Рожь во спасение

Миша Сланцев

В сборнике отразилась жизнь российской провинции и действующих или бездействующих лиц, прототипами которых стали наши современники. В книгу вошла повесть «Рожь во спасение», навеянная темой домашнего изготовления алкогольных напитков. Между прозаическими текстами размещены лирические интермедии – стихи Андрея Цухлова, который взял для прозы псевдоним «Миша Сланцев». Таким образом, эта книга – воплощение раздвоения авторской личности на прозаическое и поэтическое составляющие творчества.

ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ

Ленка Сумчатая

У неё была вымирающая профессия — почтальон. И жила она в деревне Грибовке, которую местные невесёлые шутники называли Гробовкой, потому что похороны в ней случались гораздо чаще, чем появления на свет. Самих шутников становилось всё меньше, потому и юмор, равно как и все другие признаки человеческого бытия, здесь постепенно таял.

Грибовка не могла оставаться в стороне от того, что в первом десятилетии двадцать первого века люди почти перестали писать друг другу письма, то есть старым способом, ручкой на бумаге, от того, что они перешли от сложных повествований и сочинений к молниеносным и кратким сообщениям, и даже само слово «сообщение» сократилось до трех букв — СМС. Теперь все прилагаемые к бездушно-электронному тексту чувства умещались в нехитрый перечень смайликов, жёлтых рожиц, обозначающих радость, восторг, огорчение и некоторые другие разрешенные производителями электронных устройств эмоции. Появилась возможность видеть собеседника, где бы он ни находился, почти в любом месте Земли.

Об этом нередко задумывалась Лена, коренная, так сказать, грибовчанка. Размышления были примерно такие: «Вот раньше если захотел почитать книгу, живую, бумажную, — идёшь в библиотеку, сидишь в читальном зале, шелестишь страницами, а они пахнут этой самой библиотекой, клеем. Теперь нажал на экран, как сейчас говорят подростки, девайса — и читай, хочешь — слушай, хочешь — видео смотри… А в том-то и дело, что не хочешь. Уж очень доступно всё. Не надо сдавать килограммы макулатуры, чтобы получить „Графа Монте Кристо“ или избранное собрание сочинений Достоевского. Чтобы потом с гордостью показывать гостям книжный шкаф, вот, мол, какие книги достал. Еда всегда вкуснее, если голодный, неизбалованный. И с письмами — так же. Лист бумаги, неповторимый почерк человека, который для тебя важен, почтовый ящик, потёртый, железный, который открывается с этаким скрипом, и почтальон, живой, настоящий, вроде меня, у которого в сумке письма, письма, среди которых есть, может, самое важное… Сегодня в почтовых ящиках — пустота. Их содержимое перекочевало в другой, виртуальный, мир. А они, ящики, ещё остались, скрипят, как старики, ворчат и вспоминают, какие письма, какие газеты и журналы попадали в их всегда теперь незаполненное брюхо».

В Грибовке и окрестностях её звали по-разному: Ленка-почтальонша, Леночка-почтальон, в зависимости от того, как к ней относились жители и какие послания она им приносила. А ещё некоторые за глаза называли её Сумчатой — из-за привычки носить довольно внушительную сумку на животе. Вот уже семь лет она работала на почте и таскала эту сумку из кожзаменителя, и даже под её грузом приобрела чуть заметную сутулость. И когда ей подруга-ровесница Наташа, двадцатидевятилетняя продавщица из местного сельмага, говорила: «Ну, чего ты за эти копейки горбатишься?» — то смысл получался и прямой, и переносный. И чтобы совсем отточить образ, Наташа добавляла: «Вот ради чего? На Доску почёта тебя не повесят, премию не дадут. А наградят тя, Ленок, орденом Сутулова!». «Надо же кому-то почту носить, — отвечала обычно Лена. — Да и куда я пойду с двумя детьми?». И действительно: в селе вариантов больше не было, уехать в город — невозможно, детей оставить нельзя, да и боязно было той городской жизни. И чем дальше, тем боязней.

Да и некогда было думать Лене о карьерных прорывах, благосостоянии, революциях в личной жизни или манне небесной. Вставать приходилось рано, собирать младшего Женьку в детский сад (в Грибовке было дошкольное учреждение, куда приводили аж восемь детей). Бывать он там ох как не любил, потому что воспитательница, толстая тетя Фрося, всё время говорила: «Смотрите, не обкакайтесь у меня!». И там кормили противным омлетом и тошнотворным молоком с пенками. Несъеденное громогласно подвергалось обещанию «вылить всё это за шиворот». Поэтому сонный Женька хныкал, гундосил, распускал сопли, не мог попасть рукой в рукав рубашонки.

Старшая Анька, второклассница, просыпалась сама под пение недорезанных петухов, тоже нехотя одевалась, заглядывала в приготовленную с вечера школьную сумку. Ей опаздывать было нельзя: учиться приходилось в соседнем селе Петровском, более крупном, где базировалась администрация поселения. В Петровское свозили ребят из окрестных деревень, грибовская школа была закрыта областным начальством «в рамках оптимизации общеобразовательной сети и в целях повышения качества общего образования». Некоторые учителя из Грибовки вместе с детьми ездили в Петровское на одном микроавтобусе. Поначалу Лена боялась отпускать дочь, да деваться было некуда.

Хорошо, что с ними вместе жила мама Лены, Полина Ивановна, её в селе все звали «тётя Поля», она помогала: и детей накормить, и в садик отвести младшего, хотя у самой суставы болели и давление скакало так, что иногда даже сознание терялось. Понятно, что денег ни на что не хватало, ни пенсии тёти Поли, ни зарплаты почтальонской. Кто же будет хорошо платить, если профессия вымирающая…

Ну, а с мужем своим Лена никогда особо счастлива не была, разве что до свадьбы, когда с таким томлением ждала ночи, чтобы ускользнуть из дома и шататься с Сашкой по окрестностям, наслаждаться всяческими запретными плодами. Это была свежая, гибкая, безбашенная молодость, дурманящая пахучей новизной, безбрежностью будущего. Но, как это бывает, расплескать её получилось быстро. Саша затосковал, стал всё больше и больше пить. Остатки бывшего колхоза окончательно растащили, работы в селе не было. Его это злило, особенно когда на свет появилась Анечка. Ссоры, скандалы, упрёки. Однажды Саша чуть не умер от палёного спирта, который распили с мужиками.

Едва спасшись от объятий того света, Саша, будучи не на шутку напуган, решил завязать, месяц ходил мрачный и трезвый. Но делать всё равно было нечего. Или не совсем так: дел было выше крыши, в деревне-то только поспевай, только заработать было невозможно. Вот и решил он податься вахтовым методом в Ханты-Мансийск, в «нефтянку», как уже сделали несколько молодых грибовских мужиков. Правда, вот что его сдерживало: жёны «вахтовиков» стали погуливать, не всецело посвящая себя ожиданию своих благоверных.

Конечно, благоверность уехавших тоже была сомнительна. Поэтому тут уж было так: куда ни кинь — везде клин: здесь в нищете жить невыносимо, всем вместе уехать нельзя. И с долгими рабочими командировками семьи распадались естественным образом. Так произошло и с мужем Лены: поначалу он привез неслыханную сумму, но она вскоре растаяла — на детей, на одежду, на новый мобильный телефон, хотя сотовый сигнал в селе был неважнецкий. Второй раз полярная северная ночь проглотила Сашу и переварила. Он попросту исчез. Оставил ей только свою фамилию «Касатонов» — и исчез. И вот уже полтора года от него не было ни слуху ни духу.

Поговаривали, что он завёл себе богатую женщину и уехал с ней в другой город, а то и за границу. Наташа, забегавшая нередко к подруге поболтать, высказывала версию, что он там спился и бомжует. Заявление в полицию (которую здесь по старой привычке упорно продолжали называть милицией) о пропаже человека не сработало. Как говорят, план «Перехват» результатов не дал. А жизнь шла своим чередом, шла мимо, кого подбадривая, а кого и втаптывая в землю.

Вот и осталась Лена ни вдова, ни жена, и вроде как несвободная. Всё реже дети спрашивали: «Мам, а когда папка приедет?». Всё меньше находилось в потоке мыслей места для уехавшего на Север человека. И рванула бы на поиски, как жена декабриста, по его следам, да как детей на шее у бабушки оставишь? Случится что — и как дальше? И вот уж полтора года ни одного мужика к себе близко не подпускала: и страшно, и стыдно, и надежда на возвращение крохотная оставалась, хотя порой Лена думала, что уж и не надо никакого возвращения, ничего из этого хорошего не выйдет. Нечто подобное двенадцать лет назад произошло и с её отцом: он просто переехал в другой район без объяснения причин. Некоторые умники назвали бы это кармой.

Место работы Лены, точнее, её эпицентр, находилось в Петровском. Там, в местном отделении «Почты России», она каждое утро получала корреспонденцию, чтобы разнести по селу (с недавних пор оно официально стало именоваться «Петровское сельское поселение») и окрестным деревенькам. Своей машины у почтового отделения в Петровском не было. Если везло, то везло, местные попутки обычно Сумчатую не обижали.

Пройдя адреса по Петровскому, Лена шла за три, четыре, шесть километров: в деревню Избенки, где доживали свой век одиннадцать бабушек, приходилось ковылять через лес в Марьино. Рассказывали, что на этой дороге можно встретить волков, которые в последнее время расплодились и нападали на овец и телят. А ещё болтали, что именно на Марьинской просеке ночью видели свинью с человеческими глазами. И будто мальчишки из Петровского загнали её, изловили и отрезали ухо. На следующий день вроде у старой бабы Вали Терёхиной было ухо платком замотано. Про неё же ходили слухи, что она в сарае с бесами водилась, раздевалась, кувыркалась через двенадцать ножей и обращалась в свинью.

Но Лена, хоть и пугалась таких рассказов, знала, что всё это чушь, что баба Валя при жизни была добрая старушка, которая страдала потерей памяти и была в последнее время совсем глухая. Лена помнила, как носила ей пенсию, как она всё порывалась угостить Лену «чаёчком». Одинокая-преодинокая, потерявшая молоденького мужа в конце войны. Лена шугала мальчишек, которые залезали к ней в сад поживиться яблоками, сидела и слушала её воспоминания, всю её «бывалошную жизню». «Добрые» у нас люди, любят за глаза говорить. Надо же, двенадцать ножей…». Впрочем, невольно Лена, сидя за чаёчком, искала глазами ножи, смотрела на повязанный платок и потом ей становилось стыдно за эти мысли.

Нет, людей Лена боялась больше, чем волков и оборотней. В прошлом году на дороге в Грибовку к ней пристали незнакомые пьяные подростки и отобрали сумку. Там была пенсия трех грибовских бабушек, они её забрали. Сумку вернули, полоснув по ней ножом; до сих пор эта рана у сумки не может зажить, и очевидно, никогда не заживёт. Тогда Лену будто парализовало, она боялась, что её пырнут, что её будут домогаться. Но юных налётчиков интересовали больше деньги на выпивку. Потом Лена очень переживала, что не вступилась за эти пенсии, что не закричала, не позвала на помощь.

А ещё она до дрожи боялась свою начальницу, которая руководила почтовым отделением в Петровском. Это была классическая стерва, безмужняя, высокомерная Ольга Вениаминовна, которая не разговаривала с людьми, а отчитывала их. Она носила один и тот же синий костюм, строгую длинную юбку, зато причёска всегда отличалась жутким разнообразием: то она накручивала себе какие-то воланы, то сооружала на голове почти египетские пирамиды, то перекрашивалась в разные цвета. «Петровское отделение! — говорила она в трубку со смесью официальности и презрения. — Выражайтесь яснее, по существу! Женщина, ничем не могу вам помочь! Вы что, меня не слышите? Я русским языком говорю: ничем, слышите, ничем не могу вам помочь!».

Как она орала после того случая с подростками! Грозилась уволить, называла безответственной, безалаберной, и так в несколько заходов за полчаса, как рыба-пила. В итоге Вениаминовна заставила написать Лену объяснительную, а бухгалтерии поручила удержать сумму утраченных пенсий из её зарплаты. И хотя деньги были в общем небольшие, но двухмесячный заработок Лены накрылся медным тазом. Вечером со слезами обиды и стыда она просила в долг у Наташи.

— Гнида эта твоя Вениаминовна, — говорила Наташа. — Одолжу, конечно, о чём говорить. Отдашь, как сможешь. У самой твоей начальницы ни детей ни плетей, вот и злая как собака. Нашла кого обижать, Ленкá моего!

Она обняла растерянную и благодарную подругу и предложила: «А давай на неё порчу наведём! Я это быстро! Поговорю кой с кем, и все её крашеные волосья повыпадывают! Глядишь, и собьём спесь с неё!».

— Что ты! — запротестовала Лена. — Как это можно! Она же несчастная женщина, если разобраться…

— Себя бы пожалела! — возмущалась Наташа. — Ты, я смотрю, у нас больно счастливица! Ну, ладно, но смотри: ещё она тебя так обидит раз, устрою я ей танцы с саблями… А своему скажу, чтобы тебя до Петровского на машине подбрасывал, старайся туда больше ногами не пёхать…

Всё же Наташа — молоток. Прямо не подруга, а круг спасательный.

— Надо тебе, мать, газовый баллончик раздобыть. Пшик — в харю, и всё! — продолжала она рассуждать.

— Ну, куда мне, Наташ, я ещё с перепугу в себя прысну. Ну, в одного попаду, а другие? И куда я потом от них с сумкой сбегу?! «С толстой сумкой на ремне». Да и не смогу я человеку в лицо, в глаза…

— Человеку! В лицо! — передразнивала её подруга. — Кабы человек был с лицом, а то гадёныши тупые, так и придушила бы вот этими руками! Поколение пепси…

Наташа показывала свои руки, сильные, нешуточные. Эти руки не раз отвешивали «по щам» мужу-выпивохе, плюгавенькому типчику абсолютно недеревенской внешности. Как и почему они до сих пор жили вместе — это была одна из загадок мироздания. Может, потому что она продавала в сельмаге продукты, а он их туда привозил из райцентра на уазике, тоже «бывалошном» и глухом, как баба Валя. То есть всегда глох, и достучаться до него — надо было постараться.

Рядовой Парамонов

Стояло солнечное Вербное воскресенье, Лена накануне срезала несколько веточек, которые теперь пушистились на столе в вазочке. В приоткрытое окно врывался воробьиный гомон, и эти незатейливые птички, казалось бы, серые, сегодня трубили, ликовали, шумели, словно единственный раз им позволили расслабиться, покричать, вволю наворобьиться, прервать свой предначертанный жизненный путь праздничным воплем, который, конечно, мало кто заметит, никто не оценит, но это неважно, неважно, потому что этот крик — самое главное из того, что останется от этих птах. А солнце? Оно впервые за год лизнуло своей атомной энергией землю, и там, под коркой ошпаренного снега, очнулась трава, взбодрилась почва и тоже впервые задумалась, какому растению дать ход, а какое придушить как бесполезный сорняк.

Домашних дел за неделю накопилась уйма: надо было начинать вскапывать огород, натопить баню, постирать бельё, приготовить с Аней уроки на завтра. Полина Ивановна, склонясь над швейной машинкой, пыталась прострочить шов, несмотря на дрожащие руки. Женька ползал по полу и, перевоплощая в своём воображении кусок деревяшки в машину, сосредоточенно двигал её по невидимой дороге и пускал слюни.

Лена вышла за водой до ближайшей колонки. Захлопнув калитку, она с удивлением приметила листок бумаги, выглядывающий из почтового ящика. «Это что же, почтальон здесь я, а тут какое-то послание — мне». Лена поставила вёдра на землю, с легким скрипом открыла рот металлического ящика и достала письмо. Её удивление росло стремительно: это был старый конверт аж времён «Почты СССР», 1980 года с портретом полководца Александра Суворова. На нём выцветшими чернилами были выведены индекс Грибовки и адрес Лены: «Заречная, 28», но никакого штампа, оттиска или печати, которые позволили бы определить почтовое отделение, не было. А в графе «Индекс предприятия связи и адрес отправителя» значилось: «В/ч 1941, Николай Парамонов, до востребования».

«Кто такой Николай Парамонов? Почему мне? Что за конверт, который лет 25 как не используется для почтовых сообщений?». Пальцы почувствовали, что внутри конверт не пустой. Лена посмотрела сквозь него на солнце, но толком ничего разглядеть не смогла. Охваченная любопытством и удивлением, она сходила за водой и, скрываясь от детей и матери, оторвала краешек конверта и извлекла оттуда листок бумаги, сложенный вчетверо, который на вид был ещё более древний, чем конверт. Он словно вырван из какой-то забытой тетради в линейку, с грязными разводами и пятнами. Ощущение, что это письмо из школьного музея. Почерк — рваный, поваленный вправо, словно старый деревянный забор. Стала читать:

«Здравствуй, Лена.

Меня зовут Николай. Мне так и видится твое лицо, видишься ты, не понимающая, что это за письмо. Очень прошу, не выбрасывай его сразу, дочитай до конца. Я долго, очень долго, боялся тебе написать, потому что всегда был нерешительным, но мне уже терять нечего. Там, где я нахожусь, очень скучно, да и родственников у меня нет, потому что я детдомовский, хотя родом, как и ты, из Грибовки. Просто мне бы очень хотелось, давно хотелось, чтобы кто-то знал, что я, скажем так, существую. Писал мне письма. Вспоминал обо мне. Иногда я представляю, почти вижу, как ты возишься с детьми, идёшь на работу со своей сумкой, нетребовательная, одинокая, беззащитная, мне хочется сделать для тебя что-то хорошее…».

Лена испуганно осмотрелась по сторонам, хотя ничего нового вокруг не произошло. В глазах помутилось, по спине побежали мурашки. Сердце билось, словно строчил пулемёт. Это просто какой-то бред. Она глубоко вдохнула и вновь впилась взглядом в покосившийся забор почерка…

«Я очень далеко. Вряд ли мы встретимся по-настоящему, ну, точно ещё долго не встретимся, поэтому ты можешь быть спокойна. Я вот чего осмелюсь тебя попросить, да, это странная просьба, да, я понимаю, что, скорее всего, ты мне откажешь. Но всё равно: я тебя прошу иногда писать мне. Немного, пусть несколько строчек, можно нечасто, хоть раз в год, но даже от этого мне будет радостнее. Письма опускай в свой почтовый ящик на калитке. Прости за то, что потревожил. Если нет, не обижусь, значит, так тому и быть. С поклоном и надеждой на ответ, рядовой Николай Парамонов».

Лена сложила листок в конверт и спрятала в карман. Занеся вёдра в дом, она спросила:

— Мам, не видала, к нашему почтовому ящику никто не подходил, никакие бумаги в него не кидал?

— Что ты, Леночка, — откликнулась Полина Ивановна, — кто ж в него чего положит? Ты ж у нас почту разносишь по ящикам, аль нет?

— Ну да, ну да, — растерянно бормотала Лена, глядя на Женьку, который, раздобыв какую-то палку, прицеливался и стрелял из неё, будто из винтовки: пш-пш!

Она села на диван, с минуту помолчала и снова спросила:

— Мам, а у нас в Грибовке Парамоновы никогда не жили?

— Парамоновы? Не знай, дочка, не было у нас никада таких… Вроде в Марьино жили раньше давно, щас-то нет… У нас точно не было. Да ты сама лучше меня все фамилии знаешь, списки там у вас на почте есть… А чёй-то ты какие вопросы задаёшь, за водой она сходила. Может, тебе там голову напекло?

— Да я так просто. Просто так, — забормотала Лена. — Спущусь в погреб за картошкой!.. Просто так.

Она спрятала странное письмо на дно своей сумки и спустилась в погреб. «Ничего не понимаю, — думала Лена. — Выглядит всё как розыгрыш, сейчас же можно всё подделать, бумагу обработать, типа под старину стилизовать. Но кому это надо, зачем? Первое апреля прошло. Кому-то романтики захотелось, слова такие…». Она выбралась в комнату с пакетом картошки и услышала голос матери:

— А вроде был перед войной, говорят, у нас какой-то Парамонов, сирота. Родителей то ли раскулачили, то ли умерли они. И вроде он пришёл после детского приюта в колхоз работать на трактор. А как война началась — так на фронт ушёл со всеми мужиками, молоденький совсем.

— И что? — спросила Лена и почувствовала, что у неё холодеют руки.

— И, говорят, сгинул там, пропал без вести.

— А звали его как?

— Ой, не помню, дочка, может, Михаил, а может, Николай, не помню. А чтой-то вдруг про него заговорила?

— Да так, интересно просто. Просто интересно.

С этого дня Лена выуживала со дна своей сумки конверт, перечитывала письмо по нескольку раз и в недоумении прятала обратно. И ни с кем она не решалась поделиться этой тайной, даже с близкой подругой Наташей, и письмо это словно жгло, оно как будто делало сумку тяжелее, словно и не лист бумаги это, а бандероль или посылка, которую и бросить нельзя, и отдать никому невозможно.

«Если это шутка, то не смешная и даже жестокая шутка», — думала она.

Почтальон Пушкин

— Та-а-а-к… Опять наше высочество не соизволило явиться на работу вовремя, — встретила Лену Вениаминовна интонациями, не предвещавшими ничего хорошего.

— Простите, Ольга Вениаминовна, автобус задержался…

— Значит, я, недостойная, на работу не опаздываю. А почту за тебя кто разносить будет, Пушкин, что ли? У тебя сегодня три бандероли, 17 извещений, 13 писем, и не только по Петровскому…

— Я всё сделаю, Ольга Вениаминовна.

— Смотри у меня, Касатонова. А что если проверка придёт, а тебя на месте нет? Мне что, прикажешь изворачиваться, врать, что ты корреспонденцию разносишь? Ты хочешь, чтобы я за тебя перед руководством краснела?

Лена представила пунцовую Вениаминовну, опустившую взор в пол, а перед ней самого Президента, сидящего за столом, постукивающего по нему пальцами. «Так-так, как вас там, Ольга Владимировна, если не ошибаюсь…». — «Вениаминовна». — «Значит, Вениаминовна. Я вот не пойму, почему вы, вполне себе ответственный работник «Почты России», заставляете своих подчинённых исполнять несвойственные им профессиональные обязанности? Почему вы как руководитель начального звена не организовали работу Петровского почтового отделения надлежащим образом?». «П-почему, я всё организовала, вот у меня в кабинете и портрет Ваш висит, и отчётность в порядке, и бухгалтерия, и журнал поступлений ведётся… Даже грамота у меня от Минсвязи имеется за плодотворный многолетний труд на поприще, то есть во благо и в связи с юбилеем…». «Это всё, конечно, хорошо, Ольга Владимировна». — «Я Вениаминовна…». — «Тем более. Поэтому как Президент России, который тоже вынужден пользоваться услугами «Почты России», хотел бы вам указать на ряд недостатков, а в отдельных случаях и существенных недоработок. Возьмём хотя бы вашу, с позволения сказать, кадровую политику. Почему у ваших подчинённых зарплаты маленькие, почему вы заставляете их писать кучу ненужных бумажек, почему вы принуждаете сотрудников продавать всякую ерунду типа стиральных порошков, моющих средств и зубной пасты, какое отношение это имеет к почте? Почему в соседние населённые пункты ваши сотрудники ходят пешком? Почему у вас люди стоят в очереди с извещением, чтобы получить письмо, и ещё неизвестно, получат они его или их просто обхамят? Почему у вас тут, в Петровском отделении, реклама всяких микрозаймов «до зарплаты» и для пенсионеров? Они и так все в долгах и кредитах, вся Россия парализована этими «легкоденьгами», а вы ещё и на почте это впариваете?! Так что, Ольга, как вас там по отчеству, я как Президент Российской Федерации объявляю вам строгий выговор с занесением». — «Мы исправимся, мы исполним все Ваши указы и поручения, мы станем образцовым отделением», — лопочет красная Вениаминовна. «Устал я от вас таких, — машет рукой глава государства. — Да что уж взять-то с вас, если тут до сих пор Пушкин корреспонденцию разносит…».

Конец ознакомительного фрагмента.