Слоны могут играть в футбол

Михаил Сегал

Может ли обычная командировка в провинциальный город перевернуть жизнь человека из мегаполиса? Именно так произошло с героем повести Михаила Сегала Дмитрием, который уже давно живет в Москве, работает на руководящей должности в международной компании и тщательно оберегает личные границы. Но за внешне благополучной и предсказуемой жизнью сквозит холодок кафкианского абсурда, от которого Дмитрий пытается защититься повседневными ритуалами и образом солидного человека. Неожиданное знакомство с молодой девушкой, дочерью бывшего однокурсника вовлекает его в опасное пространство чувств, к которым он не был готов. Михаил Сегал – прозаик, сценарист, режиссер; автор книг «Молодость» (2010), «Рассказы» (2013), «Почерк» (2018) и фильмов «Franz+Polina» (2006), «Кино про Алексеева» (2014), «Слоны могут играть в футбол» (2018), «Глубже!» (2020).

Глава шестая, в которой начинается гроза

— Пообедали? — спросил Как Добрались. — Все хорошо?

— Хорошо.

— Пардон за форс-мажор. Мы купили переходник!

Он сиял и ждал одобрения.

— Переходник! — добавил для верности Как Вам У Нас.

В хорошем настроении вернулся с производства месье Дона. Графики и презентации оказались на экране; Дмитрий вдохновенно, чтобы его уж совсем не приняли за зануду, рассказал о перспективах сотрудничества. «Коллеги», возненавидевшие его после утреннего расстрела, сейчас даже прониклись уважением, покивали. Потом все закончилось, они ушли. Месье предложил немного подождать и пойти с ним в бар «взять стакан»: «Здьесь хорошее местное вино».

Дмитрий сидел на том же месте, где сидел утром в 10:00. Если не считать женщины из другого отдела, все было точно таким же: два угла, стулья, те же стаканчики с карандашами. Невозможно было представить, что какой-то час назад он находился с Машей на грани жизни и смерти, между черным небом и черным морем, под ногами у них были километры воды, а еще до этого они смотрели сверху на крыши.

Он сидел в наскоро почищенном в туалете костюме, ничего не изменилось, только солнце било теперь в другое окно. Силуэт Дмитрия лег на стену, он покрутил головой, пытаясь увидеть свой профиль, но из этого ничего не вышло. Не прошло и суток, как появилась Маша, а казалось, что он не мог не знать ее раньше, знал всю жизнь. И даже не всю ее семнадцатилетнюю жизнь, а всю свою, уже достаточно долгую. Как будто она всегда была рядом, по частицам разбросанная между другими девушками: где-то смехом, где-то жестом, где-то — просто ожиданием себя. Но еще вернее было сказать, что не столько между девушками, сколько вообще — по окружающему материальному миру. Мы же живем в материальном мире, и даже самые тонкие наши чувства подчиняются законам физики.

Маша жила до этого в небе, в пыли переулков, в запахе крови, когда тебя бьют в нос или когда ты захлебываешься посередине Камы. В тающем снеге, в проступающей из-под него черной земле, в буквах, числах, бумаге. В азарте, в скуке, в отчаянии, в пекущих июльским полднем джинсах, в музыке с кассет в общежитии в девяностом году, в меняющей цвет листве, в улыбке матери, в улыбке отца, в каждой туче каждой грозы.

Но Маша была разложена на атомы не только того мира, в котором жил он, но и того, где его не никогда было. В шуме марсельского порта, в запахе машинного масла автомастерской на дороге из Сантьяго в Эль Монте, в лапше китайского крестьянина У Фу, которую он приготовил после напряженного рабочего дня 22 сентября 1808 года; в первом, почти случившемся поцелуе Магды Ковальчик и Анджея Маевского 30 августа 1947 года в окрестностях Вроцлава — как раз там, где стояли еще неубранные стога около поворота на Собачье Поле; в глубине океана, когда не было еще людей а только плавали киты, а до них — огромные рыбы. Маша была каждой секундой времени, начиная с того момента, когда стало возможно считать время. Только она не знала об этом, ей просто было шестнадцать, а со вчерашнего дня — семнадцать лет. Она улыбалась, а иногда не улыбалась, меняя круг лица на овал, фарфор на лист бумаги. Ходила вприпрыжку, вглядывалась в глаза, капризничала. А еще она была дочерью Семена. Вот, примерно, такая сложилась ситуация.

У месье Дона оказался дорогой спортивный автомобиль, смысла в котором при качестве местных дорог не было, разве что — ради статуса. За рулем Дона смотрелся моложаво, глаза блестели. Ускоряясь там, где возможно, он демонстрировал возможности автомобиля, строил глазки девушкам. Потом оказались в центре, на самой ресторанной улице. Здесь таких машин было много, и конкурентное преимущество француза пропадало. Они сели среди людей примерно их возраста, стали пить вино. Тут Дона снова брал верх. Местные не могли перещеголять его: он по-другому сидел, по-другому держал бокал.

— Даже жалко, что завтра ульетаете… Можете оставаться?

— Нет, мне завтра обязательно нужно быть в Москве.

Конечно, он врал. Важно было как можно скорее убежать из этого города.

— Как вам местные девушки? — спросил Дона. Разговор становился неформальным.

— Вы знаете, я здесь один день и по работе.

— Именно поэтому! Мне кажьется, дух приключений вам не противорьечит!

— А вам?.. Вы говорили, что Вы из Нанта? — спросил Дмитрий.

— Да.

— Тогда про приключения все понятно. Вы просто ужалены Жюль Верном.

Дона засмеялся.

— А я-то думал: почьему мне не сидится на месте!

Мысли о родине отвлекли его от проходящих девушек, он больше не крутил головой. Стал вспоминать улицы, трамваи, вокзал, реку с зелеными берегами и красными лодками. Потом заговорил об океане, о широких пустынных берегах. О детских мечтах и играх.

— Когда мне было семь лет, я хотель походить на гарпунщика Лэнда из «20 000 лье». И знаете, до чего дошло? Нашел на свалке какой-то железный крюк, похожий на гарпун, довольно большой, и носил его в школьном рюкзаке… Год, не меньше.

— И никто не нашел?

— Ньет, а то мне бы доставалось!

— Интересная игра…

Дона захотел ответить, но он уже устал сегодня говорить по-русски, ему не хватало слов. Улыбнулся и перешел на родной язык:

— Vous savez, ce n’était pas vraiment un jeu… Je savais que j’étais Land, c’est tout. C’était ma réalité… Quand tu joues, tu joues. Moi, j’étais simplement lui… Il n’y avait aucune dose de jeu ou de mensonge là-dedans. C’était la vérité⁶.

Они выпили за капитана Немо.

Вечер тянулся долго. Стоило сразу лечь, но он так не умел. Даже был пунктик: пока светло, нужно гулять, нельзя сидеть в комнате. Сегодня попробовал нарушить это правило, но ничего не получилось: посидел у окна, посмотрел, как ходят люди, и вышел снова. Можно было еще раз прокатиться на канатке, но он вспомнил вчерашнюю прогулку: как запрыгнул в кабинку, как она под его весом нырнула вниз, поплыла в сумерки. Он так хорошо все помнил, что не было смысла совершать само действие. Зачем делать то, что можешь представить?

Вышел из отеля и замер у перекрестка. Обычно он быстро принимал решение: куда идти, направо или налево. Но теперь замер и не мог решить. Справа под колесами поздних маршруток шумела мостовая, слева, гораздо тише, погружалась в вечер асфальтированная улица. В сторону отеля в идеально отглаженном, будто цирковом, форменном костюме прошел парень, который нажимал постояльцам кнопку лифта и поднимал чемоданы в номер. В руках у него был совсем не подходящий к костюму полиэтиленовый пакет с продуктами.

Дмитрий пошел к морю. Внизу, в конце улицы виднелся огромный портовый кран. Захотелось вдохнуть атмосферу порта, отвлечься, он брел, предвкушая запах вечерних волн. Но вдруг оказалось, что это не кран вдалеке и огромный, а кран — гораздо ближе и маленький. Оказалось, что это не порт, а стройка.

Он дошел до кафе, где сидели днем, посмотрел на балкон, но их с Машей там уже не было. Поднялся, заказал кофе и посмотрел вниз. Теперь его уже не было внизу, на брусчатке. В целом, получилось увлекательно, удалось убить десять минут. Кофе остался нетронутым, и он ушел на холм, к крыше.

В подъезде поднялся по железной лестнице, уперся головой в люк и надавил, что было сил. Череп чуть не хрустнул, в глазах потемнело, снова наступила та секунда, когда путь наверх может открыться, а может не открыться. Надавил еще сильнее, вот уже две секунды прошло, три, и ничего не произошло, крышка была закрыта намертво. Странно. Почему в заброшенном подъезде, куда никогда никто не ходит, кто-то запер люк именно сегодня, может, три минуты назад? И почему он тогда был открыт днем? Как будто специально ненадолго приоткрыли этот путь для него и Маши.

Он подышал, кровь отступила от глаз. Неуклюже спустился и встал тут же, на лестничной площадке у окна. Чтобы заглянуть в него, пришлось встать на цыпочки. Крыш видно не было, — только небо, и оно уже потемнело. Значит, смело можно было идти спать. По дороге в отель деревья зашумели, приближалась гроза. Под нее он заснул.

Утром в аэропорту кофе горчил, впервые за долгое время захотелось добавить сахара. Вдруг кто-то похлопал его по спине. Он обернулся. Семен смотрел спокойно и серьезно. Таким Дмитрий его никогда не видел, потому что в молодости он никогда не был спокойным и серьезным, а теперь, в единственный вечер, когда виделись, был пьяным и добродушным. Объявили посадку, нужно было идти.

— Ты тоже летишь? — спросил Дмитрий.

— Нет, куда мне лететь? Я тут живу, у меня семья, дочь.

— А… А почему ты здесь?

— Я думаю, ты понимаешь, почему.

Нужно было уже совсем идти. Закрывали выход.

— Нет, не понимаю.

— Тогда я объясню.

Он сжал запястье Дмитрия.

Раздался слабый, потом сильный стук, напоминавший стук в дверь. Дмитрий тоже схватил запястье Семена, и они так стояли, блокировав движения друг друга. Ударил гром, и шум дождя наполнил комнату.

Дмитрий проснулся. Может, сон длился мгновение, а может, была глубокая ночь, но завтра, увы, не наступило.

За окном уже не ездили машины. Гроза никуда не ушла, стала только сильнее, и это было даже хорошо, как будто она встала стеной между ним и остальным миром. Просто нужно было побыстрее уснуть, до спасительного отъезда оставалось не так много времени. И еще хорошо, что закончился страшный сон с Семеном. Ничего плохого пока не произошло.

Примечания

6

Знаете, даже не игра… Я просто знал, что я Лэнд. Это была моя реальность… Когда играешь, то знаешь, что играешь. А я просто был им… То есть, в этом не было ни игры, ни лжи. Это было правдой (фр.).