Несравненная

Михаил Щукин, 2016

Сибирь начала XX века. Привольно раскинулся шумный торговый городок Иргит на берегу шустрой Быструги. Каждый год в конце лета расцветает на главной площади Иргита пышная да богатая ярмарка. И вроде все тут давно видано-перевидано – ан нет! На сей раз городок посетила знаменитая певица, любимица публики Арина Буранова – Несравненная, как единодушно называли ее поклонники. Вот с ее приезда и началась в Иргите полнейшая неразбериха. Куда-то подевалась городская сумасшедшая Глаша-копательница, расстроилась свадьба падчерицы купца Естифеева, а потом и сама певица попала в очень непростую, даже опасную ситуацию!.. Новый захватывающий историко-приключенческий роман известного сибирского прозаика посвящен памяти знаменитой русской певицы – Анастасии Дмитриевны Вяльцевой.

Глава вторая

1

По краю Ярмарочной площади, вдоль торговых рядов, несли богатый гроб, обшитый глазетом синего цвета. Гроб был большой, широкий и длинный. Несли его почему-то одни бабы — все молодые, красивые, одетые в одинаковые цветастые сарафаны и простоволосые, словно только что вскочили с постели и не успели ни причесаться, ни платков на головы накинуть. Вышагивали они, подставив плечи под гроб, мелкими, плавными шажочками. Подолы сарафанов тащились по земле. А в торговых рядах слышались невообразимый шум и крики: все до единого, кто стоял за прилавками, предлагали наперебой и расхваливали свой товар — квашеную капусту. Больше здесь ничего не имелось, кроме капусты. В бочонках, в бочках, в кадушках, в тазах, россыпью на голых досках — везде капуста. И откуда ее столько взялось?!

Естифеев стоял посередине Ярмарочной площади, приподнимался на цыпочки, вытягивал шею и все пытался разглядеть и понять: кто в гробу-то лежит, кого хоронят? Но видел только белый саван с черными на нем крестиками. Бабы, обойдя торговые ряды, повернули и направились к средине площади, прямо к Естифееву. Гроб на их плечах плавно подплыл, как баржа, и медленно опустился на землю. Одна из баб откинула белый саван, и оказалось, что гроб, вровень с краями, наполнен квашеной капустой. Женский напевный голос ласково предложил:

— Откушайте, Семен Александрович. Знатная капустка, на зубах хрустит.

Естифеев кинулся было в сторону, но его перехватили чьи-то цепкие руки и сунули лицом прямо в гроб, в капустную квашенину. Он дернулся изо всех сил, пытаясь освободиться, и ударился головой в стену. Открыл глаза и долго не мог понять — где он и что с ним?

Взгляд упирался в золоченые цветочки. А эта галиматья откуда? То капуста, то цветочки… Переметнулся на другой бок — слава Богу, дома он, в родной своей спальне и в своей постели. Столик, комод, обои с золочеными цветочками на стенах, божница в переднем углу — откинул тяжелое одеяло, сел, опустив ноги на пол, перекрестился. И в сердцах сплюнул — это надо же, такая гадость приснилась! И почему именно капуста?

— Ладно, растереть пошире и забыть, — Естифеев хлопнул широкими ладонями по коленям и поднялся. Не любил он обременять себя непонятными мыслями, если же они невзначай являлись к нему, то отмахивался от них, как от надоедливых мух, и старался забыться в обыденных делах — их, дел этих, у него всегда под самую завязку. Ополоснул лицо из рукомойника, оделся по-скорому, и вот уже вышел во двор, оглядывая его цепким, все замечающим взглядом — хозяин.

Восьмой десяток шел Семену Александровичу Естифееву, но он, как старый одинокий осокорь, с годами только темнел, продолжая крепко и уверенно стоять на земле, и никакая червоточина до сих пор не прокралась в худое и жилистое тело. Ходил проворно, говорил резко, коротко, и почти никогда не улыбался; если же накатит редкая веселость, прищурит глубоко посаженные глаза под лохматыми белесыми бровями и чуть качнет крупной своей головой, словно удивится — надо же, случаются еще такие штуки, над которыми повеселиться можно. Все свое обширное хозяйство и людей, которые в нем работали, Семен Александрович крепко держал в темном своем кулаке и терпеть не мог, чтобы ему перечили. В ярость приходил, если такое случалось, и тогда уже не было ему никакого удержу — и черным словом облает, и побить может; схватит, что под руку подвернется, и обиходит.

— Семен Александрович, пожалуйте чай пить! Все готово, самовар вскипел!

Он не откликнулся и даже не повернулся на голос горничной — много чести. Да и обход свой еще не закончил. А совершал он его, если не находился в отъезде, каждое утро: обходил большое свое подворье, заглядывая во все укромные уголки, все видел, примечал, на ходу отдавал приказанья работникам и те хорошо знали, что на следующее утро придет и обязательно проверит — исполнено или нет? И беда будет, если окажется, что не исполнено. Вышибет с подворья и никакие мольбы не помогут. Боялись работники и не любили Семена Александровича, но за место, полученное у него, держались крепко: платил он, несмотря на свою скупость, без обмана, не обижал. Правда, если выгонял за оплошность или провинность, то расчета никогда не выдавал, ни копейки, хоть в лепешку расшибись, выпрашивая свои кровные, — повернется спиной и лишь буркнет сердито:

— Не заробил.

И весь сказ. Ступай и радуйся.

Конюшня, птичник, скотные дворы, погреба, амбары — все успевал обойти с утра Семен Александрович и лишь после этого, после обхода, садился пить чай. Пил он его всегда в одиночку, даже горничную выставлял за порог, чтобы не мелькала перед глазами и не мешала думать. А думал Семен Александрович только о своем купеческом деле, которое разрослось до большущих размеров и требовало ежедневного догляда. Поэтому каждое утро начинал с того, что размечал наперед весь день: куда съездить, с кем увидеться, какие бумаги подписать требуется. После чая, прибыв в контору, он уже твердо знал, что ему надобно делать. Сейчас, раскладывая наступающий день, Семен Александрович неожиданно сбился с привычных мыслей, чертыхнулся и даже поперхнулся свежей ватрушкой — крошки, веером, по всему столу разлетелись. Как же он мог позабыть?! Не иначе этот дурацкий сон с гробом и с капустой с толку сбил. Как же он мог запамятовать! Ведь сегодня, к обеду, должен был прибыть к нему Григорий Петрович Дуга. Как и положено в таких случаях, не один, а с супругой, со свахой и со своим сыном.

Прокашлявшись, Семен Александрович махнул рукой и смирился — пропал день.

Нацедил из самовара кипятку, разбавил заваркой, но пить не стал — все желание отлетело. Не любил Семен Александрович длинных пустых разговоров, шумных застолий с выпивкой и искренне считал, что предаются этим занятиям лишь люди пустые и никчемные. А сегодня вот самому придется все это проделывать. Да, ладно, все равно никуда не денешься…

И он во второй раз махнул рукой, поднимаясь из-за стола.

В это время за дверью послышался тоненький и жалобный визг, царапанье, затем — легкие, быстрые шаги и голос падчерицы Алены:

— Ну, куда ты, дуралей, лезешь, еще и царапаешься. Пошли отсюда, пошли быстренько.

Семен Александрович распахнул двери. Алена держала на руках совсем маленького щенка, который лупал круглыми глазенками, вертел головой во все стороны и вдруг неумело еще, но уже сердито тявкнул. Прислушался — как получилось? — и дальше затявкал без всякого перерыва, набираясь злости от собственного голоса. Семен Александрович свел над переносицей лохматые белесые брови:

— Отнеси в ограду, в конуру, и в дом больше не пускай. Еще раз здесь увижу — порешу.

Алена, вспыхнув, согласно кивнула и убежала, прижимая к себе лупоглазое сокровище. «Вот же чадо горохово, — думал Семен Александрович, сердито глядя ей вслед, — сегодня жениха привезут, сватовство будет, а она все с кошками-собаками играется».

Не в первый раз удивлялся Семен Александрович своей падчерице. Вроде бы все при ней: ладная, красивенькая, послушная, что ни скажешь — все бегом исполняет. Но очень уж жалостливая, без всякой меры: недавно над скворчиком плакала, которого коты придушили, а после хоронила его в ямке в углу ограды; три дня назад с улицы щенка притащила и теперь с рук его не спускает, а сколько до этого времени всякой калечной живности в доме перебывало — не сосчитать. «Ничего, замуж выйдет — дурь слетит, — продолжал думать Семен Александрович, быстро поднимаясь на второй этаж своего большого дома, — ребятишек нарожает, не до котят станет».

В семейной своей жизни, со всеми тремя женами, а теперь вот еще и с падчерицей, Семен Александрович был строг и немногословен, как с работниками на подворье. Сказал — как отрубил. А отрубил — не пришить и не приклеить. Ни одну из своих трех жен он не любил и нисколько не горевал по этому поводу. Да что там горевать, если он попросту об этом не задумывался. Сколачивая свое дело и собирая копейку к копейке, он долго не женился, не до того было, а первую жену, уже на тридцатом году своей жизни, взял из голого расчета: приданое за ней очень хорошее давали. И не беда, что невеста была рябая, плоскогрудая и тощая, да еще с хромотой на одну ножку — не скаковая же лошадь в конце концов, чтобы ее по стати выбирать, а после любоваться. Прожили они недолго. Тихая и молчаливая словно пришибленная и потому виноватая, первая жена неслышно, не крикнув и не охнув, померла на шестом году замужества. Вторая жена была при теле, на лицо приятная, но в супружестве на этом свете тоже долго не задержалась — через десять лет отбыла в тот край, где нет ни печалей, ни воздыханий. Ни первая, ни вторая супруга детей ему не оставили. Но и по этому поводу Семен Александрович не горевал — не дал Бог, значит, так и нужно, хлопот и забот меньше. Третью свою супругу, вдовую Катерину Гавриловну, он взял с приплодом — с Аленой. Можно было, конечно, и бездетную найти, но Семену Александровичу в то лето сильно некогда было — он как раз новый пароход в навигацию запустил, отправив его с двумя баржами вверх по Быструге. Можно было, конечно, и обождать, но сильно уж прискучила сухотка, когда один в постель ложишься. А по непотребным бабам Семен Александрович никогда не шлялся. Вот и женился. Наспех, по сторонам не оглядываясь и в выборе не привередничая. И также не горевал. Катерина Гавриловна баба была смирная, место свое знала и вздорными глупостями никогда не докучала.

Жениха своей падчерице Семен Александрович выбрал сам и не без дальнего прицела: очень уж хотелось ему прибрать к своим рукам скупку хлеба в богатых казачьих станицах, но дуриком туда не полезешь, казачня — народец норовистый. У них все на станичном круге решают. Решат не пускать стороннего скупщика — и не сунешься. Вот и желал Семен Александрович завести там свою родственную руку, вот и торопился со сватовством и свадьбой, чтобы уже к новому урожаю закрутить свое дело в казачьих станицах.

Ни Катерина Гавриловна, ни Алена и слова не сказали, когда объявил он им о женихе и предстоящем сватовстве. Да и что они могли сказать ему, все равно бы не услышал.

В парадной комнате на втором этаже Катерина Гавриловна командовала двумя горничными, которые накрывали на стол. Позвякивали графины и рюмочки, вилки и тарелки; снизу, из поварской, кухарка таскала закуски, соленья и варенья; на лавке, в больших блюдах жирно поблескивал холодец, только что доставленный из ледника. Семен Александрович глянул на всю эту суету, снова пожалел, что день пропал зря, и забыл, зачем он сюда, наверх, поднимался. Но вида не подал, строго выговорил:

— Невесту-то наряжать пора, хватит ей со щенками возиться.

— Успеем, Семен Александрыч, нарядим, — Катерина Гавриловна смахнула пот со лба и вздохнула: — Мне здесь немножко осталось, стол накроем…

— Поживей шевелитесь.

Он спустился вниз, вышел на крыльцо и остановился, прислушиваясь. Показалось, что где-то зазвенели колокольчики. Нет, поблазнилось. «А чего это я кручусь сегодня, как вша под ногтем? — поморщился Семен Александрович. — Эка невидаль — сватовство! Подумаешь, цари-бояре приедут…» Но, думая так и досадуя, он чувствовал — не в сватовстве дело. Дурацкий сон вышиб его с утра из привычной колеи и не отпускал, цепко держал до сих пор. И что он значил? Капуста, бабы, гроб… Тьфу ты, нелегкая, приснится же такая гадость! Пристукнул кулаком по нагревшимся уже перилам и вернулся в дом, пора было и самому одеться по — праздничному к приезду сватов.

Колокольцы за высокой, глухой оградой брякнули ровно в полдень. Работники широко распахнули ворота, и в ограду вкатилась тройка. Семен Александрович степенно, не торопясь, спустился с крыльца, а навстречу ему, из коляски, лихо и по-молодецки выскочил Григорий Петрович Дуга. По столь торжественному случаю и, несмотря на жару, станичный атаман был при полном параде — в темно-зеленом мундире с крестами и при погонах подъесаула, в фуражке с алым околышем, в белых нитяных перчатках и в новых, блескучих сапогах. «Гляди-ка, ни одной пылинки на сапогах нету, будто и не ехал столько верст, — усмехнулся про себя Семен Александрович, — это где он их, за оградой начистил?»

Следом за Григорием Петровичем степенно спустилась на землю, приподнимая длинные пышные юбки, его дородная супруга, за ней спорхнула сваха — легкая и вертлявая бабенка, которая за короткие полминутки успела и отряхнуться от дорожной пыли, и платок поправить, и крутнуться, так что подол завертелся, и замереть, а после, выкинув руку, поклониться степенным поклоном, едва ли не до самой земли.

«Ну, эта сорока и черта заговорит», — сразу определил Семен Александрович. И не ошибся. Сваха выпрямилась после поклона и затараторила, как сорока на колу:

— Доброго вам здоровьичка, Семен Александрович! К хорошим людям и дорога легкая, быстро доскакали…

— Погоди, — властно оборвал ее Григорий Петрович, — чирикать будешь, когда я скажу. Мне, Семен Александрыч, с глазу на глаз переговорить бы с тобой, давай чуток отойдем…

Отошли к крыльцу и только тут Семен Александрович, оглянувшись на супругу Дуги и на бойкую сваху, запоздало удивился — а жених-то где?

Не было жениха.

— Значит, такое дело, Семен Александрович, неувязка вышла, — Григорий Петрович снял фуражку и вытер перчаткой потный лоб, на котором выдавилась красная полоска, — сына моего из полка не отпустили, потому как большие маневры у них, и высокое начальство прибывает. Но слово мое крепкое и назад я его никогда не забираю. Без жениха обойдемся. Сделаем, как водится, по обычаю, чтобы бабы не кудахтали, а решим сейчас, чтобы время попусту не тратить. Какое твое слово будет?

«С кремешком атаман-то, — невольно отметил Семен Александрович, — ишь, как лихо запрягает. Да оно и к лучшему, чего воду переливать, со свадьбой торопиться надо — не успеешь оглянуться, там и молотьба подоспеет…» А вслух только и сказал:

— И мое слово крепкое. Идем в дом.

Все прошло по чину и по доброму, старому обряду. Вносили хлебный каравай на расшитом полотенце, сыпала скороговоркой, улещая хозяев, неугомонная сваха; Катерина Гавриловна отнекивалась, ссылаясь на слишком юный возраст невесты, саму невесту выводили к столу, и она краснела до слез от смущения, после рядились о приданом, затем выпивали-закусывали, и никто даже слова не молвил — почему здесь жениха не имеется и где он отсутствует?

Кому надо, те ведают.

Свадьбу решили играть через три недели.

Проводив гостей, Семен Александрович велел срочно заложить коляску — ему еще в Ярмарочный комитет надо было успеть.

2

— Вот как получается, лапушка, сосватать меня сосватали, а жениха я не увидела, и боязно мне — какой он? Вдруг страшный? Ой, как боязно… — Щенок, уютно покоившийся на руках Алены, свернувшись теплым катышком, приподнял головенку и вытаращил большие круглые глаза, а затем потянулся, высунув яркий шершавый язычок, и принялся лизать ее в подбородок, словно хотел обласкать и успокоить.

— Ой, да хватит тебе! — улыбнулась, отворачиваясь, Алена. — Разошелся… Знаю, знаю, что любишь и пожалеть хочешь. Ладно, лежи смирно.

Но щенок смирно лежать не пожелал. Вздернул головенку, насторожил обвислые еще уши и сердито тявкнул. Раз, другой…

Алена обернулась и замерла. На высоком глухом заборе, который огораживал сад на задах дома, сидел, свесив ноги, парень и молча смотрел на нее, прищурив темные узкие глаза. Алена испуганно попятилась, крепче прижимая к себе щенка, но парень приложил руку к груди и попросил:

— Погоди, не убегай, не бойся, я поговорить с тобой желаю. Меня Николай Дуга зовут. Отец мой сегодня свататься приезжал. Понимаешь?

Алена смотрела на него и молчала. Зато щенок, подпрыгивая у нее на руках, заходился в тонком тявканье, и даже хвостишко его крутился от сердитости.

— Да ты зверя-то своего утихомирь, — насмешливо сказал Николай, — а то вырвется ненароком и порвет меня, как тряпочку. Отпусти его на землю, он стихнет.

Алена послушно опустила щенка на траву, и тот действительно затих, побежал, переваливаясь, к старой рябине и там весело задрал толстую лапку, справляя необходимую нужду.

— Вот и ладно. Дозволь, я вниз спрыгну, а то сижу здесь, как петух на насесте. Дозволяешь?

Сама не зная почему, Алена согласно кивнула, и Николай легко спрыгнул с забора, легким шагом подошел к ней и остановился. Стоял, сунув руки в карманы темных брюк, в синей рубахе, распахнутой на груди, в картузе с лаковым козырьком (форму свою он на квартире оставил, одевшись по-простому) и смотрел с усмешкой, но внимательно. Алена от этого взгляда даже отступила назад — стыдно было, что ее так разглядывают.

— Ну, сосватали? — спросил Николай.

— Сосватали, — выдохнула Алена и зарделась от смущения жгучим румянцем.

— Без меня меня женили! Ловко! А теперь слушай, богатого купца дочка. Жениться я не хочу и не буду. Отцу про мое нежелание известно, да только уперся он, переломить меня хочет. Если переломит, горе тебе будет. Сам я пьяница запойный, а во хмелю себя не помню, недавно коня спьяну шашкой зарубил, как махнул, чуть не наполовину развалил. Вдруг я тебя лупить стану смертным боем… А еще в карты играю, как сяду играть — тоже себя не помню. Все могу проиграть, бывало, что последнюю рубаху снимал. Тебе такая жизнь нужна? Вот и хочу сказать — отказывайся замуж за меня выходить. Говори, что не желаешь судьбу свою молодую сгубить с дурным мужем. Клепай на меня, что придумаешь. Поняла?

— Неправда, — вздохнула Алена и зарделась еще сильнее.

— Чего неправда?

— Неправду вы говорите. У вас глаза хорошие.

— Эть! Кура-вара-буса корова! — Николай выдернул руки из карманов и шлепнул кулаком в раскрытую ладонь. — Я ей про Фому, она мне про Ерему! Да не хочу я на тебе жениться! Как еще разжевать, чтобы поняла?! Не хочу!

— И не женитесь, — от волнения и от смущения у Алены даже слезы на глазах выступили, но голос зазвучал твердо: — Только со своим родителем про это решайте, а я… я вам подпевать не буду и врать ничего не стану. Можете и моим родителям сказать. Полезайте через забор, а после зайдите через калитку, как добрый человек, и скажите. Я и калитку вам открою. Открыть?

— Еще чего придумаешь?! — Николай крутнулся, выворачивая каблуками траву, и вдруг остановился, озаренно хлопнув себя ладонью по лбу: — А давай так договоримся — я тебе другого жениха найду! У меня друг есть, тоже сотник, краси-и-вый, я с ним рядом, как поганка. Такой красивый, глянешь, и с ума сойдешь!

— Не хочу.

— Чего ты не хочешь?

— С ума сходить не хочу. Мне и так нравится — в разуме.

Алена сорвалась с места, на бегу подхватила щенка и убежала — только подол длинной юбки взвихрился.

И что ты с ней делать будешь?! Николай потоптался, глядя вслед Алене, вздохнул и полез через высокий забор.

«Девка-то с занозой оказалась, совсем не дурочка, — думал он, вышагивая по улице в сторону Ярмарочной площади, — с налету не уговоришь. Ладно, поглядим…» Хотя смотреть-то особо, понимал Николай, было некуда. Очень уж крупных дров успел он наломать. Сначала, правда, хотел схитрить и не написал рапорт командиру полка о пятисуточном отпуске, надеясь, что это будет оправданием, а отец без жениха свататься не поедет. Но полковник Голутвин никогда и ничего не забывал, вызвал к себе, выговорил, что рапорт не написан, здесь же приказал написать, и поставил свою положительную резолюцию, сказав при этом, чтобы его не забыли позвать на свадьбу. Что делать? Ехать домой, как говорил отец, и уже из дома — в Иргит, на сватовство? Ну уж нет! Николай подседлал Соколка и махнул прямиком в Иргит, где остановился у родственников своего друга, сотника Игнатьева. Сегодня, в назначенный день сватовства, подошел к дому Естифеева, надеясь, что отец одумается и без жениха не приедет. Зря надеялся. Своими глазами увидел, затаившись за толстым тополем, как подкатила родительская коляска. А когда она въехала в ограду, окончательно понял: худо дело, хуже некуда. Пошел к Ярмарочной площади, побродил там, в людской толчее, без всякой надобности и в конце концов снова вернулся к дому Естифеева, решив поговорить с невестой. Но и тут вышла промашка — не получилось разговора. Не захотела Алена его послушаться. Горит, как маковый цвет, глазки на мокром месте, а голосок — со звоном, твердый. И раскусила сразу, когда понес он околесицу про пьянство, про зарубленного коня и про игру в карты. Себе на уме девица, не в луже подобрали…

Печально размышляя обо всем этом, Николай и не заметил даже, что снова оказался в центре Иргита, пока не уперся глазами в веселую вывеску «Трактиръ». И вспомнил, что еще с утра ничего не ел — маковой росинки во рту не было. Недолго думая, поднялся на крыльцо заведения и толкнул дверь, которая, открывшись, выпустила на волю разноголосый шум, стуканье и бряканье, визгливые бабьи смешки и даже нестройную песню. Отыскал свободный стол и не успел еще сесть, как подлетел к нему расторопный половой — чего изволите?

— Пообедать мне, братец, надо. А там уж сам расстарайся…

— Водочки желаете?

— Водочки желаю, но пить сегодня не буду, не тот случай. Только пообедать.

Половой поскучнел лицом и испарился. Николай, по сторонам не оглядываясь, крутил в руках деревянную солонку, дожидаясь, когда ему принесут обед, и думал теперь о сестрах Гуляевых: успели они передать письмо Арине или не успели? Найти бы их да выяснить, но вот беда — не спросил, где они остановятся, а по всему городу искать — дело хлопотное. Да и ладно — отдали-не отдали, какая разница! — теперь он и сам может в театр пойти, и сам все исполнить, благо, что в запасе у него еще целых четыре дня. Успокоившись на этом, Николай ближе подвинул к себе глубокую чашку с мясной похлебкой, которую поставил перед ним половой, и взялся за ложку, как за топор — крепко проголодался.

За похлебкой последовал печеночный пирог, за пирогом — каша, и Николай остановил полового:

— Больше, братец, не таскай, не осилю. А вот чайку подай.

Пил чай и теперь, уже неторопливо и обстоятельно, оглядывал разношерстную трактирную публику.

— На свободное местечко присесть не разрешите?

Обернулся на голос, а перед столом, как столбик, стоял, печально наклонив голову набок, человечек маленького роста с морщинистым лицом, похожим на печеную картовочку. Тоненькие и тоже морщинистые ручки были крест-накрест сложены на груди, будто человечек собирался сейчас низко кланяться и о чем-то просить.

— Садись, — кивнул Николай, — место не куплено.

Человечек осторожно примостился за столом, уложил ручки на столешницу и сообщил:

— А у меня несчастье, молодой человек, уделите мне время, выслушайте, больше мне ничего не требуется.

Николай удивился — с подобными просьбами к нему никогда не обращались, и он, с любопытством разглядывая человечка, разрешил:

— Валяй.

— Мне в последнее время катастрофически не улыбается удача, преследуют одни лишь несчастья, и вот вчера случилось последнее — меня лишили средств к существованию. И я сейчас размышляю над одним-единственным вопросом — где мне взять эти средства?

— Если накормить надо, зови полового, я заплачу. А больше ничем не помогу.

— Вы еще очень молоды… простите, как вас зовут? Николай… хорошее имя. И сколько от него всяких слов — никольский, николин, николаевский… Так вот, Николай, если человек просит вас о соучастии, никогда не суйте ему кусок хлеба. Душу хлебом не накормишь. Душе нужно соучастие. Понимаете?

Николай, ничего не понимая, согласно кивнул. Очень уж забавно было ему слушать этого человечка и очень хотелось выяснить — чего он, собственно, желает, что ему нужно? А человечек между тем, не убирая рук со столешницы и продолжая сидеть ровно и прямо, не умолкал:

— На жизнь я себе зарабатывал гаданием по старинной книге Мартына Задеки. Не того Мартына, которого наши доморощенные умельцы в виде чертика посадили в ящик и откуда он достает записки, якобы предсказывающие судьбу. Ну вы, наверное, видели… Записочку бросят в ящик, а там — банка, нажимают на нее, и Мартын опускается, это он за запиской пошел, а затем поднимается — записку принес. И пишут на тех записках всякую ерунду — много ли надо темному человеку?! Еще и голосят-зазывают при этом: мой Мартын Задека знает судьбу каждого человека, что с кем случится, что с кем приключится, не обманывает, не врет, одной правдой живет… А я по-иному гадал, по книге старинной. Знаете, как она мудрено называется? Называется она — древний и новый всегдашний гадательный оракул, найденный после смерти одного стошестилетнего старца Мартына Задеки. Там толкование всех снов человеческих прописано и указано — к чему тот или иной сон приснился.

— А мне никогда сны не снятся, — признался Николай, — я только голову до подушки — сразу уснул. Голову поднял — утро на дворе. Как будто и не спал вовсе.

— Это вам потому, Николай, сны не снятся, что вы еще мало испытали в жизни. Вот пострадаете, помучитесь, и будут вас сны одолевать.

— Ну уж нет, — рассмеялся Николай, — лучше без снов и без страданий.

— А так в жизни не бывает.

— Ладно, не пугай, рассказывай дальше — чего с тобой случилось?

Слушая человечка с его странными речами, Николай развеселился, забавно было, думал про себя — вот еще какие чудилы на ярмарке встречаются! А тот, не сбиваясь с ровного голоса, продолжал:

— Я так гадал: подходит ко мне человек и рассказывает свой сон, а я книгу открываю, и сон этот растолковываю. А если вижу, что человек горем ушиблен, я помимо книги ему толкую — к счастью все, к благополучию. Очень у меня бабы гадать любили, они до последнего часа все счастья ждут. А как я Чернуху завел — ко мне в очередь пошли. Что за Чернуха? Да ворона. Я ее на улице подобрал, у нее крыло сломано было, выходил, выучил. Она у меня такая умница, только что говорить не умела, но каркала всегда в точку. Растолкую сон и спрашиваю: правильные слова, Чернуха? Она крылом, которое не сломано, хлопает, клюв разинет, и во всю моченьку — карр! Значит, правильные слова, верные — будет счастье. А много ли человеку надо? Обнадежили, он и радуется, и дальше живет.

— А с тобой, выходит, несчастье выплясалось? И какое?

— Уснул я. Присел на солнышке, разморило, и уснул. Сон видится, будто бы я красавцем стал, роста высокого, в красной рубахе, кудрявый, иду по ярмарке, а мне все в пояс кланяются и величают по отчеству. И вдруг вижу — навстречу мне девица бежит, а в руках у нее — моя Чернуха. Я тоже хотел навстречу им кинуться, а ноги не идут… Будто к земле пристыли! И тут проснулся… Обворовали меня. И книгу украли, и Чернуха пропала, и карманы наизнанку вывернули… Вот какое горе, Николай!

— Да, крепко не повезло тебе, — Николай, проникнувшись сочувствием к чужому несчастью, покивал головой: — Без куска хлеба, выходит, остался?

— Остался, — вздохнул человечек.

— А я-то чем тебе помочь могу?

— Помог уже. Выслушал, вот на душе у меня и полегчало. Спасибо тебе, Николай.

Человечек встал, поклонился и вышел, семеня мелкими шажочками, из трактира, растворился в ярмарочном многолюдье. Николай, торопливо расплатившись с половым, выскочил на крыльцо, сам не понимая, зачем это делает и почему ему очень хочется еще раз увидеть странного человечка. Но его и след простыл.

«Вот тебе и Мартын Задека, узнает судьбу каждого человека», — постоял на крыльце, повертел в руках картуз с лаковым козырьком и направился прямиком к городскому театру, но замешкался возле круглой тумбы, на которой висела большая афиша. Посмотрел, полюбовался на крупные буквы, несколько раз перечитал:

Городской театр!

Впервые в Иргите!

Концерт-галла единственной в своем жанре

известной исполнительницы русских бытовых песен

и цыганских романсов

несравненной

Арины Бурановой

при аккомпаниаторах талантливых музыкантах

Александре Сухове и Алексее Благинине

Спешите!

3

И вот они выплыли — три лебедушки. В новых цветастых кофтах, в новых высоких ботинках с алыми шнурками, из-под ярких платков, накинутых на плечи, покачиваются ниже спин толстые косы в лентах. Даже младшенькая, подражая старшухам в степенности, словно подросла в считаный час и тоже заневестилась — глазенки горят-сверкают, на щеках румянец зардел. Поликарп Андреевич глянул недовольно, построжиться хотел — шибко уж расфуфырились! — но суровое слово застряло в горле, потому что пронзила внезапно и остро, до слезы, простая мысль: дети-то выросли. Сохранил он их, выходил, вынянчил после смерти Антонины, не дозволил им хлебать полной мерой горькую и безрадостную сиротскую долю. Отвернулся, заморгал, делая вид, что в глаз соринка попала. Марья Ивановна цепко стрельнула на мужа внимательным взглядом, все поняла, но сделала вид, что не догадалась, что невдомек ей, глупой бабе, додуматься — по какой такой причине мужика слеза пробила. Только и сказала:

— Ну, пошли мы, Поликарп Андреевич, проводи нас хоть маленько.

— Ты там гляди, воли им не давай, и рот не разевайте. Ярманка, она полоротых любит — ах, ах, и остался в одних портах…

С языка у Марьи Ивановны едва не слетело известие, что девки портов не носят, но она вовремя спохватилась и окоротила себя — не залезай за борозду! Вздохнула и послушно заверила:

— Да ты не тревожься, я догляжу. Пошли, девоньки, пошли, Поликарп Андреевич.

И гуляевское семейство в полном своем составе степенно и важно вышагнуло за ограду, на улицу, по которой густо шли люди, как это всегда бывало в ярмарочные дни. Проводил Поликарп Андреевич своих домашних недалеко, до ближнего переулка, там круто развернулся и молчком пошагал в обратную сторону, к дому Алпатова.

А дочери его, оставшись без строгого отцовского догляда, загомонили все разом, радуясь теплому дню, многолюдью, своим нарядам, а больше всего — долгожданной свободе и предстоящему гулянью по ярмарке. Особенно радовались Клавдия и Елена. Доверились они маменьке и рассказали, что имеют тайное поручение от сотника Николая Григорьевича Дуги, рассказали, что сильно просил он выполнить это поручение, и отказать они ему не смогли. Дали согласие и письмецо взяли, а теперь, приехав в город, растерялись и не знают, что с ним делать. Мария Ивановна для начала старших падчериц своих отругала, затем, посердившись, согласилась им помочь, только строго-настрого наказала, чтобы они весь день были, как шелковые, и чтобы ни одним шагом не огорчили тятеньку. Клавдия и Елена мигом вымыли полы во флигельке, дорожку от крыльца вымели вениками, вещи все разложили и бросились со всех ног помогать тятеньке, который разбирался с узлами в подвале — любая работа у них в руках горела словно сухая береста.

Ну и как отцу не порадоваться, глядя на своих работящих дочек?!

Как ему не кивнуть, разрешая им выйти на ярмарку, где столько много всяческих чудес и забав?!

А вот и Ярмарочная площадь впереди, до которой сейчас добраться стоит трудов — вся Сенная улица забита подводами и телегами, кони от тесноты вскидывают головы, ржут, а по деревянному тротуару на краю улицы и вовсе не протолкнуться: народ валит, как в храм на Пасху.

От такой великой толкотни гуляевские девушки примолкли, заозирались растерянно, но Мария Ивановна торила в толпе дорогу, будто острым плугом резала землю. И оглядываться не забывала: все ли на месте, никто не потерялся?

Но вот людской водоворот иссяк, и они вышли на площадь. Здесь уже было не так тесно и столь необычно, что захватывало дух. Крутились пестрые карусели, возле балаганов кричали отчаянными голосами зазывалы, огромные качели взмывали в самое небо, и люди, взлетающие на этих качелях, казались снизу маленькими, как куколки.

И все шумит! Шумит-голосит! Блестит-сверкает! Продает-зазывает! Манит к себе — подойди, даже если денег мало, взгляни хоть одним глазком! Прикинь-примерь!

Но Марья Ивановна и здесь не сплоховала — не впервые она на ярмарке и знает прекрасно, что покупать для хозяйства даже самую малую мелочь, пока ярмарка не открылась, значит, переплачивать. Обождать требуется, когда горячка схлынет. Продавцы-купцы глаза свои завидущие протрут, цены потихоньку уронят, вот тогда и примерять можно и торговаться. Поэтому она сразу сказала падчерицам, чтобы они на торговые ряды напрасно не пялились — не будет нынче обновок. А вот повеселиться… Повеселиться нынче можно.

Сначала купили билеты в театр, после, дожидаясь начала концерта, покатались на каруселях и покачались на качелях. Угощались кедровыми орешками в бумажных кулечках, леденцами на палочках, попробовали мороженое в вафельных стаканчиках и, наконец, с трудом отыскав свободную скамейку, присели, переводя дух.

Радостно было девицам, и хотя ныли ноги от долгой ходьбы, зато улыбки цвели на милых лицах, как цветы в срединную пору лета. Марья Ивановна обмахивалась синим платочком, этим же платочком вытирала пот со лба и приговаривала:

— Ой, девки, с греха с вами сгоришь! Старая уж я корзинка, по базарам меня таскать. Голова кружится и в пот кидает. А теперь еще и неведомо куда пойдем. Какой такой концерт, кака така певица — сроду не видела!

— Вот и поглядим, мы тоже не видели, — смело вставила свое слово бойкая Клавдия, — чай не хуже других людей, вон их сколько в очереди стояло!

— Язык у тебя, Клавдя! Ох, язык! Вот выйдешь замуж — прикусишь.

— А как же я без языка-то буду, мне тогда и слова сказать нельзя.

— В тряпочку станешь помалкивать — милое дело.

— Так мужу-то со мной неинтересно будет, коли я молчать возьмусь.

— В самый раз.

Марья Ивановна хотела еще что-то сказать, наставляя Клавдю на путь истинный, но осеклась и, зорко сверкнув глазом, приподнялась со скамейки. Приставила козырьком ко лбу ладонь, закрываясь от закатного солнца, и сердито выговорила:

— Ой, девки, да вы меня обдурили, старую. Нагородили небылиц, а он вон, ваш казачок, разгуливает, как на параде. Э-эй, милый, погляди-ка на меня! Тебя, тебя зову! Что, соседей не узнал?! Ну-ка, иди сюда!

Ох, и глаз был у Марьи Ивановны, не глаз, а — алмаз! В сплошной и разношерстной толпе, текущей в разные стороны, умудрилась она разглядеть Николая Дугу, хоть и одет он был не в военную форму, в какой привыкли его видеть в Колыбельке, а в голубую рубаху с настежь распахнутым воротом и в серые штаны с напуском над сапогами. Николай, услышав ее голос, застопорил стремительный шаг, обернулся и, увидев Гуляевых на скамейке, быстро направился к ним.

— Это с какого ж квасу, миленькие, вы турусы передо мной разводите, — с места в карьер взялась отчитывать своих падчериц Марья Ивановна, — он что, казачок-то, безрукий-безъязыкий — вон какой бравый! Вот сам пускай и передает свои записки!

Она вздохнула, набирая в грудь побольше воздуха, чтобы продолжить, но Николай опередил ее, вклинился и быстро, скороговоркой, объяснил, что отпуск он получил совершенно неожиданно, что хотел их разыскать, чтобы забрать записку, но не знал, где они остановятся, и теперь рад, что все устроилось наилучшим образом.

И протянул руку к Клавде, которая из-за ворота платья достала записку и вложила ее в раскрытую ладонь Николая. Он сжал ладонь, комкая записку в бумажный комочек, поклонился; Марье Ивановне — в отдельности, и быстро ушел, не сказав больше ни слова и не оглядываясь.

Гуляевские девицы смотрели ему вслед круглыми от удивления глазами. Марья Ивановна только и нашлась, что сердито выговорила, покачивая головой:

— Ну и хлюст…

А сам Николай Дуга, дойдя до городского театра, встал в длинную очередь, которая вела к кассе, постоял, вдруг рассмеялся в голос и его узкие темные глаза блеснули. Выскочил на улицу, обошел театр, поглядывая на окна первого этажа. Некоторые из этих окон были раскрыты по причине жаркой погоды, и Николай, прищурившись, прикидывал: высоковато — с фундамента, даже если и подпрыгнуть, до подоконника не достать. Эх, веревку бы с железной кошкой! И еще раз рассмеялся, представив, сколько здесь зевак соберется, пока он залезать будет.

Не хотелось ему стоять в очереди за билетами, не хотелось ему сидеть в зале, хотелось ему, как горькому пьянице рюмку водки, совсем иного: притаиться в укромном уголке на сцене и смотреть на Арину так, чтобы она была вблизи, совсем-совсем рядом, чтобы протянуть руку, если повезет, и дотронуться до нее, успеть сказать хотя бы два слова, когда она будет проходить мимо…

На сцену он бы загодя пробрался и уголок бы укромный отыскал, где бы его никто и не увидел, но вот беда — окна высоковаты…

От расстройства даже кулаком в раскрытую ладонь стукнул и, не зная, куда руки девать, сунул их в карманы. А это что такое? Вытащил смятую бумажку. Да это же записка Арине Бурановой, которую он сочинял весь вечер. И хотя он помнил ее наизусть, бумажку все-таки развернул и прочитал:

«Многоуважаемая Арина Васильевна! Вспоминаю нашу встречу на пароходе “Кормилец” и думаю о Вас с самыми превосходными чувствами. Записку эту шлю, чтобы знали Вы, что есть у Вас надежный друг, готовый сделать все, что ни прикажете. И еще имеется просьба — не откажите мне во встрече, когда я приеду в Иргит. Преданный Вам Николай Дуга».

Сейчас записка показалась ему глупой и ненужной. И зачем ее написал? Николай разорвал бумажку на мелкие клочки, подбросил их вверх, и они весело разлетелись, подхваченные ветерком.

Он еще несколько раз прошелся перед театром, поглядывая вверх, и вдруг осенило: кроме парадного есть еще черный вход! Круто развернулся на каблуках и будто в гору уперся — перед ним грозно возвышалась сердитая Ласточка. Руки в бедра уперты, локти расставлены и от этого она казалась еще необъятней, заслоняя своей фигурой всю Ярмарочную площадь.

— Ну и чего ты на меня уставился своими гляделками? — сиплый голос срывался после каждого слова, и поэтому каждое слово звучало по-особенному внушительно. — Тоже залезать собрался? Лезут и лезут, как тараканы, в окна и в те лезут! Ладно, ступай за мной. Навязались на мою голову!

— А куда ступать-то, милая барышня? — Николай вжал голову в плечи, согнул ноги в коленях и снизу вверх робко взглянул на Ласточку, делая вид, что очень уж сильно он испугался.

— Не придуривайся, парень, разгибайся и за мной ступай. Арина Васильевна из окна тебя увидела, велела к себе привести.

Николай ошарашенно выпрямился и послушно, как привязанный, пошел за Ласточкой.

А еще говорят, что чудес не бывает!

Быва-а-ют!

4

Стояла она теперь перед ним, смотрела на него теплыми синими глазами, и губы ее весело вздрагивали — Арина едва сдерживала смех, потому, как сильно уж растерянный вид был у бравого сотника, будто посадили его не в свою телегу и привезли неизвестно куда.

— И кого ты, Николай Григорьевич в этих окнах выглядывал? Уж не меня ли, грешную?

— Было такое желание, — честно признался Николай, — и поглядеть желательно, и послушать. Только я рядышком хочу, чтобы на сцене, в уголке…

— Да чего уж в уголке-то ютиться?! — Арина прыснула по-девчоночьи и рот ладошкой прихлопнула, выправилась и закончила: — Мы тебя, Николай Григорьевич, на самый первый ряд посадим, как дорогого гостя. Вот Ласточка тебя отведет и посадит. А мне, извини, переодеться нужно. А уж после концерта и поговорим… Хорошо?

Николай молча кивнул и двинулся следом за Ласточкой, которая уже направилась по узкому коридору, обозначая свой грузный ход громким поскрипыванием дощатого пола. Усадила она Николая на первом ряду еще пустого и гулкого зала, строго наказала, чтобы сидел он смирно, а после, когда все закончится, никуда не уходил — сама за ним придет и отведет, куда нужно. Он и сидел, послушно выполняя наказ, смотрел во все глаза на сцену, и ему никак не верилось до конца, что он сейчас услышит голос Арины, услышит, как она поет — без шипенья граммофонной иголки по пластинке, без отзвука в широкой медной трубе… И так он был занят этим своим ожиданием, так торопил время, которое, как ему казалось, тянулось уж очень медленно, что не оборачивался назад, не видел, как зал густо наполнялся людьми и будто опомнился лишь тогда, когда рядом с ним уселся толстый господин в поддевке и, сняв шляпу с широкими, выгнутыми полями, осторожно положил ее на колени, а затем, вздохнув, снисходительно промолвил:

— Ну-ну, поглядим-послушаем… Может, и деньги зря выкинул… Как думаешь, парень?

Николай не отозвался, продолжая во все глаза смотреть на сцену, на которую выходили и усаживались на стулья Сухов и Благинин.

И вот она — Арина.

Совсем на себя не похожая, будто переродилась заново. И ростом выше, и лицом — несказанно красивая. А когда она запела и когда голос ее взял необоримую власть над всеми людьми, которые ее слушали, она и вовсе показалась недосягаемой.

Николай был так поражен, что даже не хлопал, как другие, в ладоши, не кричал восторженно, даже не шевелился, лишь заметил краем глаза, как его толстый сосед вытирает глаза полями шляпы и мотает при этом головой, словно хватил безразмерно горькой, обжигающей водки.

А голос Арины летел и летел, как одинокая птица в необъятном небе — то она чертила плавные круги, широко раскинув крылья, то замирала, камнем устремляясь вниз, то отчаянно билась, одолевая порывы ветра, и свечой возносилась в самое поднебесье, и там, в немыслимой выси, звенела тончайшим серебряным звоном. Душа стремилась следом за этим голосом-птицей, туда, в поднебесье, и тоже пела, звенела серебром, сбрасывая с себя, как засохшую коросту, житейскую накипь, и тогда проступала нежная, розовая, младенческая кожица — чистая и безгрешная.

Арину долго не отпускали со сцены, заставляя снова и снова петь на «бис», забрасывали цветами, кричали, хлопали, а она кланялась низким поясным поклоном и ее волосы рассыпались, обрамляя лицо, на котором устало светилась словно бы виноватая улыбка.

Так и просидел Николай, не шевельнувшись, до самого конца, пока не опустел зал и пока за ним не пришла Ласточка. Тронула за плечо, сиплым голосом спросила:

— Ты часом не уснул, парень? Эй!

Он поднял на нее глаза, совершенно не понимая — о чем она спрашивает? Оглянулся, увидел, что они в зале вдвоем остались, тряхнул головой, словно приходя в себя, и только после этого отозвался:

— Может, и вправду сон был…

— Какой сон? — не поняла Ласточка.

— Да уж такой. — Николай поднялся с сиденья и пошел по пустому проходу, направляясь к выходу из зала.

— Погоди, ты куда? — встревожилась Ласточка. — Тебя же Арина Васильевна ждет!

— А зачем?

— Ну уж я не знаю! — Ласточка широко развела ручищи. — Мне про это ничего не сказывали. Давай заворачивай!

Николай послушно пошел назад, затем также послушно шагал следом за Ласточкой по узкому коридору, пока не оказался в маленькой комнатке, где сидели и пили чай Сухов с Благининым.

— Тут подожди, — указала Ласточка на свободный стул и, приглядевшись, спросила: — Случилось чего? Какой-то ты… Как не в себе.

— А вот подай нам, Ласточка, по рюмочке, мы и придем в себя, — весело отозвался за Николая неугомонный Благинин и подмигнул хитрым глазом.

— Да ну вас! — отмахнулась Ласточка и вышла из комнатки, крепко прихлопнув за собой дверь.

— Садись, чай пить будешь? — пригласил Благинин.

— Нет, — Николай помотал головой и остался стоять, привалившись плечом к стене.

Он и сам не понимал, что с ним происходило. Так стремился, так желал оказаться рядом с Ариной Бурановой, завороженный ее голосом с граммофонной пластинки и портретом из журнала «Нива», так азартно стремился попасть на пароход «Кормилец» и в уголок иргитского театра, а теперь… теперь, когда исполнилось его желание, он испытывал в душе только потрясение, пережитое в зале, и — ничего больше. Неведомое ему раньше чувство светлой умиротворенности захватывало его полностью, без остатка. И еще хотелось сейчас побыть одному, посидеть где-нибудь в тихом, укромном месте, чтобы чувство это не растратилось и не исчезло.

Он откачнулся от стенки и уже собирался выйти из комнатки, как дверь распахнулась, и Ласточка широко взмахнула рукой, показывая, чтобы он следовал за ней. Николай вышагнул за порог, пошел, глядя в широкую необъятную спину, плотно обтянутую пестрой кофтой, и не заметил ступеньки в коридоре, запнулся, едва не упал, успев зацепиться рукой за стену.

— Ты чего? Ноги не держат? — Ласточка, обернувшись, внимательно на него смотрела и поддергивала рукава кофты, словно собиралась подхватить его, если он снова начнет падать. — Да ты в себе ли, парень? Будто пьяный…

— В себе, в себе, и капли во рту не было. Запнулся нечаянно. Куда теперь?

— Куда, куда… — проворчала Ласточка, — на кудыкину гору! Ты бы, парень, отказался и не ездил с ней, она, Арина Васильевна, такая у нас, норовистая, взбредет блажь в голову и — вынь да положь! Ты скажи, что не можешь…

— Чего я не могу?

— Ну придумай, соври чего-нибудь, что я, учить тебя буду!

— Ты про что говоришь? Я понять не могу!

— Да где уж тебе понять! Как мешком стукнутый! Ясным языком толкую — Арина Васильевна куда-то ехать с тобой собралась, и коляска вон у черного входа стоит, ждет… Дед какой-то страшный сидит. Чует мое сердце, не к добру это… Ты откажись, парень, скажи, что захворал! Ой беда, и Яков Сергеича, как на грех, нету — дела у него нашлись! А то он не знает, что за ней глаз да глаз нужен! — выговорив все это на одном сиплом выдохе, Ласточка осеклась, обреченно махнула рукой и громко затопала к черному входу, толкнула широкой растопыренной ладонью толстую тяжелую дверь, и та отлетела нараспашку словно была невесомой.

На улице тихо покоился теплый майский вечер. Над Быстругой, догорая, истаивал огненный закат, но длинные, розовые полосы его еще лежали на земле, и даже необъятная, седая борода Лиходея отсвечивала, словно ее подкрасили. Сам Лиходей, уже без балалайки, сидел на козлах, перебирая в руках вожжи, сдерживал своих коней, готовых рвануться в галопе, и нетерпеливо оглядывался, ожидая приказания.

Конец ознакомительного фрагмента.