловя воздух ртом. Все дело в ритмичном движении, это от него кричит мой мозг. Как только я засыпаю, мое тело вспоминает путь в Биркенау. Я могу приказать моему разуму не вспоминать об этом, но, когда я проваливаюсь в сон и ощущаю мерное покачивание вагона, об этом вспоминает мое тело.

— От неспокойного ума, — говорит старик и достает еще одну бутылку.

Это делает поездку терпимой. Нет, это не излечивает меня, но на время решает проблему. Мне помогает выпивка, а также то, что всякий раз, выглядывая из окна — всякий раз, когда мы делаем остановку на станции и женщины предлагают нам купить хлеб и вареные яйца, просовывая их в окна, — я говорю себе, что приближаюсь к месту, где может находиться Абек.

* * *

Наконец приходит день, когда поезд останавливается совсем — это происходит перед самым рассветом. Пути больше нет — вместо него впереди видны искореженные рельсы, торчащие из опаленной земли. И проводник объясняет, что поезд не может сдать назад и поехать по другому пути, поскольку на этом участке все железнодорожные пути разрушены. Так что нам не остается ничего иного, как сойти и пешком пройти десять километров до следующей уцелевшей станции.

Мы сходим с поезда посреди неопрятного ячменного поля, и я с удивлением вижу группы ожидающих нас людей. По большей части это девушки либо моего возраста, либо моложе в рабочей одежде, держащие в руках корзинки с едой, хотя у некоторых из них еды нет. Они стоят рядом с тощими лошадьми, запряженными в повозки.

— Комитет по торжественной встрече? — шутит мой пожилой друг, пока мы стоим в клубах пара.

Вскоре становится ясно, что здесь делают эти девушки. За плату они готовы отвезти нас до ближайшей станции, где сохранились железнодорожные пути. Сначала они подходят к военным, к мужчинам в форме, у которых деньги есть наверняка, и торгуются, кокетливо улыбаясь, но улыбки сразу же пропадают, когда переговоры заканчиваются и деньги исчезают в карманах их фартуков.

Поджарая девица лет шестнадцати-семнадцати направляется не к военным, а прямиком ко мне.

— Едешь? — спрашивает она по-немецки.

— Я могу пойти пешком.

Однако я беспокоюсь, как смогу дойти до станции. Десять километров — расстояние большое для человека, у которого изуродована нога — боль все еще простреливает мою икру. Но еще больше я беспокоюсь из-за лишних расходов; всю дорогу я покупала только самый дешевый хлеб.

Девица кивком показывает на старика.

— Вероятно, он не может идти пешком. Но в моей повозке для него есть подушка. К тому же, если вы откажетесь поехать со мной, не успеете добраться до поезда достаточно рано для того, чтобы раздобыть сидячее место. И ему придется всю дорогу стоять.

— Я заплачу, — великодушно предлагает старик. — Если вы не против посидеть со мной рядом еще немного.

Подушка комковатая, повозка высока, но девица и не думает помогать нам забраться на нее. Она продолжает глазеть прямо перед собой, пока я, подтянувшись, не усаживаюсь и не втягиваю за собой старика.

Как только мы садимся, она цокает языком и пускает лошадь вперед.

По собственной воле я была в Германии лишь однажды. Отец поехал по делам в Берлин и взял меня с собой. Тогда он сказал, что это столица современной цивилизации и что женщины там носят такую одежду, которую мы будем шить для полек через пять лет. Однако девушки, стоящие у повозок или продающие еду, отнюдь не выглядят модно одетыми. Они кажутся мне просто усталыми.

Мы проезжаем мимо мужчины, малюющего вывеску. До Мюнхена еще далеко, но он пишет не только по-немецки, но и по-русски, по-английски и по-французски.

— Они разделили страну, — говорит девушка, заметив, что я смотрю на вывеску. — Четыре страны-победительницы — четыре угла. Все они получили по куску Германии. Куда вы направляетесь?

— Под Мюнхен.

— В Мюнхене заправляют американцы, — говорит она.

— А кто контролирует ситуацию здесь?

— Никто, — уклончиво говорит она. — Никто не контролирует ни ситуацию, ни себя самого. Везде хаос, бардак. И все еще находят трупы.

— Трупы? — переспрашиваю я.

— Тела тех, кто погиб под бомбами. Похороненные под обломками домов. И пока там находят трупы, до всего остального никому не будет дела.

Она поворачивается к своей лошади и молчит, пока мы не добираемся до места, где рельсы начинаются опять. Это не настоящая железнодорожная станция, а просто стоящий на траве ржавый вагон. На его боку намалевано немецкое слово — видимо, название ближайшего городка.

Здесь уже расположились военные. Вид у них более развязный, чем когда они сошли с поезда час назад, как будто их взбодрил свежий воздух.

Похоже, девушка, ведущая повозку, хочет нам что-то сказать, но не может решить, стоит это говорить или нет. И, только остановив лошадь, когда я начинаю слезать на землю, костлявыми пальцами сжимает мое запястье.

— Английские и американские солдаты — да, а русские — нет.

— Что-что?

Она смотрит прямо перед собой.

— Военные могут помочь добыть вещи, и это бывает полезно. Но проси английских или американских солдат, а не русских. Русские считают, что ты им что-то должна. И если ты не даешь им этого по собственной воле, они берут сами.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мне все равно, веришь ты мне или нет, но то же самое тебе скажут и другие немецкие девушки.

— Русский офицер спас мне жизнь, — говорю я.

— Тебе повезло, — с горечью шепчет она и, продолжая смотреть вперед, трет горло. — Правда повезло.

* * *

Руки и ноги у меня ноют, тело потное, грязное. Но вшей нет, напоминаю я себе. И клопов тоже. И пустого желудка. Так что жаловаться не на что. Мне бывало куда хуже.

Старик, имени которого я так и не узнала, проехал со мной до самого Мюнхена. Он сказал, что там его встретит дочь, и, когда мы прибыли на вокзал, его ожидала стройная рыжеволосая женщина, такая же широкоплечая, как он, и с такой же формой носа. Они обнялись и не отпускали друг друга, и я не стала с ним прощаться, поскольку мне не было места в этом воссоединении дочери и отца.

Рядом со станцией я обнаружила стоянку чего-то вроде такси — по большей части это были грузовики, водители которых выкрикивали названия мест, куда они едут, и брали пассажиров, направляющихся в ту же сторону, что и они.

Теперь, несколько часов спустя, водитель моего грузовика высадил всех, кроме меня. Наконец он останавливается на обочине гравийной дороги и говорит, что мы прибыли в Фёренвальд. Но таблички с названием рядом нет.

Вокруг простираются только поля, ровные и бурые, и в земле копошатся десятки плохо одетых мужчин и женщин. Далее, в нескольких сотнях метров виднеются островерхие крыши городка.

Я оглядываюсь, рассчитывая спросить у водителя, куда мне идти, но он уже отъехал. И я иду по полю к одной из женщин, которая с лопатой в руке сажает в землю какие-то семена.

— Извините, вы не скажете мне, где находится лагерь? — спрашиваю я по-немецки. — Лагерь для перемещенных лиц. Он близко?

Она явно не поняла моего вопроса. Я перехожу на идиш, потом на польский, но ответа все нет. Однако, когда я спрашиваю по-польски, лицо женщины проясняется и она жестом подзывает к себе свою товарку. Я повторяю вопрос, и вторая женщина отвечает мне также по-польски.

— Фёренвальд вон там, — она кивает в сторону островерхих крыш.

— В каких из тамошних зданий находится лагерь?

Она смеется.

— Во всех.

— Я здесь, — шепчу я. Я это сделала.

Женщина, а вернее девушка, смотрит на меня с удивлением, но с минуту я молчу, не в силах говорить, не в силах сдвинуться с места, дрожа всем телом, ибо я все-таки сделала это, каким бы безумием это ни казалось. И истратила половину имевшихся у меня денег на проезд и еду. Теперь обратной дороги нет, мне уже не на что вернуться домой. На миг мое сердце сжимает страх, но что сделано, то сделано.

— Наверное, вам нужно административное здание, — говорит девушка в ответ на мое молчание. — Оно находится в центре лагеря — идите вон туда, к улице Мичиган-стрит. Как подойдете поближе, вам кто-нибудь поможет.

Я выдавливаю из себя улыбку и пытаюсь повторить за ней название улицы. Это явно не польское и не немецкое слово.

— Ми-чи-ган, — произносит она по слогам. — Это американская провинция. Все улицы лагеря названы в честь американских провинций.

— Спасибо.

Грунтовая дорога, которую она мне показала, ведет меня в Фёренвальд, который нисколько не похож на то, что я ожидала здесь увидеть. Я представляла себе параллельные ряды длинных бараков, архитектуру войны, готовясь к худшему.

Но Фёренвальд больше похож на небольшой городок, и его конфигурация напоминает колесо со спицами. Я вздыхаю с облегчением.

Кроме Мичиган-стрит здесь есть улицы, называемые Иллинойс-стрит, Индиана-стрит, и все они ведут в центр. На расходящихся, как колесные спицы, улицах стоят маленькие выбеленные известкой домики, а в середине, судя по всему, находятся административные постройки, более крупные и похожие на фабрики, расположенные вокруг центрального двора.

Перед входом в самое большое здание стоят люди, разговаривая и куря. Я не удивляюсь, слыша разные языки: венгерский, чешский, голландский. Большинство этих людей молоды — моего возраста или немного старше; кое-кто — их куда меньше — принадлежит к поколению моих родителей, и еще меньше пожилых. Никого моложе здесь нет, никого возраста Абека.

Я прочищаю горло и сжимаю ручку моего саквояжа. — Извините, кто здесь главный? — спрашиваю я по-немецки, поскольку чаще всего здесь звучит именно этот язык.

Рыжеватый паренек отрывается от беседы. — Какое отделение вы имеете в виду?

Отделение. Такого я не ожидала.

— Я ищу одного человека. Другого узника — то есть перемещенное лицо.

Он кивком показывает на небольшую соседнюю постройку.

— Тогда вам туда. Спросите фрау Йост.

Но мне не приходится ее спрашивать — почти сразу же после того, как я вхожу в современное здание с линолеумными полами, ко мне подходит невысокая женщина в очках в металлической оправе. Она одета в клетчатое отрезное платье спортивного и, похоже, не немецкого покроя. Рукопожатие у нее деловитое.

— Englisch? — спрашивает она. — Deutch?^[6]

— Ja, — отвечаю я и объясняю, что я из Польши, но говорю по-немецки. — Меня зовут Зофья Ледерман. Вы фрау Йост?

Она кивает.

— Да, это я. Какое счастье, что вы знаете немецкий. — Сама она говорит по-немецки с акцентом, то ли американским, то ли канадским. — На днях, чтобы объясниться с женщиной из Венгрии, мне пришлось прибегнуть к помощи человека, который говорил по-венгерски и по-французски.

Я ожидаю, когда она спросит, что я тут делаю, или предложит сесть, но вместо этого фрау Йост снимает с крюка шляпку, надевает ее и ведет меня к двери, через которую я только что вошла.

— Я сказала им, что ни у кого нет времени вычистить такое количество жилья, — говорит она. — Но мы сделали все, что могли — койка там, койка тут, но численность людей уже удвоилась, и нам отчаянно не хватает одеял. Вы же знали об этом, не так ли? С таким количеством перемещенных лиц еды у нас сейчас, наверное, на неделю. Огороды тоже играют свою роль.

— Фрау Йост…

— Думаю, в конечном итоге ваши официальные продуктовые карточки передадут нам, но, поскольку, в этой стране пока абсолютно ничего не работает…

— Фрау Йост, извините, но…

Наконец, заметив, что я не вышла вместе с ней, она замолкает и опять заходит внутрь.

— Фельдафинг?

— Что?

— Вы не из Фельдафинга?

Я качаю головой.

— Нет, мне сказали, чтобы я зашла и спросила вас.

Она закрывает глаза и щиплет себя за переносицу.

— Извините. Мы получили телеграмму, в которой говорилось, что лагерь в Фельдафинге переполнен и что к концу недели часть перемещенных лиц оттуда прибудет сюда. К настоящему времени к нам уже должен был приехать тамошний представитель, чтобы заняться размещением. Обычно я такими вещами не занимаюсь, но с ним могла встретиться только я.

Она протягивает руку к ручке двери, и я понимаю, что, если бы у нее имелись часы, она бы сейчас смотрела на них. — Но как бы то ни было, вы не из Фельдафинга. Кого же вы представляете?

— Никого. Я ищу моего брата.

— А вы знаете, в каком из домиков он живет?

— Моя семья жила в Польше. Нас с Абеком разлучили в Биркенау в самом начале, и я слышала, что оттуда узников отправили в Дахау, а затем некоторые из них были привезены сюда.

— Значит, вы не знаете, в каком домике он живет. И вообще, вы уверены в том, что он здесь, у нас? — она говорит прямо и сухо, и я невольно начинаю чувствовать себя дурой.

— Нет, не уверена. Но думаю, что он все-таки здесь. Я слышала, что узников Дахау привезли сюда.

— Некоторых из них.

— Поэтому-то сюда приехала и я. Меня зовут Зофья Ледерман. А имя моего брата Абек Ледерман. Сейчас ему должно быть двенадцать лет, но мы велели ему говорить, что он старше. Возможно, он говорит, что ему пятнадцать, и…

— Этот лагерь предназначен только для взрослых, — перебивает меня фрау Йост. — Мне очень жаль, но мы не принимаем сюда тех, кому еще нет семнадцати лет, если их не сопровождают родители или опекуны.

— Не могла бы я хотя бы…

— Посмотреть наши списки? Да, — отвечает она, поняв, о чем я собираюсь спросить. — Я могу дать вам в помощь секретаря. Вы здесь одни?

— Да.

— А откуда вы явились сюда?

— Из Польши.

— Об этом вы уже говорили. Ваша семья жила в Польше. Но я имела в виду другое — где вы остановились сейчас? Откуда вы явились в наш лагерь?

До меня только сейчас начинает доходить опрометчивость того, что я сделала. Я нигде не остановилась. Здесь мне вообще негде жить.

Внезапно я чувствую себя такой усталой. Такой грязной. Мне хочется есть, хочется пить, хочется лечь, и я спрашиваю себя: зачем я здесь? — Из Польши, — повторяю я. — Я приехала на поезде.

— Сегодня? Одна?

— Да, сегодня. Я уехала — кажется, это было несколько недель назад. Мне пришлось ехать долго. И да, я ехала одна.

Выражение лица фрау Йост меняется, взгляд становится мягче. Она отвечает не сразу. — Одной нелегко проделать такой длинный путь.

— Да.

— Сколько же времени вы ехали сюда?

— Брат все, что у меня осталось.

Она на минуту задумывается, смотрит поверх моего плеча туда, где на стене висят часы, затем вздыхает.

— Идите за мной.

Мы проходим через вестибюль и заходим в небольшое помещение, на двери которого висит написанная от руки табличка: «Поиск пропавших без вести». Внутри стоит письменный стол, заваленный горами бумаг. Из-под бумаг выглядывает черный телефон.

— Садитесь, пожалуйста. — Фрау Йост показывает мне кресло с подлокотниками, а сама садится на стул с прямой спинкой и берет со стола авторучку и толстую конторскую книгу. Конторская книга переплетена в кожу, на которой золотом вытеснено: «ИГ ФАРБЕН». Откуда-то мне знакомы эти слова, но откуда? Я не могу этого вспомнить.

— Фрейлейн Ледерман, — начинает фрау Йост, — скажите, что именно вы уже сделали, чтобы разыскать вашего брата?

— Я внесла его имя в список.

— Хорошо. В какой список?

— В список Красного Креста.

Она делает пометку в тетради. — А в какие еще?

— Я точно не знаю.

— А в список Администрации Организации Объединенных Наций по оказанию чрезвычайной помощи и восстановлению? А в список Американского еврейского объединенного распределительного комитета, известного как «Джойнт»? А в список Бюро по розыску пропавших без вести в Мюнхене или в списки каких-то других организаций?

— Пока я находилась в госпитале, мне несколько раз предлагали внести имя в тот или иной список, и я каждый раз вносила его.

— Фрейлейн Ледерман. — Она надевает на свою авторучку колпачок и кладет ее на стол. — Сейчас время хаоса, но есть много организаций, пытающихся помочь.

Она перечисляет несколько аббревиатур, обозначающих такие организации, но для меня все они сливаются воедино. Я понимаю, что она пытается сказать. Существует много списков. Мне надо было внести имя Абека во множество списков, их куда больше, чем я могла себе представить, и я должна была отслеживать их все.

Это как лоскутное одеяло. Европа пытается опять сшить себя воедино, используя для этого самые разные виды швов.

Я хватаюсь за подлокотники, и глаза мои застилает пелена. Я делаю над собой усилие, чтобы фрау Йост не расплывалась. Во рту у меня пересохло, а голос звучит так, словно доносится до моих ушей откуда-то издалека.

— Но на то, чтобы дождаться ответа от всех этих организаций, может уйти несколько месяцев, — говорю я. И с ужасом понимаю, что, даже если в госпитале я, не сознавая того, обратилась за помощью в некоторые из этих организаций, теперь они никак не могут связаться со мной.

— Да, на это могут уйти месяцы, — соглашается фрау Йост. — Моя задача состоит в оказании помощи перемещенным лицам, но на это может уйти долгое время. С вами все в порядке? Если у вас кружится голова, опустите ее и поместите между колен.

— У меня… у меня не кружится голова.

— Я же вижу, что кружится. — Она встает и кричит секретарше, сидящей за потрескавшейся дверью: — Не могли бы вы принести стакан воды?

Не знаю, есть ли у меня эти месяцы, хочу сказать я. Отчасти я жива потому, что заставила себя жить, заставила, чтобы найти Абека. Мне лишь с трудом удается не сойти с ума, и я не знаю, сколько еще смогу держаться. Отправлять письма, на которые не приходят ответы, — этого недостаточно.

Я слышу шуршание ткани и стараюсь сфокусировать зрение. Фрау Йост держит в руке стакан воды и, подняв брови, спрашивает меня, могу ли я его удержать, после чего вкладывает стакан в мои руки.

— Надеюсь, вы понимаете, что я говорю это отнюдь не для того, чтобы отговорить вас от поисков вашего брата, — произносит она, пока я пью воду. — Но одна девушка, с которой я работаю, писала по десять писем в день шестьдесят дней подряд. Она точно знает, что ее сестра была освобождена из Биркенау, но пока что ей так и не удалось ее отыскать. Но у вас будет больше шансов найти человека с помощью писем, чем разъезжая по Европе и ведя поиски лично. Не можете же вы побывать везде. А даже если бы могли, люди все еще переезжают с места на место. Так что, даже если вы попадете в нужное вам место, нет никаких гарантий, что окажетесь там в нужное время, а не после того, как ваш брат уедет куда-то еще. А потому, если у вас все еще есть дом, возможно, наилучшим вариантом для вас было бы вернуться туда.

— Для этого у меня осталось слишком мало денег.

— Вы могли бы обратиться в фонд путевых расходов за…

— Нет.

— Или я могу связать вас с сотрудником по розыску пропавших без вести, находящимся ближе к тому месту, откуда была увезена ваша семья…

— Нет, — рявкаю я. — Я не уеду без брата.

Я представляю себе хилые поломанные стулья в моей брошенной столовой, чужой ковер, булочную с чужими лицами. Это место может опять стать для меня домом только после того, как мы с Абеком превратим его в таковой.

Фрау Йост снова открывает рот, но я опережаю ее.

— Я могу посмотреть записи о поступлении перемещенных лиц в ваш лагерь?

Похоже, она хочет возразить, но вместо этого деловито кивает.

— Да, я скажу секретарю; вы сможете посмотреть их сразу после ужина.

Ужин. Это слово напоминает мне о том, что у меня нет планов на вечер. Что мне негде жить, некуда идти. Фрау Йост уже говорила, что лагерь переполнен.

— А потом… после ужина я могу остаться здесь? — спрашиваю я. — Пока я не придумаю, что делать. Если у вас нет для меня койки, я буду спать на полу.

Фрау Йост вздыхает.

— Вам не придется спать на полу. Идите за мной. Я скажу сотруднику, ведающему размещением, и найду кого-нибудь, кто поможет вам устроиться.

Я беру саквояж, а она — свою конторскую книгу, ту на которой золотыми буквами вытиснено: «ИГ ФАРБЕН». Я все никак не пойму, почему мне знакомо это название.

— Что это? — спрашиваю я. — Что это за название на обложке?

Она опускает взгляд.

— До того, как это место стало лагерем для перемещенных лиц, здесь располагалась химико-фармацевтическая компания. Я все еще пользуюсь оставленными ими канцелярскими принадлежностями, пока сюда не поступили наши.

— Я слышала название «ИГ Фарбен» и пытаюсь вспомнить, в какой связи.

— «Циклон Б», — говорит фрау Йост. — «ИГ Фарбен» изготавливала «Циклон Б».

Так вот откуда мне известно это название. В Биркенау до того, как там узнали, что я умею ткать и шить, меня иногда направляли на разгрузку грузовиков. На донышках желтых металлических банок с «Циклоном Б» имелись маленькие логотипы с названием его изготовителя, «ИГ ФАРБЕН».

«Циклон Б» был пестицидом. Он изготавливался в виде гранул, которые превращались в газ. Я слышала, что первоначально он использовался для истребления грызунов. В Биркенау я выгружала банки с ним, а затем охранники перевозили их в здания, которые они называли душевыми. В них набивали по нескольку сотен узников, использовали «Циклон Б», и он отравлял людей.

Ę

К тому времени, когда фрау Йост выводит меня из своего кабинета, я уже утратила всякое представление о времени. Фёренвальд начинает казаться мне чем-то нереальным. А вдруг стоит мне моргнуть, и я проснусь в моей квартире, лежа на скатке рядом с Димой, или в госпитале, в палате для девушек-ничегошниц? По словам врачей, я еще недостаточно выздоровела даже для того, чтобы покинуть госпиталь самостоятельно, но мне все-таки удалось в одиночку проделать весь путь сюда. И к моему огорчению, из-за того, что я не нашла здесь Абека, примешивается чувство некоторой гордости.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

6

Английский? Немецкий? (нем.)