Довоенная книга

Михаил Шевелёв, 2022

Летом 2022-го вопрос «Где вы были последние восемь лет?» стал принципиально важным. И останется таким еще на многие десятилетия. И ответ на него не может быть коллективным – только индивидуальным. Потому что коллективная ответственность начинается с индивидуальной. «Довоенная книга» – ответ российского журналиста Михаила Шевелева, который ушел из этой профессии в 2014-м. Потому что она стала требовать слишком много компромиссов. Тогда автор этого сборника рассказов и повестей решил, что он ничего не теряет, если попробует написать что-то не репортажное, но художественное. Перед вами результат. Книга была сдана в издательство за три месяца до важной даты 24.02.2022. А дойдет до читателя уже после. Автор решил не менять в этом тексте ничего.

Оформление Валерий Калныньш

Портрет автора книги Борис Жутовский

© М. В. Шевелёв

© «Время», 2022

* * *

Никогда в жизни никакого отношения к художественной литературе не имел. Был добросовестным читателем, и все. И не планировал иметь. Мне вполне хватало журналистики, я ею и занимался довольно долго и с удовольствием.

А потом эта профессия для меня закончилась. Не в одночасье это произошло, постепенно, но в две тысячи четырнадцатом, после Крыма и Донбасса, стало ясно: нет таких российских средств массовой информации, где мне хотелось бы работать. Слишком много требуется компромиссов.

Средств массовой информации не осталось, а зуд вот этот — буквы складывать в слова, потом в предложения и абзацы — никуда не делся. Ломка, надо сказать, довольно болезненная.

Я и подумал: что я теряю, если попробую что-то написать не репортажное? Не получится — ну и гори оно огнем, не корову проигрываю.

Трудность была в том, что придумывать я не умею — только запоминать и записывать увиденное и услышанное. Но проблема оказалась решаемая. Надо было для начала просто повспоминать. Я лет десять проработал военным корреспондентом — в Южной Осетии, Карабахе, Абхазии, Чечне, других местах — там было что запомнить.

Оттуда и первый рассказ — «Август».

Август

Пристал Пашка ко мне, как банный лист. Поедем да поедем, что мы здесь сидим, чего ради, август, город пустой, ничего не происходит, работы нет, гонораров, соответственно, тоже нет… давай, поехали…

— Куда? — спрашиваю, просто чтобы отвязаться.

— О, — говорит Пашка, — вот начался деловой разговор. Есть идея. Поехали снимем кино про Карабах, Южную Осетию и Абхазию с Приднестровьем — типа, как живут непризнанные республики, кровью завоевавшие свою независимость.

А мы с ним только-только из Чечни вернулись, три недели шлялись.

— Вот не наелся ты говна. Давай хоть отоспимся, отмоемся, дела какие-нибудь поделаем, и вообще, ты по суточным соскучился — ты и езжай снимать эту байду.

— Нет, меня Кушнер одного не отпускает, только с тобой. Он считает, что я Абхазию от Приднестровья не отличаю, поэтому привезу некондицию.

— Он прав, если не кривить душой.

— Да я не спорю, но давай поехали, будь человеком, мне правда очень надо, я в три конца должен, и ты же мой лучший друг.

Ну и уговорил, конечно. Действительно, Москва в августе — это кладбище, с которого все покойники разъехались по отпускам. Осталась жара и тоска, и дружить я умею. Поехали, черт с тобой.

Первым номером программы выбрали Южную Осетию. Во-первых, ближе других, а во-вторых, там у меня дружок, Тамерлан, он в местном театре главный режиссер. Тамерлан набрал дома молодых ребят и два года курс в Москве готовил, в Щуке. А сейчас они вернулись, и у них первая премьера. Интересно же, в смысле, сюжет же.

Цхинвали в девяносто пятом — это то еще бытовое удовольствие. Света нету, дорог нету, жрать негде, в единственной гостинице всего один номер, в котором есть вода, поэтому живем мы втроем, а чтоб не слушать по ночам храп Кости-оператора, играем до утра в пятьсот одно.

И вот ничего нету, а театр есть. И там действительно первая премьера: в последний раз еще до первой войны что-то играли, то есть лет семь назад. Им даже свет дают по вечерам, чтобы они могли репетировать. Потому что подлинная независимость начинается с собственной культуры, а не с флага, герба и аксельбантов на самодельных генералах, как я правильно написал в закадровом тексте.

Два дня мы снимаем последние репетиции, на третий — премьера.

Снимаем — слабо сказано. Мы творим, мы создаем выдающееся кино, нас ждут Канны и Венеция. Я видал Пашку в кураже, он вообще легко заводится, но чтобы в таком, чтобы так… На пике вдохновения он придумал подвесить Костю на крюке, оставшемся от люстры по центру зала, чтобы снять общий план, и если бы я не сказал «хорош, крюк ржавый, а у Кости трое детей», он бы это сделал, потому что Костя — существо безответное.

И в общем понятно было, чего он так завелся, дурак не поймет.

Они все были хороши необыкновенно, эти двадцатилетние ребята, которых Тамерлан повез в Москву, и они потом не стали за нее цепляться, а вернулись домой, потому что родина начинается там, где кончаются деньги, как тоже правильно было отмечено в закадровом тексте. И что за патриотическую чушь они играли на родном языке, не имело совершенно никакого значения.

Но среди них была Мадина, и Пашка завелся. Осетинки вообще самые красивые на Кавказе, но Мадина была… короче, Пашку можно было понять.

Его можно было понять, но у всего есть пределы.

— Ты, — спрашивает, — можешь сегодня после пьянки в честь премьеры переночевать у Тамерлана? И Костю прихватить.

— Могу, — говорю, — я все могу, но послушай меня. Я не ханжа. И я тебе слова не сказал ни разу, когда ты прошмандовок собирал вокруг себя по командировкам. Но это — другое. Мы завтра уедем, а она останется в этой деревне, где все знают всё про всех. Это Кавказ. Это провинциальный Кавказ. Ты ей хочешь печать на лоб поставить на всю оставшуюся жизнь? Ты хоть понимаешь, что творишь?

— Я понимаю. И не лезь. Потому что это ты не понимаешь.

— Я переночую у Тамерлана и Костю прихвачу. Но запомни: это наша последняя командировка. Потому что ты пошлый гондон. Блистательный столичный журналист и юная провинциальная актриса — тебя самого не тошнит от этого сюжета?

— Утром поговорим.

Утром пришли с Костей в гостиницу. Выходит к нам Пашка, в руках четыре кассеты, тогда еще на Betacam снимали. Держите, говорит, приедете — отдайте Олесе Бондаревской, пусть она сюжет клепает. Она толковая, у нее хорошо получится, вы только за титрами проследите.

— В чем дело?

— Я остаюсь. Мы с Мадиной женимся, через три дня в храме венчание, я договорился.

Ну, мы деньги, какие были, ему оставили и уехали.

Потом лет десять все, кто в Цхинвали ездил, обязательно таскали туда всякие памперсы, присыпки какие-то, лекарства, шмотье. Колхоз же тесный, все про эту историю знали, и неважно, кто как друг к другу относится, есть же какие-то понятия, двое детей все-таки, не хвост собачий. Алан и Паша-младший. Алану уже двадцать два. Он родился в мае девяносто шестого. Понятно, Эйнштейном быть не надо: август плюс девять.

Паше-младшему пятнадцать, он две тысячи второго.

Пашка в Цхинвали — уважаемый человек. Руководит на местном телевидении операторами, в университете преподает журналистику.

Пашка. Преподает. Журналистику. Неважно где. Поверить в это невозможно, но приходится.

Жалко, видимся редко.

Я не езжу в Южную Осетию, потому что там давно ничего не происходит. Так, вялотекущая независимость.

Он не ездит в Москву. С тех пор как Мадину убили. В восьмом году во время второй войны. Танк проезжал, случайно дом задел, а там такая постройка — ей много не надо, ее и завалило. Хорошо, дети в подвале были.

Я еще спросил, когда мы в последний раз виделись: чей танк-то был, наш или как? Пашка сказал — ваш.

* * *

Когда журналистика закончилась, а литературные гонорары еще только снились (этот процесс продолжается), неизбежно встал вопрос, где добывать хлеб насущный.

Спасибо добрым людям, которые меня позвали работать в один благотворительный фонд. Он помогает обитателям Домов матери и ребенка. Это такие заведения в российских исправительных колониях, где содержатся матери с маленькими детьми — они там либо родились после свиданий, либо были зачаты еще до приговора.

Один важный урок я получил, когда работал в этом фонде. Даже не урок — содержание я и так знал, но формулировку — ее бы в граните отлить. Мне ее подарила Светлана Александровна, начальник Дома матери и ребенка в одной из колоний.

У Светланы Александровны была мечта — икеевская кухня, которую она как увидела, так покой потеряла. Она захотела поставить такую в своем Доме матери и ребенка, чтобы ее подопечные видели, что есть другая жизнь, и тянулись к ней. Светлана Александровна не столько за них переживала, сколько за детей, потому что она педиатром раньше работала, пока больницу не закрыли в поселке и осталась для трудоустройства одна зона.

Кухня-то сама по себе не вопрос, деньги есть. Проблема — ее в зону затащить. Нерешаемая. Сто тридцать пять разрешений для этого нужно, пятьсот десять согласований, еще полтонны виз, и в результате все равно откажут. Потому что, когда отечество начинает печься о ближнем, оно конкуренции не терпит. Если речь о мелочевке всякой вроде памперсов, еще так или сяк можно договориться, а когда о такой капитальной вещи, как кухня, — нет, просто нереально.

А Светлана Александровна говорит: покупайте и привозите, дальше не ваша забота. И через неделю после доставки звонит: приезжайте полюбуйтесь, как встала, — сердце поет.

У меня глаза на лоб, потому что такого быть не может ни при каких обстоятельствах, плавали, знаем. И я не поехал, а помчался — увидеть чудо.

И оно мне было явлено. Вот она, кухня — стоит, сверкает и переливается, оступившиеся матери на нее только что не молятся под руководством Светланы Александровны.

Но как, спрашиваю, как вам это удалось?

Я, рассказывает Светлана Александровна, больничный взяла с четверга. А в среду вечером контингент пригнала и кухню вашу, все сорок шесть коробок, со склада, он до периметра, вынесла и сложила на крыльце штаба, он тоже не в зоне.

В четверг утром все прутся на планерку, начальник впереди, ему плохо. Он голову поднимает, коробки видит — это еще что такое, спрашивает. Ему отвечают — это для Дома матери и ребенка привезли. Ну и тащите к матери и ребенку, что оно здесь валяется, проход загораживает.

Им велено тащить, они тащат. На вахте спрашивают: алё, а бумаги? А те им — начальник приказал, с него и требуйте. А с него с утра чего-нибудь требовать дураков нету. Ну и все. Потому что, если вещь в зону попала, она оттуда уже не вернется никогда. Я на всякий случай кота тянуть не стала, подписала за свои деньги вольную бригаду, которая у нас ремонт делала, они мне за день все смонтировали, не отдирать же теперь обратно.

Опера мне потом предъявили — а каким образом, Светлана Александровна, гуманитарка в зону попала? Понятия не имею, говорю, я на больничном была. Они: поняли. Еще бы они не поняли. Я же их детей тоже смотрю, и мне их женам только намекнуть про ущерб детской психике от вида бухающего отца — им сильно не до моей гуманитарки станет.

Потому что, пояснила Светлана Александровна, подытоживая рассказ о попадании икеевской кухни в места лишения свободы, государство у нас очень хорошее, но насквозь мудацкое, с ним надо по-доброму.

Познавательный опыт, ничего не скажешь. Поэтому два раза спасибо добрым людям, которые заботятся об этих женщинах и детях, до которых мало кому есть дело. Еще и за то, что благодаря им появился рассказ «Доставлено, прочитано».