SnakeQueen

Михаил Щербенко, 2022

После драматических событий в жизни Алекс хочет начать всё заново за океаном, но от прошлого уйти не так легко.

I would not dare to count myself among all the famous warriors —

even though I share the same brave heart

I

(Boston, MA)

— Мы умираем не на самом деле. Думайте об этом как об обновлении. Словно мы погружаемся в сон, и, просыпаясь, становимся вновь живыми. Словно очищаем разум от всего лишнего, наносного, тяжёлого, — сказал Тайлер, и лицо его освещалось белым экраном телефона, с которого он зачитывал текст. — Суть упражнения проста. Уединитесь в тихом месте, закройте глаза и полностью погрузитесь в себя. Представьте, что вы далеко в океане, вокруг ночь, волны усиливаются как перед штормом. Вы совсем одни, без спасательного круга, удерживаетесь на поверхности лишь силой своих мышц, но надолго вас не хватит.

— Да, — ответила она, стоя на коленях, в той позе, что называют ваджрасана, позе самураев древности.

Глаза закрыты, все иные чувства обострены.

— Представьте, что вы начинаете тонуть. Задержите дыхание, будто ушли под воду с головой. Держитесь как можно дольше, — продолжал Тайлер. — В эти мучительные минуты, когда вы держитесь, пусть ваш разум будет полностью пуст. Думайте только о воде, о бесконечных водах, что заливают вас изнутри. Держитесь как можно дольше. Убедите себя, что вдыхать нельзя, что вы действительно под водой. Примите мысль, что это и есть смерть, это и есть абсолютный покой. Будто вас погребли заживо, но вы уже смирились со своей участью.

— Да, — вновь сказала она.

— Волны накатывают где-то наверху, вы чувствуете их телом, однако вам не страшно. В вас рождается какое-то умиротворение из-за того, что вы одни в этой тишине.

— Да.

— И вот, когда держаться уже нет сил, впереди, на поверхности появляется какой-то размытый силуэт. Вы хотите разглядеть его, но не можете, вас затягивает глубже. Нет сил вдохнуть. Только вода, холодная как лёд.

— Да.

— Когда держаться уже нет сил, и тьма смыкается вокруг, вы вдруг видите прямо перед собой борт лодки. Вы хватаетесь за него, но не в панике, а очень спокойно, поднимаетесь над водой и делаете первый вдох. Этот вдох вы чувствуете как новое рождение. Вы вернулись из мира мёртвых, вернулись обновлёнными, оставив все свои сомнения позади. Почувствуйте, что вы вновь живы, вновь дышите. Ничто вас больше не тревожит. Внутри только приятная пустота, едва видимое внутреннее сияние. Вы можете пойти и сделать всё, что задумали. Ничто вас не отвлекает. Вы словно родились заново. Теперь вам всё подвластно.

— Да.

— Тогда начинайте считать до десяти. Медленно и размеренно. От одного до десяти. И когда вы дойдёте до конца, всё будет уже по-другому.

Тайлер закончил читать, и экран погас. Он сидел рядом с ней на складном стуле, чуть нагнувшись вперёд, отгородившись от мира капюшоном своего красного худи. Когда экран погас, его лицо вернулось в первозданную полутьму.

— Давай, сосредоточься. Делай, как в книжке написано… да, ты и сама знаешь, — сказал он. — Я не буду мешать. Считай, что меня нет.

По звуку шагов она поняла, что он ушёл.

Тайлер был прав, и она знала, что нужно делать, просто ему хотелось иногда напоминать об очевидных вещах. Как человеку, который всё время проверяет карманы, чтобы убедиться, не забыл ли ключей.

Она сидела на коленях в углу большого зала, залитого искусственным светом, что исходил от длинных ламп под потолком, в окружении белых стен, напоминавших то ли больницу, то ли терминал регионального аэропорта. Ей не нужно было видеть этого, чтобы знать. Всё уже отпечаталось в памяти.

Впереди ряды раскладных стульев, чуть дальше синие маты, на которых люди лежат или сидят, скрестив ноги. На одной из стен висит телевизор, по которому без звука транслируют шоу и рекламу в перерывах.

Поначалу сложно настроиться. В голову лезут обрывки разговоров, голоса тех, кто сидит перед ней или бродит туда-сюда, не в силах снять напряжение. Время от времени по всему телу, передаваясь через пол, проходит вибрация тяжёлых басов, и она знает, что это звук из главного зала, отделённого от них чёрным занавесом. Там действо уже началось, и толпа видит, как чьи-то надежды рушатся в одночасье.

Фразы без начала и конца, вырванные из контекста, только здесь и сейчас.

— Там, в холле поклонники ждут, хотят сфоткаться с любимым чемпионом, — сказал один голос.

— Мне сейчас не до этого. Пусть катятся, — ответил другой.

— Ты должен. Таковы правила, сам знаешь…

Чьи-то быстрые шаги по полу, маты скрипят под ступнёй при резком повороте, удары в такт. Она не разминается, ещё есть время, ей нужно настроить свой разум, это важнее. Слишком много посторонних звуков, сложно подавить всё, словно отрезать и уйти в себя.

— Не беспокойся, ты легко вынесешь этого ублюдка. Он — ирландец, а они все быстро ложатся, — напористо говорил чей-то уверенный, торопящийся голос. — Просто выйдешь и повалишь его с правой…

Ещё одна попытка подавить всё лишнее, словно белый шум, помехи, идущие по экрану.

— После этого надо будет отпраздновать. Пойдёшь со мной в бар? Чем бы ни кончилось…

— Если не в больницу сразу…

Она сделала ещё одно усилие, и, вот, всё ушло.

Тело погрузилось в воду как камень, и сразу же её затянула холодная глубина, внешние звуки сменились ритмом сердцебиения, появилось то чувство, будто уши заложило от давления. Это не ложное воспоминание, она знала это чувство раньше. То мысленное утопление, о котором ей читал Тайлер, было лишь ментальным трюком, не наполненным ничем конкретным, как и слова пособия по тренингу, но она могла наполнить его собственным смыслом, личной памятью. Она кидалась в эти внутренние воды как в детстве со скал, у Кали Лименес, где белые горы возвышаются слоёным бисквитом, и маленькие домики рыбаков лежат в руинах после давнего землетрясения. Без страха и сомнений, в эту пенную от прибойных волн, беспокойную воду, будто смерти нет.

Так всегда бывает, что одни воспоминания тянут за собой другие, и теперь она могла видеть всё, что хотела, перемещаться по нити своей памяти, будто рыба на крючке, разматывающая катушку спиннинга. Всё глубже и глубже. Над головой, над разметавшимися волосами перекатываются волны. Она сделала первый вдох и начала считать.

— Не устала от переездов? Лондон, Оксфорд, другая страна… Знаю, что это не легко, — сказала мама, когда они ещё стояли перед входной дверью нового дома, и такси не успело отъехать от обочины. — У нас не было выбора.

— Я могу выдержать всё…

Воспоминания — это никогда не воспроизведение прошлого, но всегда реконструкция. Теперь это было ей очевидно. Она сама уже не могла сказать, какие фрагменты были реальны, а что достроено её сознанием. Действительно ли мама находилась в той позе, действительно ли говорила именно такие слова, или это была лишь общая интонация, какое-то внутренне чувство, вдруг запомнившееся навсегда.

Сложно контролировать направление этого потока. Она чуть отпустила, и всё понеслось без всякого порядка.

— Ты и есть мой гомеровский герой. Особенно, когда стоишь, так вот, на скале, только копья не хватает, — говорит мама. — Молодой Ахиллес, до времени притворявшийся девой.

Море, которое она не забудет.

— Почему ты не сказала мне, что упала вчера? Наш сосед видел, как ты возвращалась с разбитым шлемом. Зря я согласилась купить тебе этот чёртов мотоцикл. Почему не сказала?

— Это обычное дело в Лондоне, все падают. Был дождь, сама видела. Ничего страшного, не хотела тебя беспокоить.

— Ты должна быть осторожна, Алекс…

Красные туши двухэтажных автобусов в сырой дымке и чёрный, мокрый асфальт.

— Их самолёт шёл очень низко над уровнем моря. Мы пока не знаем, что произошло, мисс Адамс, — это уже не первый, кто рассказывает им о случившемся, но в память почему-то врезался его спокойный, монотонный голос. — Там идёт поисковая операция…

Она помнит этот самолёт по фотографиям. Маленькая «Сессна-510», белая как чайка, на которой ей самой очень хотелось полетать.

— Я была права. Ты веришь мне? Что бы тебе ни говорили, знай, что я была права.

— Верю, — глаза мамы не оставляют сомнений. — Всё будет хорошо. Я тебя вытащу, что бы ни случилось.

— Они заслужили всё, что я с ними сделала…

Главное было в том, что она поверила. Не смотря на всё, что ей рассказали полицейские, она поверила, без сомнений. Когда лежишь в маленькой камере на узкой койке, упираясь ногой в стену и глядя в подвешенный под потолком телевизор, так важно знать, что она поверила.

— Ты изобрела какой-то новый язык. Половина слов английские, а половина русские, — смеётся отец. — Что у тебя за каша в голове?

— Вы сами меня запутали. С мамой говори по-английски, с тобой по-русски. И чего ты от меня хочешь?

— Нельзя забывать наше наследие. Это важно. Тебе надо читать больше русских книг…

Два языка как два континента, столкнувшихся в ней, уходящих своими пластами один под другой.

— Может, тебе стоит больше думать о важных вещах, а не о спорте? Есть же важные вещи в жизни. Оксфорд, продолжить моё дело, — мама осторожна в словах, не хочет давить. — Что тебе даст это твоё занятие?

— Это важно для меня. Представь, я могу выиграть Олимпиаду. Вот будет здорово.

— И что это даст тебе для дальнейшей жизни?

— Это и есть моя жизнь…

Разные места, разные города, общее только одно — там поднимают её руку, и на короткое мгновение возникает мимолётное, но тёплое чувство радости.

«Нет. Всё перепутано, всё было совсем не в том порядке, — поморщилась она. — Это не то, это не помогает. Я должна забыть, должна очистить разум от всего лишнего. Нужно считать».

Один. Вновь волны бушуют во тьме, вновь она смотрит на них словно снизу, погружаясь. Два. Она не пытается бороться, тело расслабленно парит в толще воды. Три. Когда не дышишь, время как будто замирает. Четыре.

У многих народов существовали особые ритуалы, позволявшие подготовить свой разум к битве. Все они исходили из того, что единственный путь к этому — самоотречение. Практики дыхания, ритмичные движения, гипнотический транс — это лишь средства, разные способы достижения цели, которая неизменна. Забыть себя, наполниться чужой, словно божественной волей, выйти за пределы. В таком состоянии можно натворить дел, великих и страшных. Она, как и всегда, была готова рискнуть.

— Это называется «лисса», — сказала мама как-то давно, когда они ещё могли с порога собственного дома видеть горные цепи и вершины в синей дали. — Боевое безумие у древних, превращение в зверя. Это слово связано с именем волка на греческом.

— Не обманываешь?

— Я всё-таки у тебя археолог. Кому как не мне это знать?

— Тогда я буду словно оборотень.

Теперь уже ничто не отвлекает. Можно вспомнить себя в зверином облике. Память — это лишь реконструкция, а поэтому там может быть всё, что угодно. Наяву или в снах. Когда-то давно ей снился сон, как она бежит в волчьем обличье, охотится на лосей в снежном, ночном лесу. Даже сейчас можно было воскресить то яркое чувство, будто тело тонет в глубоком снегу, а глаза слепнут от яркого света фар, когда она пересекает чёрную реку шоссе. Многие реальные события стёрлись из памяти, от них осталось лишь какое-то марево, а сон этот запомнился на долгие годы. Ей нужно было лишь воскресить, дать толчок, и всё само закрутится.

— Ты же знаешь, чем занимаешься на самом деле, если отбросить мифологию и порождение внутренних образов? — сказала мама. — Ты спускаешься, погружаешься в низшие слои своего разума. В подсознательное, к твоему лимбическому мозгу, где нет рефлексии, лишь вспышки голых эмоций. Не заходи слишком далеко.

— Как далеко это твоё слишком?

— Становясь кем-то другим, помни о том, кто ты есть на самом деле.

— Я знаю.

— Ты принимаешь это слишком близко к сердцу. Хочешь забыть всё человеческое в себе. Но не забывай о том, кто ты. Не забывай о том, что связывает нас.

— Я забуду лишь на время…

Это был тёмный еловый лес, стоявший по берегам скованной льдом реки. Накануне вьюга сорвала с его ветвей снежный покров, сделав мрачным и голым, вьюга бушевала на открытых равнинах, закручивала снежные вихри и стирала любые следы на белом щите земли, но теперь распогодилось, словно в предвестии оттепели. Она чувствовала это в течении воздушных потоков. Пробиваясь через сугробы, пробегая по линии берега, где лёд был лишь слегка подёрнут снежным полотном, она вдыхала острые запахи приближения весны. Как удивительно было ощущать себя живой среди этого мира молчаливой, холодной смерти, где всё недвижно, превращено в лёд или камень.

Ей не нужно было убеждать себя в своей волчьей природе. Где-то в глубинах сознания, во внутренних структурах мозга это и так было очевидно.

Те, кому доводилось сражаться, знают простое правило. Не нужно представлять себе врага человеком, лучше думать о нём как о звере, на которого идёт охота. Она читала об этом в детстве, в одной из тех книг, что любила листать на кровати в своей комнате, представляя себя воином давних времён.

«Пусть это будет просто зверь. Смотрите на него через ваш прицел как охотник, примите себе такое мировоззрение, и вам будет легче делать необходимое».

Это и есть зверь. Она уже может чувствовать его запах, настолько он близко.

След оленя в снегу вёл её как магнит, и скоро она уже видела добычу перед собой. Могучие рога как ветвистые деревца над головой, бока, вздувавшиеся от усталости, его тяжёлое дыхание. Она настигала его стремительными рывками.

«Думайте о вашем враге как о звере».

Всё произошло быстро, как в тех фильмах на «National Geographic». Она сомкнула челюсти под бедром, повинуясь волчьим инстинктам, повисла на нём всем телом, рванула головой и завалила его на бок. В снегу развернулась борьба. Она чувствовала удары его копыт, но рот её уже обжигал острый и горячий вкус крови, и она знала, что не отпустит, что бы ни случилось. Его глаза были мёртвы как стекло. С каждым мгновением она всё больше проникалась этим чувством. Все мысли, воспоминания уходили, становились лишними, как у зверя, что может ощущать напрямую, стремиться к единственной цели. Ничего в ней не осталось, кроме жажды. Это была не ненависть, она лишь смутно помнила черты лица той, что должна была встать против неё, но что-то вроде концентрации на процессе.

Пять. Нет никакого сопротивления. Шесть. Она уже мертва под водой, медленно кружится в нижних слоях прибойных волн. Семь. И в этой смерти она поднимается на поверхность, натыкаясь на мокрый, дубовый борт одной из тех лодок, что ночевали на песке у Кали Лименес, оставшись в детских воспоминаниях. Восемь. Чьи-то руки подхватывают её сверху, она летит в этих руках, невесомая как душа, и делает первый вдох. Девять.

— Пора, Алекс, — Тайлер коснулся её плеча, вернув в мир живых. — Теперь иди и убей её.

Ты убиваешь их, но не по-настоящему.

Десять.

Она встала, чувствуя, будто плотно оплетена незримым коконом, изолирующим от внешнего мира. Его внешним воплощением был её тёмный худи с капюшоном, что она натянула до самых глаз, её белая маска для выхода, которую придумал для неё Тайлер, чтобы отличаться от других. Звуки слышались приглушённо, взгляд не задерживался ни на чём, и она шла, проскользнув за тёмный занавес, что отделял холл от последнего коридора перед главным залом, словно в тумане, озарённая своим внутренним, едва заметным сиянием.

— Ты как огонь подо льдом, — Тайлер сопровождал её сзади, едва касаясь плеча. — Покажи им истинное пламя.

Всё было погружено в темноту, кроме освещённого белого круга в центре, где высились плетёные бока клетки. В проходе стояло много людей, они тянули к ней руки из-за металлического ограждения, некоторые снимали на телефоны. От вспышек можно бы было потеряться, если бы не её кокон, внутри которого царило лишь холодное сияние. Она чувствовала себя пружиной, сжатой до упора.

— Не заходи слишком далеко.

Среди чужих людей, лиц которых было не различить, она заметила маму, облокотившуюся на ограждение. В её улыбке читалась лёгкая ирония, и всё же было так приятно её видеть.

«Уже слишком поздно, — прошептала она про себя. — Я дойду до конца и вернусь».

Наконец, перед ней расступились, и она, наполненная предвкушением, как огонь, что медленно протаивает тонкий слой льда над собой, сделала шаг внутрь.

*****

У неё бывали разные, странные сны, даже пугающие в чём-то.

Иногда ей снилось, как она убивает людей. Будто бы сцена из нелепого военного фильма, где враги облачены в старинные восточные костюмы и вооружены ружьями, что использовались в эпоху дульного заряжания. Она была одна против них, с такой же тяжёлой винтовкой, и ей казалось, что она почему-то движется очень медленно, не так, как в жизни, где она быстра и ловка, но словно под водой. И всё же она убивала их одного за одним, и, когда они падали в дымном мареве, игла страха в её сердце исчезала, ей становилось легко, будто её теперь никто не остановит.

В юности ей часто снилось, что она зверь, рыскающий в диком буреломе. Волк, что охотится, или, наоборот, лось, уходящий от погони по снежному насту. Одни из самых ярких снов. Снег куда реальнее, чем в жизни, когда она видела его в Альпах во время поездок с родителями, куда холоднее и глубже, чем на швейцарских лыжных курортах. Может, она видела это в фильмах, в тех передачах о дикой природе, где биологическую жизнь показывают без прикрас, пожирающую саму себя. В том сне стояла вечная ночь, и сердце выскакивало из груди, когда так остро чувствовались опасность и вожделение.

Позже ей часто снились бои, словно мозг даже во сне переживал то, что волновало её наяву, ещё раз проигрывал ситуации прошлого или создавал что-то новое, ткал полотно её памяти, которая есть лишь реконструкция из непрочных фрагментов. Бывало, что она просыпалась ночью из-за того, что тело непроизвольно содрогалось, желая выбросить удар, как у собаки, что перебирает лапами во сне. Снова и снова переживала тот бой с Тейлор, что был для неё важнее даже выигранного чемпионата мира. Слишком много личных эмоций. Каждый раз в этой знакомой картине появлялось что-то новое, словно сознание играло с ней, разбивая память как мозаику на куски.

— Нет, я уже побеждала тебя. Это уже было. Как я могу осознавать то, что сплю, будучи во сне? И всё же это так.

Когда выходила на очередной бой после своей медитации, она тоже чувствовала себя в чём-то вроде сна, и всё же это было нечто большее, чем сон. Состояние, когда две реальности накладываются друг на друга, будто ты видишь две картинки одновременно или слушаешь две радиоволны. Взгляд чуть размывался, но сознание оставалось ясным, схватывая вещи даже быстрее обычного. Если рассказать это как сон, то суть его всегда сводилась к одному. Она словно выходила за пределы себя, становясь чем-то иным, как в тех сказках, что мама читала в детстве. Может быть, она всё же заходила слишком далеко, спускаясь в глубины своего сознания. В такие мгновения она чувствовала себя истинным чудовищем, орудием в руках хаоса, и ярость заполняла её как тяжёлая ртуть. Как в тех сказках из детства, как тот, что бился у брода, в кровавом тумане, с семью зрачками в каждом глазу, с волосами, что встают дыбом как частокол. В этой ярости сложно что-то контролировать, но она и не хочет, она просто течёт как поток.

Так бывало с ней в снах и наяву. Так было и в этот раз.

*****

— Так и должно было быть! Я говорил, что так и будет! — Тайлер вновь повернулся к ней, указывая пальцем, будто пророк, предсказавший появление Спасителя. — Говорил же? Говорил, что ты её свалишь. «SnakeQueen» снова на коне. Это было легко. Лёгкие деньги. Самая лёгкая тысяча баксов в твоей жизни.

Он маячил перед ней на полупустой парковке, где полосы разметки блестели на чёрном асфальте в свете высоких фонарей. Вечер переходил в ночь, и окраины Бостона погрузились во тьму, разбавленную бесформенными пятнами далёких огней, световых полос, цепочками автомобильных фар в районе эстакады. Рядом с ними, на парковочных местах, машины замерли без движения, залитые мертвенными отблесками, и вокруг больше не было ни души.

— Может и лёгкие, но ты, мне показалось, понервничал, когда мы уже зацепились вплотную, — ответила она. — Я позволила ей попасть разок.

Она всё ещё ощущала лёгкую ломоту в области переносицы, где красным полумесяцем протянулось в сторону левого глаза приличное рассечение. Уже не алевшее открытой кровью, но ещё свежее, только начавшее обрамляться тёмным синяком, который позже станет глубоким и насыщенным. Эта едва заметная боль была приятным дополнением к общему удовлетворению, и без неё, возможно, вкус победы не чувствовался бы так сладко.

— Ещё бы она не попала, ведь ты должна была работать как Шугар Рэй Леонард, а вместо этого пошла в рубку как Чавес, — развёл он руками. — Свалила её как в том старом бою Чавеса с Тейлором. Вечно ты не следуешь плану.

Много лет назад Хулио Сезар Чавес на последних секундах двенадцатого раунда отправляет на пол Мелдрика Тейлора правым боковым. Она помнила этот бой достаточно хорошо.

— Закончила в первом раунде, как и хотела. Разве это не результат?

— Да, результат. Просто почаще слушай своего тренера.

— Ты мне не тренер, — поморщилась она.

— Ладно, почаще слушай своего помощника… Хороший был удар, не спорю. Она потеряла голову в этой вспышке ярости, отмахивалась наугад, словно забыла, что с тобой так не стоит.

— Она старалась.

— Уверен, что ей угловые все уши прожужжали: «у этой суки убийственный правый, не лезь в размен, проходи в ноги», но хер там.

— Эта сука просто умеет попадать, — улыбнулась она.

— Не спорю, но лучше не давай попадать по себе. Ладно, удары этой девки ты могла держать без особого труда, но ты не можешь позволить себе принимать удары кого-нибудь как Суза. Если ты всё ещё думаешь с ней биться.

— Я могу побить её.

— Ого. Вряд ли кто-нибудь сегодня на тебя поставит в этом бою.

— Да что они знают… Ну, а ты? Ты-то веришь в меня? — она уже не улыбалась.

— Хочешь услышать правду? Тут сложно всё, сама понимаешь… Она крупная, физически сильная, не проигрывала уже десять лет. Многие считают её лучшей среди женщин в этом виде спорта. Ну, ты поняла мою мысль.

— Будто я этого не знаю. И твой ответ?

— Нет, не могу прогнозировать. Ты ещё не раскрылась до конца, ещё не показала всех своих возможностей, и может быть когда-нибудь…

— Лавируешь как летучая мышь, не хочешь отвечать. Плевать. Я могу это сделать.

— Ладно, идём уже к тачке. Я что-то начинаю замерзать, — Тайлер подпрыгнул на месте, встряхнув сумку с их инвентарём, что висела у него на плече.

Капюшон упал с его головы, обнажив короткие волосы и тот непокорный вихор на лбу, который он, несомненно, специально зачёсывал.

— Давай, я за тобой.

К ночи похолодало, и ветер, налетавший внезапными порывами, касался её кожи даже через плотную ткань. В этом свежем, холодном воздухе остро чувствовалось дыхание осени, как в тот день, когда они въезжали в город перед боем, глядя на бастионы охваченных увяданием лесов, бесконечное нагромождение красных, золотых и зелёных голов на обочинах. Ей никогда прежде не доводилось видеть такой яркой смены цветов, словно сошедшей с картин импрессионистов, а не порождённой в хаосе естественности.

— Да, мне когда-то тоже нравилась осень в этой части страны, — сказала мама, прислонившаяся к припаркованной рядом чёрной «Тойоте». — Приходилось бывать в Нью-Йорке в такие же октябрьские дни. Помню, как красиво было в Центральном парке тогда. Небоскрёбы, плывущие в отражении воды, мозаика красных, золотых, серебряных крон по берегам.

— Здесь чудесно.

— Яркие цвета. Всё дело в них. В Англии не часто увидишь такую смену сезонов, там палитра цветов будто слегка пригашена, а здесь словно сменили фильтры в объективе. Возможно, дело в прозрачности атмосферы. Как думаешь?

— Наверное.

— Многие мои знакомые удивлялись, когда приезжали сюда впервые из-за океана. Представь, как первые поселенцы из своих тусклых, печальных стран впервые ступили на эти земли. После туманов Лондона… Ты помнишь. Ты тоже переселенец, моё дитя с «Мейфлауэра», как и они оставила всё за спиной.

— Скажешь тоже.

— Почему решили не досматривать шоу?

— Лучше поедем. Нам через всю страну катить, а ночью дороги должны быть не так загружены. У нас были большие расходы на подготовку, сама знаешь. Надо побыстрее выйти на работу. Тысячей долларов тут не отделаешься.

— Поздравляю с победой. Я ещё не говорила.

— Спасибо.

Мама сделала шаг навстречу, критично осматривая ссадину под глазом, словно оценивая ущерб в соотношении с результатом. Она была всё такой же — в белом, облегающем джемпере и голубых джинсах, сложившая руки на груди, в той позе, что подчёркивала угловатость её фигуры. Такой, как и запомнилась по прогулкам в Лондоне.

— И куда же нас с тобой занесло? — сказала мама.

— Далеко от дома.

— Не заходи слишком далеко.

— Знать бы, как далеко это твоё слишком.

Тайлер уже заждался её у машины. Двери их чёрного «БМВ» были открыты, и горящий в салоне свет окрашивал его внутренности в тёплые, жёлтоватые тона.

— Идёшь? — спросил он.

— Иду. Я за руль. Мои первые десять часов.

— Тебе сейчас не лучше бы отдохнуть?

— После боя? Всё равно не смогу уснуть. Во мне всё ещё горит. Часов десять поупираюсь, а там, глядишь, отрублюсь.

— Только не жми педаль в пол.

— Посмотрим.

Когда она подошла, он поднял свой телефон и начал снимать, сдвигаясь чуть вправо, чтобы захватить в кадр машину и парковку за её спиной.

— Хватит уже светить мне в морду вспышкой. Зачем ты это делаешь?

— Это наша летопись, ты же знаешь. Когда-нибудь ты станешь чемпионкой, и я хочу запечатлеть этот путь с самого начала. Люди же захотят узнать, как всё начиналось. Наверное, документалки будут снимать. И вот эти кадры расскажут обо всём. Здесь всё начиналось, такой ты была.

— Слишком хорошо, чтобы быть правдой.

— Думай как хочешь. Я просто знаю… Нужно будет нам купить нормальную камеру.

— Ладно, поехали уже.

*****

Это было их первое настоящее путешествие через всю страну. Она хотела ехать именно так, на машине, не смотря на внушительное расстояние от Бостона до Сан-Франциско. Дело было не в деньгах на авиабилеты. Ей хотелось увидеть эту землю не из окна самолёта, но близко, словно пропустить через себя, хотелось понять, что чувствовала здесь мама, что надлежит чувствовать ей.

Как это часто и бывает, огромная страна захватила её, затопила как океан.

Теперь, возвращаясь обратно, она мчалась из Бостона на юг, словно наперегонки с осенью, которая тоже спускалась с северных широт всё южнее, поджигая мир, окрашивая его красками умирания. И как бы быстро не шла её «БМВ» в озарённой неестественным светом полосе хайвэя, осень было уже не обставить.

Даже ночью вокруг теснились красные огни. Трафик никак не желал выпускать её на свободу, но она была упорна, и дальше, за Гудзоном, стало свободнее. Спустя долгие часы тьмы, сквозь которую была протянута жемчужная нить дороги, рассвет, наконец, явил ей картину мира целиком. Солнце настигло их где-то под Роаноком, показавшись в зеркалах заднего вида. Тайлер к тому времени уже спал, и она одна любовалась осенними пейзажами, золотыми и алыми лесами, спускающимися с окрестных холмов.

На плоских равнинах, что развернулись вокруг неё позже, небо занимало огромную часть горизонта, и, когда взгляду не за что было зацепиться на земле, она начинала искать в нём какое-то развлечение. Временами небо было столь же однообразным, низким, затянутым сплошным слоем серости или заполненным размазанными облаками, будто картина, сделанная грубыми мазками. Однако временами там было на что посмотреть. Воздушные массы плотных кучевых облаков, что висели в синеве как корабли и города, подсвеченные солнцем, позолоченные с боков. Она могла представлять, какие истории происходят в этих далёких замках, могла населять их рыцарями и драконами, героями мифов страны её детства. Минуты и часы в наблюдениях за небом проходили незаметно.

В Теннеси дорога стала узкой и пустой, тогда же она впервые почувствовала настоящую усталость.

— Ты засыпаешь, — сказал ей Тайлер где-то под Ноксвиллем. — Пора меняться. Я и так слишком долго дал тебе ехать.

Она пересела и очень быстро провалилась в непроглядную пустоту, свернулась на бок на переднем сидении, не чувствуя даже ремня, стягивавшего грудь. Она спала, когда они проезжали Кросвилл, спала, когда проезжали Ливан. Под Нэшвиллом ей снилась дорога. Будто она несётся по каким-то прериям, и старый мир мёртв, лишь это шоссе осталось от всей человеческой цивилизации, а вокруг колышутся живым океаном огромные стада бизонов. Под Мемфисом ей снился прежний дом, не тот, что в Англии, но самый первый, затерянный среди полей, рядом с которым всегда стоял их красный «Рендж ровер», и, видя его издали, она могла понять, что отец уже вернулся. Она спала так долго, что не видела ни Литл-Рока, ни Форт-Смита, не заметила, как оказалась в Оклахоме, оставив Арканзас за спиной.

Тайлер разбудил её посреди ночного Оклахома-Сити, бесконечного как целая галактика огней, где, согласно плану, они должны были заночевать. Она скорее машинально, чем осмысленно, переместилась в тот дешёвый мотель, где ему удалось найти комнату. Им достаточно было и одной — он привычно расстелил свой спальный мешок на полу, отдав ей кровать.

Пока он спал, она думала о предстоящем.

— Ну как, успокоилась? Кровь уже не горит? — спросила мама, сев у неё в ногах, очертившись в темноте как плотная тень. — Долго же ты спала.

— За три прошлых дня едва часов семь нормально отдыхала, — она старалась говорить как можно тише. — Много нервов было в последнее время.

— Вновь вернулась к своим мрачным мыслям. Я-то знаю, о чём ты думаешь.

— Не важно, не бери в голову. Обычные перепады настроения после всего этого. То тебя разрывает от энергии, а теперь, вот, словно опустошение.

— Ну, как тебе страна?

— Голова кругом. Огромная, прекрасная…

— Увидишь её так, как видела я.

— Хотелось бы мне путешествовать по ней с тобой вместе.

— Что ж, так и будет.

Они вновь выехали ночью, и вновь она была первой в очереди.

На длинных прямых участках иногда испытывала терпение Тайлера, раскручивая двигатель почти до предела и заставляя воздух вокруг машины гудеть, когда скорость переваливала за сто сорок миль в час. Гнала так, будто участвует в гонке «пушечное ядро» между побережьями. Справа проносились бесконечные цепи грузовиков, освещённых контурными огнями, белых как огромные рыбины в тот момент, когда фары выхватывали их совсем близко.

На этот раз рассвет застал её близ Амарилло, и мир вновь расстилался равниной до самого горизонта. Миновав пустой, как ей показалось, Альбукерке, она увидела впереди красные горы, одинокие или тянущиеся цепями, далёкие как стена старых богов или подступающие совсем близко. Небо здесь было самым синим в мире, без единого облака, в контрасте с красным ландшафтом оно почти сводило с ума своей пустотой.

На границе Аризоны её сменил Тайлер, и тогда ей оставалось только смотреть, откинувшись в кресле. Она спала урывками, иногда слыша его болтовню о боях и том будущем, что их ждёт, о достопримечательностях этого края, которые он знал скорее понаслышке, чем побывав там самостоятельно. В те минуты, когда больше спала, чем бодрствовала, ей грезилось, что они путешествуют здесь с матерью на какой-то странной машинке, которой у них в жизни никогда не бывало, и это мама рассказывает о Гранд-каньоне и прочих диковинах пустыни.

Память — это лишь реконструкция, и никто не знает, что там прячется на самом деле.

Так Аризона осталась позади. Они обогнули Лос-Анджелес с севера и выскочили на пятый интерстейт, связующую нить Калифорнии. Это был их последний рывок до Сан-Франциско. Вокруг теперь росли высокие, рыжие из-за изнурительной засухи холмы, и осень здесь совсем не чувствовалась. В конце концов, им удалось её обогнать.

— Знакомая дорога, — сказала мама, облокотившись об её кресло сзади. — За двадцать пять лет тут мало что изменилось.

Тайлер её, конечно, не видел.

II

(Nostos)

Впервые это произошло где-то над океаном. Стояла ночь, тёмная как сама смерть, и в полупустом салоне 747го лампы были пригашены, создавая желтоватый полумрак, будто это летучий корабль-призрак, затерявшийся в реке времени. Шторка иллюминатора наполовину поднята, но там, за толстым стеклом, расстилается только чернота, и невозможно увидеть ни облаков, ни океана внизу, лишь мерцание маяка на очертаниях крыла.

В такие минуты можно поверить, что земли и воды внизу вовсе нет, и всем им придётся скитаться, пока топливо не выгорит до конца. Да, она могла сказать себе, что летит над Атлантикой выше уровня облаков, следует по маршруту, стандартному для трансатлантических перелётов, но это было лишь абстрактное знание, не подтверждённое ничем, кроме слепой веры в то, что всё это действительно существует.

Она прикорнула в кресле у окна по правому борту, и рядом сидения были пусты, лишь за проходом, в центральной секции, спали, откинувшись назад, какие-то мужчины. По их рубашкам и часам она легко опознавала людей той породы, что вечно мотаются по делам из Лондона на Восточное побережье, однако ей не хотелось ничего о них знать. Монитор в спинке переднего кресла был выключен, провода от наушников свешивались вниз, она просто лежала, сжавшись и повернувшись на бок, не желая ничего видеть и слышать. Сон и явь наслаивались друг на друга, словно два полотна реальности проникали одно в другое. Ей казалось, что она спит, но при этом она продолжала видеть этот салон и слышать едва уловимый, доносящийся из-за тонкой оболочки гул внешней атмосферы, или гудение турбин, она не могла разобрать.

Было бы лучше всем, если бы этот тонкий алюминиевый кокон расползся вдруг, прорвался огромной брешью, сквозь которую, из-за резкого перепада давления, внутренности салона начнёт высасывать наружу, словно какой-то огромный великан из-за туч вдыхает их в себя. Ей казалось, что она может представить оглушительную мощь первого удара, мгновенную невесомость, боль в груди, невозможность вдохнуть. Самолёт падает в воздушной яме, и вся мелочь с её колен взлетает вверх, прилипает под потолком. Их крутит в турбулентных потоках, как в тех центрифугах для космонавтов, и лишь краем глаза можно заметить ломающиеся, складывающиеся крылья. В этом торнадо, озаряемом безумными вспышками ламп, пока корпус ещё окончательно не разрушен, исчезли бы кресла, вырванные из креплений, люди, о которых она ничего не хотела знать, личные вещи, стремления бренного мира, её детские воспоминания, вся её память.

Возможно, что это и есть лучший из всех исходов.

— Не бойся. Там, внизу, ничего не исчезло, а если и исчезло, то всё вернётся, — услышала она знакомый голос совсем близко от себя. — Ты не мертва. Тебе лишь так кажется. Однажды ты проснёшься и снова будешь живой.

Когда она повернулась, мама сидела в соседнем кресле, оперев руки на подлокотники и сцепив пальцы, в такой знакомой позе своего интеллектуального превосходства. Волосы её были не убраны и лежали чёрной короной, как обычно бывало дома. Обтягивающая, тёмная водолазка подчёркивала худобу, рукава были чуть закатаны, обнажая точёные запястья. Уверенная в себе и одновременно задумчивая, словно скрывающая до времени своё тайное знание.

— Хелен…

Она привыкла называть маму по имени, так у них ещё с детства повелось.

— Привет.

— Хорошо, что мы летим вместе, — сказала она, ещё ничего не осознав. — Как же тебя отпустили в университете?

— Это ты летишь. Всё же решилась и, вот, летишь над океаном, и того мира больше нет. Правильно, что уехала. Незачем было оставаться. Но в ту ли сторону ты направилась?

Хелен прямо посмотрела на неё. Так серьёзно, но и с любовью почти жалеющей. Как давно она уже не видела этого взгляда.

Почему не видела? Она вспомнила, почему.

— Ты умерла. Я забыла, что ты умерла. Это же не правда. Скажи, что нет. Я могу забыть всё, я не хочу ничего знать. Просто сделаем вид, что ничего не было, и будем жить дальше.

— Ты знаешь, что случилось. Прекрасно знаешь во всех подробностях. Может, наша память — это всего лишь реконструкция, но тут уже ничего не изменить.

Она всегда забывала, снова и снова. За последние месяцы это происходило не один раз. Когда просыпалась утром, ещё не осознавая, где находится, то ли в их старом доме, на втором этаже с открытым балконом, то ли в лондонской квартире, где солнце так рано проникало в её комнату, в те самые мгновения на грани сна и бодрствования, она лежала и ждала услышать голос мамы или её шаги в коридоре. Иногда это были словно какие-то волны, накатывавшие внезапно, в самых неожиданных местах и обстоятельствах. Достаточно было увидеть кого-то, похожего на неё, мелькнувший силуэт, знакомое чёрное пальто, и всё вдруг приливало к голове. Она забывала, может быть, на секунду, но потом память возвращалась.

Так было и сейчас. После затянувшегося забытья, как бывает во сне, пришло осознание. Она ударилась словно в стену, сердце обвалилось в какую-то бездну, и стало нечем дышать. Всегда её поражало, как от чувства нематериального, никому не видного, тело могло испытывать столь сильное физическое страдание. Отголосок той боли, что она почувствовала, когда в первый раз услышала слово «умерла», лишь слабый отголосок того, что разрывало её изнутри.

Хуже была даже не боль, а та мысль, что нет никакой надежды, никакого спасения. Эта мысль заставляла пожелать, чтобы алюминиевый корпус всё же расползся, и всё прекратилось раз и навсегда.

— Как же ты так ушла… без слова, без звука… Я даже не смогла ничего тебе сказать…

— Ты много сказала, когда сидела там со мной, теми долгими днями и ночами.

— Я не знала, слышала ли ты… Ничего не знала…

— Да, я слышала. Наш мозг, пока жив, всё замечает и всё регистрирует, пусть даже и находится во сне без пробуждения. Обрывки разговоров, те ощущения, когда ты сжимаешь руку, свет или темнота. Я уверена, что слышала, когда ты говорила, и помню, где ты сидела, кажется, помню даже тепло твоих ладоней.

— Где ты? — она не могла побороть желания и протянула руку, чтобы осторожно коснуться.

Глаза уже наполнились слезами, и ничего нельзя было с этим сделать. Она никогда не плакала громко, обычно молча сидела, не подавая вида, и слёзы просто тихо струились, обжигая горечью. Никто не замечал.

Её пальцы на мгновение замерли совсем близко от руки мамы, в той близости, где обычно уже можно почувствовать незаметные волоски на коже, словно не решаясь на последнее движение. Она сжала всю волю и прикоснулась, но там не было ничего, лишь холодный, твёрдый подлокотник.

— Да, меня теперь не так легко ухватить. Я мертва, не забывай.

— Выходит, что я сплю… но мне всё равно, лишь бы видеть тебя…

— Спишь? По мне, так бодрствуешь, — в голосе Хелен слышалась лёгкая ирония. — Смотри, самолёт на месте, люди никуда не делись, и вы не затерялись во времени. Рано или поздно пойдёте на снижение, и тогда ты сможешь разглядеть огни Нью-Йорка внизу. Там у тебя будет пересадка.

— Как же ты пришла ко мне?

— Я знаю не больше тебя. Просто я здесь, и это всё.

— Ты — дух? Я никогда не верила по-настоящему в такие вещи и не знаю даже слова, которое тут лучше подходит… Но ради тебя я поверю во всё, что угодно. Если тебе хочется быть духом, то пусть, только не оставляй меня.

— Мы с тобой не древние люди, чтобы верить в духов, и ты не Одиссей, спускающийся в царство мёртвых. Нет никакого бога, ты же знаешь.

— Я ничего не знаю и не хочу знать. Просто оставайся. Пусть будет как будет, чем бы это ни было. Бог или просто сон, или наслоение бесконечных миров друг на друга, тех миров, что может быть существуют, как теории струн… или как там… ты рассказывала. Мне всё равно. Только оставайся со мной.

— Я здесь, — ответила Хелен. — Итак. Выходит, что ты всё же летишь. Из одного мира в другой. Почему решила направиться именно в Сан-Франциско?

— Куда мне ещё податься? Никогда не была в Америке, никого там не знаю. Это город твоей юности, ты много о нём говорила, и мне кажется, что это единственное место, с которым у меня есть хоть что-то родное.

— Почему не домой?

— Не хочу видеть наш дом после всего, что случилось. Одна я там с ума сойду. Нет, я хочу…

— Начать всё сначала? Новую жизнь?

— Да, наверное. Если это вообще возможно.

— Летишь почти вслепую. Что ты там будешь делать?

— Мне всё равно. Взяла все деньги, что остались. Мне сказали, что по долгам там будут суды, дом заложен и всё такое… Наплевать. Забрала лишь то, что можно было унести. Как-нибудь устроюсь, ведь я не из привередливых.

— Прости, что оставила тебя в таком положении. Было нехорошо с моей стороны.

— Да как ты можешь быть в этом виновна? Разве же ты хотела? Разве тебя кто-то спрашивал?

Она не смогла сдержать слёз. Старалась плакать так, чтобы никто не видел, но иногда наступали моменты, когда всё прорывалось.

— Не спрашивал.

— Почему всё так?

— Не думай об этом. Лучше засыпай. Есть ещё несколько часов до Нью-Йорка, ты устала, а там будет столько суматохи. Засыпай, Алекс, детка, и потом, когда проснёшься, ты снова будешь живой.

— Не хочу, чтобы ты уходила.

Сложно было сопротивляться, ведь, в конце концов, она уже скорее спала, чем бодрствовала.

— Я не уйду… Спи, пока есть время. Там, за океаном, всё будет другим. Неизведанные земли, как те, что видел Одиссей в своих скитаниях.

Ей невозможно было сопротивляться.

*****

Иногда ей хотелось, чтобы всё это было только сном. Хотелось проснуться и понять, что не было ни самолёта, затерявшегося во тьме над океаном, ни ожидания в больнице, ни всех этих дней после, от которых почти не осталось воспоминаний. Проснуться и увидеть, что всё ещё там, на своих местах, и можно садиться на мотоцикл и ехать в Лондон, где вновь будет предвкушение начинающейся жизни, когда можно всё изменить.

Возможно, ей хотелось этого всегда, просто обычно она помнила о реальности и не позволяла себе забыться этой ложью. Только иногда, на грани сна и бодрствования, лёжа в постели, словно отрезанной от всего мира, существуя лишь для самой себя, она вдруг проникалась мыслью, что все события последнего года были лишь дурным сном. Тем не менее, раз за разом она просыпалась и видела новые, ещё непривычные стены, и слышала тишину, если только её не нарушали птицы, облюбовавшие дерево под окном. Память приходила к ней, и она вновь помнила, что это Западное побережье, Район Залива, не лучшая его часть.

Когда она проснулась, вернувшись из Бостона, было такое же утро в новой кровати, и нужно было идти на кухню, готовиться к очередному дню.

— Как спала? Хочешь кофе? — спросила мама, расположившаяся у кухонной стойки, как обычно бывало и дома. — Здесь продают хорошее. Я помню.

— Да, пожалуй, — ответила она.

— Ну, я не могу тебе его приготовить. Придётся самой.

— Сейчас. Я ещё не проснулась до конца, — она присела за небольшой стол в углу комнаты. — Чёртова смена часовых поясов.

— Всего три часа.

— Всё равно дерьмово.

— Я говорила, что это самая смешная кухня, которую мне доводилось видеть в жизни? — ещё раз огляделась Хелен. — И как тебе только удалось найти такую развалину?

— Ну, по нашим деньгам. Ладно тебе. Дом отличный.

Захламлённая кухня с одним мутноватым окном была так узка, что в ней едва можно было повернуться. На столешнице со встроенной раковиной громоздились завалы — старая микроволновка, ряды стаканов, выстроившихся фалангами, стойка для столовых приборов, штабеля посуды. В спину упирался холодильник, сбоку была газовая плита, а напротив неё — посудомоечная машина из семидесятых. На втором ярусе, под потолком, помещались ряды настенных ящиков, лакированных под дерево, и простых полок, забитых канистрами из-под молока и жестяными банками. Из окна лился естественный свет утра, но проникал он не всюду, и на мебели лежали световые пятна, а в углах затаилась тень.

— К тому же, здесь хотя бы есть человеческий смеситель, а не та хрень, что практикуют в Британии, — сказала она.

— Ну, отдельные краны стали уже британской традицией. А традиции, сама знаешь, там принято уважать. Ты почти четыре года ими пользовалась. Должна была привыкнуть.

— Вот уж нахрен. Как ты можешь оправдать мытьё рук в лоханке? Это просто глупость.

— Прибрались бы хоть. Уже два месяца как въехали, — сказала мама.

— Тайлер обещал разгребать эти завалы потихоньку. У него больше свободного времени.

В первое время в Сан-Франциско ей приходилось довольствоваться самым дешёвым жильём. Это была съёмная квартирка в разделённом на четыре части жилом блоке в пару этажей. Об отдельном доме нельзя было и мечтать. Тем не менее, она хотела иметь собственный дом, где не нужно было бы тесниться, никто бы её не донимал, не мешал готовиться к поединкам. Рассматривала разные варианты, но выходило, что в одиночку потянуть жильё в Районе Залива будет тяжело, в месяц нужно было отдавать не менее тысячи долларов. Тогда и появился Тайлер, у которого на примете уже была эта хибара, и он искал, с кем можно было бы снимать её на двоих, чтобы разделить плату.

Другого бы такой дом отпугнул, другой бы сразу подумал, что здесь водятся термиты, что доски прогнили, что затхлый запах будет сложно вывести, а предоставленной владельцем мебелью едва ли будет приятно пользоваться. Она увидела совсем иное — то самое уединение, которого ей так не хватало. В доме было два этажа и две спальни, а это значило, что им с Тайлером можно было жить тут вдвоём без особого стеснения. Имелся и приличный внутренний двор, обнесённый белым забором и совершенно пустой, засеянный газонной травой, пожухшей от недостатка воды. Она сразу представила, как можно будет тут тренироваться, а потом ещё поставить какой-нибудь спортивный инвентарь.

— Общая стоимость 1200 в месяц, то есть, мы будем платить по 600, — сказал Тайлер, когда они смотрели это место впервые. — За дом с двумя спальнями такой цены в Окленде сейчас не найдёшь, и это не самый плохой район.

— Ну, надеюсь, что он не развалится, — ответила тогда она. — И почему владелец выставил для нас такую цену? Почему он просто не сдал хибару риэлторам, которые вымели бы тут всё подчистую и сдавали бы уже за другие деньги?

— Счастливый случай, можно сказать. Я несколько месяцев искал такое предложение, — пояснил он. — Здесь живёт глубокий старик, у которого умерла жена не так давно, и он больше не хочет видеть эти стены. Решил переехать в другой штат, ну а дом сдаёт, но только с условием, чтобы мы ничего из его памятных вещей не трогали. Поэтому и не хочет связываться с риэлторами. Как и любого старика, его мучает ностальгия.

— Печальная история.

— Может и так…

Теперь, засунув индейку в микроволновку и заварив кофе, что наполнил маленькую комнату приятным ароматом, она уже не сомневалась в своём выборе. Лучше этого дома вряд ли можно было что-то найти.

— И чем тебе не нравится? — спросила она. — Отличный вариант. Пойдём, осмотрим его ещё раз.

— Я уже видела, — сказала Хелен.

— Нет уж, пойдём.

Взяв чашку, гревшую пальцы, она пошла прогуляться по своим владениям, чтобы ещё раз взглянуть на масштаб работ. Всё пространство первого этажа было сконструировано так, что не имело дверей и соединялось сквозными арками, низкие потолки создавали несколько гнетущее впечатление, но там были и большие окна, которые настраивали на позитивный лад. В гостиной царила атмосфера семидесятых, в больших стеклянных шкафах хранились фарфоровые куклы и странная коллекция игрушечных лошадей. Недалеко от кухни располагалась нижняя спальня, где над кроватью висели старомодные картины с пейзажами. Здесь обитал отсутствовавший сейчас Тайлер, его неубранная одежда распласталась поперёк кровати. В туалет, что бы рядом, едва можно было поместиться, а душевая кабинка в трёх дюймах от обода унитаза явно не предназначалась для крупных людей.

— Короче, Тайлер говорил со стариком, и тот сказал, что мы можем поменять кое-какую мебель, ну, стулья, там, кресло, избавиться от рухляди, но не трогать шкафы и картины. В кухне можно менять почти всё.

— Этой рухляди тут немало.

— Ничего, справимся.

Она поднялась по крутой лестнице на второй этаж, что являлся скорее чердачной надстройкой и имел только одну комнату. Это была её спальня. Большую часть занимала широкая кровать, в углу она сумела втиснуть стол с одним стулом, на столе лежал её ноутбук, рядом стояла недопитая со вчерашнего дня чашка.

— Никак не могу привыкнуть к этому виду, — усмехнулась мама, прислонившись спиной к дверному косяку. — У тебя такого даже в детстве не было.

Причина сарказма была ясна. Вся комната, наполненная неярким светом, так как солнце ещё только поднималось с другой стороны дома, была оклеена обоями с бесконечными рядами котов-астронавтов, а на потолке её тускло горели прилепленные жёлтые звёздочки. Справа от кровати золотилось отражёнными бликами одинокое окно. Позади, у лестницы, едва слышно шумел кондиционер.

— Да, это была детская комната раньше, пока дети не выросли. Тут ничего не менялось лет двадцать, а то и больше, — кивнула она. — Странное тут чувство. С одной стороны, как-то тепло на душе из-за этого, но, с другой, становится грустно, зная, чем всё закончилось.

— Сюда должно быть забавно приглашать друзей.

— Думаешь, мне стыдно здесь жить? Вовсе нет. Нас просили ничего не менять, и я не буду даже пытаться. Я не претендую на то, что этот дом мой. Мы здесь лишь временно.

— И кресты убирать не будешь? — спросила мама. — Они немного жуткие.

На стене у лестницы было закреплено чёрное распятие с рельефной фигурой страдающего Христа, а почти на каждом окне было прибито распятие поменьше.

— Нет. Пусть остаются. Они, наверное, были важны для старика.

— Это католическая традиция, популярна у мексиканцев. Они вешают распятья на двери и окна, чтобы не пустить дьявола внутрь жилища. Такая, вот, народная магия. Твой старик, что владеет этим домом, был из Мексики?

— Не знаю. Я не видела его. С ним говорил только Тайлер.

На стенах, впрочем, было не только распятие. Она уже успела повесить некоторые свои памятные вещи. Прямо над изголовьем кровати висели те самые боксёрские перчатки, в которых она выиграла чемпионат мира и позже побила Лину Тейлор, а чуть ниже — её золотые и прочие медали в одной связке. Рядом с окном пестрели наградные грамоты с разных турниров, вставленные в рамки. На противоположной стене, где была небольшая полка, блестела в пятне света изящная коробочка с безделушками Хелен, привезёнными из-за океана. Коллекция античных монет, фигурки с афинских раскопок, кельтские фибулы из Британии, маленький медальон из юности, документы и фотографии, её урна с чёрными блестящими боками. Всё, что осталось от мира по ту сторону.

— Повесила всё это только из-за того, что так дома висело, — сказала она. — Ты тогда хотела, чтобы я не прятала эти штуки, и все бы видели мои достижения. Будто это кому-нибудь нужно.

— И правильно, — мама осматривала её регалии, сложив руки на груди. — Ты не должна забывать, чего добилась.

— Сама же говорила, что я занимаюсь глупостями.

— Мы все ошибаемся.

— Ладно. Пойду разминаться, а потом надо на работу. Сделаю несколько заказов до полудня. Там ещё со вчера осталась пара заявок на текущие кондиционеры. Когда вернётся Тайлер, поедем в зал.

— Ты доверяешь Тайлеру?

— Что за вопрос?

— Просто он так неожиданно влез в твою жизнь.

— Ревнуешь что ли?

— Беспокоюсь.

— Пожалуй, что доверяю. Мне кажется, что он — добрый парень. Куда добрее меня. Я тут никого не знаю, у меня нет ни друзей, ни знакомых, а он хотя бы пытается помочь. Любому нужны друзья.

— Не знаю. Всё же он довольно странный.

— Нас объединяет главное. Он тоже без ума от боёв.

— О да, он помешан на них даже сильнее тебя, если это вообще возможно…

*****

Она увидела его впервые в боксёрском зале Нила Робертса. Том первом зале, в который пришла в Америке, и где решила остаться на какое-то время. Тогда всё очень быстро завертелось, и было уже не понятно, случайность это или судьба.

Желание как можно быстрее прервать мучительный простой не покидало с самого приезда, поэтому она начала свои поиски в окрестностях первой квартиры уже через неделю, ещё не имея машины, меряя расстояния незнакомого города пешком или пользуясь общественным транспортом. Так и нашла зал Робертса, располагавшийся в современном спортивном комплексе со стеклянным фасадом, удобной парковкой и столбиками для велосипедов. Внутри он выглядел совсем не как тесный зал старого образца, что ещё остались на Западном побережье. Здесь имелась секция с фитнес-тренажёрами, а ринг занимал лишь половину обширного пространства, оставляя много места для боксёрских мешков и других снарядов. Всё казалось новым и остро пахло краской и кожей. Судя по логотипам, зал был франшизой большой сети, которая имела такие же спортивные комплексы по всей стране.

Поначалу она не хотела оставаться. Там занималось слишком много любителей, и почти не было тех, кто готовился к соревнованиям, к тому же, её отпугивал поверхностный подход таких сетевых клонов, где думали больше о деньгах и массовом клиенте. Среди посетителей она видела людей в сомнительной физической форме, были там и детские группы. Однако всё же осталась. Во-первых, узнала, что владелец зала и, по совместительству, главный тренер когда-то не просто был боксёром, но выигрывал «золотые перчатки» на любительском ринге, а также входил в сборную страны. Во-вторых, здесь всё же были и настоящие спортсмены, к тому же, в тех весах, что подходили ей для спаррингов. В конце концов, это просто был самый ближний зал к её новому дому.

Она помнила их первый разговор с тренером.

— Ты не шутишь? Чемпионка мира? — спросил мистер Робертс, узнав о её достижениях. — У меня прежде не было студентов такого уровня.

— Могу принести награды, если нужно, — ответила она. — Теперь хочу в профессионалы податься, поэтому хотела бы поработать с вами и с теми ребятами, которые здесь серьёзно занимаются.

Она не стала таиться и рассказала ему всё в первый же день. Мистер Робертс — высокий, худощавый мужчина, приближавшийся к своим пятидесяти, но всё ещё сохранявший энергию в теле и огонь в глазах, с короткими светлыми волосами, острыми чертами лица — выглядел в тот день скорее озадаченным, чем обрадованным.

— Менеджер у тебя есть? — вновь спросил он. — Ты говоришь, что будешь по ММА выступать. Я только в боксе подкован, с остальным мало чем могу помочь.

— Мне и нужна боксёрская работа. Именно об этом прошу. Борьба и остальное — это уже моё дело. Что скажете насчёт серьёзной персональной тренировки? Ну, хорошо бы и в спаррингах поработать с ребятами.

— К любительским соревнованиям я готовил парней. Сейчас тоже пара человек есть, ещё один, вон, тоже хочет попробовать себя в профессионалах, — Робертс мотнул головой в сторону крепкого средневеса, лупившего мешок в углу. — Только нужно поговорить о деньгах. Сама понимаешь, что, если я буду много заниматься с тобой, мне придётся обделять остальных. У нас зал больше на групповые тренировки рассчитан.

— Это понятно. Ваши условия?

— Двадцать пять долларов в час. Знаю, что немало, но меньше не могу, прости. У меня есть двое помощников, которые могут подержать тебе лапы. С ними договоришься на десять–пятнадцать баксов в час.

— Идёт.

Она сказал это, словно прыгнула с обрыва как в детстве. В голове пронеслись молнией цифры — десятки складывались одна к другой, за день, неделю, месяц, в конце были тысячи. Не смотря на это, она сказала как отрезала. Без сомнений. Ещё в самолёте и даже раньше, во время обдумывания этого путешествия, когда лежала долгими днями и ночами в своей постели за океаном, она решила, что не будет отступать, что бы ни случилось. Как бы ни складывались дела с едой, крышей над головой, комфортом, она будет идти по своему пути. Ещё не знала, где найдёт деньги, но знала, что отсутствие выбора укрепит решимость, ведь, если мосты сожжены, некуда отступать.

— Тогда я выделю тебе шкафчик, и мы составим расписание занятий, — по голосу Робертса было слышно, что он всё ещё сомневается в том, нужно ли ему всё это.

— Чем быстрее приступим, тем лучше. Не терпится вернуться к работе.

— Ломает без тренировок? Знакомое чувство.

— Да. Зашла, вот, сюда сегодня, вновь почувствовала этот запах и голова кругом.

Именно там, в зале, она впервые встретила Тайлера.

Поначалу видела его среди других студентов, но не обращала внимания, отметила лишь, что его уровень получше многих, хотя всё же не профессиональный. Он был просто парнем, одним из многих, частью той массы любителей, с которыми её ничего не объединяло. Их имена ещё путались в голове. Забавный толстяк Джордж, Ти-Джей, слишком пафосный для любителя, Майкл, несколько девчонок, веривших, что бокс полезен для самообороны.

На третий день он сам подошёл. Поначалу, как она вспоминала, смотрел издали, наблюдал, как она отрабатывает по мешку, но потом всё же заговорил.

— Люди шепчутся, что ты серьёзный боец, даже чемпионка мира, — сказал он, — но ты к другим почти не подходишь. Знаешь, видя, как ты двигаешься, я верю в это. Когда перемешаешься на ногах, то похожа на Шугара Рэя Леонарда, а иногда набрасываешь по мешку как Пакмен. Хорошая работа. Готовишься к какому-то конкретному бою?

— Может и готовлюсь. Просто так интересуешься?

— Меня зовут Тайлер, — вместо ответа сказал он.

— И что?

— Ну, просто мне уже приходилось помогать ребятам в подготовке к боям. Не только здесь, но и в других залах. Я мог бы поработать с тобой. Бесплатно, только ради интереса.

Она окинула его взглядом с головы до ног. Он был пониже её, худощавый, мог показаться даже немного хрупким, но, как она видела, наблюдая за его тренировками со стороны, эта хрупкость была обманчива — двигался он быстро и бить старался жёстко. Светлые, пшеничные волосы, тонкие черты лица, обрамлённого рыжеватой бородкой, бледная кожа, будто не желавшая загорать даже здесь, в Калифорнии, голубые глаза. Выглядел он парнем, уверенным в себе, — она судила по тому, как он стоял, уперев руки в бока, — но не без самоиронии. Если бы она предпочитала мужчин, то могла бы сказать, что он приятный, хотя ничего необычного.

— И какой у тебя опыт? — спросила она. — Сам бился, тренировал?

— Я не профессионал, если ты об этом. Мистер Робертс хотел взять меня помощником тренера в этот зал.

— И почему не взял?

— Ну, у него уже есть два помощника, а зарплату для третьего не выделяют.

— Так ты бился?

— Ну, меня с детства привлекали разные единоборства, особенно бокс, и поначалу я даже надеялся, что смогу стать профи. Провёл несколько любительских боёв, дебютировал в ММА, но быстро понял, что не потяну. Знаешь, когда просто проигрываешь, — это одно, но после падения в нокаут всё меняется. У меня хватило мозгов, чтобы не продолжать и не набирать отрицательный рекорд, ну, и я прекратил попытки. Но продолжал посещать залы, а там парни начали иногда просить помочь им в подготовке. В общем, занялся этим. С кем-то лишь на один бой в команду объединялся, но с парой бойцов мы куда дольше работали.

— Астронавт, который не полетел.

— Да, типа того.

— И чем ты можешь помочь?

— Ну, ты платишь местным парням, которые держат тебе лапы и стоят в парах. Они все не слишком квалифицированы, сказать по правде, ну, кроме Робертса, конечно. Я могу делать это бесплатно. Мне просто интересно поработать с серьёзным бойцом. Если сомневаешься в моих способностях, так проверь.

— Мне нужно много работать.

— Я готов.

— Хорошо. Проверим.

Она согласилась легко. Нечего было терять. В конце концов, он единственный из всех разглядел в ней истинное стремление, или же просто ему одному было по-настоящему интересно.

Так они стали работать вместе почти каждый день. Поначалу он мог не много — надеть тренерский доспех от «Everlast» с обозначенными зонами для ударов, натянуть лёгкие лапы на руки и изображать из себя движущийся мешок, но он делал это бескорыстно и позволял ей бить себя долго, столько, сколько было нужно. С каждым разом она всё больше понимала, что работать с ним ей нравится куда больше, чем с любым из помощников тренера Робертса. Те требовали денег, хотели как можно быстрее соскочить и не любили, когда она била их в полную силу. Тайлер не выказывал никакого неудовольствия и лишь медленно отступал под её натиском, когда она всаживала свои крюки в кожаные бока его нагрудника. Потом, через день или два, он показывал ей с улыбкой своё посиневшее тело — доспех не снимает всей силы удара, — однако и тогда она не видела в нём осуждения.

— Сильно я тебя отделала, — говорила она.

— Ничего. У тебя отличный удар. Лучший, что я видел у женщин.

— Много ли ты видел?

— Достаточно. Техника тоже отличная. Ты же была чемпионкой мира.

— Была.

— Как же так получилось, что начинаешь всё сначала?

— Долгая история.

Он оказался тем человеком, которому нравилось, как она его бьёт. В их мире такое дорогого стоит, и она это понимала.

*****

Медленно, но верно она меняла свою жизнь на новом месте в нужном направлении. Иногда казалось, что это будет продолжаться целую вечность, но бывали и дни, когда можно было увидеть плоды своих трудов.

— Не так плохо, согласись. Теперь, когда есть машина, всё будет по-другому.

Она опустилась на колени у заднего крыла «Тойоты» кофейного цвета, ещё раз проверяя, нет ли ржавчины под колёсной аркой. Там всё было чисто, никаких вмятин или следов рыжих пятен. Калифорнийский климат сохраняет лучше любого консерванта.

— Я не слишком разбираюсь в машинах, но выглядит нормально для четырёх тысяч баксов, — мама скептически смотрела на её приобретение со стороны.

— Хочу как можно скорее зарегистрировать её в такси и выйти на работу. Больше никаких чёртовых кондиционеров.

— Это и есть твой хитрый план, чтобы оплатить тренировки? — спросила Хелен.

— Лучший из всех.

Первой её работой в Сан-Франциско была установка кондиционеров. Это была не работа мечты, но нужно было с чего-то начинать и делать это быстро — те несколько тысяч, с которыми она приехала в Америку, растворялись неумолимо. Ей не хотелось долго искать вакансии, тратить время на собеседования, поэтому выбрала почти первое попавшееся предложение, что сделал ей один поляк, владелец маленькой фирмы, и вышла на работу уже через пять дней.

Она никогда прежде не занималась установкой подобных штуковин, но опыт тут не требовался, и её научили за несколько выездов. Замена по гарантии или на новые, ремонт тех, что текут, проверка уровня нагрева и циркуляции воздуха. Большинство работников кампании составляли мигранты — русские, украинцы, белорусы, сербы, выходцы из Восточной Европы. Платили им по местным меркам мало, двенадцать долларов в час, но и качество их работы было соответствующим. Никто там не горел желанием самосовершенствоваться или убиваться ради клиента, каждый плыл по течению, ловя то, что жизнь сама приводила в руки.

Обычно она каталась с напарником на белом грузовичке, набитом оборудованием, прежде всего в Окленде, но иногда они заезжали и в Сан-Франциско. Так, от адреса к адресу, проходил день, а потом возвращалась пешком в свою квартиру, ещё полчаса мимо промышленных зон и уходящих вдаль блоков однотипных домов. На этом пути, из-за того, что часто была единственным пешеходом в мире машин, её не покидало странное чувство, словно город вымер как после апокалипсиса, как в фильмах по мотивам Стивена Кинга, и только ветер гоняет мусор через пустое шоссе.

Однако она всегда знала, что это ненадолго, лишь на несколько месяцев, чтобы получить местные права и скопить на машину, подходящую под те критерии, что требовали «Убер» и «Лифт» для регистрации в своей системе. Как только это произойдёт, никто больше не увидит её в белом грузовике с синим логотипом на боку. Обдумав всё, рассмотрев варианты, решила, что работать в такси будет лучшим выбором. Можно самостоятельно выстраивать свой график, а значит совмещать работу с тренировками. К тому же, как она слышала, там можно поднять четыре, а то и пять тысяч по итогу месяца, если, конечно, забыть о жалости к себе.

Во время сдачи на права инструктором у неё был мужик, который едва помещался на сидение, но, не смотря на то, как жалобно учебная «Хонда» скрипела под ним, он оказался хорошим человеком и не стал её заваливать. Наконец, всё было кончено. На обочине рядом с её новым домом стояла десятилетняя «Тойота Королла» цвета густого кофе, что стоила ей четырёх тысяч долларов и была куплена у одной женщины в Санта-Кларе. Несмотря на возраст, машина была в отличном состоянии и не требовала даже косметических улучшений. Согласно табло на приборной панели, она прошла пятьдесят тысяч миль, и ещё тысяч на сто её должно было хватить без серьёзных поломок, если, конечно, повезёт.

— Новая работа, значит? — сказала мама.

— Ты не в восторге.

— Эта лучше, чем предыдущая. Однако, знаешь, я представляла для тебя всё же нечто иное… учитывая твоё образование, Оксфорд и прочее.

— Можешь сказать прямо. Я бы хотела видеть тебя, дочь, где-нибудь на тридцатом этаже того небоскрёба-огурца в Сити, если уж ты не стала, как я, археологом, но никак не таксистом в грязном пригороде на Западном побережье.

— Я старалась не указывать тебе, что делать. Может, только намекала иногда.

— Да, знаю. Дело не в такси. Это нужно лишь для того, чтобы выжить, чтобы можно было готовиться к боям. Когда полегче станет с деньгами, я сосредоточусь на моём деле, и больше не нужно будет ни такси, и ничего подобного.

— Значит, это твой путь?

— Выходит, что так. Не думай, что мне не было жалко из-за того, что не оправдала твоих надежд, но всё уже случилось. Кто скажет, чем бы всё закончилось, если бы ты была жива? Я не хочу гадать. Помнишь там, в Британии, когда я уже начала серьёзно заниматься боксом, и мы получили тот домик в Оксфорде, ты спросила у меня — зачем обязательно ездить на тренировки в Лондон за сорок миль, разве в университете нет нормального спорта? Нормальный может и был, но он не мог сделать меня первой, поэтому я садилась на свой мотоцикл и каждый день проезжала эти сорок чёртовых миль.

— Ещё бы не помнить.

— До какого-то времени оттягивала окончательное решение, избегала делать выбор. Думала, что пройду сейчас чемпионат мира, потом Олимпиаду, университет закончу, и, вот, передо мной будут открыты все пути. Теперь уже нет смысла сомневаться. Я всегда хотела драться. Наверное, это моя природа. Нет, мне нравилось, конечно, то, что ты делала, но куда сильнее мне нравилось другое.

— Прости, если давила, — Хелен встала прямо перед ней, сложив руки на груди. — Иногда я всё же поддавалась предательской мысли, что смогу сделать из тебя то, что сама хочу видеть. Это было ошибкой. Теперь вижу.

— Ладно, что-то меня понесло, — в какое-то мгновение ей вновь захотелось прикоснуться, но она вспомнила, что не выйдет. — Надо проехаться. Машину опробуем.

— Ну, давай.

— Насчёт того, что ты сказала. Это только я виновата во всём.

— Да не виновата ты ни в чём.

— Ладно, поехали уже.

Медленное движение, — а она не хотела спешить, — успокаивало, затягивало как поток, будто весь мир течёт мимо неё, не прилагающей никаких усилий к этому скольжению в пространстве. Ехала с выключенным радио и мало смотрела по сторонам, лишь на втором плане сознания отмечая, что «Тойота» ведёт себя уверенно, ничто в ней не стучит, и колёса без задержки слушаются руля.

Слова мамы не давали покоя, заставляли вспоминать даже против воли, и она вспоминала. Казалось, события её жизни выстраивались в странную, прерывистую нить, где всё, вроде бы, было предопределено, и всё казалось случайностью.

— О чём думаешь? — спросила Хелен.

Она появилась на переднем сидении, будто всегда и была там, невидимая до времени.

— Всё было предопределено? Ну, наша жизнь, всё, к чему мы пришли сейчас. Ничего нельзя было изменить?

— Ах, об этом. Хочешь моё мнение? Нет, ничего не было предопределено. Все наши истории — это сплетение случайностей в мире хаоса.

— Ты никогда не верила в судьбу.

Она остановилась на перекрёстке, и где-то там, на втором плане сознания, за линией светофоров шли длинные сцепки автопоездов, набитые красными «Приусами».

— Цепи случайностей, — продолжала Хелен. — Мы с твоим отцом сошлись с разных концов света, будто две пули, что вдруг столкнулись в воздухе и сплавились в единое целое. Разве нет? Сама знаешь, что так. Я родилась на Миссисипи, в уютной и скучной глуши, увлеклась археологией, училась в Беркли, сотрудничала с Оксфордом, отправилась в Грецию с одной из университетских экспедиций. Твой отец родился в Москве, стал врачом, работал в России, потом эмигрировал. Он даже не думал поначалу, что осядет в Афинах, хотел в Лондон или хотя бы в Мадрид. То, что я оказалась его пациенткой, было чистой случайностью. Воспаление аппендицита во время полевой работы, ближайшая больница в Афинах, наша поездка из Арголиды на трясучем джипе, из-за чего стало ещё хуже, и, наконец, он, сделавший мне операцию.

— Да, я помню твой рассказ.

— Как мы сошлись? Как полюбили друг друга, хотя были столь различны? Случайность. Он приглянулся мне ещё в больнице, но ничего такого не произошло, и только когда мы встретились во второй раз… Это было в Берое. Ты, может быть, бывала там, и тогда вспомнишь смотровую площадку на горе, с которой видны огни ночного города, и тогда был вечер, и там стоял такой острый и сладкий запах весны. Твой отец неплохо говорил по-английски, что было редкостью для греков. Я даже не знала поначалу, что он русский.

Полюбила его, мне кажется, прежде всего, если отбросить обычное влечение, что испытывает женщина к мужчине, за эту его способность помогать людям. Даже потом, когда он занимался больше бизнесом, чем медициной, этот ареол вокруг него сохранялся. Помню один случай, ещё до твоего рождения. Мы тогда только поселились на Пелопоннесе, и одна семья из Каламаты, узнав, что он занимается медицинским оборудованием, попросила его помочь своей дочери, у которой обнаружили рак. Он так ловко всё устроил — воспользовался связями своих лондонских партнёров, отправил девочку в Англию, частично из собственных средств оплатил ей лечение, что я начала опасаться наплыва таких просителей. Хотя, конечно, гордилась им. Казалось, что он может почти всё. Его бизнес не был просто желанием заработать. Они поставляли современное оборудование по всей Восточной Европе, это спасло жизни многим людям.

— Я мало помню его работу. Редко бывала у него там.

Она ехала неспешно, в правом ряду, и где-то на втором плане сознания, на велодорожке у обочины грудились велосипедисты.

— И вот, от нашей связи родилась ты, дитя двух миров, и всё в тебе было сплетением случайности. Детство и юность твои прошли в Греции, хотя ты вовсе не была гречанкой. Дома разрывалась между двумя языками. Мы вместе придумали, что бы ты со мной говорила на английском, а с отцом на русском, но это оказалось куда сложнее, чем нам виделось. Росла на моих раскопках, и школа твоя тоже была не как у большинства. Разрывалась между своим спортом и нашими требованиями к учёбе, нашими ожиданиями. Как только всё успевала…

— Просто не знала как по-другому.

— Я выстроила для тебя путь. Хорошая частная школа, Оксфорд, куда я могла тебя устроить благодаря своим связям, дальше карьера. Случайности смели всё это как картонный домик. Ты увлеклась своими не женскими забавами, ввязывалась в драки, попадала в полицию, откуда мы тебя вытаскивали…

— Ну, спасибо.

— Разве это не правда? Мертвецы не лгут.

— Ладно.

— Потом отец погиб. Мы потеряли деньги, переехали в Англию, начали всё сначала. Ты решила стать чемпионкой мира и стала, потом накрылась твоя Олимпиада. Я радовалась каждому твоему году в университете… Потом случилось то, что случилось, и вот где ты теперь. Всё, что я планировала для твоей жизни и для своей, не сбылось.

— Значит, цепь случайностей?

— Как и всё в мире… Но это не повод останавливаться. Меньше всего мне хотелось бы, чтобы ты поверила, будто ничего не можешь изменить. Суть не в том, что нужно отдаться хаосу, а в том, что только мы решаем, что сделать, и в этом сплетении из нашей воли и случайности рождается реальность.

— Ну, я движусь, ты видишь.

— Нет никакой судьбы, запомни.

— Ладно.

— Есть только путешествие. Путешествие твоей жизни. Это как корабль. Да, иногда налетают бури, но ты сама определяешь, куда повернуть.

— Ну, ты скажешь. Выходит, я как Одиссей, отправилась со своей Итаки в большой мир.

— Нам всем приходится рано или поздно.

Она сама не заметила, как заехала в район оклендского порта, и лишь на втором плане сознания, не отвлекая от воспоминаний, за окном протекали бесконечные ограждения, стоянки и линии складов, а навстречу ей попадались тяжёлые туши грузовиков с маркированными контейнерами. Солнце ушло за лёгкую пелену облаков, и мир казался выцветшей фотографией из девяностых, когда краски были ещё не так ярки.

— Машина хороша, — сказала она. — Даже лучше, чем я надеялась. Теперь всё у нас пойдёт по-другому.

III

Среди таксистов той обширной агломерации, что звалась Районом Залива, можно было встретить самых разных людей. Большей частью мужчин, но иногда и женщин, иммигрантов и местных жителей, выходцев с социального дна и представителей среднего класса. Центром этой области, зоной её притяжения, горячим реактором, был Сан-Франциско, куда таксисты стекались из самых дальних городов, крупных, как Стоктон и Сакраменто, маленьких, чьи названия она не запоминала. Многие проводили в дороге туда и обратно долгие часы, ночевали в своих машинах, только чтобы иметь возможность добраться до заказов и денег города на холмах.

Получив свои наклейки на стекло, подключившись к приложению и начав работать, она поначалу не желала вступать в тесное общение с другими. Хотела просто откатывать свои часы, получать деньги и забывать об этом, возвращаясь к спорту. Но жизнь затягивает тебя в свои сети даже и против воли. Так или иначе, приходилось общаться, узнавать имена, обмениваться историями, находить денежные места, учиться у более опытных парней. В первые недели она иногда просто смотрела, где работают те или иные машины, не гнушалась следовать за ними и оценивать успешность в течении часа. Как она выяснила, самыми выгодными были длинные поездки по тем маршрутам, где можно было обойти забитые пробками улицы.

Среди таксистов было много латиноамериканцев, выходцев из Азии и Восточной Европы. На испанском она почти не говорила, хотя и начала его учить, вспомнив свои былые способности в языках, на китаянку была вовсе не похожа, русские же очень быстро признали в ней свою. Для них женщина в подобной роли была персонажем экзотическим, поэтому она получила некоторую популярность.

За первую неделю работы она познакомилась с десятком таксистов из тех, что говорили на русском языке, среди них были самые разные типажи. Олег, крупный мужчина лет сорока пяти, с бычьей шеей и блестящей на солнце бритой головой, был старожилом с репутацией любителя всех поучать. Дмитрий, молодой парень, недавно перебравшийся в Америку, только осваивал город и немного напоминал ей её саму сейчас. Виктор с Павлом были украинцами, перебравшимися на Западное побережье лет шесть назад. Андрей, худощавый, невысокий человек, напоминавший хиппи новой волны из-за бороды и длинных, грязных волос, объездил уже несколько штатов, пока не осел здесь. Были и другие, чьи имена ещё путались в голове. Смуглый молдаванин, парень из Казахстана, пожилой мужчина, страдавший одышкой. Разные города, разные истории.

Она не хотела пускать их слишком глубоко в свою жизнь, не хотела быть частью этого странного сообщества, но держаться где-то на окраине, не обременяя себя лишними обязательствами. В конце концов, что они могли знать о её другой, настоящей жизни, столь далёкой от их забот? И всё же слухи распространялись, их нельзя было сдержать как жидкую ртуть, и она слышала за спиной, как люди вполголоса упоминают, что она то ли боксёр, то ли бьётся в клетке для развлечения публики. Была и ещё одна причина общаться с ними. Не хотелось забрасывать язык ради памяти отца, для которого это было важно.

Изредка они собирались на обеденный перерыв в русском ресторане, что считался не слишком дорогим и собирал иммигрантов со всей округи. Ей нравилось это место. Простые столики на открытом воздухе под синими зонтиками, экзотические блюда, вроде борща, которых она почти не помнила или же только читала о них в книгах своего детства. Посреди этих людей, обрывков разговоров на русском словно вспоминала ту часть своей истории, что была связана со страной, в которой никогда не бывала.

По своей природе она любила больше слушать, чем говорить. К тому же, во время работы в такси быстро вырабатывается привычка обращать внимание на то, о чём болтают люди, — простой способ отвлечься от своих мыслей. Непроизвольно она прислушивалась к тому, о чём говорили и здесь. Разговоры на английском можно было услышать о чём угодно, о театре, политике, новых приложениях от «Apple», но русские больше говорили лишь об одном. Все их разговоры сводились к деньгам. Почасовая оплата, поиск работы, варианты страховки, налоги, социальные пособия, покупка машин, аренда домов. Вся та суета, которая для неё не имела большого значения. Их зацикленность на деньгах немного раздражала, но она смиренно терпела в тишине. Слушала краем уха, думая о своём.

— Стартуешь с десяти долларов в час, финишируешь на двадцати пяти, если повезёт… говорят, где-то есть работа на сорок баксов, но нужны связи… лучше сидеть на минималке, чтобы пособие не потерять…

Кампанию в ресторане ей обычно составляли Дмитрий и Олег, к которым иногда присоединялся ещё кто-нибудь из таксистов. В тот день, когда упорный ветер с океана, тёплый, как здесь иногда бывает и поздней осенью, надувал синие зонтики, напротив неё сидел Олег, сделавший перерыв на обед. Хотя он давно уже эмигрировал, всегда предпочитал русское общество, прежде всего из-за языка.

— Жизнь тут становится тяжелее, это ясно, — говорил он, раскинувшись за столиком как могучий тюлень и поглубже расстегнув ворот рубашки на грузной шее. — Когда я только приехал, работы было завались, а наших почти не было. Я один из первых русских новой волны эмиграции в Сан-Фране на такси сел… Тогда можно было, не напрягаясь особенно, себя обеспечить. Теперь всё не так. Цены на жильё здесь растут как на дрожжах, конкуренция растёт, кампании урезают выплаты водителям… А наши сюда всё едут и едут. Сколько раз говорил парням. Валите в Техас или во Флориду, рыбаками там или нефть качать. Что здесь-то делать?

Она по своему обыкновению откинулась на металлическом стуле, забросив одну ногу на колено другой, и неторопливо вскрывала вилкой обёрнутый в капусту голубец. Дмитрий также ковырялся в своём борще. Они знали, что, пока Олег говорит, остановить это невозможно и нужно лишь отдаться течению.

— Главное же в том, что они сами не знают, чего хотят, — продолжал он. — Вот, скажи мне, какая мечта у тех русских, что приезжают сюда?

— Ну, жить как американцы, — пожал плечами Дмитрий. — Дом, там, машина, стабильность…

— Вот, самая скучная скука, — согласился он. — Но что они делают, чтобы этого добиться? Они не идут в бизнес, хотя эта страна создана авантюристами и предпринимателями. В них нет того смирения, что есть у мексиканцев… Вы же видели мексиканцев. С нами работают несколько, да и повсюду здесь. Каждый мексиканец горбатится, чтобы поднять своих детей. Он согласен оставаться водителем или уборщиком до конца, лишь бы дети стали американцами, получили образование. Наши не таковы. Всё, что они могут себе вообразить, — это наёмная работа на хозяина, как при совке, которая почему-то должна приносить им достаточный доход. Самый бесперспективный и тупиковый путь, никакого развития. Человеку нужна настоящая, нематериальная цель в жизни.

— Наверное, ты прав, — Дмитрий считал за лучшее не спорить. — Многие говорили, что прежде якобы было лучше.

— Так и было. Девяностые в Калифорнии были золотым временем. Я это своими глазами видел. Зарплаты выше, чем где-либо в стране, кроме, может быть, пары мест, и при этом никакого ценового безумия на рынке недвижимости. Я тогда свой дом купил, а сейчас, наверное, его бы не потянул… нет, сейчас бы он тысяч пятьсот стоил. Когда рассказываю мужикам, как здесь было, так они не верят.

— Ну, прямо настроение поднял, — сказал Дмитрий.

— Теперь, когда жизнь тут становится труднее, разочарованных будет всё больше. За одиннадцать баксов в час работать — удовольствие не из приятных, но других-то вариантов нет. Они не понимают, что на такие низкооплачиваемые, неквалифицированные работы здесь уже очередь из мигрантов стоит, а чтобы получить что-то получше, нужно учиться. Калифорния сейчас — это пузырь, говорю вам. Она переполнена социальными обязательствами, населением, иммигрантами, слепыми ожиданиями бесконечного роста. Когда штат станет банкротом, экономика сократится на треть.

— Это давно пророчат, но как-то Кали всё ещё держится на плаву — заметила она, вклинившись в разговор. — Вроде бы ещё в конце девяностых штату банкротство обещали.

— Думаешь, этого не случится? Такие вещи быстро не происходят, но дело к тому идёт, — сразу переключился на неё Олег. — Знаю я тех оптимистов, которые думают, будто Калифорния всегда выплывет, корпорации помогут или Кремниевая долина… Будто их деньгами можно будет залить все проблемы. Миллионы иммигрантов, игры в социализм, сокращение сельскохозяйственных площадей из-за засух. Нет, теперь это далеко не лучшее место для старта, если ты приезжий. Настоящие деньги сейчас делают на нефти, сланцевых месторождениях, пока цены на нефть ещё держатся. Техас, обе Дакоты, там теперь можно заработать. Я видел молодых парней, которые по сто штук в год загребают без всякого образования.

— Да, я слышал, — вставил Дмитрий.

— Был бы я моложе, то, наверное, переехал бы из Калифорнии, отправился бы на поиски новых возможностей… но теперь мне уже слишком поздно. Я прикипел к своему дому, да и этот портовый город напоминает о первой моей родине.

— Опять ностальгические разговоры, — сказал Дмитрий, — Я, вот, не тоскую, что уехал.

— Есть такое дело, — согласился Олег. — Я тоже грешен. Сложно нашему брату тут укорениться… Но только не тебе, Алекс. Встреть я тебя на улице, то никогда бы и не подумал, что ты тоже из наших. Твой английский как у местных.

— Это мой родной язык. Я лишь наполовину ваша, не забывай.

— Почему тогда с нами болтаешься? Могла бы уже в крупной кампании работать.

— Это долгая история.

Ей совсем не хотелось открываться перед ними, лучше было остаться на обочине, проскользнуть по краю их маленького мирка. Тем не менее, такие встречи всё же были приятны, ни к чему не обязывая.

— Правда, что ты участвуешь в боях? — Спросил у неё Олег. — Толя из Казахстана говорил, что видел твой бой в интернете.

— Да, было дело. Я по ММА выступаю, провела пару боёв. Раньше боксом занималась.

— Заработаешь на этом кучу денег?

— Ну, надеюсь.

*****

Их первый бой с Тайлером случился почти спонтанно.

Мистер Робертс иногда позволял ей заниматься по собственному графику, и часто она задерживалась в зале допоздна, когда для других тренировки уже завершались. В тот вечер они с Тайлером были в зале вдвоём. Она забрала ключи, обещав закрыть за собой, когда закончит.

— Знаешь, о чём я думаю? — спросил он тогда, прохаживаясь между рядов висевших как туши на бойне боксёрских мешков. — Ринг же сегодня в нашем распоряжении. Никто не мешает. Мы с тобой ещё не устраивали настоящего спарринга. Почему бы нет?

— А ты специалист в спаррингах?

— Ну, я немало их провёл.

— И какие условия?

— Раз уж ты у нас чемпионка по боксу, то сделаем боксёрский, конечно. В шлемах, нормальных перчатках на пятнадцать унций. Нам не нужны травмы.

— Легко работать или пожёстче?

— Можешь пожёстче. Я готов поиграть на сильной твоей стороне.

— Сильной, значит… Ну, хорошо. Готовься.

В этом их желании не было ничего необычного. Каждый, кто серьёзно увлёкся, рано или поздно приходил к этой мысли, к тому, что хочется проверить себя по-настоящему. Можно было сколько угодно слушать слова тренеров о том, что бокс — это искусство, а не средство бить людей в уличной драке, но где-то внутри всё же хотелось просто драться. Отринуть все условности, помнить лишь о том, что привело в этот зал, как и в самый первый зал в её жизни, о той первородной, едва уловимой жажде к саморазрушению. Поэтому она согласилась без сомнений. Это не был её первый бой против мужчины.

— Не против, если я посмотрю? — Хелен появилась в углу ринга, опираясь на канаты. — Давно уже ты этим не занималась. Вижу, что хочешь вспомнить, как было раньше.

Она была не против.

— Я ещё и подхожу тебе по весовой категории, — сказал Тайлер, приготовившись и перебравшись через канаты. — Давай, удиви меня.

— Не провоцируй. Можешь огрести от женщины. Тебя это не напрягает?

— Нет, никакого предубеждения. В нашем мире теперь все равноправны.

— Как сказать. Те, кто организует бои, с тобой не согласны, иначе бы не платили нам такие гроши… — она заметила, что он непроизвольно смотрит на её грудь под майкой. — Извини, что без лифчика. В нём неудобно работать. Груди у меня почти нет, так что особо нечего скрывать.

— Ничего…

Пару раз она замечала его смущение и ту неловкость, что возникала, когда они обсуждали личные вопросы. Как в тот день, когда он предложил ей жить вместе в найденном им доме ради экономии арендной платы.

— Ты говорила, что хочешь переехать из своей квартиры, — сказал он тогда. — Я тут один дом присматривал для аренды. Хорошее предложение, дешевле в Окленде сложно выискать, учитывая, что это даже не бандитский район. Хотел найти кого-нибудь, чтобы разделить плату, ведь там достаточно места и для двоих.

— И как ты представляешь наше совместное житьё? — спросила она. — Знаешь, мужчины меня не интересуют. Это я на всякий случай.

— Да я и не думал… Будем жить как друзья. Там два этажа, у каждого будет своя комната, своё личное пространство… Я же не это имел в виду…

— Погоди, не оправдывайся. Я не обвиняю.

— Извини…

— Ладно, давай посмотрим этот твой дом. Может, и стоящее предложение.

Теперь он смутился лишь на мгновение, быстро сделав вид, что ничего не произошло.

— Ну, давай. Ударь меня так сильно, как сможешь.

Она не стала ничего говорить, просто нанесла первый удар.

Взяла инициативу в бою, наступая и закручивая вправо. Её быстрые шаги по настилу казались слишком громкими в пустом зале, где лишь едва слышно скрипели, покачиваясь от вибрации, ряды чёрных мешков.

У Тайлера были неплохие задатки. Хорошая длинна рук, скорость. Однако он, тяготея к размашистой технике, плохо защищал голову и часто оставлял руки разведёнными, давая ей брешь, через которую можно было пробивать прямые. Это не могло не обернуться для него плохо. Ей нужно было лишь немного времени, чтобы понять, как он действует, подстроиться к его ритму, быстрым, но небрежным передвижениям вперёд и назад.

Она уходила от его выпадов, подсаживалась на ногах и, зажимая его у канатов, рубила боковыми по печени, чередуя эти атаки с прямыми ударами в область солнечного сплетения. Не хотела бить в голову, это было слишком легко. Азарт быстро захватил её, и не было никакого значения, что этот бой не для зрителей, и за него не заплатят деньги. Она дралась лишь для того, чтобы драться.

— Хорошо, — вырвалось у него, когда её кулак в очередной раз врезался в район селезёнки.

Так люди иногда подбадривают себя, чувствуя приближение печальной развязки.

— Лупишь как раньше. Ты знаешь, что агрессия связана с нашим биологическим началом? — сказала Хелен, единственный зритель их поединка. — За сотни тысяч лет эволюции в результате естественного отбора человек приобрёл определённую склонность к агрессивности, чтобы сражаться с этим враждебным миром. Не чрезмерную, чтобы не перебить своих сородичей, но и не слишком низкую… Сильные выживают, а слабые умирают, как говорится. Агрессия проявляется во многих формах. Например, секс — одна из форм. Это битва за продолжение рода, поэтому возбуждение агрессивное и сексуальное довольно схожи…. В современном обществе применять агрессию часто некуда, и она накапливается, ища себе выхода.

Их шаги звучали частой дробью в пустом зале. Она видела, что он стал опускать руки. Медленная, догоняющая боль при каждом вдохе делала своё дело, и разум, требовавший не опускать рук, был бессилен перед животным инстинктом. Можно было закончить бой ещё одним точным ударом в печень, но ей захотелось по-другому. Слишком сильный азарт, она уже не контролировала направление ударов.

— Такая наглядная демонстрация агрессии по Конраду Лоренцу…. Этим пронизано всё в природе. Бойцовые рыбки в яркой расцветке выстраиваются друг против друга, гуси сплетаются шеями в танце, который на самом деле является поединком. Каждая тварь в мире, от насекомого до огромного носорога. Вы как эти бойцовые рыбки. В вашем противостоянии и возбуждение, и жажда соперничества, и желание выплеснуть всё, что сделал с вами мир… Ты — моя бойцовая рыбка, охваченная жаждой саморазрушения…

Руки его опустились, и она, резко сблизившись, всадила в него апперкот, а потом, когда голова дёрнулась вверх, добавила боковым.

Он падал медленно. В тех передачах, что показывают дикую жизнь без прикрас, иногда можно увидеть, как подкошенное дерево в амазонских лесах, цепляя своих собратьев, начинает валиться прямо на дровосека, и нужно сделать шаг в сторону, чтобы освободить ему место. Так поступила и она, отступив на шаг и позволив ему просто упасть вперёд.

— Вот чёрт, — смотрела, как он медленно переворачивается на спину.

— В глазах потемнело…

— Моя вина. Не надо было так сильно бить.

— Нормально. Я сам напросился.

Тайлер не осуждал её, никакого намёка в голосе или взгляде, только смеялся над своей болью. Было в нём что-то от жертвенности христианских святых.

— Поздравляю, сказал он. — Чемпионка мира повалила парня с рекордом 3-3 в боксе. Это неплохое достижение.

— Вот как ты заговорил?

— Просто шучу. Всё-таки, здоровая ты для женщины.

— Так из-за этого ты проиграл?

— Ну, ты на два дюйма меня выше и даже тяжелее. Сколько ты сейчас?

— Сто пятьдесят восемь фунтов.

— Ну, вот. Почти шесть футов роста, вес под сто шестьдесят.

— Пять и десять, — поправила она.

— У тебя отличный удар. С кем я только не дрался, и валили меня пару раз, но скажу тебе, что твой удар один из сильнейших.

— Так ты в норме?

— Да, нормально. На самом деле, с каждым мгновением всё больше нравится. Такая приятная, не слишком назойливая боль.

— Ну, тогда ладно. Вставай уже.

Тайлер медленно встал, удостоверяясь, что мир уже не качается перед глазами, и начал стягивать перчатки.

— Что для тебя бои? — спросила она. — Выход агрессии, что накопилась? Поиск уверенности в себе?

— Хороший вопрос. Я видел парней, которые становились увереннее, когда приходили в зал. Бои, пусть даже и тренировочные, снимают страх, как ни крути. Лично у меня после драки наступает какое-то спокойствие, чувствую себя просветлённым как буддист. Впрочем, эффект временный.

— Нужно повторять?

— Да, можно и повторить. Мне понравилось.

Позже они сидели на краю ринга, допивая последнюю оставшуюся с дневной тренировки бутылку с водой.

— Так что там с твоим боем? — спросил Тайлер. — Уже нашла вариант?

— На днях буду общаться с парнями из одной организации. Они обещали быстрый контракт.

— Всё же хочешь биться по ММА? Почему не бокс? Его ты знаешь куда лучше.

— Брось. Кто сейчас смотрит женский бокс? Никто. Никому и в голову не придёт сделать бой женщин главным событием вечера, если только это не какая-нибудь малобюджетная контора. В ММА всё иначе, там для женщин совсем другие деньги и перспективы. Там есть и главные бои, и трансляции. Сам знаешь, что и миллионный гонорар уже не фантастика. Хотя деньги для меня не главное. Достаточно будет, чтобы не пришлось разрываться между тренировками и подработкой.

— Хорошо, что у тебя есть навыки и в борьбе тоже. Неплохой задел для ММА, согласен.

— И я о том же. Зря что ли не стала бросать борьбу даже в университете, хотя казалось, что она мне будет совсем не нужна? Тогда думала, что это лишь привычка. Как в детстве ходила, так и там продолжала ходить. Конечно, победа на местном турнире меня воодушевила, но это всё же были успехи, не сравнимые с моими достижениями в боксе. Тогда я уже чемпионат мира взяла, к Олимпиаде готовилась. Теперь пришло время пожинать плоды.

— Так ради чего ты дерёшься, если не из-за денег?

— Сложно сказать… У меня ничего другого больше не осталось. Наверное, это моя судьба.

— В каком смысле?

— Ну, вся жизнь вроде бы готовила для меня другой путь, и единственная причина, из-за которой я здесь, — это моя природа. Такой уж родилась, получается…

Иногда она вставала в пары и с другими обитателями зала. Засаживала свой правый прямой тому парню, что метил в профессионалы, старалась на отходе поддеть левым крюком Ти-Джея, чёрного паренька из любителей, временами щадила, а иногда совсем нет неповоротливого Джорджа, но только с Тайлером раскрывалась в своей игре до конца. Он стал её постоянным спарринг-партнёром, тем человеком, с которым устанавливается понимание почти без слов. В работе на ринге и за его пределами.

Незаметно и как бы само собой он стал ей другом.

*****

Дни на работе перетекали один в другой. День. Ночь. Всё с начала.

Иногда она въезжала в Сан-Франциско с севера, и первыми её встречали Золотые ворота. Обычно красные опоры моста, возвышавшиеся как могучие башни, остро контрастировали с небесной синевой, временами же они кутались в полосах тумана, подобно мистическим великанам. Краем глаза она замечала внизу корабли, проходившие под мостом. Длинные сухогрузы, суетливые буксиры, голубые и лёгкие как марлины эсминцы ВМС. Основной массив города, его даунтаун, лежал по левую руку, и небоскрёбы в утреннем солнце белели как зубья спинного гребня какого-то древнего чудовища, прикорнувшего на берегу залива. Проскользнув по артерии моста, где машины в начале рабочего дня теснились как поток крови под давлением, она выскакивала на открытое пространство, и все пути мира открывались перед ней.

Иногда она работала утром, по повышенному тарифу, пульсируя в трафике и развозя людей на рабочие места. В это время все кровеносные сосуды города вели к его сердцу — офисам корпораций, империям «Facebook», «Google», «Apple», вокруг которых цены на недвижимость росли, как нагревается вода в ядерном реакторе. Впрочем, утреннюю работу она не любила, и делала это лишь по необходимости. Утро куда лучше подходило для пробежки и первой лёгкой тренировки, пока тело ещё окончательно не проснулось. Иногда работала днём. Тоже ничего хорошего. Часто низкая интенсивность заказов, мучительные простои, жара, что превращает машину в раскалённую печку, туристы, которые сами не знают, куда им нужно. Гораздо больше ей нравилось работать вечером и ночью. Если бы была возможность, она бы только так и делала, но возможности не было — десятки складывались в тысячи, всё ложилось один к одному. Оплата зала, аренда дома, еда, одежда, тренировочный инвентарь. Нужно было подбирать каждый доллар.

В обычные будни к ночи город стремительно вымирал. Теплились жизнью только бары и ночные клубы, палаточные лагеря бездомных на центральных улицах, однако вокруг этих тёплых пятен простиралась холодная пустота. Машин немного, они не сдерживают движения, не мешают чувствовать себя в уединении, снять все оковы и просто скользить сквозь мир, полагаясь на отсутствие фиксаторов скорости и знание дорог. Ночью город освещён как днём — никакой экономии, — белый, стерильный свет заливает дороги, перекрёстки, каждый небоскрёб озарён как огромный сталагмит, каждый отель обрамлён гирляндой ламп, горят витрины нижних этажей, позволяя увидеть всё их содержимое. В тишине сменяются огни светофоров, пары зелёных глаз становятся красными, изумруды на рубины, в пространстве беловато-жёлтого света их видно далеко-далеко.

Пассажирами в это время были те, кто работал допоздна, случайные люди, местные чудаки, но, главное, посетители баров и клубов, не находившие в себе сил и решимости садиться за руль. Для пьяных альтернативы такси почти не существовало. Иногда одиночки, иногда целые кампании. Длинные поездки или короткие. По центру или в один из тех городов, что окружают Сан-Франциско с трёх сторон.

Большинство проблем с пьяными были заранее предсказуемы. Бумажные пакеты в каждом кармане на задней спинке сидения для блевотины, большая накидка в багажнике, если нужно приютить совсем уж заблёванного. Для сохранения высокого рейтинга желательно не отказывать клиентам, а ночью других пассажиров и не ждёшь. У пьяных было и много очевидных плюсов. Они часто засыпали и позволяли ей остаться наедине с собой, они не спорили с выбором музыки, и она могла слушать всё, что захочет. Наконец, они оставляли щедрые чаевые, словно каждый представлял себя богачом, для которого деньги не имеют большого значения. Ночь несла в себе и угрозы, однако она была к ним готова.

— Ты словно охотник на бизонов, когда рыскаешь по этим пустынным улицам в поисках добычи, — сказала ей однажды мама, когда они ехали лишь вдвоём, слушая гудение воздуха за опущенными окнами, и ночь окружала «Тойоту» со всех сторон.

Тысячи лет назад осёдлая жизнь сформировала у людей определённую модель поведения — они стали селиться скученно, выращивать злаковые культуры, стали полагаться на алгоритмы, согласно которым одно и то же действие в одном и том же месте приводит к одному, проверенному результату. Такая жизнь минимизирует риски, исключает поиск, ведёт, в конце концов, к утверждению власти немногих, как это было в восточных деспотиях Междуречья. Сдавленные как крысы в клетках, люди оказываются в рабстве у государства, тиранов и удачливых бандитов. С другой стороны, в кочевых обществах охотников-собирателей, что следуют ещё более древним законам, важным является открытие нового, ценность свободы, постоянный поиск, инициатива вместо покорности, риск ради успеха, значительно превышающего стабильный, гарантированный результат.

Хелен нередко рассказывала свою шутливую теорию о том, что и в современном обществе сохранились эти две модели поведения. Одни люди предпочитают подчиняться, паразитировать, довольствоваться малым, но стабильным доходом, ползти потихоньку по лестнице, ступенька за ступенькой. Другим никогда не сидится на месте, им всегда мало, всегда хочется большего, и они мечутся по миру в поисках новых мест, новых образов, новых богатств. Они рискуют, не боясь проиграть, они ценят свободу выше стабильности, они готовы приносить в жертву ради своей мечты и себя и других.

— Ты из породы древних охотников-собирателей. Я так и вижу, как ты бежишь по здешним прериям вслед за мохнатыми громадами мамонтов, загоняешь их в ловушку, и вокруг метаются точки факелов, а в руке у тебя копьё, — говорила мама, когда они летели сквозь тьму. — Есть что-то в твоих генах от той древней породы. Это вело первооткрывателей Нового Света. Колумба, Кортеса, Писарро. Это и тебя заставило пересечь океан. Ты прибыла сюда, чтобы завоевать эту землю, как она была завоёвана в старые времена.

— Всегда ты так.

— Это правда. С детства ты была такой. Знаешь, я придумала свою теорию ещё до твоего рождения, может, даже украла её у кого-то из своих учителей в университете, и почти каждого человека можно было уложить в эту канву. Когда ты появилась, я стала присматриваться к тебе, и очень быстро заметила в тебе удивительную непоседливость. Помнишь, как мы были в музее, смотрели на персидское искусство. Там был фрагмент рельефа, изображавшего царя Дария, а у ног его шествовавших воинов, одинаковых в своей покорности. Я сказала тебе, что в этом есть определённая красота, но ты ответила, что всегда будешь стоять на стороне греков, всегда будешь сражаться только за свободу.

— Помню.

— Ты росла, что называется, не по дням, а по часам, прямо как в сказке. Другие дети держались за матерей, но ты никогда. О том, что ты особенная, мы быстро сообразили, ведь то и дело приходилось узнавать о твоих новых подвигах. После вашего уличного футбола детишки возвращались с разбитыми носами, однажды, тебе было лет двенадцать, выбила мальчишке зуб. Помнишь? Лезла в драку по любому поводу. Я шутила тогда, что ты такая же дикая как Кухулин в юные годы.

— Зуб этот у него сам расшатался…

— Иногда мне хотелось, конечно, чтобы ты была поспокойнее, больше времени проводила за учебниками, особенно в те дни, когда узнавала о твоих драках, когда приходилось вызволять тебя из полиции. Я была так зла, узнав, что ты таскаешь с собой пистолет и стреляла в том ночном клубе.

— Я стреляла в воздух.

— Потом поняла, что лучше тебя отпустить. Нужно принять то, какая ты есть. Не сказала бы, что я и прежде донимала тебя сильно, но внутри всё же тешила надежду, что смогу тебя изменить, как-то незаметно повлиять. В один момент мне стало ясно, что нет. Тебя не изменишь. Ты — маленький охотник-собиратель, что никогда не остановится.

— Ты знала меня лучше, чем кто-либо. Те драки… Я просто хотела справедливости. Да, срывалась пару раз. Кровь играла. В том баре была просто глупость.

— Теперь я знаю.

— То же, что было в Лондоне… Я ни о чём не жалею. Они заслужили всё, что я с ними сделала, заслужили даже больше.

— Я знаю.

Мир вокруг словно вымер. Она въезжала на Бей-Бридж с востока, и шестиполосная дорога стелилась в свете фар как взлётная полоса, жёлтые предупреждающие огни оставались за спиной, свидетельствуя о приближении терминалов оплаты. Для того, чтобы заплатить четыре бакса за проезд моста, ей не нужно было тормозить — система сама считывала информацию с закреплённого на приборной панели устройства. Машина проскакивала в узком проёме меж полосатых щитов ограждения, и пронзительный писк сообщал, что оплата произведена.

— Не гони так, — сказала мама. — Тебе всё кажется, будто ты можешь догнать что-то важное, если будешь носиться сломя голову. Это опасно.

— Боюсь, что тебе придётся привыкать к моему стилю вождения. Учитывая обстоятельства, — она бросила короткий взгляд на замершую в соседнем кресле фигуру. — Те обстоятельства, что ты мертва, а я здесь… скитаюсь по миру, как ты говоришь.

— Разве тебе есть куда торопиться?

— Просто хочу отдаться течению. Можешь списать это на нервное напряжение, которое хочется куда-то излить, или на мою жажду саморазрушения.

Днём она обычно каталась под ненавязчивые фоновые мелодии, удобные для пассажиров, не порождающие вопросов. Ночью слушала то, что по-настоящему нравилось. Под Тревиса Скотта, Дрейка, иногда Эминема она скользила в этом пустынном, ночном мире, погружалась в лёгкий гипнотический транс плетения белых полос, будто ты паук, никогда не отпускающий свои нити. Теперь всё было также. Она вдавила педаль, упёршись в ограничитель, и чувствовала, как тело наливается тяжестью. Двигатель заходился в высоком вое. Это был не тот благородный звук, что запомнился по старым фильмам, в которых по пустынным дорогам Америки носились «Челленджеры» и «Мустанги», но можно было смириться и с таким. Стрелка спидометра приблизилась к отметке в сто миль в час.

— Ладно. На самом деле это как-то успокаивает, — сказала она, словно оправдываясь. — Ты никогда не любила быстрой езды, знаю, но у меня свои причуды.

— Я молчу.

На мосту были и другие машины, однако из-за множества полос они нигде её не замедляли, лишь изредка заставляя перестроиться. Они обтекали её подобно каплям ртути, будто это не она движется, а мир течёт ей навстречу. Красные огни накатывали и исчезали позади, иногда сбоку проскакивали озарённые огнями тела грузовых фургонов и минивэнов. За рядами высоких осветительных столбов она увидела гигантскую опору подвесного моста, от которой расходились канаты, напоминавшие рёбра бронтозавра. Машина словно ныряла в чрево этого чудовища, светящегося белым, стерильным светом.

— О чём думаешь, Алекс? — спросила мама через какое-то время. — Кажется, дела идут на лад.

— На лад? Я не знаю. Скоро третий бой, а первый уже кажется так далеко. Живу между этими моментами. С работой, жильём, тренировками всё по-прежнему неопределённо. Да, нашла зал, но это не то, к чему я стремлюсь.

— Не нравится мистер Робертс?

— Он довольно милый, но это не тот уровень. Он готовит любителей, с детьми занимается. Мне тут почти нечему учиться. Я должна работать с лучшими.

— А где лучшие?

— В Лос-Анджелесе, сама знаешь, я говорила. Там одна из самых сильных школ бокса в стране, золотые залы Западного побережья. Однако решиться на переезд не так просто. Здесь у меня есть хоть какое-то жильё, да и контракт по бою надо отработать.

— Вечно ты кочуешь, как я и говорила.

— Плыву по течению… И в снах, и наяву. Ничего не контролирую, и нельзя ничего контролировать. В бурном потоке, который сильнее меня, в потоке, что несёт брёвна и мусор, несёт и меня, захлёбывающуюся, едва видящую свет. Раньше я думала, что сама могу выбирать путь, но теперь… Что я могу выбирать? На ощупь в темноте. Следую своим инстинктам.

— Не говори так. Ничто не предопределено.

— Хочешь сказать, что я могу выбирать? Если что-то и могу, то не бороться с потоком, а уцепиться за какой-нибудь камень в этой реке или направить себя к свисающим над водой ветвям дерева, надеясь, что это что-то изменит. Но изменит ли? Знаю, что ты хочешь, чтобы я пыталась. Я буду пытаться.

Смартфон, закреплённый на приборной панели, осветился ярким светом и завибрировал от мелодичного колокольного перезвона.

— У тебя вызов, — сказала мама.

— Да, — она прикоснулась пальцем к экрану. — В Окленд. Надо разворачиваться…

*****

Когда она вспоминала, как они с Тайлером превратились в настоящую команду, то вновь приходила к мысли, что при всей спонтанности, так или иначе это было неизбежно. Он искал кого-то, вроде неё, с самого начала, а ей нужен был кто-то, вроде него.

В день того разговора они, наконец, решились на большую уборку в доме, чтобы отделить ценные вещи старика от хлама, которому предстояло быть вывезенным на свалку. Больше всего мусора оказалось во дворе, но и из дома вынесли десяток коробок. Подумывали даже о найме грузовика, однако Тайлер заверил, что тратиться не надо, он перевозит всё и так. Теперь его машина стояла у обочины, заднее сидение было заставлено до крыши, и багажник не закрывался из-за содержимого.

— Это последняя. Больше не влезет, — сказал он, глядя, как она запихивает в «БМВ» очередную коробку. — Я сейчас рейс до свалки сделаю, и потом пообедаем. К вечеру нужно будет сделать ещё пару и всё закончить.

— Ладно. Подготовлю новую партию.

— Будем что-нибудь делать с «Мустангом»? Он всё же место занимает.

Под дощатым навесом сбоку от дома стоял старый «Форд Мустанг Фастбэк» 1965 года, что когда-то привлекал взгляды своими красными боками и изящными формами. Теперь из-за потускневшей краски и ржавчины он казался бурым, словно покрытым слоем охры, боковое стекло провалилось, а колёса начали врастать в землю. Не будь его, можно было бы загнать под навес одну из их машин.

— Старик же запретил тебе его продавать.

— Я думал его просто передвинуть, но боюсь, что там внутри всё настолько проржавело, что, когда будем его тянуть, всё поломаем. За ним не ухаживали лет сорок. Мне кажется, что его утопили, или ещё что подобное случилось.

— Тогда не трогай, — она заглянула внутрь. — У многих древних народов было принято хоронить вместе с воинами их коней, и во время погребения они посыпали тела охрой, так как она похожа на кровь. Эта тачка словно боевой конь, и он уже в могиле. Как бы ни прошла жизнь у этих людей, наших предшественников в доме, но всё уже мертво. Тут повсюду это чувствуешь… Знаешь, мне бы хотелось потом, когда будет много денег, купить настоящий американский маслкар. Воплотить этот образ в реальность. «Шелби» или «Челленджер», чёрный как смоль, а, может, и белый с синей полосой как у летучей рыбы, несётся по узкой дороге вдали от больших фривеев, и вокруг никого, вокруг только пустыня расстилается до горизонта.

— Настоящая американская мечта… Ладно, тогда оставим его здесь как памятник былой жизни.

— Старик, что жил здесь, кем он был?

— Кажется, что он из Мексики, но давно уже переехал сюда. Работал тут в строительстве. Дом в мексиканском стиле, сама видишь.

Дом, и правда, представлял собой воплощение одной из многочисленных форм южной архитектуры. Фасад его был разделён на два яруса, где крыша первого уровня переходила в основание второго. Стены были белыми, а черепичное покрытие окрашено в густой зелёный цвет. Он почти не выделялся в плотном ряду других таких же домов, что скрывались за решётчатыми металлическими или деревянными заборами. На их улице даже в такой рабочий день было припарковано немало машин, старых и неказистых, отражавших скромный уровень доходов местных жильцов.

— Не худший район, согласись, — сказал Тайлер, заметив, как она осматривает окрестности. — Для Окленда совсем не худший. Да, это, конечно, не средний класс. Я бы сказал, что это что-то вроде серой зоны. Банды не имеют тут власти, тут не проворачивают свои делишки ни «северяне», ни «бордер бразерс». Население смешанное, много китайцев, латиносы, есть и белые. Да ты и сама видела.

— Сойдёт.

— Нам надо повесить под крышей американский флаг. Тут мало у кого есть, а у нас будет. Что скажешь?

— Не знаю. Я ещё не чувствую себя здесь как дома. Это будет каким-то обманом, будто я претендую на то, что эта страна принадлежит мне, но я ещё слишком мало знаю о ней. У меня даже гражданства пока нет. Но, с другой стороны, не могу запретить тебе это сделать, ведь ты — истинный сын Калифорнии. Если хочешь, то повесь.

— Повешу. Хуже не будет.

Когда он вернулся со свалки, у неё уже было готово несколько новых коробок, из которых она сложила перед входной дверью словно фрагмент древней циклопической стены, где камни прилегают друг к другу без раствора. Их оставили на будущее, сделав запланированный перерыв на обед.

— Знаешь, надо кончать жрать всякое дерьмо, — сказала она, когда они сели за их маленький столик. — Нужна здоровая пища, правильная диета. Серьёзным спортом занимаемся. Когда только приехала, было не до этого, но теперь пора всё менять.

— Это важно, — кивнул Тайлер. — Тебе ещё и весогонки предстоят.

— Я и говорю.

— Ты разбираешься в этом?

— Ну, основы знаю с того времени, когда боксом серьёзно занималась. Нужно ещё будет, конечно, посмотреть в сети, почитать материалы. Суть проста. Как можно меньше быстрых углеводов, типа выпечки, теста, сладкого и так далее. Больше протеина, то есть мяса. Говядина, индейка, курятина. Рис, овощи, фрукты… Видела в магазине огромные пакеты риса и бобов всего за десятку баксов. Нужно накупить их побольше.

— Да, это может быть экономно. Только мясо будет бить нам по карману.

— Ничего, скоро будет легче. Моё такси начинает приносить уже приличные деньги, к тому же, скоро новый бой.

— Знаешь, хотел тебя спросить об одной вещи, — сказал тогда он. — Тебе же нужен помощник в твоём деле? Знаю, что нужен. Человек, который будет и за тренера, и за менеджера, если потребуется, будет сопровождать в поездках на шоу, да и вообще, разные ситуации бывают. Я, вот, что подумал. У меня же есть такой опыт. Уже помогал бойцам, знаю эту кухню изнутри, да и живём мы с тобой в одном доме. Не хочешь, чтобы я стал твоим тренером, ну, и менеджером?

— Тренером? Да ты же не умеешь ничего, — рассмеялась она. — Прости, конечно, но это мне впору тебя учить. Каким ты можешь быть тренером?

— Ладно, может, я не совсем правильно выразился. Ты права, конечно. Я не претендую на роль мистера Робертса, но он проводит с тобой лишь несколько часов в день, и его время дорого, а я могу не учить, но, скажем, помогать тебе закреплять навыки. Можем работать на лапах вечером или даже утром, если хочешь. Могу всегда быть твоим спарринг-партнёром и даже не обязательно в зале, да где угодно. Разве мистер Робертс отправится с тобой на бои в другие города или даже страны? Я могу, ведь меня в городе почти ничто не держит.

— И с кем ты уже работал?

— Был у меня опыт. Это долгая история. Расскажу подробнее, если согласишься, — он старался делать вид, что предложение это для него не так уж важно, но она видела, что он едва сдерживает волнение. — Тебе нужен и менеджер. Я готов обзванивать промоушены и важных людей сколько потребуется. Буду тебя всюду предлагать как отличного бойца.

— И сколько мне тебе за это платить?

— Пока можешь не платить. Когда дела в гору пойдут, тогда и поговорим об этом… К тому же, тебе понадобится человек, что будет заниматься информационным продвижением. У меня тоже есть опыт. Если хочешь, буду вести твои страницы в сети, заливать видео на канал. Стану летописцем твоего восхождения к чемпионству.

— Даже так?

— Ну, да. Ведь ты станешь чемпионкой. У тебя есть все задатки.

— И почему тебе захотелось взвалить на себя всё это? В ближайший год, а то и два нам вряд ли светят большие гонорары. С женщиной работать в нашем спорте — это не прибыльная херня. Мы, конечно, можем мечтать о больших деньгах, которые будут там, дальше… Но будут ли?

— Я в курсе. Дело не в этом. Просто, знаешь, мне всегда хотелось быть бойцом или хотя бы тем, кто работает с бойцами. С самого детства был увлечён такими вещами. И я не собираюсь отказываться от своей мечты. Меньше всего мне хотелось бы прожить простую, скучную жизнь, где пришлось бы каждый день ездить на нелюбимую работу и думать о выплате кредита за дом. К чёрту это. Лучше путешествовать и скитаться, заниматься тем, что действительно по душе. Так я думаю.

Он выглядел вполне откровенным в тот момент перед ней, и это даже заставляло проникнуться, это было чем-то похоже на её собственные чувства. Долгими вечерами в своём старом доме на Пелопоннесе, а потом и в Лондоне она мечтала, что будет путешествовать по всему миру, может быть, как археолог, а может, и как боец, и тогда увидит весь свет, и выберет себе лучшее место для жизни.

— Всё просто, — продолжал он. — Ты — боец, и тебе нужна команда, а я тот, кто мог бы быть частью команды. Получается, что мы нужны друг другу.

В этом он был прав, она не могла отрицать.

— Ну, давай попробуем. Почему нет?

Ей следовало принимать всё, что вело в нужном направлении. Нечего было терять. Возможно, она даже подсознательно ждала подобного разговора и сама думала об этом.

— Отлично. Не пожалеешь…

— Стой, — прервала она его. — Хочу сразу всё прояснить. Попробуем, но я ничего не гарантирую. Назовём это испытательным сроком.

— Согласен.

— У меня есть три условия. Во-первых, я главная в нашей команде. Я решаю, а ты помогаешь. Во-вторых, если не получится, то не должно быть никаких претензий. Просто разойдёмся и всё. В-третьих, заранее договоримся о денежных вопросах и твоей зарплате, чтобы потом не было споров. Я не хочу, чтобы ты работал бесплатно. Так не правильно. Согласен? Обещай.

— Согласен, — он был готов на всё.

— Тогда по рукам, — она протянула ему ладонь. — У нас нет письменного договора, но сделка есть сделка.

— Скрепляем словно кровью, — Тайлер пожал её ладонь. — Буду твоим оруженосцем. Каждому герою нужен свой спутник.

— Крови то уж будет вдоволь… Я уже герой?

— Ну, ты будешь побеждать. Уверен. Я видел твой правый прямой. Этот удар наделает дел в бизнесе, поверь.

*****

К её удивлению, Тайлер, действительно, начал находить ей бои и завязывать какие-то связи в мире промоутеров. Он действовал упорством, проводя на телефоне по многу часов, готовый говорить с кем угодно и выслушивать что угодно. Помогало и то, что он почти не требовал денег, — она сама разрешила продавать себя за смешные гонорары. Сейчас нужно было набивать победы как можно быстрее, зарабатывать известность, а не торговаться из-за пары тысяч, которые ничего бы не изменили. Единственное, что она запретила, так это заключать кабальные долгосрочные контракты.

— У нас есть бой! — так он сказал в тот день, когда ворвался в зал, победно держа телефон в поднятой руке. — Через неделю тебе предлагают выступить на боксёрском турнире. Им нужно заполнить кард.

— По боксу? Почему не по ММА? Мы же договорились. В каком весе? Времени мало для сгонки.

— Скоро будет тебе и по ММА, не беспокойся. Пока нужно брать то, что есть. Бой в 145 фунтов, четыре раунда, здесь, в Сан-Фране. Во-первых, ехать близко, а во-вторых, там реальные деньги дают. Это тебе не драться просто ради отметки в рекорде.

— Вес сильно гонять не придётся. Хорошо. Кто там соперница?

— Какая-то девка из Теодосии.

— Где это?

— Кажется, в Миссури. Она тоже из начинающих. Кстати, я не сказал организаторам, что ты была чемпионкой в любителях. Если узнают, тебе будет куда сложнее найти соперницу.

— Будем считать, что это ложь во благо. Хотя долго шила в мешке не утаишь.

Для подписания документов ей потребовалось всего пятнадцать минут.

— Нам нужен юрист, — позже говорил он. — Не буду врать, будто мне всё понятно в этих грёбанных договорах. Тут есть тонкости, а этот мир вовсе не из благодетелей состоит.

— На что мы будем его содержать? — отвечала она. — Ничего, будем изучать это дело вдвоём. У меня всё же Оксфорд в прошлом… да и ты не дурак.

Скоро она уже билась в маленьком зале с рядами складных стульев вокруг ринга, и девка из Теодосии едва успевала следить за её стремительными смещениями во время атаки. В первом же раунде она отправила соперницу на пол дважды, та ещё вышла на второй, но не продержалась и минуты, присев в углу после комбинации с апперкотом и правым кроссом. Люди встали со своих складных стульев, чтобы поаплодировать ей, и, возможно, кто-то даже запомнил её дольше, чем на этот вечер. Они тогда быстро получили гонорар. Тысяча долларов, её первая тысяча в качестве профессионального бойца. Смешные деньги, если подумать, но чувствовались они как сумма в сотню раз больше.

— Вот так это и начинается, — Тайлер снимал её на телефон на выходе из того выставочного комплекса, где она дралась. — Это твой первый шаг к чемпионству. Смотри, я поймаю в этом видео саму историю. Потом всем будет интересно, как всё было…

Потом был её первый бой в ММА по любительским правилам, чтобы втянуться перед заключением профессионального контракта. Всё закончилось за минуту. После правого крюка её соперница неуклюже осела, и она оседлала её, вывернув руку на болевой. Это был скорее показательный разгром, чем истинный вызов.

Уже через пять дней Тайлер сидел на телефоне, а она в медитативной позе напротив, и он договаривался о контракте на пять боёв с промоушеном «Combat Cage», созданном группой бизнесменов с юга.

— Они готовы, готовы, — шептал он ей, кивая на свой мобильник. — Тысяча долларов за бой, также возможны бонусы.

— Давай… Хорошая сделка, — отвечала она.

— Нужно будет поехать к ним и всё подписать…

Вечером они смотрели турнир LFC, промоушена средней руки, по телевизору, где Суза, чемпионка организации, защищала свой пояс в очередной раз.

— Кажется, она стала ещё больше, — сказал Тайлер. — У них там вообще проверяют на допинг? Для неё нужна отдельная программа. После двух проваленных тестов на стероиды. Очередной бой с заранее предрешённым результатом.

Сузу показывали вблизи. С красной капой во рту, в белой кожаной юбке, разрезанной на полосы, с татуировкой дракона на спине. Хотя её прозвище было «Анаконда», она никого особо не душила в боях, предпочитая разбивать соперниц в стойке.

Бой закончился быстро, как и предсказывал Тайлер.

— Без интриги, — сказал он. — В LFC просто не могут найти для неё нормальную оппозицию.

— Как думаешь, кого можно назвать лучшим бойцом в нашем спорте? — спросила она тогда. — Какой критерий для женщины может это определить?

— Взять основные пояса? — пожал он плечами.

— Я не об этом, не о формальности. Кого можно назвать лучшим бойцом на самом деле?

— О, я понял, к чему ты клонишь.

— Лучшей можно назвать ту, что побьёт Сузу. Я в этом уверена. Она сильнейшая из женщин сегодня, пусть и сидит не в топовой лиге. Ты же знаешь, что если бы её подписали, если бы не эти допинговые скандалы, она никому не оставила бы шансов.

— Хорошо, я согласен. Суза сильнейшая сегодня, объективно. Жаль, что так получилось с ней. Вынуждена зависать в LFC со слабой оппозицией из-за всех этих проблем. Но она сама виновата. Сколько лет на стероидах… Она не слишком хороший человек.

— Она сильнейшая. Это важно.

— Чего она тебе так далась?

— Я хочу побить её.

— Зачем? В этом нет смысла. Даже если ты это сделаешь, это не принесёт особых денег, а пояс LFC сам по себе мало чего стоит. Как твой менеджер, я бы рекомендовал целиться сразу в топовую лигу.

— Я не спрашиваю совета, просто говорю, что хочу побить её. Зачем? Потому что настоящий воин должен найти себе самый серьёзный вызов из возможных. Никто не хочет биться с ней, потому что она слишком опасна. Она — тот самый вызов. Понимаешь?

— Допустим.

— Когда только летела сюда, в Америку, когда думала обо всём этом, решила, что должна поставить себе какую-то цель. Всегда нужна цель, к которой ты идёшь. И моя цель не пояса. Пояс можно как угодно получить, он ничего не значит. Ты сам знаешь. Суть нашего спорта в великих противостояниях, в людях, а не в цифрах. Помнят только людей… как Гатти или Пакмена, или Шугара Рея Леонарда. Некоторые сравнивали меня с ним, но, конечно, я лишь тень этих великих. Я хочу выйти против Сузы и побить её. Тогда смогу сказать себе, что я чего-то стою. В моих глазах. Плевать на остальных, они мало что понимают.

— Хорошо.

— Вот о чём думаю. Прости, если хотел от меня чего-то другого.

— Нет, я понял.

— Поможешь мне в этом?

— Сделаю всё, что смогу.

— Не то чтобы я отказываюсь от миллионов, и всё такое…

— Я понял. Я на твоей стороне, что бы ни случилось.

*****

Ей всегда нравилось учиться. Наверное, это пошло ещё со школы, где царил дух элитаризма и конкуренции, а скорее всего с подражания матери, когда она в детстве смотрела за её работой, читала её книги, те записи, что ворохом были брошены на столе. В последствии ей равно нравилось посещать оксфордские курсы и изучать элементы боксёрской тактики в зале. Ко всему она подходила с перенятой у Хелен методичностью. Эта же методичность помогала ей теперь в освоении новой работы. У профессии водителя такси тоже было немало особенностей, которые влияли на заработок очень сильно. Она не хотела думать о плохом, настраиваясь на то, что эта работа будет куда веселее и интереснее предыдущей.

Без помощи было всё же не обойтись. Несмотря на весь свой индивидуализм, решила не отказываться от советов, что давали более опытные в этом деле, те русские таксисты, что приняли её как свою. Так, день за днём в рабочей рутине, она всё ближе узнавала этих людей. Не могла назвать их друзьями, считая другом лишь того, кому могла бы доверить свою жизнь без сомнений, но всё же они не были ей и чужими.

Олег, самый авторитетный из них, любил учить, и она пользовалась этим, подсаживаясь в его роскошный «Хёндай», когда он неспешно катался по улицам, без навигатора помня каждый перекрёсток.

— Тут всё более-менее просто, — говорил он. — Нужно уметь пользоваться приложением в смартфоне, оперативно отвечать на заказы, читать навигатор. С языком у тебя проблем нет. У наших-то часто бывают проблемы с этим. Води аккуратно, не превышай, останавливайся на светофорах и знаках «Стоп», иначе будешь ловить штрафы. Будь вежлива и слушай, что люди говорят. Это важно. Некоторые наши на этом прокололись. Гоняли слишком быстро с пассажирами, вели себя грубовато, и их отключили от системы. Здесь тебе не Россия, здесь пассажиры быстро настучат, если им покажется, что ты водишь опасно.

— Никогда не была в России.

— Ну, суть ты поняла.

— Где тут лучше крутиться? Какое время самое прибыльное? — спрашивала она.

— Лучше всего в даунтауне Сан-Франциско, конечно, ну, и смотри за красными зонами на карте, там заказы идут по повышенному тарифу. Езди в центре и не ошибёшься. Можешь ещё аэропорт проверить, но там иногда приходится долго ждать, нужно следить за расписаниями прибывающих рейсов. В какое время лучше? Хорошие деньги можно поднять вечером в выходные, когда люди отдыхают. Ещё много заказов в утренний час-пик, когда все едут на работу, и вечером, когда возвращаются.

— Я утром вряд ли смогу работать, тренироваться надо, а, вот, вечер подойдёт.

— Вечером тут интересно, но и проблем можно огрести.

— Справлюсь.

Олег ехал в той небрежной манере, что свойственна давно занимающимся своим делом людям, — откинулся на сидение, придерживал руль лишь двумя пальцами левой руки, правой пролистывая экран смартфона. Он не спешил, держась в крайней полосе, и слева их то и дело обгоняли суетливые пикапы и внедорожники.

— Длинные поездки гораздо выгоднее, но тут обычно не угадаешь, что попадётся, — говорил он. — За короткие поездки платят немного, но сам объём тоже важен. Хуже всего просто стоять без дела, поэтому лучше бери всё, что предлагают.

— А в другие города?

— Да, изредка люди могут предложить свозить их в Сакраменто, Стоктон или ещё куда. Это может быть выгодно, но тут лучше с человеком напрямую договориться… за наличку, например.

— Звучит интересно.

— Помни, что ты в Калифорнии. Тут полно идиотов, дебилов, дегенератов, бомжей, наркоманов, социалистов… но жить можно.

— Понятно.

— Я бы уехал куда-нибудь получше, но как-то уже прикипел к этому месту.

— У тебя есть семья? — спросила она.

— Была жена. Развелись. Ну, мне и одному хорошо. Видел я немало семейных людей. Одни заботы.

— Как скажешь.

— Тебе этого пока не понять. Когда всего за двадцать, совсем о другом думаешь. Молодые должны совершить все те же ошибки, что и мы.

Долгими вечерами она искала своего шанса в аэропорту. Один раз удалось взять оттуда клиента, который заплатил пятьдесят баксов за поездку, и теперь казалось, что такой успех просто обязан повториться. На деле всё оборачивалось затянувшимся ожиданием. Таксистов там было слишком много, выстраивалась целая очередь. Чтобы как-то убить время, выбиралась из машины, разминаясь и делая бой с тенью на парковке, иногда к ней присоединялся кто-нибудь, застрявший в той же ситуации.

— Не люблю работать здесь. Это ожидание обычно себя не оправдывает, — говорил Павел, один из украинцев, с которым её познакомил Олег. — Зато простудиться можно запросто.

Вечером температура падала, и он плотно кутался в свою куртку с капюшоном, под который была надета ещё и кепка. Красная точка его сигареты то и дело вспыхивала в полутьме, и дым поднимался вверх как зимнее дыхание.

— Ты был за Майдан или против? — спрашивала она, припоминая то, что знала об Украине.

— Я уехал ещё до того, как это началось. Мне всё равно… Типа, все они воры… Людей положили сколько. Все ублюдки там.

— Ладно, я просто так спрашиваю. Что скажешь насчёт этой работы?

— Ты полна энтузиазма, будто это лучшая работа в стране. Не удивляйся, когда разочаруешься. Тут в основном иммигранты, мексы всякие, пуэрториканцы, азиаты, ну и наш брат, конечно, из совка.

— Понятно.

— Чтобы заработать нормально, придётся много тут вкалывать. Люди по десять часов в день херачат, спят в машинах. Кампания только и делает, что пытается урезать нам выплаты. Ты в какой сейчас работаешь? В «Лифте»? Ну, «Лифт» ещё ничего, «Убер» совсем сговнился. К тому же, бомжи, наркоши, психи. Блюют, прокуривают салон своей грёбанной травой.

— Понятно.

— Короче, работа эта — говно.

— Как скажешь…

В таких разговорах ни о чём, в мучительном ожидании и попытках согреться она едва не пропускала момент, когда смартфон в машине озарялся светом, предлагая ей заказ. Забыв обо всём, рванув дверцу и прыгнув в кресло, она нажимала на экран, вскоре уже крутя руль на извилистых дорожках обширного паркинга.

Очень быстро втягивалась в это движение как рыба, идущая в потоке.

Поиск нужного места по навигатору, радостный момент узнавания, кто-то садится, кто-то выходит, отмена заказов, разворот на обратный путь, подсчёт дохода по итогам дня. Малые радости и печали, что сменяются как движение щёток на лобовом стекле.

— Работа нормальная, — говорил Андрей, один из самых странных таксистов, что она встречала в этом городе. — Много всякой херни, конечно, может случиться, но работа ничего. Меня устраивает.

Они сидели в кафе во время перерыва, что каждому нужно брать иногда, чтобы не сойти с ума в монотонном течении. Андрей напоминал ей какую-то современную версию Че Гевары — с длинными тёмными волосами и неопрятной бородой, с острым лицом и слегка безумными глазами, в милитари безрукавке поверх ковбойской рубахи. Движения его были резки, и ей не составляло труда увидеть переполнявшее его внутреннее напряжение.

— Я много мест поменял в Америке, — говорил он. — Был в Оклахоме, в Канзасе, работал на ферме среди полей, разные работы перепробовал. Скажу тебе, что тут не худшее место. Деньги можно зарабатывать приличные, да и город оживлённый. Люблю наблюдать за тем, как тут жизнь идёт.

— Парни говорили, что ты вроде как ветеран, — спрашивала она, помешивая кофе в бумажном стакане. — Это правда?

— Было дело, — кивнул он, сразу же заметно помрачнев. — Слышала про Чечню?

— Ну, вроде что-то слышала.

— Во вторую войну ездил. Мне тогда девятнадцать было.

— Тебя призвали или как?

— Нет, я по контракту. Просто я такой человек, что мне на месте не сидится. Услышал о том, что там делается, и решил своими глазами увидеть. Хотел понять, кто там прав, а кто не прав.

— И понял?

— Да нет там никакой правды и никакой справедливости… Слушай, давай не будем об этом. Тут совсем другая жизнь.

— Ладно. Я только так спросила.

Некоторые любили вспоминать прошлое, свою жизнь до пересечения океана, но для многих это было скорее неприятно, как тяжесть, что не даёт двигаться вперёд.

— Хорошо, что «Лифт» выдал тебе лицензию, хотя у тебя местным правам ещё года нет. Они часто идут на такие вещи, потому что им позарез нужны водители для конкуренции с грёбанным «Убером», демпингуют как могут. Из-за этого под их логотипом кто только не катается… бывшие наркоманы, уголовники, а то и ещё кто похуже.

— Ну, спасибо.

— Я не о тебе говорю. Зачем ты вообще, кстати, сюда сунулась?

— Деньги нужны.

— Ладно, дело твоё. Рассказать что-нибудь о работе? Движение тут обычно спокойное, хотя полно дебилов… подрезают, лезут со всех щелей. Самое хреновое тут — эти чёртовы рейтинги. Пассажиры ставят тебе оценки, как ты знаешь, и от этих грёбанных оценок зависит почти всё. Если свалишься вниз по рейтингу, то будет хреново.

— И какие критерии этих оценок?

— В этом-то и дерьмо. Хрен поймёшь, чего хотят эти американцы. Олег говорит, что, типа, нужно быть вежливым, бесплатную воду, там, давать клиентам, но я, вот, вёз несколько дней назад двух человек, и всё вроде хорошо прошло, а потом смотрю — они мне две звезды поставили. Вот, ублюдки. Почему они так?

— Кто их знает? — пожала она плечами.

Ей легко было представить, как он ведёт себя за рулём.

— Разве я что-то неправильно делаю?

— Конечно нет.

— В любом случае, меня работа пока устраивает…

Дмитрий был самым младшим из них и мало что мог ей подсказать, так как сам переехал в Америку лишь несколько месяцев назад. Он смотрел на всё вокруг теми же свежими и восторженными глазами, что и она. Тем не менее, им было о чём поговорить, и во время перерывов они иногда парковались рядом на полупустом пирсе у залива.

— Хорошую ты машину отхватила, — говорил он. — То, что нужно для работы. Всего за четыре тысячи? Считай, что повезло.

— У тебя тоже ничего.

— Это ты моей первой тачки не видела. Когда только приехал, мне продали «Сатурн» за тысячу баксов. Слышала о таком? Местная марка. Они делали машины из пластика, бюджетный вариант. Эта штука была крохотной и еле ехала, восемьдесят пять лошадей, а, когда в неё набивалось трое мужчин, я едва мог взобраться в более-менее крутую гору. Да, смешно, на хайвэе нам приходилось уступать дорогу даже грузовикам.

— Я поначалу вообще пешком ходила, до работы за полчаса.

— Знакомая история. Тоже брался за первую попавшуюся работу поначалу, в моём случае это был мувинг. Потаскал много всякого за год. Чего мы только не перевозили — пианино, огромные шкафы, оборудование спортзалов, клетки для собачьих питомников. Наконец, смог купить этот «Митсубиси» и заняться уже делом получше. Надеюсь, он хорошо мне послужит.

— У них репутация надёжных машин.

Вода дышала свежестью, по заливу шла мелкая рябь от ветра, налетавшего порывами, а дальше, на той стороне, вспыхивали в солнечном свете бока оклендских небоскрёбов и виднелись очертания Бей-Бридж. Жизнь кипела вокруг. Над водой носились чайки и пеликаны, то и дело мимо проходили туристические судёнышки, белые яхты и сухогрузы. Дети играли где-то за их спинами, они кричали не на английском, а на китайском.

— Никогда раньше не видел океана, — сказал Дмитрий. — В России я жил за сотни километров от моря, и только раз в детстве мы ездил с семьёй на юг. Это было Азовское море. Там очень мелко, можно сотни метров идти по воде, и всё никак не будет достаточно глубоко.

— А я родилась в воде.

— Да ладно.

— Правда. Мама рожала меня в воде. Знаешь, есть такие практики, вроде бы это даже безопаснее для плода. В общем, с тех пор я люблю воду. Много морей повидала в Европе, но на Тихом океане тоже впервые.

— Интересная у тебя была жизнь, не то, что у меня…

— Нравится тебе работа?

— Да, даже очень. Есть, конечно, проблемы из-за языка и того, что города этого ещё толком не знаю, но это всё мелочи. Мне всё здесь нравится.

— Я вижу.

— Думаю, легче переезжать в новую страну, когда ты молод, и у тебя нет семьи. Нам с тобой в этом плане повезло. Ты же, вроде, не замужем?

— Ну, нет.

— Я тоже здесь один. Кстати, не хочешь куда-нибудь сходить в выходные?

— Слушай, давай поговорим об этом в другой раз…

*****

— Ладно, ты была рождена для этого, — сказала Хелен, восседая на пластиковом стуле и оценивающе глядя на неё. — Пожалуй, что так.

— И ты это только сейчас признаёшь?

— Ну, когда-то же нужно. Смерть открывает глаза, если угодно.

— Просто хочешь сказать что-то приятное для меня. Видишь, что я уже не сверну с этого пути, вот и подлизываешься… Некуда мне сворачивать.

— Думай, как знаешь.

Она делала утреннюю разминку во внутреннем дворе их нового дома, скрытая от лишних глаз высоким забором. Массивные наушники спустила ожерельем на шею, стояла прочно, ноги на ширине плеч, работала с тяжёлыми гантелями, что наполняли мышцы приятной болью. Это был первый этап, когда тело ещё не источает обильные волны пота, лишь лёгкая влага чувствуется между лопаток, и поэтому её чёрная майка была ещё суха и незапятнанна.

— Да, теперь я вижу. Создана для битвы как те самураи, как сама Томоэ Годзэн, — вновь сказала Хелен со своей лёгкой, ироничной улыбкой. — Твоё тело меняется всё сильнее, и мне это особенно заметно, вспоминая тебя юную, ещё худую как тростник, когда ты выходила на первые свои любительские бои. Спина стала шире, и плечи совсем как у мужчины. Каждая мышца очертилась, будто вырезана острым резцом, особенно живот, смотри, рельефный как у парня из фитнес моделей.

— Я подсушилась в последние дни. Значит, веришь в меня?

— Всё, что я знаю, что ты из тех, кто идёт к своей цели до конца.

Возвращаясь назад, вспоминая или реконструируя события в своей памяти, она не могла отделаться от ощущения, что всё было предопределено. Хелен утверждала обратное, утверждала, что их жизнь — это случайное столкновение несущихся в бесконечности элементов, нечто, рождённое из хаоса. Однако, если задаться вопросом, что стало причиной её выбора, того пути, который она называла «путь воина», что бы это ни значило, то нужно было признать, что это было её изначальное свойство.

— Если я была рождена для этого, как ты сказала, то значит всё-таки предопределение.

— Это есть в тебе, я не спорю, но чтобы всё вышло именно так, множеству случайностей нужно было сложиться воедино.

— Разве жизнь не вела меня? Когда вспоминаю всё, то кажется, что вела. Детство, мои увлечения, всё, что я делала.

— У тебя есть своя версия? Ну, давай.

— Могу и рассказать… Но разве ты не знаешь, о чём я думаю?

— Знаю.

«Тогда мне нет нужды говорить, можно просто вспомнить».

С раннего детства предпочитала игры мальчиков, и, едва только пойдя в школу, быстро прославилась горячим нравом и драками до кровавых носов. Её отдали в секцию борьбы, чтобы было куда выпускать свою агрессивную энергию. Отец подошёл к делу с медицинских позиций и заявил тогда, что нужно не бороться с этими её проявлениями, но дать им разумное воплощение. Спустя годы она, конечно, понимала, что родители в тайне надеялись, что рано или поздно она успокоится, отдав себя науке или свободным искусствам, к чему у неё были все задатки.

Она не успокоилась. Азарт спорта захватил её с головой, накатывал волнами, и каждая была сильнее и глубже предыдущей. Поначалу это была почти физическая радость побеждать других, преодолевать чужое сопротивление, изливать всю себя, не сдерживаясь, не чувствуя преград. Та часть человеческого сознания, что ещё помнит свою звериную природу. С этим бешеным азартом она валяла мальчишек на борцовских коврах, а потом лупила мешок, впервые занявшись боксом. Родители не слишком одобряли подобных занятий, но она сохраняла интерес даже и без их поддержки, найдя себе новых друзей в зале.

Потом пришло другое. Ей вдруг открылось, что это не просто сила, изливаемая без всякого смысла и порядка, но истинное искусство, где каждый шаг может быть выверен, а результат предопределён чёткой последовательностью действий. Она открывала для себя тактики, перемещения, последовательность шагов, и только тогда смогла по-настоящему оценить красоту того, что прежде казалось простой дракой. Бокс вышел для неё на первый план, особенно после переезда в Британию, где она стала механизмом, настраиваемым руками тренера, однако не бросала и борьбу, всё ещё находя в этой игре увлекательность для себя. Национальные соревнования, маленькие залы, открытые ковры, поездки по европейским турнирам — всё это спрессовывалось в бесконечную, плотную череду. В боксе она быстро поддалась наркотическому опьянению своей непобедимости, что позволяла нестись как на крыльях, в борьбе иногда выигрывала, иногда проигрывала, но всё же чувствовала, что поднимается вверх, ползёт по какой-то лестнице, ступенька за ступенькой. Теперь это была гонка за результатом, круговорот медалей грамот, каких-то кубков, стремление к цели, что вдруг появилась, пусть Хелен и говорила, что эта цель иллюзорна.

Наконец, её настигла последняя волна, та, что привела сюда, за океан. Понимание того, что все эти бои, кружение на ринге, тренировки, победы и поражения, боль и радостное опустошение в конце, всё это не цель, не конечный результат, но часть какого-то пути, у которого, может быть, и нет завершения. Ей хотелось думать, что это называется «путь воина», хотя она и не могла дать этому точного определения.

— Вся ваша игра — это лишь сублимация древних воинских ритуалов, — говорила как-то Хелен, ещё в прошлой жизни. — Знаешь, это как с футболом. В древности воины игрались с отсечёнными головами своих врагов после битвы. Мяч не просто так похож на голову размерами и формой, совсем не просто так. Грубый и кровавый ритуал, от которого многих, верно, стошнило бы, превратился в игру, что теперь развлекает миллионы.

— Хочешь сказать, что футбол — это просто пинание отрезанной башки?

— Разумеется. В прошлом. Так и с вашим спортом. Сражения племён на заре человечества не были полноценной войной, что мы знаем сейчас, но скорее дракой с множеством участников. Зачастую такие племена выбирали из своих рядов самых сильных бойцов, чтобы они решили исход всего противостояния. Так возникли ритуальные поединки. Они известны у всех народов — у греков, у кельтов, у германцев. Они стали частью мифологии как деяния героев. Люди, что выходили на них словно обрекали себя в жертву богам. Это была форма человеческого жертвоприношения. Ты же знаешь, что гладиаторские игры зародились из погребального ритуала. Со временем в таких поединках перестали убивать, и они стали лишь демонстрацией силы и ловкости. Да, именно из них родился спорт такого рода — панкратион, кулачные бои. Теперь это просто игра, но ты должна помнить, что в старые времена ты брала бы их скальпы как трофеи. Ты словно убиваешь их, но не по-настоящему. В этом глубинный смысл твоей игры.

— Выходит, что мы наследники древних воинов и героев, как ни крути, — сказала она уже сейчас, в реальности. — И я вроде как иду по пути воина.

— И что это за путь такой, по-твоему?

— Ну, я пыталась об этом думать, читала кое-что… самураи и прочее… пыталась приложить это к личному опыту. Мне кажется, что суть в процессе, а не в результате. Нужно понять, что победы и поражения не имеют особого значения, важно лишь течение, следование собственному идеалу. Понять, что это и есть твоя жизнь. Прежде я сходила с ума от идеи, что должна победить… Олимпийская медаль, потом какой-нибудь чемпионский пояс. Как я могу подвести тебя, не привезя эту чёртову медаль? Подвести тренеров? Страну? Будто ей было до меня какое-то дело… Да, ты не просила меня побеждать, но я всегда представляла, что это для тебя. Приносила тебе свои победы, как кошка приносит убитых мышей и птиц хозяину. Мне хотелось, чтобы ты разделила со мной это чувство.

— Я была слепа.

— Нет, не всегда. Помнишь тот бой? Тот самый бой в Лондоне против Лины Тейлор? Ты была в зале, радовалась за меня тогда, и мне было так приятно, что я едва сдержала слёзы.

— Да, я помню.

— Иногда мы с тобой чувствовали почти одно.

— Так, значит, для тебя это путь предопределения?

— Мне так кажется. Я многое поняла за это время. Теперь знаю, что сражаюсь лишь потому, что это моя судьба. Не жду ни славы, ни богатств, безразлична к победам и поражениям, просто хочу пройти этот путь до конца. Встретить лучших из них, увидеть великие бои, окраситься кровью, как и положено. Хочу, чтобы мне не в чем было себя упрекнуть, чтобы в каждом бою я знала, что шла до конца и была готова умереть, но сделать то, что задумала.

— Прямо как воин-поэт, — улыбнулась Хелен.

— Может, это и есть путь воина… Не знаю. Нет способа узнать. Никто не скажет. Надо просто идти.

IV

Тайлер легко доверил ей сесть за руль своего «БМВ».

— Мы же теперь партнёры, — сказал он. — Считай, что моя машина — это твоя машина. Если, конечно, я не уехал на ней по делам.

— Я не против, — ответила она.

— Не новая, но работает исправно. Только не мучай движок сверх меры. Эта «семёрка» такая же длинная и широкая как американские тачки, но есть в ней особый шарм. Купил её уже после смерти отца, на остатки семейных денег. Потратил девять штук. Из-за этого у меня был большой скандал с матерью. Не знаю… наверное, хотелось дешёвых понтов, или просто бесился после всего, но она мне в итоге очень понравилась. Не слишком экологичная, к тому же громко ревёт. Самое то для Калифорнии со всеми этими грёбанными зелёными фанатиками.

— Крутая тачка. Почти как у Тупака была. В такой его застрелили.

— Правда?

— Ну, да. «Семёрка» 96 года, мотор 5.4 литра, тоже чёрная.

— Не знал. Видимо я не такой поклонник его творчества как ты.

В Окленде, когда они неспешно катились по улицам на этой чёрной, прижатой к земле машине с тонированными задними стёклами, их, наверняка, могли принять за членов банды, учитывая, что «бордер бразерс» предпочитали именно чёрный цвет. Тайлер говорил, что не знает, даёт ли это большую безопасность или наоборот, однако был уверен, что ничего серьёзного не случится. Иногда на них задерживали слишком пристальные взгляды, но ничего больше. В конце концов, машина даёт некоторую защиту, стреляют обычно в тех, кто стоит на улице.

В тот день, когда он подарил ей пистолет, они ехали из Окленда в Сан-Франциско, и она была не в лучшем настроении, всё время стараясь чем-то его задеть.

— Что говорить обо мне? Лучше, давай, о тебе, — предложила она, пока они миновали Бэй-Бридж и туннель у Трежер-айленд.

— А что обо мне?

— Почему ты никак не можешь найти себе постоянную работу? Слышала твои оправдания, что не хочешь быть рабом корпораций, но это же просто смешно. Каким образом моя работа в чёртовом «Лифте» может лишить меня свободы? Вечно у тебя только подработки. Остановился бы уже на чём-нибудь одном.

— Мне и так хорошо, — отвечал он. — Хочешь сказать, что я не могу сконцентрироваться на чём-то? Как будто диагноз мне ставишь в младших классах школы.

— Ну, выглядит именно так.

— Вот, значит, как я для тебя выгляжу? — в его голосе была лишь ирония. — Ты у нас психолог? Ну, давай, опиши меня.

— Могу и описать.

— Давай. Не жалей моих чувств.

— Ты из тех типажей, что отбирают для съёмок в рекламе какого-нибудь мужского геля. У вас, американцев, принято всё время улыбаться. После Лондона это так бросается в глаза. Там, в Англии, тоже вежливость принята, но куда более сдержанная, никаких тебе оскаленных зубов. Я заметила, что некоторым приходится прилагать усилия для этого, наверное, не тот тип лица, а вот у тебя лицо такое, будто оно всё время улыбается. У тебя это получается органично. Наверное, ты будешь улыбаться даже в могиле.

— У тебя сегодня, похоже, отличное настроение.

— Но внутри ты не такой, внутри ты совсем не улыбаешься, — продолжала она. — Ты полнишься мировой иронией как тот шут из Шекспира, и шутки твои скорее горькие.

— Даже не знаю, что и сказать… Насчёт же твоих претензий. Я неплохо зарабатываю и на своих подработках. Например, у меня есть знакомый в одной курьерской кампании, который звонит, если попадается выгодный заказ. За один рейс могу сделать приличные деньги.

— Один или два раза. По итогам месяца ты имеешь едва две-три штуки. Я привожу четыре или пять. Нам нужны деньги, сам знаешь.

— Ну, я живу в калифорнийском ритме. У нас тут особый ритм жизни, понимаешь? Покурил травы, отдохнул, немного поработал. Ты вкалываешь как грёбанный мексиканец, настоящая машина. Я так не могу.

— Работаю за двоих. Кстати, я давно не видела, чтобы ты курил.

— Теперь, когда мы занимаемся серьёзным спортом, я почти завязал. К тому же, знаю, что тебе не нравится этот запах. Считай, что ради тебя бросил.

— Ну, спасибо.

— У нас есть только одна миссия — это твой путь к чемпионству. Об этом не забываю никогда. Будь у меня постоянная работа, я не смог бы тебя сопровождать на шоу, не смог бы быть твоим менеджером.

Он был серьёзен, и она понимала, что для него это, действительно, самое важное.

— Ладно. Наверное, я зря на тебя наезжаю.

— Кстати, насчёт нашего разговора. Я обещал тебе подарок. Твой ствол.

Тайлер достал из бардачка пистолет, длинное тело которого блеснуло на солнце, как белая рыба, плескающаяся на поверхности реки.

— Как насчёт этого? Из старых запасов отца. Такой же дикий как ты.

— Вот это да, — она не могла сдержать восхищения.

Так бывает, когда видишь давно желанную игрушку, что вдруг попадает тебе в руки.

Это был классический «Кольт 1911» 45 калибра в прекрасном исполнении, с серебристыми боками и белыми рифлёными вставками на рукояти. Она знала, что он создавался, чтобы убивать воинов. Когда американские солдаты обнаружили, что их старые револьверы слишком слабы, чтобы остановить филиппинских дикарей, охваченных боевым опьянением, бросавшихся в бой с копьями и ножами, они затребовали что-то, способное свалить человека с ног. Даже теперь, глядя на него, она чувствовала скрытую в нём силу и представляла, как кто-то стреляет в набегающего дикаря, покрытого боевой раскраской, и удар пули в лоб откидывает голову как правый хук боксёра-тяжеловеса.

— Пойдёт? — спросил Тайлер. — Отец купил его ещё в восьмидесятых.

— Да, он великолепен, — она взяла «Кольт», придерживая руль левой рукой, и кое-как засунула себе за пояс. — Прости, что наезжала. Ты прямо заставил меня чувствовать вину. Отличный подарок.

— Потом я патронов подгоню.

— Отлично. Знаешь, ты не первый, кто дарит мне пистолет.

— Тебе уже дарили ствол? Когда это?

— Это долгая история. Может быть, потом расскажу.

— Только ещё раз прошу. Будь осторожна с этим.

— Ты же сам носишь.

— Я не всегда ношу, только если ночью работаю, или нужно в какое-нибудь гнилое место съездить. Если копы с ним словят в Окленде или Сан-Фране, то будут проблемы. В лучшем случае отделаешься штрафом.

— Ничего, я буду осторожна. Обещаю… Он мне нужен. Каждый вечер, когда выезжаю на работу, понимаю, что он мне нужен.

— Да, конечно.

— Знаю, что ты можешь сказать. Все твои аргументы… Просто это моя жизнь. Я хочу, чтобы у меня был выбор.

Позже она озаботилась возможностью его удобного ношения, учитывая, что он имел серьёзный вес и немалые размеры. Она модифицировала пояс, напоминавший те, что использовались для борьбы с радикулитом, и сделала в передней его части, в районе живота, карман с несколькими лямками, что подхватывали пистолет под рукояткой. В этом кармане «Кольт» сидел очень плотно и не мешал ей вести машину, ходить или заниматься другими делами, хотя тугой пояс всё же постоянно чувствовался на пояснице. Она была готова терпеть.

*****

Иногда она думала о том, как могла бы выглядеть реклама с её участием. Попадая на коммерческие вставки в телеке или в интернете, видя привлекательных спортсменок, что представляют те или иные товары, переминаются с ноги на ногу, истекают струями пота, она воображала, как смотрелась бы на их месте. Ей не хотелось рекламировать одежду, даже спортивный инвентарь, вроде перчаток или накладок для смягчения ударов, только кроссовки. Это было связано с тем, что она не могла придумать лучшего образа, чем бег. Ей было всё равно, какую модель представлять, «Найки», «Адидас», «Рибок», главное было показать, как она бежит, обутая в них, и как мир меняется вокруг.

Картинка должна была быть такой.

В чёрно-белой, контрастной гамме она появляется на дороге или на каком-то урбанистическом возвышении, ставя ногу на бетонное ограждение. Она одета в облегающую худи, капюшон на голове или сброшен на плечи. Замирает на мгновение, а потом делает первый шаг. Камера концентрируется на её ногах. Она бежит в уверенном темпе, ровно как хронометр, никаких сбоев. По грубому асфальту, брусчатым тротуарам, пешеходным дорожкам, по стыкам и неровностям. На заднем плане статичные объекты. Груды мусора, лежащие бомжи, припаркованные машины. Предельный реализм. В этом весь смысл. Это не обман, не какое-нибудь гламурное дерьмо, но её истинная история. Она действительно бегает именно там каждый день. Это не для красоты, не для того, чтобы кому-нибудь понравиться, это только для неё, ведь она и есть тот самый воин, что не может остановиться. Нет, она не идеальная модель из кроссфита, не футболистка, пробующая мягкость травы, не девушка, что бежит к пляжу с доской для сёрфинга. Для неё каждый день как сражение, работа, проблемы, безденежье, ярость и безумие, но, когда она бежит, то забывает обо всём. Есть только эта пустая улица и звук её шагов.

Кадры меняются, быстрый монтаж. Её ноги на горных тропинках Греции, в землях её юности. На уличных футбольных площадках в Афинах, где она билась с мальчишками по выходным, на лондонских мостовых, где она хмурым ранним утром разминается перед боксёрским чемпионатом. Где-то, где она никогда не была, где-то, где была, но уже забыла. Вся ретроспектива её жизни через бег.

С каждым новым кадром кроссовки всё больше изнашиваются, на них появляются потёртости, грязь, носки рвутся и облезают, но она не меняет их, ведь они служат не хуже новых, они уже стали частью её естества. Возможно, это не лучший способ рекламы обуви, когда показываешь её разрушение, но в конце, по её замыслу, эти грязные кроссовки вдруг исчезают, и появляется новая модель. Чистые и незапятнанные. Как феникс, возрождающийся из пепла.

На фоне этих кадров должен звучать её голос. Вот, что она говорит.

«Я бегала в них в жару и в дождь, днём и ночью, по горам и долам. Преследовала и убегала, играла и соревновалась. Использовала их по назначению и как придётся. Падала и бежала снова. Уставала и бежала снова. Умирала и воскресала. Я всё ещё бегу».

Такую рекламу она придумала для себя, хотя никто её не заказывал, никто не был готов дать за неё и цента. Конечно, такое уже снимали раньше, может быть, много раз, но это не устаревало как классика. Что-то вроде маленьких чёрных платьев, которые она никогда не носила, и в этой версии была её личная правда.

— Мне нравится смотреть, как ты бегаешь, — говорила Хелен раньше, когда наблюдала каждое утро за ней, поднимающейся на ближайшую гору. — Уверена, что тысячи лет назад юный Ахиллес делал также.

Бег был для неё не просто упражнением, но формой медитации. Когда дышать тяжело, лёгкие жжёт, и мышцы горят, ты словно отключаешься, в своём сознании ты далеко, и время больше не идёт. Она начала бегать с десяти лет. Родители с помощью лёгкой атлетики пытались привить ей более мирные способы траты энергии. Скоро привыкла к этой каждодневной рутине — выбегание своего объёма, развитие способности держаться всё дольше. К пятнадцати ей прочили даже какие-то успехи, особенно на дистанциях в сто и двести метров, поговаривали о включении в молодёжную сборную страны, но уже через год она бросила соревноваться, желая оставить время для более важных вещей. Тем не менее, привычка бегать по утрам у неё осталась. Теперь она пробегала десять километров примерно за сорок минут, следила по своим часам, чтобы не выбиваться из графика.

Не все боксёры использовали бег как часть тренировки, многие переходили на новые методики, но всё же это была классика, и ничто так хорошо не смотрелось в тренировочном монтаже, как подобные пробежки под правильную музыку. Тайлер говорил, что это воплощение стремления, проявление всего, что накопилось. И боли, и ярости, и надежды.

В Окленде она выходила из дома не слишком рано, часов около девяти, когда все уже разъезжались, и районы стояли пустыми как после эпидемии вируса из голливудских фильмов. Это не напрягало, напротив, было приятно бежать в оглушительной тишине и чувствовать себя одной в мире. Бежала мимо бесконечных линий однотипных домов, заборов, белых стен, вновь заборов, любого размера и цвета, деревянных и металлических, зелёных островков растительности, припаркованных автомобилей. Собаки чувствовали её и иногда заливались лаем во дворах, пятнистые питбули или маленькие декоративные собачонки с голыми телами вставали на задние лапы, вытягиваясь к ней. По дороге иногда проезжали редкие машины, и она гадала, кто бы мог ехать в них, если бы мир, и правда, вымер. Охотники на зомби, рейдеры, собиратели лута или просто беглецы с безумной надеждой на спасение. Миновав жилые районы, начинала подъём на холмы, облачённые парковой растительностью, под ногами у неё теперь были декоративные дорожки из камня, маленькие лесенки, резкие повороты.

Старалась отключить сознание в эти минуты, не думать ни о чём конкретном, дать мыслям просто скользить, как паук спускается по своей паутине. Обычный человек вряд ли вообще смог бы отвлечься. Слишком сильно билось бы сердце, кровь стучала в висках, а каждый вдох был бы слишком мучительным. Но для неё, после нескольких лет практики, это было легко. Не то, чтобы боль исчезает, просто боль и есть наша жизнь, как говорила Хелен, и ты учишься её не замечать. Она умела делать это лучше многих. Иногда представляла себя волком, бегущим по снежному лесу, в тени огромных деревьев, выискивая тропинку под ногами.

Так дни сменяли один другой, и осень перешла в зиму едва уловимо для глаз.

*****

Бесконечный звук воды.

Это был первый серьёзный дождь, что она увидела в Окленде. Местные уверяли, что сезон дождей здесь обычно начинается с ноября, но в год великой засухи несколько долгих месяцев вовсе не было осадков, и только теперь, зимой, наконец, прорвало. Окно её спальни на втором этаже было открыто, и за ним чернела сырая ночь, время от времени врывавшаяся внутрь с порывами ветра, тогда она чувствовала острый запах свежести и обновления.

Ливень хлестал монотонным гулом. Этот звук не меняется, куда бы ты ни попал, и, закрыв глаза, лишь вслушиваясь, она могла представить себе, что это дождь в пригороде Афин или в восточном Лондоне, где снимала комнату во время чемпионата, чтобы не ездить далеко, и вода струится по той коричневой стене соседнего общежития, что она видела каждый день из окна. Это был и тот самый лондонский дождь, который она видела ночью в больнице, когда вышла на короткое время к окну в длинном коридоре, чтобы подышать свежим воздухом. Внизу, на пустой парковке под фонарём стоял её одинокий мотоцикл, но ей было всё равно. Память — это лишь реконструкция, но она была уверена, что помнит его очертания в клубящемся водном мареве так крепко, будто никогда уже не сможет забыть.

Лампа на столике едва тлела, размазывая тёплое пятно света по комнате, и она лежала на кровати, глядя в потолок. Коты-астронавты всё так же лились рядами по обоям, будто живые, движущиеся картинки в каком-то комиксе, а наверху тускло горели золотые звёзды. Дом был пуст. Тайлер ещё не вернулся с ночной смены и должен был приехать лишь к утру. В такую погоду ей не было никакого смысла работать, поэтому она бездельничала, охваченная мрачной тоской.

— Сегодня рисовала по памяти, — сказала мама, которая появилась на том стуле, что стоял перед кроватью. — Ностальгическое настроение?

На столике у лампы лежал её широкоформатный альбом, развёрнутый на незаконченном рисунке, что делала раньше, когда свет был ещё включен в полную силу. В чёрно-белой манере, как обычно, она изобразила горы Арголиды, памятные места детства. Рядом лежали две толстых книги с русскими буквами на корешках.

— Вид с крыши нашего дома. Не уверена, что точно воспроизвела пейзаж.

— Всё точно. Опять читаешь русские книжки?

— Да, что-то вспомнилось, что давно не держала в руках бумажных книг. Заказала на «Амазоне» пару томов. Это я ещё не читала.

— Отец крепко приучил тебя к русской литературе, — на лице Хелен появилась улыбка. — Помню, как он требовал, чтобы ты давала ему отчёт по одной книжке каждые две недели. Тебе было едва двенадцать, а он уже хотел, чтобы ты штудировала Толстого. Иногда жалею, что не выучила русского. Думала, что в жизни и в работе не пригодится.

— Я помню.

— Для него сохранение родного наследия было очень важно.

— Да… Всё забывается. Уже года три к книгам на русском не прикасалась.

— Ты всё ещё злишься на отца… Почему ты так?

Эти слова по своей неожиданности были похожи на холодное прикосновение стали.

— С чего ты взяла? Я вовсе не злюсь, — ответила она.

— От меня не скроешь. Я вижу все твои глубинные чувства, Алекс. Да, ты хочешь гнать эти мысли, и иногда тебе кажется, что успешно, но всё же ты считаешь его виновным. За то, что он погиб и оставил нас одних, за то, что поставил на кон в своём бизнесе слишком многое, лишив нас денег, за то, что был с тобой слишком холоден и вечно пропадал на работе. Винишь его даже за то, что он оставил свою первую семью, хотя это вовсе не твоё дело. Тебе кажется, что его вина есть и в том, что со мной случилось. Будто, если бы он остался жив, если бы мы не переехали, то всё бы изменилось. Но это не правда.

— Даже не знаю, что сказать.

— Можешь не говорить. Я знаю, что ты чувствуешь. Ты знала его хуже, чем я, и была слишком мала, когда мы переживали лучшие свои годы. Хотя годы с тобой тоже не были в наших отношениях плохими, просто мы меньше уделяли времени друг другу.

— Наверное…

— Ты не видела его в больнице, когда он работал и был таким уверенным, словно спасающим всех. Его первая семья осталась в России. Он не взял их с собой сразу, хотел поначалу устроиться, а у его жены там была своя работа, и, вот, он сказал, что пригласит их, когда разгребёт завалы. Потом он встретил меня, мы стали любовниками, и он написал ей, что пришлёт документы на развод. Ты это хотела узнать?

— Я никогда не упрекала тебя.

— Так иногда случается. Думаешь, я виновата в этом? Ты же видела любовь, чувствовала ту боль, что она причиняет, мне ли не знать. Что ты была готова вытерпеть ради неё? Только он мог сделать этот выбор, и он его сделал.

— Хорошо. Ты права, это не моё дело.

— Он хотел обеспечить нас. Я занималась наукой, не думала о деньгах, ты должна была получить лучшее образование, на что-то меньше Оксфорда мы и не рассчитывали, поэтому он взял на себя роль сделать так, чтобы мы ни в чём не нуждались. Думаешь, он мотался по Европе, проводил так много дней не дома, потому что ему это нравилось? Он не любил летать, но они всё время звали его в Лондон, Берлин, Тель-Авив, говорили, что без его медицинских знаний им не разобраться, какое оборудование закупать. Они не просто зарабатывали деньги, у них была идея. Современное медицинское оборудование для Восточной Европы. Да, он заложил наш дом, но с моего согласия. Бизнес — это риск, и, если не готов к этому, то лучше не браться. В конце концов, именно он заработал на тот дом. Мне бы одной такой было не потянуть.

— Понимаю.

— Понимаешь, но не принимаешь… Кто знал, что всё так произойдёт? В ту ночь, когда они летели из Израиля в Афины, их самолёт шёл слишком низко над морем. Мы никогда уже не узнаем, что случилось. Говорили, что он был перегружен… четыре человека плюс большой багаж. Говорили, что пилот мог не дотянуть до земли… Жизнь — это хаос, и все твои планы рушатся в один момент. У него же было всё хорошо тогда. Готовился большой контракт. Он говорил мне, что, если всё выгорит, мы выйдем из этого миллионерами.

— Я не виню его.

— Винишь. Просто хочу, чтобы ты знала, как это выглядит для меня.

— Хорошо…

— Ничего не говори. Просто хочу, чтобы ты знала.

*****

Дом, работа, длинные прогоны, мосты Сан-Франциско — всё это было лишь перебивками в каждодневной череде тренировок, и истинная её жизнь проходила в залах, немало которых ей довелось повидать за годы спортивной карьеры. Красно-белые стены юношеской школы в Афинах, большие и светлые лондонские залы с галереей флагов под потолком, маленькие ностальгические залы Западного побережья, которые так хорошо смотрятся на видео. Теперь ей тоже приходилось совмещать. Бокс у мистера Робертса, борцовские сессии в местной академии греплинга, работа над кардио и физической формой в зале для кроссфита, куда Тайлер достал дешёвый абонемент.

В каждом бойцовском зале можно было заметить признаки той странной религии, что свойственна подобным местам. Не в тех залах, конечно, что созданы лишь ради прибыли, заполненные самыми примитивными мотивационными слоганами, но в местах, где людей бьют по-настоящему, и кровь и пот — это не просто пустые слова. Местах, где ты заходишь куда дальше, чем обычно. Надписи на стенах, призванные направить на истинный путь, портреты бойцов на входе или у самого ринга, известных во всём мире или местных звёзд, обнажённых по пояс как древние герои, кубки и пояса на импровизированных алтарях, регалии забытых побед — вот её проявления. Всё это вместе складывается в некую идею, скорее ощущаемую, чем высказанную открыто.

На первый взгляд тут царила настоящая эклектика. В тех залах, что она посещала лично или просто видела на фотографиях, стены украшали слова и высказывания самого противоположного содержания. Фрагмент буддийской притчи в маленьком боксёрском зале на окраине Гвадалахары, лаконичная мудрость древних самураев в лондонском захолустье, строчки из песен рэперов с Западного побережья в бывшем складском ангаре Нового Орлеана. Однако за всем этим многообразием стояло нечто общее, желание прикоснуться к тому, что называется «путь воина», постичь его во всей полноте, в единстве внутреннего совершенствования и внешнего проявления. Прикоснуться к тому самому пути, что занимал и её мысли.

— Что такое путь воина в наше время? — спрашивала мама, наблюдая за её тренировками в пустом зале, когда все остальные уже ушли. — Что они имеют в виду, пытаясь связать воедино этот ринг, клетку, духовные упражнения буддийских монахов, кодекс бусидо, нашу звериную природу? Мы уже говорили с тобой об этом.

Хелен, желая развлечь себя в посмертном существовании, изучала религию бойцовских залов, будто какую-то древнюю культуру при жизни, реконструировала её по фрагментам, как восстанавливают ритуалы друидов по обрывкам римских и греческих текстов.

— Взять хотя бы эти портреты, что так часто можно увидеть у вас, — говорила мама. — Эти замечательные парни с рифлёными телами и яростным взглядом. Что они символизируют на самом деле? Как можно интерпретировать их с точки зрения культурологической?

В зале мистера Робертса имелось большое его изображение почти в полный рост, оно помещалось рядом с надписью «Faugh a Ballagh» и было посвящено тем дням, когда тренер ещё выступал на ринге, переживая моменты побед и поражений. На этом портрете он стоял обнажённым до пояса, прижимая к груди руки в зелёных перчатках, куда моложе и отчаяннее себя нынешнего.

— О чём свидетельствует, например, то, что тренер Робертс позволил этому красоваться здесь? — вновь спрашивала Хелен. — Это гордыня, так свойственная всем спортсменам, и тебе в том числе, или просто коммерческий трюк, желание использовать образ для продажи абонементов, или же стремление быть примером для других?

— Может, всё вместе? — ответила она.

— Это компромиссный ответ. Им я не могу удовлетвориться. Подумай о том, по какому принципу появляются эти парни на портретах.

— Не знаю. Тут нет никакой системы. Иногда это легендарные чемпионы, вроде Али, но часто и просто местные парни, что связаны с залом.

— Да, ты на верном пути, — кивнула Хелен. — Обычно на стену помещают того, кто является главной надеждой зала. Самого сильного воина, который должен принести сообществу славу и успех. Почти как древний племенной ритуал. Устрашение врагов, приобщение к чужой удаче. Это ещё раз доказывает архаические корни вашего занятия.

— Ну, в этом что-то есть.

— С другой стороны, прежние чемпионы, которые должны служить примером. Они — часть легенды, мифа о спорте, что объединяет всех внутри этого сообщества некими общими смыслами. Если смотреть в таком ракурсе, то можно сказать, что бойцы тут выступают не в роли простых смертных, но как бы героев. Детей богов или персонажей комиксов. Они — воплощение абсолютных качеств. Силы, храбрости, самоотречения ради высшей цели. Тут сплетается всё. И гордость за страну, когда они представляют флаг, и национальная сопричастность, и личный опыт, когда кто-то вдохновляется ими для изменения собственной жизни.

— Вечно ты выискиваешь в вещах скрытую подоплёку.

— Ну, бои гладиаторов выросли из человеческих жертвоприношений богам подземного мира. Не забывай.

— Знаю.

— Когда-нибудь и твой портрет появится на стене зала, — голос Хелен звучал без всякой иронии. — Ты будешь стоять со своими чёрными, распущенными волосами, может быть, уперев руки в бока, в такой надменной позе, с глазами, горящими как у волка или одной из тех валькирий севера. Под этим изображением будет твоё имя. Александрия Адамс, просто Алекс для друзей. Станешь одной из них.

— Рядом с великими? Нет, я лишь тень на их фоне. Это было бы неуместно.

— «Я бы не осмелилась причислить себя к знаменитым воинам, хотя у меня тоже храброе сердце», — процитировала Хелен. — Абсолютное самоотречение.

— Да, что-то вроде этого. Чего я добилась, сравнимого с ними? Чтобы приблизиться к такой славе, нужны великие противники, только в таком противостоянии рождается легенда. Как Пакмен против Маркеса, как Али против Фрейзера.

— Я говорю не про сейчас. Кто может знать, что будет потом?

В тех залах, что посещала в Сан-Франциско, она знакомилась с разными людьми, но больше всего времени проводила с теми, кто занимался у Робертса. Там быстро все узнали, что она бьётся в клетке и успешно, поэтому авторитет её заметно вырос.

Некоторые парни смотрели за её тренировками, задавали какие-то вопросы.

— Почему у меня такая хорошая выносливость? Ну, это больше от природы зависит, — отвечала она. — Хотя я занимаюсь практикой дыхания. Стараюсь дышать перед боем медленно, не повышать пульс, не частить с вдохами. Это работает.

Иногда девчонки из зала спрашивали её насчёт техник для самообороны. Они ходили на бокс больше, чтобы защитить себя или придти в форму, их мало интересовал сам спорт. Ей не хотелось их обманывать, как многие делали.

— Ну, вы же не в серьёз собрались голыми руками драться против мужиков? — спрашивал она, когда Мейси и Рита сидели перед ней на матах, отдыхая от работы со снарядами. — Сколько вы весите? Сто двадцать фунтов? Не верьте в глупости. Если хотите защитить себя, купите пистолет. Нож может помочь, но без гарантий. Нет никаких секретных техник.

Бывало, что у неё спрашивали совета и в более сложных вещах. Одна из девушек в зале подходила к ней, говоря, что никак не может заставить себя бить других в спаррингах, будто какой-то психологический барьер не даёт руке распрямиться.

— Может, это тебе просто не нужно?

— Нужно. Я должна научиться. Я хочу.

— Ну, если всё таки хочешь… Знаешь что. Представляй, что твои удары не причиняют им боль, но дарят радость или даже излечивают их, будто ты можешь избавить их от всех болезней. Твои руки наделены целительной силой. Избивая их, нанося удары, ты на самом деле делаешь им одолжение.

— Серьёзно?

— Почему нет? Спарринг — это как игра для двоих. Уж я-то знаю. Тот, кого бьют, вполне может оценить качество ударов, и ему может даже понравиться. Всё же под контролем. Поверь, парни тебя ещё поблагодарят после этого. Главное правило — чем сильнее ударишь, тем лучше будет твой эффект исцеления.

— Я попробую…

*****

Она быстро поняла, что мистер Робертс относится к тому типу тренеров, которые предпочитают, встретив сформированных бойцов, ничего не менять. Это было распространено в их бизнесе. Парни приходили из любителей, приезжали из других стран, иногда познавшие вкус чемпионства, и многие из тех, кто принимал их в свои залы, не давали им почти ничего нового, лишь цепляя к их успехам собственные имена. Если есть талант, то он и сам пробьётся. В случае Робертса это можно было оправдать тем, что он почти не работал с профессионалами. Она могла понять его, но совершенно не желала соглашаться с таким подходом. С другой стороны, она видела и лучшие его качества. Он ещё не забыл своей собственной боксёрской карьеры, поэтому часто, когда работал, в его глазах появлялся огонь истинного, неподдельного интереса.

— Да, действуй из той стойки, к которой привыкла, — говорил он обычно. — У тебя быстрые ноги, хорошее передвижение. Двойной левый джеб, и потом добавляй правый прямой. Это работало в любителях, будет работать и где угодно. Чуть сместилась и правым прямым в голову. Под неожиданными углами будет ещё лучше заходить.

Они нередко задерживались на ринге, ярко освещённом лампами под потолком, где на фоне белого настила очертания тел выделялись особенно контрастно. Робертс держал лапы и задавал ей ритм работы — линейные перемещения, входы и выходы, прямые и длинные удары. Она знала такой тип действий, поэтому была уверенна, и ему явно приносило удовольствие видеть хорошее исполнение своего замысла. Под ногами в обуви с тонкой подошвой ринг чуть поскрипывал, когда она делала выпады, жёстко упираясь пальцами.

— Да, очень хорошо. Руки быстрые. Ты могла бы выиграть «Золотые перчатки» здесь, в США, — продолжал он. — От моего выпада уходи на ногах.

Всё это она уже знала, и хотелось ей другого. В Лондоне её научили британской школе бокса. Главного её тренера там звали Сэм Филлипс, и он в первую же неделю поставил её в диагональную стойку, которую называл «стойкой лучника». Идея была в том, что из этой стойки она запускала свой правый прямой подобно стреле, подлавливая соперниц каждый раз. Именно он открыл её правый прямой, сказав, что этот удар лучший у неё, настоящий, природный. Он в шутку называл его гарпуном, потому что она бросала его так, как люди в старые времена метали гарпуны в китов и тюленей. В этой стойке она выиграла национальный чемпионат, а потом и чемпионат мира.

Филлипс настраивал боксёров как машины, и ему не было дела до её желания учиться чему-то новому, ведь старое работало, значит, нечего было менять. Ей же хотелось окунуться в новые стили бокса, изучить новые приёмы, увидеть, как работают люди, которых прежде она могла видеть лишь на канале «Showtime». Бить крюками как Чавес, ловить боковым на скачке как Рой Джонс. Филадельфийская школа, старый мексиканский стиль — для неё это был целый океан, в который так хотелось броситься с головой. Объехать разные залы, даже страны. Посмотреть, как ставят защиту на Восточном побережье, как учат в зале «Wild Card», как натаскивают на упорную работу голова в голову в Мексике.

Впрочем, Робертс всё же принёс нечто новое. Зачастую те тренеры, что раньше выступали как бойцы, желают обучить своих подопечных самой успешной своей комбинации на ринге, той, которую они умели делать лучше всего. Была такая и у него.

— Когда выступал, часто делал одну вещь, — говорил он. — Если парни кидались на меня с атакой, я делал встречу на отходе через левый боковой, но бил его не просто так, а с подводящим правым. Смотри, я кидал правый прямой, но очень легко, лишь для того, чтобы сбить парню прицел, а главным был второй удар, левый хук, при котором левую ногу загружаешь, а на правой разворачиваешься так, чтобы оказаться к противнику боком. Смотри, словно поворот на отходе, и ты оказываешься вне его линии атаки.

— Ясно, — она повторяла, разыгрывала как по нотам.

— Да, именно так. Хорошо идёт. Лёгкий правый, встряхиваешь его чуть-чуть, и вдруг левым крюком накрываешь. У меня не было природного сильного удара, но от этой комбинации люди иногда падали.

С Тайлером она работала даже больше чем с Робертсом. Со временем он заменил для неё почти всех других падменов в зале, экономя её финансы. Он тоже старался учиться. В первое время мог делать лишь самые простые подставки и часто сбивался, заставляя её мазать, или забывал подставить лапу, когда кулак едва не чиркал его по лицу. С каждым разом было всё лучше. Человек способен научиться чувствовать другого на уровне почти интуитивном, если часто практиковаться вместе, подстраиваться под ритм движений. Постепенно она стала замечать, что он умеет предугадывать её атаки. Главное, ему хватало скорости, чтобы успевать за ней, и выносливости, чтобы не прерываться слишком часто.

— Жёстче! Ты можешь жёстче! — обычно говорил он, когда держал ей кожаный гонг под тяжёлый удар. — Да, замечательно. Тебе кто-нибудь говорил, что у тебя природная предрасположенность к боксу?

Когда они работали одни в пустом зале, он часто любил поговорить, находя в ней приятного собеседника, которому нравится болтовня о боксе, ММА, боях, разных стилях, спортсменах, удачных и провальных карьерах.

— Неужели?

Он был не первым, кто считал, что она создана для бокса. Ей говорили так многие тренеры.

— Тут дело в чистой физиологии, — продолжал он. — Прежде всего, у тебя достаточно длинные руки. У короткоруких почти нет шансов в боксе, лишь единицам удавалось чего-то достичь с такими данными. Особенно это касается профессионалов. Любители ещё могут как-то отбегаться, но профи часто приходится стоять лицом к лицу. С длинными руками можно доставать противников на максимальной дальности, когда они не способны до тебя дотянуться. Возьми тех же Кличко, без этого преимущества весь их бокс был бы мёртв.

— Да ты гений.

— Банальность, но, как показывает опыт, не все учитывают даже такие простые вещи. Во-вторых, у тебя достаточно широкие плечи, что редкость для женщин, и сильные ноги, а это даёт хорошую координацию. Есть два типа боксёров, одни создают энергию удара из разворота плеч, вторые генерируют энергию за счёт центра массы, что находится в районе бёдер, словно толкаются ногами в своём ударе. Есть ещё, конечно, те, кто просто давит темпом и скорее изматывает противников. Популярно в любителях. Не подумай, что я не уважаю таких.

— Не обвиняю тебя в таком грехе.

— Так вот, хорошие боксёры могут, конечно, использовать обе техники, но обычно всегда тяготеют к какому-то одному виду силовых ударов. Возьми Тайсона, он всегда бил за счёт толчка, напротив, многие мексиканцы знают только первый способ, через плечи, и никогда не используют второй. Вспомни хотя бы Оскара Де Ла Хойю, который часто рубился на средней дистанции как вполне традиционный мексиканец. Насчёт же тебя… Моё мнение, что лучшие удары у тебя идут от ног, с толчком. Ты умеешь, конечно, неплохо крутить плечи, но, именно когда толкаешься с ног и входишь всей массой, именно тогда заставляешь людей падать сразу, навзничь. Это не тот эффект, когда ты рубишь боковыми, по-мексикански, постепенно выбиваешь дух и, наконец, переламываешь, заставляешь сесть на землю, нет, тут происходит словно какое-то чудо. Тело падает после одного касания, складывается как безвольная кукла. Это истинная магия бокса.

Он подставлял ей снаряд под одиночные, силовые удары, упирал его в грудь или в бедро, чтобы распределить энергию на всё тело и не отбивать руки. Она растягивалась в каждом выпаде, чередовала боковые и прямые, развороты плеч и толчки с ног, как он и говорил. Гонг отвечал на каждый удар мощным гулом, и она видела удовлетворение в глазах Тайлера, когда он принимал тот импульс, что она отправляла в него.

— Да, даже когда ты бьёшь свой правый прямой, ты делаешь это не просто с разворотом плеч, но с поворотом бедра, будто бросаешь гарпун в цель, — продолжал он, оценивая её технику со стороны. — Как ты и говорила. Твой тренер был прав, так его называя. У тебя есть взрыв в ударе. Знаешь, существуют быстрые и медленные мышечные волокна. У тебя доминируют быстрые. Ты куда больше спринтер, чем стаер. Главная твоя сила в ногах.

— Неужели?

Об этом ей тоже говорили многие.

— Да, вся суть в этом твоём движении, твоих коротких, быстрых шагах. Это на беговых дистанциях длинноногие побеждают, а в боксе ценится короткий шаг с возможностью резко изменить направление, заскочить на фланг, уйти из зоны видимости. В любителях хорошо тебя натаскали, видна европейская школа. Я видел такое у русских, наверное, и у британцев что-то похожее.

— Передвижение в челноке.

— Да, об этом и говорю. Вся суть твоей работы в том, чтобы уходить, не давать им вязать себя, не давать переводить на настил, а потом бить на руках, используя превосходство в боксе. Поэтому ноги для тебя имеют самое важное значение.

— Гений.

— Я о том, что не стоит усложнять. Делай то, что работает.

Смешанные единоборства, как свойственно молодому виду спорта, впитывали в себя людей и техники из множества боевых искусств. Карате, бокс, вольная и классическая борьба, кикбоксинг, муай-тай, бразильское джиу-джитсу, тхэквондо — все эти виды сходились здесь воедино, словно реки и ручьи, наполняющие озеро, ещё вчера лежавшее обнажённой котловиной в высохшей долине. Были и те, кто не исповедовал никакого стиля, но просто дрался, опираясь на свои звериные инстинкты. Иногда это было эффективнее любых заученных техник, любых старых школ.

Она собиралась использовать прежде всего бокс. Среди бойцов в клетке боксёров встречалось немного, хотя некоторые и достигли серьёзных успехов. Считалось, что для того, кто обучался только боксёрскому искусству, слишком сложно защищаться от проходов в ноги и последующего разгрома на земле. Для такого бойца было два пути — самому научиться бороться не хуже прочих или же постоянно держаться на дистанции, избегать клинчей и захватов, разить издали, пока соперник не получит решительного урона. Тайлер был прав в том, что самой простой тактикой для неё было не ввязываться в борьбу, но она не желала ставить под сомнение свои навыки в партере.

— Я умею бороться. Ты не согласен?

— Умеешь, но это не твоя специализация.

— Я больше десяти лет вольной борьбой занималась, пошла на неё ещё раньше бокса, выигрывала турниры в Британии. У меня неплохо идёт греплинг, теперь и в зал бразильского джиу-джитсу хожу. Думаешь, этого мало?

— Нет. Просто не начинай…

— Сомневаешься во мне. Вот что. В следующем бою буду побеждать сабмишеном.

— Ну, не надо.

— Надо. Тебе назло.

*****

Им часто приходилось посещать торговые моллы для закупок всего, что было необходимо на неделю. Как маленькое путешествие — сначала на машине, потом на тележке по бесконечным рядам огромных складов.

В «Костко» она осматривала галереи с мясом, мозаику красных и белых вкраплений, вырезки, фарш, бекон. После привычки к европейской традиции местных рынков, многие товары здесь казались ей плодом скорее промышленного производства, перед глазами так и вставали огромные конвейеры мясокомбинатов.

— Взять курицы? — спросил Тайлер.

— Ну, нет. Это жирная хрень. Здесь дрянная курица, не идёт ни в какое сравнение с испанской или греческой. Там выращивают особые породы, куда вкуснее.

— Вечно ты критикуешь.

— Ты просто кроме Америки ничего не видел. Да, тут можно найти неплохую еду, если как следует покопаться, но в общей массе с Европой не сравнить. Невозможно объяснить человеку, который никогда не был на рынке Ла Бокерия в Барсе, что такое настоящая еда.

— Мы хотя бы придумали стейки.

— Это британская традиция… Но давай купим на выходные пару. Нужно ещё посмотреть рыбу.

Обычно они закупались раз в несколько дней. Хотя у неё была собственная карта магазина, она всё же предпочитала ездить вместе, чтобы не таскать всё одной. Тут продавали большими объёмами, и часто можно было встретить серьёзные скидки, но всё же, глядя на ценники, она не видела повода для радости. Тунец, индейка, форель — то мясо, что подходило ей, согласно диете, было на грани их недельного бюджета. Старалась следить за потреблением сахара, который здесь пихали во всё подряд, поэтому сладости покупала только в магазине органической пищи, там же брала и злаковый хлеб вместо обычного белого.

Для экономии лучше было многое готовить самим. Они привозили домой мешки риса, овощей, пакеты с мясом и пытались придумать из этого что-то съедобное. Раньше она не была большой любительницей готовить, но теперь приходилось делать это больше, чем когда-либо в жизни. Как-то раз пробовала сделать шашлык, как отец научил её в детстве. Тайлер сказал, что это похоже на турецкий кебаб, но, впрочем, неплохо.

Она перебирала самые разные варианты.

— Знаешь, я тут подумала, как нам получить мяса бесплатно, — сказала она однажды. — Это же наша главная статья расходов. Часто вижу оленей, когда за городом катаюсь, и, вот, мысль проскочила. Почему бы нам такого не подстрелить? Не мелкого, а покрупнее. Фунтов на сто или сто пятьдесят. У тебя же есть винтовка. СКС вполне подойдёт.

— Я не особенно-то охотник, — отвечал Тайлер. — Отец любил это дело.

— Сама буду стрелять, не проблема. Отъедем куда-нибудь в лес на севере штата, застрелим его там, разделаем прямо на месте, упакуем куски в полиэтилен, погрузим в багажник и дело с концом. В оленине мало жира, хороший вариант протеина для нас.

— Где мы будем хранить столько мяса? У нас крохотная морозилка.

— Ну, это я пока не придумала.

— Давай потом с оленями. У меня нет охотничьей лицензии.

— Ладно…

Пока она готовила на их кухне, следя за рисом, кипящим в воде, Тайлер часто сидел за столом, чтобы развлекать её разговором. Сам он готовил ещё хуже, поэтому скоро она перестала пускать его к плите, уверяя, что так будет лучше для всех.

— Жаль, что тут нет телевизора, — говорил он. — Забавно, но в домах семидесятых — восьмидесятых, как этот, телеки на кухнях обычно не ставили.

— Раньше телевизор был как член семьи. Бывала в детстве у некоторых стариков в Греции, и у них он до сих пор стоит в центре комнаты как что-то очень важное. Там, в деревнях, жизнь мало изменилась за последние полвека.

— Никогда не бывал в Греции. Какие там люди?

— Ну, это просто. Меня ты знаешь. Представь полную мою противоположность.

— Как это?

— Когда росла там, все мои греческие знакомые говорили, что если и есть что-то наиболее далёкое от местного характера, так это я. Это южная страна, знаешь ли. Греция, Италия, Испания — они все в чём-то похожи. Люди там говорят, что жизнью нужно уметь наслаждаться, а не изнурять себя по пустякам. Праздники, еда, безделье. Это повсюду видно. Они не очень любят правила, особенно на дорогах. В Греции, катаясь на мотоцикле, я привыкла к интуитивной езде и потом в Лондоне долго ещё ездила как дикарь. Люди там лёгкие, живут сегодняшним днём.

— Ты точно не такая.

— Легко заметить. Это мама сделала меня такой. Всегда воспитывала с идеей, что нужно стремиться к цели, быть жёсткой и дисциплинированной, не просто словами это делала, но и личным примером. Я, конечно, бесилась, не спорю, но ей удалось вылепить почти то, что она хотела. Теперь я это даже как-то яснее вижу.

— Вылепила, значит? — Хелен как всегда была рядом. — Ты была очень неподатливой глиной. Может ты и не похожа на современных греков, но у тебя всё же есть связь с той землёй. Ты как те древние герои из «Илиады».

— Ничего себе она постаралась, — сказал Тайлер.

— Она считала меня кем-то вроде древнего героя. Знаешь, как из тех мифов…

— У тебя рис убегает.

— Блять…

*****

— Много же тебе сегодня хочется рисовать, — сказала Хелен, заглядывая ей через плечо. — Бывает с тобой время от времени. Ещё с детства помню.

За окном была уже ночь, Тайлер спал внизу, но она никак не ложилась, просиживая за столом, над которым склонилась зажжённая лампа. Широкоформатный блокнот, который редко открывала в присутствии посторонних, сейчас был распахнут и обнажён.

— Твоё влияние. Ты же меня к рисованию приучила. Говорила, что хороший археолог обязан уметь рисовать, и сама рисовала… фундаменты древних построек, схемы погребений, прорисовки находок. Помню, как в детстве думала, что твои линии такие чёткие, уверенные, и никто не может делать наброски лучше тебя. Рассказывала мне о том, как работает живопись. Помнишь, в нашем путешествии по Франции ты говорила, как импрессионисты вдохновлялись Сеной, о тех скалах в Маннпорте, где рисовал Моне. Я просто не могла не начать после этого. Сначала просто копировала тебя во всём.

— Мне нравится твой стиль. Ты раскрываешься через это. Показываешь то, что словами никогда не говоришь.

Обычно она делала чёрно-белые наброски карандашом, достигнув в этом значительных успехов и научившись работать быстро. Иногда ей хватало десяти минут, иногда получаса, если хотелось больше посидеть над деталями. Лишь изредка бралась за что-то в красках, а после переезда в Америку и вовсе забросила это.

— С красками слишком долго возиться, — говорила она. — Мне больше нравится ловить момент, сформировать композицию, основные черты. В конце концов, игрой с оттенками серого и тенями можно добиться нужной глубины.

— У тебя бывают интересные композиции.

Она листала блокнот, вспоминая, что делала за последние месяцы. Там были пейзажи, большей частью из памяти. Горный рельеф Пелопоннеса, вид на море у Каламаты, конечно, Крит, где больше всего она казалась себе отделённой от мира. Руины башен в горном Уэльсе, скальная арка в Корнуэлле, на пляже рядом с которой они с мамой нередко проводили свои дни.

Хелен утверждала, что она имеет удивительную способность запоминать детали, и почти всё, что видно на её рисунках, так и есть в реальности. Но память — это всегда реконструкция. Это следует помнить.

Ещё там были люди. Она любила рисовать людей. Иногда прямо с натуры делала быстрый набросок, иногда же по памяти или по фотографии, открытой на экране ноутбука. Пара рисунков из зала мистера Робертса, пара зарисовок с улиц Сан-Франциско, когда сидела в кафе во время обеденного перерыва, но большей частью люди из прошлого, те, кто остался позади. Хелен легко опознавала их даже в том случае, когда лица было не разглядеть.

— Это Настя… и здесь она же… а это уже настоящая эротика… Да, ты всё ещё её не забыла… Та девушка, что была твоей соперницей на чемпионате мира. Как же её звали? Твой британский тренер, мрачный мужик… Это, конечно, я… Не слишком ли пафосно смотрюсь? Прямо как Лара Крофт какая-то. Ну, тебе видней… А это наша Александрия собственной персоной. Автопортрет в стиле «мрачный герой неразделённой любви, который смотрит в ночь».

Она редко рисовала себя в человеческом облике. Тот рисунок, о котором говорила мама, был лишь повторением наброска, что сделала в свои девятнадцать и долго хранила то ли как удачное свершение, то ли как отпечаток своей души. Гораздо чаще она рисовала волков, и Хелен, разумеется, сразу поняла, что эти волки — это и есть она, только в иной форме, словно так ей легче открыть свои чувства.

— Эта твоя ликантропия довольно занятна, — говорила мама. — Кажется, в психологии это называется переносом, хотя я не специалист. Словно тебе не слишком комфортно говорить о своих чувствах открыто.

Она не отвечала, лишь медленно пролистывая свои волчьи картины.

Волчица, потерянная в большом городе, она бредёт на переднем плане, а за её спиной высятся очертания Золотых ворот. Зверь на обочине пустого шоссе, тянущегося через степь, будто мир вымер, или же просто эта страна так огромна, что не знаешь, куда идти. Волки, преследующие добычу по снежному насту, как в её снах. Тот самый волк из сказки, что несёт на спине прекрасную принцессу далеко-далеко, и её волосы почти касаются земли, когда он скачет в лунном свете.

— Ты сама говорила, что древние воины отождествляли себя с волками.

— Не заходи слишком далеко. Это всё, о чём я прошу.

*****

Часто отношения между тренером и спортсменом носят особенный характер. В Британии главным её наставником, человеком, который принял её в шестнадцать лет и провёл за четыре года до самой вершины любительского бокса, был мистер Филлипс. Она проводила много времени в зале под его присмотром, он был в её углу во время каждого боя, однако за все эти годы он ни разу не спросил её о личной жизни, никогда в разговоре не проявил интереса ни к чему, кроме дела. Это был профессионализм в чистом виде, и она приняла правила его игры, тоже не пытаясь ни о чём расспрашивать. Ей казалось тогда, что он настраивает её как механизм, машину для зарабатывания очков и выигрывания медалей. Филлипс умел настраивать машины. У него были чемпионы среди мужчин и среди женщин в нескольких весовых категориях. Он работал с лучшими, но по своей привычке никогда не давал собственной оценки, никогда не хвалил по-настоящему. Лишь однажды, в тот день, когда она вернулась в зал после кровавой бойни, стоившей ей Олимпиады, полицейского разбирательства и тюрьмы, он сказал, сидя, как и обычно, на раскладном стуле рядом с рингом:

— Жаль. Ты была лучшей из моих учеников. Выиграла бы Олимпиаду вот так, — он щёлкнул пальцами, — да, прошла бы всех как нож в масле. Жаль, что так вышло.

— Да, жаль, — ответила она и пошла к своему шкафчику, чтобы переодеться.

Тайлер не был её тренером в полном смысле этого слова, и он совершенно не желал придерживаться такого подхода. Он любил рассказывать о себе и не уставал расспрашивать её о прошлом. Поначалу она больше уходила от ответов, но потом всё же смирилась с его тягой к открытости. В конце концов, с каждым разговором они становились немного ближе.

Скоро она узнала, что он родился в Калифорнии, семья его несколько раз переезжала, но потом остановилась в маленьком городке Калистога, вокруг которого раскинулись местные виноградники. Узнала и о том, что родители его часто конфликтовали, а он рос неприкаянным, не желая в полной мере воплощать ролевую модель никого из них.

— Это был тот ещё дурдом, когда мои родители сходились в одном месте, — рассказывал он, сидя за их кухонным столом, пока она сортировала свою еду, ограниченную диетой. — Они были истинным столкновением противоположностей. Мама — из новых хиппи. Не таких оголтелых как старые, но тоже со своими закидонами, типа борьбы за природу, экологическую еду, маленькие машины, что не гадят атмосферу. Творческая натура и, прямо скажу, немного истерическая. Отец раньше жил на севере страны, работал в нефтяной индустрии, у него были совсем другие политические взгляды.

— И как они уживались?

— Тебе, правда, интересно? Я обычно не рассказываю людям о своей семье, но тебе хочется рассказать. Мы же теперь партнёры, а это почти как родственники.

— Это не так.

— Я повидал спортсменов. Там разные истории бывают. Тренер, типа, как отец.

— Не надейся… Ладно, мистер Леки, рассказывай уже, если хочешь.

— Ну, мои родители верили, что любовь и личная привязанность важнее политических разногласий. Поначалу, наверное, так всё и было, но потом всё стало уже не так хорошо. Мама не препятствовала решениям отца. Он хотел старый пикап, и он ездил на пикапе, он покупал оружие, и ей приходилось терпеть наш маленький арсенал в кладовой, но на словах она не сдерживалась. Видела бы ты, какие скандалы она закатывала. Тем не менее, у меня никогда не было чувства, что они близки к разводу. Нет, это было хрупкое равновесие хаоса.

— Понятно.

— Мне нравился образ жизни отца, представлялся чем-то вроде мужского пути, но отец проводил со мной мало времени, словно не замечал моей тяги к нему. Его спокойствие нравилось мне куда больше, чем мамина истеричность. Он умел ко всему относиться легко, наслаждаться каждым днём. Единственное, что я не принимал в нём, так это стремление к обычной жизни. Нет, я не хотел такого, не хотел просто работы, семьи… мне хотелось скитаний, путешествий, поиска себя в мире, что бы это ни значило.

Когда он умер, мне было всего шестнадцать, и он навсегда остался в таком идеальном образе — сидит в своих клетчатой рубашке и джинсах на капоте белого «Форда Бронко», на фоне сельской местности, кажется, виноградников, и в руке у него бутылка пива. Потом мама, разумеется, попыталась переделать меня под себя, однако у неё не вышло. Наоборот, в знак протеста я возненавидел все её убеждения.

— От чего умер твой отец?

— Рак лёгких. Банальная история. Он курил всю жизнь и довольно много. Не марихуану, на которой тут все повернулись, а настоящие, честные сигареты. Маме это не нравилось, конечно, но она ничего не могла сделать. Мы потратили много денег на лечение, большую часть того, что им удалось накопить за время совместной жизни. Эти болезнь и смерть подорвали наше финансовое положение.

— Понятно, — вновь сказала она.

— Представь себе, мама решила, что мы должны подать в суд на табачную кампанию. Типа одного из тех исков на сотни миллионов долларов, о которых болтают по телеку. Она даже давала интервью местной телекомпании, говорила, что отец умер из-за табачных гигантов, что производители сигарет травят людей, и всё в таком духе. Но ничего из этого не выгорело.

— И что было дальше?

— Ну, я бунтовал. Мне казалось, что она хочет вытравить из меня мужское начало, поэтому я, напротив, ещё сильнее желал почувствовать себя мужчиной без всяких сомнений. Наверное, именно из-за этого я так зацепился за единоборства. Особенно яростно мы спорили о стволах. Отец начал покупать оружие ещё с восьмидесятых, когда не было большинства этих глупых запретов. Во время болезни он продал кое-что, но немало и осталось. Пять винтовок и восемь пистолетов. Мать требовала, чтобы я выкинул пушки из дома, и несколько лет мне пришлось хранить их в сарае, обернув в брезент и спрятав под автозапчастями. Потом, когда покинул отчий дом, я забрал их с собой.

— Хорошо, что ты их сохранил.

— Да, я закинул их в один арендованный бокс, что в портовом районе. Там и лежали, пока сюда не привёз.

— Ты к матери заезжаешь?

— Заезжаю, но не часто.

— Спасибо ещё раз за пистолет.

— Будь осторожна. С ношением в Окленде дело тухлое.

— Это моя жизнь и мой выбор. Сам знаешь, работа по ночам, все дела… Я буду осторожна.

— Хорошо.

— Что мне терять? Нечего.

Она знала, что у Тайлера есть несколько временных подработок, помимо регулярных занятий в зале. Ночами он работал барменом в одном из клубов, иногда был курьером и даже грузчиком, хотя уверял, что обслуживает только самые выгодные заказы.

— Мне не нужна постоянная работа, которая будет сковывать меня, предопределять дальнейшие шаги, — объяснял он. — Я хочу сохранить свободу. Да, платить за это приходится хреновыми и нерегулярными заработками, но свобода всё же важнее. Что скажешь? Ты не согласна? Что об этом думаешь?

— Ну, я тут с тобой, а не сижу на двадцатом этаже небоскрёба в лондонском Сити, хотя, наверное, могла бы, — ответила она. — Это говорит о том, что я тоже выбрала не деньги.

— Самое ценное в нашей жизни — это реализация мечты. Согласна? Ну, посуди сама. Здесь, в современной Америке, перед нами уже не стоит проблема выживания. У нас есть крыша над головой — дом родителей, просто какая-нибудь съёмная хибара, или брошенная развалина, в которую можно залезть без спроса. Тут нельзя умереть с голода — в конце концов, тебя накормят даже бесплатно, здесь есть немало мест, где раздают пайки для бездомных. С работой тоже нет проблем. Да, это может быть дешёвая, тупая, скучная работа, даже унизительная, но всё же работа, и на её поиски не потратишь много времени. В конце концов, если смотреть на жизнь под определённым углом, разница между такой работой и работой получше, за пятьдесят тысяч долларов в год, не так уж велика. Все эти вещи доступны каждому, поэтому не представляют большой ценности в нашем мире и совсем не возбуждают.

— Что же представляет?

— Я и говорю. Возможность реализовать свою мечту. Ведь это нечто уникальное. Всё остальное доступно всем, словно дешёвая, мусорная еда из забегаловки. Ты ешь её только для того, чтобы было чем набить рот или убить время. Мечта же только твоя. К тому же, нет никакой гарантии, что ты до неё доберёшься, а это усиливает остроту. Только следование за мечтой делает тебя подлинно свободным. Мысль не то, чтобы новая, но прочувствованная на своей шкуре.

— Ладно, допустим. Только я бы сказала, что люди делятся на тех, кто готов жертвовать многим ради мечты, и тех, кто этого никогда не сделает. От чего это зависит? Понятия не имею. Мама считала, что это наше древнее наследие. Кто-то следует парадигме земледельцев, а кто-то кочевников и охотников-собирателей.

— Никогда не думал об этом с такой стороны.

— Итак, выходит, что ты отринул материальное и выбрал мечту?

— Выходит, что так. Я послал своё резюме в университет под давлением матери, но проучился лишь год и бросил это дело. Кочевал по бойцовским залам в Калифорнии, параллельно подрабатывал в разных местах. Сначала меня грело желание стать настоящим бойцом, но, к сожалению, меня побили несколько раз, доказав, что с серьёзными ребятами мне не тягаться. Я был не дурак и сразу понял, что не стоит биться головой в эту стену. Понимаешь, я проанализировал себя как бойца объективно, без эмоций, и пришёл к выводу, что мои данные не годны для чемпиона.

— Не многие способны на это.

— Однако я не долго горевал, ведь это был вовсе не повод отказываться от мечты. Если верить в эволюцию, нашими давними предками были такие обитавшие в воде древние членистоногие твари, которые наверняка умели отращивать откушенные конечности. Я смотрел по телеку. Так же и мы. Отращиваем новые надежды на месте тех, что погибли при столкновении с реальностью. Нельзя быть бойцом, так почему не быть промоутером, тренером, просто парнем, что держит лапы? Поначалу мне казалось, что это будет негодная замена, ложный хвост на месте настоящего, но очень быстро сожаление ушло, а надежда укрепилась. Окончательно всё изменила встреча со Скайлер.

— Кто такая Скайлер?

— Так не пойдёт, — возразил он. — Я тебе рассказываю всё о своей жизни без утайки, но ты так мало открываешь о себе. Я так не играю. Хочешь продолжать, так расскажи мне что-нибудь о себе. Давай такое правило — я историю, и ты историю.

— Нам уже пора собираться в зал.

— Не отговаривайся.

— Ладно, но только одну. У нас нет времени.

— Давай. Расскажи, как ты была плохой девчонкой. Сама же говорила.

— Ту историю про стрельбу в ночном клубе?

— Да, именно эту. Когда ты мельком упоминала, мне уже хотелось услышать. Откуда, кстати, у тебя взялся ствол?

— Это тоже был подарок. Исторический артефакт. В Греции во время Второй мировой много чего происходило, знаешь ли. Страна была оккупирована нацистами, орудовали партизаны, союзники сбрасывали оружие с воздуха для оснащения местных сил, потом была ещё гражданская война. Короче, осталось немало схронов, да и на руках у людей незарегистрированные стволы имелись. Греки не слишком-то спешили с ними расставаться. Они скорее припрячут на чёрный день, чем будут сдавать властям.

— Полезное свойство.

— У одного из моих друзей по футболу был отец, который коллекционировал оружие времён войны. У него был не то чтобы музей, а просто подвал, в котором валялись грудой винтовки, пистолеты, гранаты без запалов, противогазы, флаги, ещё какая-то рухлядь. Друг сказал, что, если он возьмёт один пистолет, отец и не заметит. Их, якобы, никто толком и не считал. Так он мне и подарил «Браунинг» модели 1903 года с одним магазином на семь патронов. Хороший был пистолет. Тяжёлый, металлический, а не пластиковый как современные, плоский, что было удобно для ношения под одеждой, чёрный как смоль.

— За что такой щедрый подарок?

— Не важно. Наши футбольные дела… Короче, я до того вечера только один раз выстрелила из него, чтобы попробовать, что он вообще работает. Он был в прекрасном состоянии, учитывая больше восьмидесяти лет жизни. Короче, я стала его носить повсюду с собой, и в том баре он тоже был у меня за поясом. Всё тогда началось из-за футбола…

— Ты была болельщицей? Как в том фильме про фанатов?

— Что ты вообще знаешь о футболе?

— Я видел его по телеку, — пожал плечами Тайлер.

— Нет, я не об этом говорю. Я о настоящем футболе. Представь, что ты на стадионе, что тысячи людей движутся в едином ритме, вздымаются как волна, что гул тысяч их голосов мечется как эхо в горах. Представь, что вокруг тьма, и в этой тьме начинается огненное безумие. Сотни файеров, фейерверки сплошным дождём, дым застилает всё, будто это поле сражения, гул и взрывы, фигуры людей едва различимы в мареве. Такие огненные шоу, как делали греческие фанаты, мало где увидишь.

— Звучит впечатляюще.

— Ты хотел историю, так вот тебе история. У меня в детстве было мало подруг среди девчонок. Нам просто не о чем с ними было говорить, ведь меня больше интересовали тачки, спорт, особенно футбол. Поэтому я крутилась в основном среди парней. Мы все тогда в Афинах объединялись вокруг того или иного клуба. Я болела за «Панатинаикос», самый популярный клуб страны. Все мои друзья за него болели, к тому же у него была история, все эти легенды. У меня была куртка в бело-зелёной раскраске, цветах клуба. Нас называли «Gate13», и у нас, как и положено войску, были свои символы, кричалки и песни. На наших флагах был такой череп с крыльями. Как у меня на татуировке. Она в честь клуба сделана. И главными нашими врагами были фанаты «Олимпиакоса» из Пирея, «Gate7» или «красно-белые». Битвы с ними всегда были самыми принципиальными.

Видел бы ты те битвы. Видел бы, как наши зелёные черти устроили погром на стадионе во время матча с «Олимпиакосом», как облачённые в тяжёлое снаряжение бойцы спецназа волнами наступали на них по полю, будто в древнем сражении, а с амфитеатра трибун на этих легионеров обрушивался град снарядов, и всё тонуло в дыму. Эта война идёт уже много лет. В девяносто седьмом году «Панатинаикос» играл против «Олимпиакоса» при горящих трибунах. Вот это было зрелище. Жаль не могла видеть вживую. В Греции футбол — это огонь, и часто я возвращалась домой с матчей вся прокопченная, будто выскочившая из пожара, почти оглохшая от фейерверков, что взрывались на трибунах, не долетая до поля. Много всего там было… Как мы выскочили на поле во время матча, чтобы украсть флаг соперников с их трибун. Как бились в подтрибунных помещениях с фанатами «АПОЕЛа». Как носились с огненными кадилами на цепях, раскручивая их над головой.

— Развлекались там по полной, похоже.

— Да, это были весёлые годы. Но я обещала тебе одну историю.

— Про тот бар.

— Верно. Я ходила тогда с друзьями из фанатской тусовки в разные клубы Афин. Тот клуб… это был скорее бар, в котором включали иногда спортивные трансляции по телеку, и люди сидели за столами, накачивались алкоголем, а в воздухе стояла запах сигарет. Ну, и как-то раз я оказалась там с парой друзей. Они тоже были из спорта, мы вместе тренировались. Короче, вошли мы туда, а там сидит полтора десятка фанатов «Олимпиакоса». Несколько резких слов… мы бесстрашно встали перед ними даже и в меньшинстве, они начали подниматься со стульев, кто-то кого-то толкнул, кто-то запустил первый удар.

— Трое против пятнадцати?

— Да. Мы сразу поняли, что внутри нас сомнут числом, поэтому выскочили наружу и заняли позицию у входа. Там был узкий коридор, прямо Фермопилы, где спартанцы удерживали орды персов, и мы встали в этом проходе. Они появлялись сначала поодиночке, и мы лупили их, валили как чёртовы кегли в боулинге. Кто-то катался по земле, другие уползали обратно в бар. Поначалу всё шло хорошо, но скоро они поняли свою ошибку, и изнутри полезли уже с оружием — отломанными ножками столов, стульями и прочими подручными средствами. Стало ясно, что нам надо убираться. Но нельзя было просто побежать — они бы нас погнали. Тогда я достала пистолет и выстрелила один раз в воздух, чтобы шугануть их, ну, и мы убежали.

— Были последствия?

— Да, но ничего страшного. Меня опознали свидетели из персонала этого бара, и пришлось провести несколько дней в полиции. Они не нашли пистолета. Я сразу же запрятала его в одном месте на природе, под корнями большого дерева. Наверное, он до сих пор ещё там. Не нашли и гильзу. Я сказала, что не было никакого ствола, а звук им послышался, просто глушитель у тачки хлопнул. Короче, через несколько дней от меня отвязались.

— Мне бы так, когда калифорнийские копы брали меня с марихуаной, ещё до легализации, — усмехнулся Тайлер. — Почти месяц мурыжили.

— Помогло ещё и то, что никто из фанатов «Олимпиакоса» не давал показаний. В футбольной среде есть что-то вроде кодекса чести. В разборки друг с другом не привлекают полицию. Короче, никто тогда серьёзно не пострадал. Всё кончилось хорошо… чего не скажешь о том, что потом было в Лондоне.

— А что случилось в Лондоне? Тебя же тогда лишили Олимпиады.

— Там всё было куда хуже.

— Расскажешь?

— Нет, это другая история. Нам пора идти.

V

— Привет. Что стряслось? — спросила она, нажав на осветившийся экран телефона.

Согласно иконке на экране, это был Дмитрий. Звонил он поздно. Уже спустилась ранняя ночь, и она как раз выехала на работу, ожидая первых заказов.

— Прости, что звоню в такой час. У меня проблемы, Алекс, — сказал он как всегда по-русски, и она сразу поняла, что он чем-то серьёзно выбит из привычной колеи.

Она старалась давать свой номер как можно меньшему числу людей. Для работы у неё был другой смартфон, который использовала для получения заказов в такси, также на него шёл и весь спам от кампаний — различные официальные уведомления, напоминания о продлении тех или иных регистраций, коммерческие предложения из тех, что никогда не запоминаешь. Иное дело её личный телефон. Его знали только Тайлер, тренер Робертс, представители организации, в которой она билась, ещё несколько человек. Всегда предпочитала сама придти к нужному человеку, а не ждать, когда он позвонит. Очередная черта, выдававшая в ней охотника-собирателя, согласно теории матери. Также она не любила пускать случайных людей в свою личную жизнь.

Тем не менее, Дмитрию, единственному из таксистов, она свой телефон всё же дала. Ей самой было не просто объяснить, почему это сделала. Просто каждый раз, когда они встречались в русском ресторане или других местах, разговоры с ним доставляли ей больше удовольствия, чем с другими. Он казался родственной душой из-за того, что сам недавно приехал в страну и сохранил ещё свежее восприятие иммигранта. В конце концов, не смотря ни на что, на тот поток, что нёс её, и чувство безысходности, накрывающее как тёмные воды, она всё же хотела найти своих людей в этом мире, тех, кого можно было бы назвать друзьями. Он показался подходящим человеком.

— Что за проблемы? — спросила она.

— Серьёзные… На меня напал какой-то псих. Я сейчас у парка Макларена. Тут нет никого, словно всё вымерло, — его голос звучал сбивчиво. — Ты близко? Я звонил Олегу, но он уже домой уехал. Остальные наши только днём работали. Прости, что беспокою из-за подобного. Такая глупость…

— Я еду, — она сразу приняла решение. — Буду через десять минут. На главной парковке у парка? Бывала там. Ты там дерёшься с ним что ли?

— Уже нет. Всё кончилось… Он стащил у меня ключи от машины, окно разбил… Я его вижу, кажется. Сидит там под деревом. Один боюсь к нему подходить. Он довольно крепкий.

— Местный?

— Да, из местных. Кажется один из сумасшедших, что живут тут на улицах и в парках.

— Почему полицию не вызвал?

— Да я даже объяснить ничего им толком не смогу. Английский совсем из головы вылетел, — оправдывался он. — К тому же, как-то мне сомнительно. Сама понимаешь, я тут чужой, и с документами у меня пока не всё гладко. Зарубят они мне гринкарту, и что тогда делать?

— Ладно. Я сейчас.

Она понимала тот страх, что он, подобно многим иммигрантам, испытывал перед полицией. Даже ей, прекрасно знающей язык и легко способной доказать своё почти американское происхождение, поначалу не удавалось сдержать тревоги, когда мимо проползала чёрная касатка полицейской машины, особенно учитывая сомнительной легальности ствол на поясе.

— Жду, — он испытал явное облегчение.

— Следи за ним, но не подходи близко.

Рассказ Дмитрия не слишком её удивил. Непривычным было лишь место — ей доводилось бывать в парке Макларена, и она помнила, что обычно это тихое местечко на окраине, где бездомные не селились. Любой, кто провёл в Сан-Франциско достаточно времени, знал, что город не зря называют столицей бездомных, обширно раскинувших свои лагеря как в центре, так и в местных парках. Большинством чёрные, но немало и белых, почти все безработные, обычно грязные и не замечающие своей грязи, часто безумные, часто под кайфом. Все они съезжались сюда, убеждённые, что климат тут мягкий, а местные власти проявляют к ним благосклонность, запрещая полиции их гонять и не скупясь на социальные программы.

Местные жители относились к ним с внешним безразличием, словно их право находиться тут было столь прочно как у камней или деревьев, но иммигранты обычно не проявляли такой терпимости. Не один раз ей доводилось слышать об этом от Олега, когда они сидели, по своему обыкновению, под синими зонтиками ресторана.

— Вот нахрена это всё устроили, этот свинарник? — говорил он обычно, обмахиваясь посреди душного утра папкой листов с отчётом из автомастерской. — Разве властям сложно их разогнать? В других городах такого нет в подобных масштабах, только здесь, да в Лос-Анджелесе. Вон, в Сан-Диего куда чище. Вы же видели эти гадюшники. Они срут на улицах, валят мусор, разводят костры. А наркота? Любых наркотиков там как грязи. Героин, марихуана, лёд, метадон… Нахрен им легализация, если можно и так всё достать?

— Ну, это да, — кивал Дмитрий, как обычно не желавший спорить.

— Каждый раз, когда там идёшь, всего передёргивает, — продолжал тот. — То на дерьмо боишься наступить, то шприцы под ногами валяются. Я-то стараюсь там не ходить, но местным приходится, на работу или на парковку. Вы слышали, что власти создали целую службу, которая собирает использованные шприцы по улицам? Каждый день вижу этих мужиков со щупами. Бред же полный. Это самый центр города. Тандерлойн мог бы быть отличным местом для прогулок, если бы не был оккупирован бомжами. Преступность опять же. Только идиот будет отрицать, что из-за них не растёт преступность. Сколько я историй слышал о кражах из машин в центре, и это почти никто не расследует.

— Да, все слышали, — соглашался Дмитрий.

— Ну, их логику можно понять, — вставляла она из своего угла. — Логику властей, я имею в виду.

— И в чём же их логика? — спрашивал Олег.

— Что-то вроде урока свободы. Ты исходишь из идеи, что государство должно указывать людям, как им жить и что делать. Гонять их с места на место для того, чтобы поддерживать благообразный вид улиц. Они считают иначе. Город — это общественное пространство, и эти люди, вроде как, имеют такое же право пользоваться этим пространством, как и все остальные. Знаешь, в древности города или монастыри иногда объявляли себя убежищами, где любой мог найти защиту от преследования. Такой старый обычай. У этих бомжей нет дома, и они находят убежище под защитой города. Они сами выбрали такую жизнь, и, поскольку тут свобода, то они имеют на это право. Такая, вот, логика.

— Право быть деградантами? Право быть наркошами? Местные леваки просто искажают понятие свободы. Сама знаешь, что есть старая формула — свобода одного заканчивается там, где начинается свобода другого. То есть, не гадь другим. Эти бомжи, как ты сама знаешь, гадят.

— Да, правда, но не в этом главное. Суть в том, что свобода многогранна. Иногда она может напрягать, накладывать обязательства. Да, в этой вседозволенности бездомных есть, конечно, и левая идея о том, что они якобы несчастные, угнетаемые социальной средой, но в основе тут всё же лежит определённое понимание свободы. Я не говорю, что нужно это принимать, просто объясняю их логику. Мне, например, не нравится такая жизнь, и я предпочла бы совсем другую, но я не имею право запрещать им жить так.

— Это всё твои оксфордские либеральные выверты, Алекс. Свобода должна быть простой и не противоречить здравому смыслу, — не сдавался Олег.

— Ты так думаешь. Я же готова признать, что у свободы бывает много вариантов. Не только свобода самосовершенствования, но и саморазрушения.

— Ладно, хватит политики, — прерывал их обычно Дмитрий. — В этом городе её и так слишком много. Лучше сосредоточимся на пельменях. Здесь они не такие как дома, хотя и там я пробовал лишь вариант своих родителей. А у тебя домашние делали такие, Алекс?

— Нет, они не входили в наш список русских блюд.

— И как тебе эти?

— Более-менее…

Дождь прошёл совсем недавно, и мокрый асфальт чернел в свете фар, а в воздухе чувствовалась влажность, стоявшая почти осязаемым маревом. Холмы следовали за холмами, и на подъёмах её стёртые шины визжали, цепляясь и проскальзывая. Она быстро покинула пустынные улицы центра, оказавшись окружённой плотной тьмой на узких улочках пригорода, где маленькие дома по обочинам словно жмурились, когда проезжала мимо, нарушая их сон.

Взобравшись на господствующую над местностью гору, она упёрлась в тупик — хаотичную парковку, почти пустую сейчас, посреди которой мигал аварийными огнями «Митсубиси» Дмитрия. Уже внизу она чувствовала приближение тумана, но здесь, недалеко от океана, его белые массы стояли плотной стеной. Обычно туман находил волнами, и можно было за один час увидеть, как он то ложится, то отступает по многу раз, однако сырой зимой, как теперь, он часто господствовал беспросветно.

— Хорошо, что ты здесь.

Дмитрий возник из молочной пелены словно призрак или живой мертвец. Он был в одной футболке с порванным воротом и тёмных джинсах. На правой руке была хорошо заметна сильная ссадина, похожая на след падения на асфальте.

— Смотрю, ты жив, — ответила она. — Где он?

Не сговариваясь, они вместе заговорили как-то осторожно, почти шёпотом. Этому способствовала ещё и удивительная тишина, заполнившая мир вокруг. Из-за тумана казалось, что они отрезаны от города, затерялись во времени и пространстве.

— Всё там же, — Дмитрий мотнул головой в сторону парка. — Как знал, что нельзя было брать того мутного типа в центре… Но у меня нет привычки отказываться от клиентов, особенно если они уже подошли, и осталось только сесть в машину.

— Расскажи суть, — попросила она.

В свете фонарей, что пробивался сквозь пряди тумана, она видела его взволнованное лицо. Он был чем-то похож на Тайлера, больше всего, светлыми глазами и короткими пшеничными волосами в сочетании с бледной кожей, однако имелись и отличия. Дмитрий был несколько выше ростом, да и черты его лица казались мягче, как бывает у северных славян, изрядно смешавшихся с финно-угорскими народами.

— У меня был вызов в городе. Мутный парень какой-то на ночь глядя попросил отвезти его в парк Макларена. Сдаётся мне, что они тут наркотой торгуют или закладки делают. Но, в конце концов, это не моё дело. Я просто везу клиента туда, куда он просит.

— Верно.

— Короче, отвёз я парня сюда, и он ушёл. Я задержался на этой парковке, хотел подождать новых вызовов, да и просто передохнуть, ведь не первый час уже работал. Тогда подошёл ко мне этот, второй. Сразу было понятно, что бездомный, а то и вовсе сумасшедший. Он потребовал, чтобы я бесплатно отвёз его куда-то, но я, конечно, отказался, сказал, чтобы он делал заказ как положено. Тогда он начал бесноваться. Сначала орал, потом набросился… Повозились мы тут. Окно мне разбил, ключи из замка зажигания выдернул.

— Понятно. Пойдём к нему и хотя бы заберём то, что тебе принадлежит. Вряд ли с него можно стрясти компенсацию.

— Он довольно здоровый. Как ты хочешь это сделать? Может, ещё наших собрать? Жаль только, что никто из знакомых сегодня ночью не работает.

— У меня есть средство почти столь же убедительное как проповедь Мартина Лютера, — она достала из-за пояса пистолет, показав его едва блеснувший в этом скудном освещении ствол.

— Откуда у тебя он? Не важно. Мы не можем его использовать. Убери. Не будешь же ты в него стрелять?

— Слушай, я могу использовать его как средство убеждения. Мы получим то, что нам надо, без драки, и не придётся рисковать сломанными носами и выбитыми пальцами, да и он целее будет. Ствол прекрасно убеждает людей, поверь.

Конец ознакомительного фрагмента.