Устав соколиной охоты

Михаил Успенский

Василий и Авдей – сыскари тайного приказа, «слово и дело» государя Алексея Михайловича. А у царя, как известно, соколиков много. Полюбили эти царевы соколы списывать нераскрытые дела на мифического вора Ивана Щура. И шло все хорошо и гладко, пока мифический Иван Щур не объявился, угрожая теперь самому государю. Теперь соколам надо и Щура царю предъявить, и головы свои буйные на плечах сохранить…

Глава 1

Спасу от таракана не было нигде: ни в курной избе, ни в государевых верхних палатах, — от веку суждено таракану состоять при русском человеке захребетником.

Иван (Данило) Полянский не из-за таракана был огорчен, но таракан ползанием своим и шевелением усугублял огорчение. Он полз и полз по столу, смело шагал всеми шестью лапами по секретным бумагам, заглядывал в чернильницы, пробовал на зубок сургуч с государевой печатью и, наконец, прибыл на сафьянный переплет Четьи-Минеи.

Иван (Данило) Полянский словно того и ждал: занес над сатанинским насекомым кулак, да смахнул рукавом чернильницу прямо на писаное… Вот горе-то: перебеляй теперь.

Может, не перебелять? Может, и не было вовсе никакой бумаги? Не было, и все тут. Путь за море не близкий, могла и затеряться. Там ведь эти плавают, как их… флибустьеры.

Вредная бумага, огорчительная. Не любят таких здесь.

Иван (Данило) Полянский глянул в слюдяное окошко. И не высоко вроде, а кажется, что Уральский камень видно и далее до Байкала, где гнул и корежил воевода Пашков негнучего протопопишку…

Из аглицкой столицы города Лондона пришло донесение от торгового человека Ивашки Ларионова. Ивашка в письмеце сообщал, что верный и проверенный человек в Лондоне погорел синим пламенем. А ведь десять лет жил, принят был в Думу ихнюю — парламент, все бумаги выправил, словечек аглицких нахватался гораздо. И вот поди ж ты — вылез с предложением сидеть в палате по чинам, как в Думе боярской. То ли умом решился, то ли затосковал по дому. Сразу взяли на примету, а тут еще лорды, обсуждая этот вопрос, по аглицкому обычаю снялись драться, и лорд Шефтсбери, он же сын боярский Чурмантеев, во время драчки стал всех навеличивать русскими непечатными титулами, и от этого вовсе был узнан бывшим аглицким на Москве посланником… Словом, было от чего огорчаться Ивану (Даниле) Полянскому. Думать он думал, а чернильницу не поднимал: не было никакого сына боярского Чурмантеева. Да и торгового человека Ивашки. Мало ли что. Тем более море. И эти… флибустьеры. Дело такое.

В дверь сунулись: дожидаются.

— Проси, проси соколов моих.

Соколов было целых два: Василий Мымрин и Авдей Петраго-Соловаго. Оба служили в приказе по третьему году, разумели грамоте и тайным приказным премудростям, немало повывели уже воровства и измены. Первый сокол, Василий Мымрин, был высок, тонок, волосы на лице срамно убирал бритвой, а глаза у него от природы были мутного цвета, и были те глаза посажены близенько-близенько, и косили друг на друга зрачками, словно бы говоря: эх, кабы не переносье, слились бы мы, глазыньки мутные, в единый циклопов глаз, как в омировом сочинении про хитромудрого Улисса. Петраго же Соловаго Авдей росту был невеликого, зато широк, и руки до полу, и ладони — что добрые сковороды, а личико его все как есть было покрыто рыжим пухом — волос не волос, шерсть не шерсть, глаз же имел густо-черный и пронзительный…

Вот они и пришли, два такие.

— Докладай, — велел Иван (Данило) Полянский.

— Третьего дни, — степенно начал Василий Мымрин, — на свадьбе в Ямской слободе у мещанина Абрама Преполовенского мещанин же Евтифей Бохолдин с чаркою сказал: «Был бы здоров государь царь и великий князь Алексей Михайлович да я, Евтюшка, другой».

— И? — спросил Полянский.

— Отдан за приставы, — ответил Петраго-Соловаго и сам продолжал: — На той же мещанина Абрама Преполовенского свадебке во время рукобитья между стрельцом Андреем Шапошником да пушкарем Федькой Головачевым стрелец государевым именем пригрозил, а пушкарь казал ему кукиш и приговаривал: «Вот-де тебе и с государем!»

— Ну и свадьба! — подивился Иван (Данило). — И что же?

— Гости отданы за приставы, — сказал Василий Мымрин. — А когда за приставы брали, смоленский мещанин Ширшов кричал и врал: есть-де и на великого государя виселица…

— Нишкни! — испугался Иван (Данило). — Помягше излагай!

У Ивана (Данилы) стало противно внутри сердца.

— А жених с невестой?

— Отданы за приставы, — сказал Авдей. — Невеста же приставам сказала: «Как я не вижу мужа моего перед собою, так бы де и государь не видел света сего…»

— Ох, — сказал Иван (Данило). — Да это не свадьба, а воровской стан прямо… А Ивана Щура там не было часом?

Соколы охотно засмеялись шутке начальника. Дело в том, что было принято все темные и запутанные дела сваливать на таинственного и большей частью вымышленного «вора-ызменника» Ивана Щура, человека вовсе не уловимого.

Тут в дверь опять сунулись: идет!

Вошел в комнату глава Приказа тайных дел Алексей Михайлович Романов. В свободное от приказных работ время он управлял всея Великия, Малыя и Белыя Русью в качестве государя царя и великого князя.

…Во все времена все власть имущие чего-нибудь да боялись. А особенно те боялись, про которых историки потом писали: Святой, Незлобивый, Благословенный. И наверняка при таком правителе было перебито, перепытано и перепорото больше народу, чем при Грозных, Жестоких, Непреклонных.

Вот и Алексей Михайлович, царь Тишайший, крепко беспокоился за свою жизнь. Привелось ему во младости пережить и Медный бунт, и Соляной бунт, и несколько бунтов безымянных. От бунтов и прочего Алексей Михайлович стал бояться всего. Воров и шишей боялся, бояр и князей боялся, ведунов и ворожей боялся. Не любил ходить по глинистой почве: ну как ведун вынет след и начнет на него ворожить, наводя порчу? Боялся неграмотных — вдруг шарахнет чем по глупости, а пуще грамотных опасался — изведут, ироды. Мир царя был полон злодеев, заговорщиков, ловчих ям и острых углов. Даже любимому кречету Мурату подолгу вглядывался в желтые глаза: не оборотень ли? По причине этого нечеловеческого страха и организовал Алексей Михайлович Приказ тайных дел и возглавил его.

…Государь велел дьяку и подьячим встать с колен и стал выслушивать отчет. Иван (Данило) Полянский начал с ужасной воровской свадебки в Ямской слободе. Государь охал, озирался, крестился меленько…

— А более ничего нет?

— Да и не знаю, государь, стоит ли сказывать…

— Сказывай, сказывай.

— Князя Одоевского человек Левка Сергеев, коновал, давал твоему дворовому человеку Ромашке Серебрянину сосать хмелевую шишку, завернув в плат…

— Ет-то зачем?

— Чтобы ему запретить от питья… Ведовство ли то?

Алексей Михайлович покривился и сплюнул.

— Эх, Иван, Иван, Данило то есть. Может, еще хуже всякого злого ведовства и наговора. Ежели он сегодня одному от питья запретит, завтра другому, а там и пойдет — народишко пить перестанет! Кабаки закрывать прикажешь?

— Понял, государь! Польский заговор искать надо!

— Опять ты — дурак. Просто всякими сысками накрепко сыскать, тот плат с хмелем давал пить не для порчи ль? И судить как ведуна, понял?

Государь обвел палату кроткими глазками. Соколы его, Авдей да Василий, преданно таращились.

— Голубяточки, — ласково сказал государь. — Вы мне кого к Пасхе представить обещались, изловивши? Запамятовали?

Мымрин и Авдей похолодели. Прошлой зимой, чтобы как-нибудь отбояриться от дел, они сказались изловить пресловутого своего Ивана Щура и на нем спросить все неспрошенные дела. Щура они никакого не ловили и надеялись, что государь даже имечко это забудет. Не забыл.

— По весне, государь, — начал врать Мымрин, — в городе Вышний Волочек нашли мертвый труп. И того Вышнего Волочка люди признали трупец тот за Ивана Щура, своими же шишами до смерти побитого…

— Э-эх, — со стоном сказал государь и больно ткнул Мымрина ладошкой в безволосое лицо. — Вышний Волочек… Брехал бы уж про Енисейский острог — чего там, Алексей Михайлович все стерпит… Да на Москве он, Иван-то Щур! На Москве! Письмецо поносное мне подметнул! Эх, вы-ы! Хлебоясть!

Иван (Данило) Полянский прятал в рукаве залитое чернилами письмо о лондонском деле, но руки у него от страха задрожали, и свиточек выпорхнул…

— Дай-ка сюда! — велел государь.

— Батюшка, перебелю сначала… — взмолился Полянский.

— Я и так прочту, — сказал Алексей Михайлович. — Да и вы, соколы, почитайте!

И он кинул в подчиненных подметное Ивана Щура письмецо.

— Вора, чаю, сыщете, — продолжал он. — А нет — и головенок своих вам на себе не сыскать…

И вышел вон.

Дьяк и подьячие от страха изучили подметный документ.

Может быть, вы читали подлинный текст письма запорожцев турецкому султану. Так письмо Ивана Щура было ровно в два раза обиднее.