Род. Роман

Михаил Трещалин

Аннотации нет, поскольку ты мне ее не прислал… Не прислал… Не прислал… Не прислал… Не прислал… Не прислал… Не прислал… Ага…

Глава III

1

Из дневника Н. А. Бруни

Одесса, октябрь, 26, 1917 г.

Марии Полиевктовой

С тех пор, как мой экипаж завернул на дорогу, выезжая из ворот «Плесецкого», где я похоронил свою юность, — с тех пор прошло четыре года… Я, как старик с разбитыми ногами, сижу один в чужом городе, наряженный в больничный синий халат. Тем более невероятно кажется мне письмо твое, написанное тем же почерком, теми же словами юности! (В меня вошли силы от этих слов и подкрепили мой дух. Спасибо тебе!) Ты спрашиваешь о моем здоровье. Ты улыбаешься: я состарился, но старость не сделала меня разумным, и я не верю сам себе! Мне страшно думать о человеке, который войдет в дом моего сердца, ибо там тюрьма.

Милый друг!

Я думаю, что за четыре года скитаний, разбитый, со сломанными ногами я искупил перед Богом свою вину, а ты, счастливая, давно забыла меня, а, значит, и простила.

В тот день, когда я получил предписание ехать на фронт, (23 августа 1914 г.), меня известили о твоей свадьбе! Теперь, когда я при смерти, я узнаю, что ты стала матерью. Господь с тобою! Наши судьбы различны, но я верю, что моя дружеская любовь к тебе — радостное желание сил твоему мужу и ребенку оправдают в твоем сердце то, что я назвал тебя другом.

Коля Бруни

Петроград, 26 октября 1917 г. Революционные матросы блокировали подходы к посольствам иностранных держав. Товарищ Чечерин вынужден во избежание обострения и так очень напряженной политической обстановки разрешить ряду посольств выехать из Петрограда в свои страны. 27 октября, побросав посольское имущество, спешно выехали представители посольств Англии, Франции, Норвегии, Испании и ряда других государств в страны, которые они представляли.

Было разрешено выехать норвежскому посланнику господину Кристенсену с его женой и детьми. Однако он не уехал, и семья еще на долгие годы осталась в России.

Из дневника Н. А. Бруни

Одесса, октябрь, 31, 1917 г.

Я больше не буду оправдывать себя!.. Мое глубокое отчаяние, мое душевное опустошение не помогут, нет! Но есть истина, которая стоит, как смерть, у моей постели — любви той, незапятнанной, гениальной, той любви нет! Той любви, когда я был, как оживший тополь, тяжелый весенними соками… Ее нет, нет ее, которую я называл бессмертной. И не будет ее, она не придет! Мы не научились ценить друг друга, а любовь есть то, что любо, чем любуешься. Но мы не научились любоваться друг другом! Любоваться собою! Любоваться любовью! О! Подойди к возлюбленной своей, и ты сделаешься прекраснее, ибо ты затаишь в себе восхищение!

2

Холодный ноябрьский день нес тонкие и колючие струйки сухого снега, загоняя сугробы в самые потаенные уголки московских дворов. Ветер выл в печных трубах, вызывая грусть из глубин девичьей души Ани. В доме было как-то необычно пусто. Отец с утра уехал в клинику, Маша теперь не жила с ними, мама отправилась по своим хозяйским делам.

Аня с самого утра никак не могла найти себе по душе занятие, ходила по дому, прибывая в меланхолии. Она ждала чего-то неприятного. В голове мелькали картинки из воспоминаний дней ее недавнего детства. В этом году ей исполнилось девятнадцать лет. Она невольно поймала себя на мысли, что во всех сегодняшних воспоминаниях обязательно присутствует милый юноша Коленька Бруни. То они вместе с Ниночкой Бальмонт, Коленькой и Левушкой катаются на коньках на Патриарших прудах, то Коленька с ее мамой в четыре руки играют Шопена, а вот Коленька читает свои стихи, разрумянившийся и взволнованный. «Коленька, Коленька, друг ты мой милый! Я, кажется, понимаю: он мне дорог, бесконечно дорог. А может это…? — она сама испугалась недодуманного слова, покраснела и тут же мысленно улыбнулась. — Да, да, конечно, я люблю его. Он такой милый. Но он так давно не бывал у нас. Он, наверное, стал совсем взрослым и что ему теперь до нее, молоденькой девушки? — она взглянула в окно, на дворе уже наступали ранние осенние сумерки. — Что же это я так расхандрилась, нужно чем-нибудь заняться, нехорошо бездельничать». Аня зажгла лампу, взяла в руки книгу и села в гостиной на диван. Чтение не получалось, в голову лезли воспоминания, и в них обязательно был Николай.

Внизу в парадную позвонили.

«Наверное, мама вернулась», — подумала она и пошла открывать.

На пороге стоял Левушка Бруни. Он был очень огорчен чем-то. Это выдавали его грустные глаза и бледность лица.

— Здравствуй, Анечка, — совершенно упавшим голосом проговорил он, — большое несчастье: Коленьку сбили. Он весь разбился, он умирает. Письмо из Одессы, из госпиталя.

Аня побледнела, закачалась и чуть было не упала. Левушка подхватил ее за плечи.

— Левушка, как же это?

— Я больше ничего не знаю. Нужно ехать в Одессу.

— Коленька, милый, — вырвалось сокровенное слово у Ани, — я тоже поеду с тобой.

— Что ты, Аня, там же война, фронт где-то рядом.

— Причем тут фронт, он умирает. Я должна ехать, мне очень нужно.

Они так и стояли по разные стороны порога парадной двери и молчали. На улице к этому времени особенно разыгралась метель. Колючие иглы снега вихрем влетали в прихожую и очень скоро в ее углу, рядом с входом образовался маленький холодный сугроб.

Первым из оцепенения вышел Левушка.

— Анечка, да что же мы стоим. Ты совсем застыла.

— Ах, правда, я замерзла очень. — Левушка вошел, закрыл за собой дверь, и они поднялись в гостиную.

— А когда поезд на Одессу? — уже довольно спокойно спросила Аня.

— В половине десятого вечера. Да успеем, сейчас только четверть седьмого, — сказал Левушка, глядя на большие стенные часы, висевшие в простенке между окнами.

— Тогда я напишу записочку маме, и мы поедем. Правда же, ты возьмешь меня с собой?

— Ну, хорошо, хорошо, только мне тоже нужно собраться. Давай, чтобы не терять времени, с вещами встретимся на Брянском вокзале, — Левушка поклонился и вышел. Аня слышала, как хлопнула парадная дверь, пошла в отцовский кабинет и наскоро написала записку о своем решении ехать. Она сложила в чемодан несколько платьев и еще кое-какие вещи, взяла из бюро в кабинете деньги и, одевшись, отправилась на вокзал.

Брянсний бурлил, как муравейник. Солдаты, мужики с мешками, женщины с плачущими детьми, узлы, узлы. Всюду грязь. Кассы не работают.

Левушка разыскал какого-то железнодорожника и спросил, как быть с билетами.

— Какая вам Одесса, барин. Если и будет поезд, то до Калуги, и то только по командировкам и мандатам Московского Совета. Иначе не уехать.

— Но нам очень надо! Брат при смерти! — горячился Левушка.

— Вся Россия при смерти, мил человек, — посочувствовал железнодорожник, — да и если поедите, то бог знает, где окажитесь, да еще с барышней. Так что лучше и не пытайтесь.

Левушка еще бегал к коменданту вокзала, что-то доказывал, объяснял, но сделать было ничего невозможно, и они вернулись домой.

— Я напишу ему, — сказала Аня.

— Я, право, не знаю. Письмо от 11 октября, а сейчас ноябрь на исходе. Может, и нет его уже? — стал более спокойно рассуждать Лев.

— Да, пожалуй, нужно подождать еще.

— Слышишь? Татьяна Алексеевна, кажется, воротилась…

— Мамочка, Коленька Бруни разбился!

— Насмерть?!

— Нет, пишут, при смерти. Да письмо-то старое, октябрьское…

— Господи! Петя⁵ убит, а теперь Коля. Боже, за что ты нас караешь! — Татьяна Алексеевна уронила на пол платок. Заплакала…

3

Николай Александрович полулежал, опершись головой о железную дужку госпитальной койки. Стонал во сне майор — сосед с ранением в шею. Мысли роились мрачные, прежние: «Одиночество. Город чужой. Нога болит нестерпимо. Смогу ли я вообще когда-нибудь встать? Смогу ли ходить? Отлетался… Отлетался, сокол…»

Дождь за окном кончился, и в разрывах низких осенних туч показалось солнце. Оно озарило унылую больничную палату, бликами заиграло на белой стене, осветило лицо Николая.

Страшно представить, что с ним сделалось за годы войны: каштановые кудреватые волосы его поредели, щеки осунулись, на переносице легла глубокая, косая складка, подбородок укрыла бородка с серебринками проседи. А главное — глаза. Те глаза, которые всегда искрились веселым задором, угасли, глубоко запали под надбровные дуги и блестели холодом, леденящим, мертвенным холодом.

А солнце светило, светило, как в те далекие и счастливые дни, когда еще не было ни левых, ни правых, ни эсеров, ни большевиков, ни войны, ни революции. Оно также играло на гребнях морских волн, отражаясь бликами золотыми в широких одесских окнах…

Вошла сестра милосердия, осторожно потрогала лоб спящего майора. Повернулась к Николаю и заговорила вкрадчиво: «День добрый. Как мы нынче себя чувствуем?»

Из-под ее накрахмаленной сестринской косынки выбились вороньего крыла кудрявые локоны, в зеленых огромных очах был виден молодой задор, подчеркивая прелесть золотисто-карего южного загара на ее щеках. И губы, губы сочные, алые, жаркие, полные влекущей влаги. Вся ее невысокая фигурка с тонкой талией, крутыми бедрами и немного полными, но стройными ногами была столь уместна с этими губами, локонами, белой косынкой и таким же белоснежным халатом.

— Да вы, мой милый, так грустны, что хоть в гроб клади. Разве можно так? — ласково склонившись к Николаю, сказала она.

— Да нет, очень нога болит, и одиноко мне, — ответил Николай.

— Хотите, я после дежурства к вам зайду? Поговорим о чем-нибудь, или я почитаю вам, а сейчас давайте ногу перевяжем.

— Да; спасибо вам за заботу вашу, сестрица. Простите, я не знаю, как вас называть.

— Меня зовут Сара, Сара Слеозберг, а вас-то как?

— Николай, — просто ответил он.

Сара осмотрела его бинт, размотала, потрогала мягкими, теплыми пальчиками опухоль на правой ноге, положила мазь.

— Не очень больно?

— Терпимо, — Коля ощутил нежность ее прикосновения, и тепло женских рук проникло в мышцу ноги и разлилось по всему телу.

Она не спешила бинтовать, а погладила затекшую ногу выше стопы, задержала ладони у колена.

Волнами, волнами разливалась благодать по телу Николая, и боль в стопе, тупая, ноющая боль, на время утихла. Она взяла свежий бинт и ловко, в то же время ласково, виток за витком, укутала ногу.

— Врач наказал выдать вам завтра костыли, будем учиться ходить, — сказала она, привстала с края постели, склонилась к его лицу и поцеловала его в лоб. — Не унывайте, мой милый, жизнь продолжается, еще все у вас будет. Я к вам еще загляну вечерком. До свидания.

— Спаси вас бог, Сара, — ответил Николай и подумал: «Как странно и сладко звучит ее имя, и мила она, очень мила».

Сара вышла, и сразу в палате потемнело толи от ее ухода, толи из-за того, что солнце вновь скрылось в тучах…

Утром следующего дня Николаю принесли костыли. Сара помогла ему встать. Пошли. Три шага до двери палаты. Передышка. Три шага до кровати. Коля весь взмок. По вискам катились струйки пота.

— Отдохните, голубчик, немного позже еще походите, — ободрила его Сара.

Николай Александрович молчал. Он весь был в ходьбе. Трудно, очень трудно встать на ноги…

Через неделю он уже самостоятельно доходил до конца коридора и обратно в палату.

Часто по вечерам к нему приходила Сара. Иногда они читали попеременно, т. к. Николай быстро уставал. Иногда они просто сидели, и она рассказывала о своей жизни.

— Мой отец до войны играл в оркестре оперного театра на скрипке, а сейчас театр закрыт, и мы очень бедствуем. Мама моя умерла, когда я была совсем ребенком. Отец занимается тем, что продает на рынке наши вещи — вернее, меняет на продукты, что удастся выменять. Все деньги в доме — мое сестринское жалование. А дороговизна невероятная!

— Да, трудное время, я понимаю. Что с нами станется — один бог ведает, — отвечал Коля.

— А я слышала, вы пианист? — глаза Сары горят приветливо.

— Да, я в Петербурге консерваторию окончил.

— А в летчики как, в прапорщики?

— Пути господни неисповедимы, а дороги военные еще невероятнее. Я был три года санитаром, а только потом летчиком стал. А тут вот катастрофа.

— Давайте завтра в садике погуляем, если погода позволит, — предложила Сара.

Все неслось скоротечно. Прогулки в саду у госпиталя сменились прогулками по городу: вначале днем, а затем и вечером. Потом поцелуи у госпитальных ворот, признания, любовь. Так пролетел ноябрь — последний осенний месяц, вернувший в душу Николая надежду, весну, жизнь.

28 ноября Николай Александрович выписался из госпиталя и поселился в небольшой комнатке маленького домика вблизи пляжа Аркадия, которую хозяева сдавали приезжим отдыхающим на море. Вернуться в дивизион было невозможно, он перестал существовать.

Из дневника Н.А.Бруни

Декабрь, 2,1917 г.

Аркадия. В городе вчера был бой между большевиками и гайдамаками; сегодня перемирие.

Март, 13, 1918 г.

Аркадия. Город заняли австрийцы.

Без даты.

(С. Слеозберг)

Когда-нибудь ты пробовала представить себе катастрофу, которую я пережил в день моей последней исповеди?..

Нет! Ты не можешь себе представить этого, ты не знаешь, что было для меня еврейская религия; что было для меня еврейство! Как разум единого Бога, как гений, нашедший источник энергии мира, как молитва ослепленного Моисея на вершине Синайской горы, была любовь моя к тебе — еврейке.

Март, 15, 1918 г. (Аркадия)

…Я шел по песчаной дорожке сада, опустив голову, погруженный в созерцание своего (тогда такого пламенного молодого чувства и нечто божественное, еще более влекущее, голос сильный, перед которым я был пылинкой, мне сказал, что скоро меня здесь не будет, и что жизнь моя больше не принадлежит мне!

И не был ли этот властный, затопивший мою волю поток — не был ли единственно руководителем моим за все эти годы войны, которые отняли у меня мою юность! И не тот ли поток увлек мою юность! И не тот ли поток увлек с собою и Колю (Колю Бальмонта) и даже неверующего, сомневающегося Воровского, да и многих еще! И никакие силы, ничто не смогло бы удержать нас… от чего?.. от встречи со смертью!!

Кто скажет мне, что это случайность?! Кто посмеет отрицать здесь Божью волю!

А Сара?.. Я вспоминаю ее письма, начиная с короткой открытки, которую я получил, приехав в Аркадию, — как была она далека от того, что я переживал! И как медленно она поспевала за этим потоком, увлекшим меня!

Впрочем, я это не умею сказать, и она будет спорить! Ах! Она будет отрицать! Как и теперь она не понимает, как странно было чувство, звавшее меня в Москву, в Россию, и как неуместно было ее личное, все счеты в наших отношениях перед этим огромным, единым! Душно мне! Тесно! О! Если бы мы знали одного Бога, разве могли бы так не понимать друг друга!

Супружеское счастье — это перевес на весах великой веры, когда личные счеты на втором плане…

А эгоизм? Что это значит?? Разве я сам себя не забываю перед лицом Бога, когда я жертвую своей жизнью?! Так это же тут говорят про жизнь — конечно — я могу забыть и ее, т.к. предполагаю — единым ее устремление с моим, если она может быть моей женой!..

Апрель, 19, 1918 г. (Аркадия)

Конец будет хорошим и для нее, и для меня, ибо наши чувства не реальны — плод глубокой любовной жадности с ее стороны, так же, как и с моей.

Апрель, 12,1918 г.

Прощай Одесса!

Он стоял у Потемкинской лестницы, тяжело опершись на костыль. Вот и кончились долгие месяцы… Удивительно: на море штиль. Он, упруго поставив здоровую, ногу правую внес на ступень — жизнь открыла страницу нам новую, впереди только завтрашний день. И зубами скрипя от страдания, от еще не залеченных ран, вверх по лестнице мироздания он шагал в мирской океан. А Россия растерзанно-дикая, словно мать, призывала его! Впереди еще битва великая, и побьет на ней свой — своего…

4

Путешествие в Москву сложилось довольно удачно, вот только в Саратове пришлось застрять на две недели. Шли бои, и поезда не ходили. Из освобожденного Красной Армией Саратова до Москвы Николаю Александровичу удалось добраться за одни сутки. Невероятно для того времени!

9 мая 1918 года Николай Александрович прибыл в Москву. Единственное место, где он мог остановиться, был дом Полиевктовых. Радость, которая охватила его хозяев, была безмерна…

«Приехал, жив, господи», — то и дело повторяла Татьяна Алексеевна. «Коленька, милый, как я рада, что ты вернулся!», — ликовала Аня. Примчался Левушка, обнимал, целовал, похлопывал по плечам брата, бегал по комнатам и не находил места от радости. Николай Александрович улыбался, но на вопросы отвечал односложно, больше молчал. Левушка рассказал ему о том, как они с Аней не смогли уехать к нему в ноябре 1917 (7). Николай слушал, слушал и молчал, и только Аня своей кроткой, преданной улыбкой сумела расположить его к беседе. Но и эта беседа была больше похожа на рассказ Ани, а не на диалог, но все же в измученной душе Николая что-то произошло, стало теплее, он почувствовал ее, Анны, горячую и нежную любовь. Его заледеневшее сердце понемногу начало оттаивать.

Непостижимо! Сколько может вынести душа человеческая и все же остаться живой? Да и выносимо ли все это: нечеловеческая физическая нагрузка, душевные страдания при виде несчетного количества крови и смертей, осознание надвигающейся гибели России, ежеминутный риск и возможность погибнуть самому, катастрофа, приведшая к увечьям и утрате здоровья, разрушенная любовь к одной женщине и ко второй тоже. Как не потерять тут всякую веру. Веру? Ему и оставалась только вера в Господа Бога, да надежда вернуться в небо.

Эта вера и эта надежда спасла его душу от гибели. Именно надежда и повела его, не считаясь с его убеждениями, в Красную Армию. Лишь бы была возможность летать.

Из дневника Н.А.Бруни

…Крылья-то у меня не отнять, а за ними и смерть со мною, и тот мир, который я, кажется, не научился бояться.

12 июня 1918 года в качестве военного летчика Царицынского авиаотряда Николай Александрович совершил свой первый полет над Москвой.

Российский государственный военно-исторический архив. Ф.25883. Оп.5. Дело 986 «Приказы по Рабоче-Крестьянскому Красному Воздушному Флоту Московского Военного Округа.

Лист 69

Приказ №54 от 11 сентября 1918 года. г. Москва.

§10. Военный лётчик Царицынского авиаотряда Бруни переведен в 1-й фотографический авиаотряд с 2 сентября.⁶

Нынче я впервые после падения взлетел и поднялся над Москвою. И было чувство гнетущего одиночества, и полет был такой неуверенный. И, кажется, впервые в жизни я испытал чувство страха!..

Я стар и хил, и крылья стонут,

Когда взлетаю высоко…

Николай Александрович взволнован и растерян: с одной стороны, им овладело нежное чувство к Ане, с другой — страх от мысли, что он искалечит жизнь девушке, находясь рядом с ней, своей измученной, истерзанной, полумертвою душой.

Неужели вся жизнь моя была ошибкой и вот нем я, как родившийся вновь, и нет у меня прошлого?

Ребенок мой, мой Ангел, не знаешь ты, как страшно мне приблизиться к тебе с моею старою душою, как замирает мое измученное сердце!

И вот вся жизнь моя в одном имени: Анна.

Любовь чистейшей девушки рассеяла его душевные муки. Он стряхнул запавшие в сердце переживания.

Встреча

В этот миг, исполненный тоскою,

На острие зажглись века.

И куполами над землею

Соединились облака.

И ветр божественным порывом

Из синей глубины времен

Шагами женщины по нивам

К лесам был страстно устремлен.

И в неком девственном волненьи,

Средь вздрагивающих огней,

Деревья ветр встречали с пеньем

Всем трепетом своих ветвей.

Воздушное развеев платье,

И тайной дрем окружена,

Невеста бросилась в объятья —

Нововенчанная жена…

Н.А.Бруни

22 декабря 1918 года Николай Александрович и Анна Александровна Полиевктова венчались. Была свадьба, довольно широкая по тому тяжелому времени. Было много друзей Николая Александровича. Константин Дмитриевич Бальмонт⁷ читал написанные к свадьбе стихи.

«…невозможность лечения еще не заживших ран, которые причиняли мучительные страдания, потрясающее впечатление империалистической войны и ужасной пережитой аварии окончательно подорвали нервные силы, чему особенно способствовали переживания, связанные с работой в передовом отряде Красного Креста, где приходилось оказывать помощь сотням окровавленных, изувеченных и умирающих людей.

Все это не дало возможность вынести строевую летную работу до конца гражданской войны». (8)

Николай Александрович не прошел летную комиссию и был списан из Красной Армии.

Он помнил свой обет пред Богом и Отцом. Минуя уйму бед, нельзя вдруг стать лжецом! Раз выжил — не погиб, так, значит, вновь в дорогу, пройдя сквозь столько битв, служить он должен Богу, и верою своей он в хаосе страданья для множества людей откроет покаянье, и дивный, светлый сад откроет перед братом, введет во Горний Град его порывом святым. О! Дай же, дай Господь ему в пути не сбиться, идя сквозь тьму, сквозь ночь ни в чем не ошибиться!..

4 июля 1919 года Николай Александрович Бруни в Харькове был рукоположен в сан диакона рукою харьковского Владыки Сергия — родного брата Екатерины Алексеевны Бальмонт — жены поэта К. Д. Бальмонта.

После проповеди я зашел в келью иподьякона, и он мне дал черную рясу и кожаный пояс. Была черная, теплая и ветреная ночь и, когда я в черном одеянии вышел и вздохнул тревожный воздух, мне почудилось, что я просиял, а вокруг меня неведомые духи. И так я простился с юностью и светской жизнью. 1 (14) мая я стал священником и был направлен в селение — Будды, где церковь осталась без священника, т. к. он ее попросту бросил на попечение жены Антонины Андреевны. (5)

14 июля в семье Николая Александровича родился первенец. Мальчика назвали Михаилом.

Отец Николай делал первые шаги в своей духовной жизни. Пытался навести хотя бы какой-то порядок в своей разрываемой смятением душе.

О, бедная душа моя, изрытая мыслями! Жива ли ты? Бывают такие кусочки дерева, так источенные жучками, что все внутри становится похоже на лабиринты или губку, тысячи ходов наполнены деревянной трухой. Довольно тронуть — и все рассыпалось. (5)

Наконец появилось время для чтения, и Николай Александрович читает, читает, глубоко анализируя и критикуя прочитанное. Все больше книги духовные. Пытается сформулировать концепцию единой мировой религии, объединяющей все народы. Заманчиво, но утопично! Прочитал Толстого «В чем моя вера». Последовала критика:

Будды, Харьковской губ., сентябрь, 17 (30).

Грешно чувствовать злобу (ненависть даже) к человеку — покойнику! Прости Господи! Но как быть равнодушным?.. Читаю Толстого: в чем моя вера — такое пошлое безверие! Неужели этому человеку так и не удалось понять хоть немного, хоть сбоку, что Евангелие есть тайна, благоухание, что в нем нет того буквального, что нашел в нем маститый писатель.

Божественная осторожность, с которой Господь едва касался величайших, сокровеннейших истин, иносказания, притчи, таинства — неужели все это осталось за границей ума нашего популярнейшего психолога? (5)

Не мог не видеть и не страдать от увиденного отец Николай. По всей необъятной стране нашей катилась пожарищем гражданская война.

Ноябрь, 2 (15), 1919 г. Будды.

Среди хаоса революции: ржавые вагоны, ребенок у пустой груди изнемогающей матери и разоренные города, опять ожидание антихриста…

Декабрь, 14 (27), Харьков, Основа.

Покойники в бараке складываются в безобразную кучу. Торчат ребра, ноги, волосы и все это едва прикрыто серыми шинелями-лохмотьями!

Я возглашаю: «Благословен Бог наш» и думаю: как замирает сердце от морозного дыхания дьявола!

И не находится человека, который положил бы покойников в ряд в одну сторону головами, который сложил бы им руки на груди. Я впервые видел, как взлетают трупы и с грохотом падают! (на мерзлые сани). (5)

Голод и разруха ожесточили человеческие сердца, и семья священника оказалась в очень бедственном положении, а чистый разум и сердце отца Николая никак не могли вместить в себя новых нарождающихся человеческих отношений, отношений безбожия и эгоизма взамен добродетели и человеколюбия.

30 января 1920 г.

Матушка Антонина Андреевна недовольна! Я предложил ей вместо трети четверть своего жалования (дохода), ибо в противном случае мне придется голодать и должать.

Если бы она имела хоть смутное представление о Евангелии, она ведь жена священника, она, верно, поспешила бы поделиться со мною запасами дров (которых, она боится, не хватит на следующий год), не пожалела бы дать нам хоть кастрюльку для того, чтобы мы не платили сумасшедших денег, покупая кастрюли и, словом, поняла бы, что жить нужно по-христиански, для того, чтобы ждать от меня поддержки. Но нет, она возмущена!

«Я буду искать другого, если вы не хотите жить на этих условиях!» Итак, приход — это родовое имение поповской семьи, а я здесь временный арендатор или вольнонаемный управляющий!

И лучше всего то, что матушка Антонина Андреевна желает получать от меня деньги лишь за то, что муж ее бросил свою паству, даже не попрощавшись с прихожанами! Вот почему я не имею права покупать хоть раз в неделю горшок молока для своей кормящей жены, тогда как Антонина Андреевна без молока, пожалуй, и чая пить не станет!

Вспоминается фраза Лескова: «Этим можно не возмущаться, только с нашей русской привычкою ничем не возмущаться» (5).

Невозможность оставаться настоятелем церкви в Будды из-за реальной опасности замерзнуть самому и простудить ребенка, страшная нужда и возможность гибели от голода, толкнули отца Николая на шаг отчаянный: в феврале 1921 года он, не имея никаких средств, где пешком, где случайным транспортом, вместе с женой и ребенком отправился в Москву.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

5

Петя Полиевктов — старший сын Татьяны Алексеевны Полиевктовой. Погиб в 1915 г.?

6

Этот материал, как и другие, опубликованные ранее в этой книге материалы РГВИА мне предоставил Марат Хайрулин, военный историк. Вот его объяснение: Когда Бруни появился в Москве, то его записали в формирующийся Царицынский авиаотряд (почти все «безработные» авиаторы, которые прибыли в Москву с фронта попадали во вновь формируемые авиачасти молодой Красной Армии). 1-й фотографический отряд был обыкновенным, а никаким не первый отрядом Красной авиации.

7

К.Д.Бальмонт — поэт-символист. Переводчик