Голубые ступени / Stepping into the blue

Михаил Садовский

Книга известного писателя Михаила Садовского состоит из 11 рассказов, повествующих о разных сторонах жизни нашей страны, Европы, Америки в середине двадцатого века. Перевод сделан профессором Университета в Оттаве (Канада) носителем языка Джоном Вудсворсом. Это гарантирует высокое качество перевода. Издание особенно заинтересует студентов, школьников, разных читателей, как пособие для изучающих иностранный язык русский или английский.

Девяносто

Девяносто — это девяносто. Цифра сама по себе всегда пуста, но если твоей бабушке девяносто и она называет тебя «мальчик», а тебе сорок, то есть о чём подумать — сколько уместилось в эту цифру.

— Так, может быть, ты не пойдёшь сегодня в синагогу? Смотри, какая погода.

— Ничего. Погода здесь ни при чём. В моём возрасте нельзя останавливаться. Я ни разу не пропустила, так что сегодня за праздник? С тех пор, как в синагогу стало опасно ходить, я ни разу не пропустила. Когда мужчины стали бояться ходить, так пошла я.

— А ты не боялась?

— Что они мне сделают? Должен же кто-то ходить в синагогу. А то они могли сказать, что раз никто не ходит, так она не нужна, ты что, не понимаешь?!

— Бабушка, как у тебя развито общественное сознание, ого! И что ты просила у Него, чтобы не закрыли синагогу?

— Я никогда ничего не просила. У Него не надо просить ничего.

— Но все просят! И русские в церкви, и татары в мечети, и евреи…

— Нет. Ничего просить не надо. Я рассказываю Ему, что да как, чтобы Он знал правду. А Он уж сам знает, что делать…

— И как ты карабкаешься туда наверх по лестнице…

— Ничего. Понемножку. Но ближе к нему, так Он лучше слышит… я же не кричу… я Ему могу и здесь рассказать… Он всё равно услышит… но, знаешь, я думаю, Ему приятно, что я столько лет хожу в синагогу…

— И всё одно и то же, одно и то же…

— Мальчик, солнце тоже встаёт и садится, а люди родятся и умирают, а деньги приходят и уходят… станешь старше — поймёшь…

— О чём ты, бабушка? Мне сорок!

— Это не тебе сорок — это мне девяносто. Я никогда не просила Его. Бывало так, аж… а фарбренен зол алц верн… дос их хоб гемейнт… ду форштейст, ду форштейст алц… унд их хоб герехнт — дос из а с??…оф…⁶ Но Он решил, что нет…

— Бобе, майне таере бобе! Их бет дир, леб нох а гундерт ёр!⁷

— Ты хитрый! Ешефича!.. Ты всё хочешь быть молодым… нет, нет… и хватит об этом… я всё равно не поеду на твоей машине… а если ты мне разменяешь рубль по десять копеек, то я смогу всем дать у входа…

Она собралась потихоньку, в отдельный затрёпанный кошелёчек с кнопочкой посредине сложила разменянный рубль, в карман длинной чёрной юбки засунула другой кошелёк, потолще и побольше размером, натянула старое, но вполне приличное и не засаленное, как обычно у старух, пальто, далеко не закрывавшее юбку, проверила ключи… после этого взяла самодельную можжевеловую очень удобную палку с длинной загнутой ручкой, на которую можно было опереться даже локтем, и вышла из двери.

Девяносто ей исполнилось два месяца назад. Пышно это событие не справляли. Но все соседи откуда-то узнали, и оно почему-то стало событием и для них. Приходили. Звонили в дверь и поздравляли, хотя могли это сделать и во дворе… но приходили… она не то чтобы дружила с ними, с соседями, но когда знала, что кому-то из них плохо, шла и просто помогала, а не спрашивала, надо ли помочь… ещё когда молодая была… она же тут уже не один десяток лет живёт на этом самом месте. У них забирали мужей, она не боялась позвонить в дверь… а забирали обоих родителей, так не боялась пойти покормить оставшихся детей… а когда у неё случилась беда и никто не позвонил в дверь, а на улице, чтобы не обидеть, переходили на другую сторону и не здоровались, она не обижалась… люди есть люди… одни так живут, другие — так… «Сколько мне тогда было? Шестьдесят? Ну, чего можно бояться в шестьдесят? Я же не знала, что проживу до девяноста!» Она не любила вспоминать всё подряд — «валить в кучу», а если вспоминала что-то, то так подробно, будто это происходило сейчас, и она просто пересказывает слепому, чтобы он знал…

Каждый раз она рассказывала Ему историю, и не обязательно о себе, но сегодня день был особенный, и после рассказа она позволила себе спросить: «Готеню, ду бист хот нит фаргесен — их хоб до алейн геблибн? Готеню, их бет дир… нит фаргес он мир… их нор дермон дир…»⁸ На ступеньках по выходе она раздала приготовленный рубль из кошелёчка: «Зайт гезунт! Зайт гезунт! Зайт гезунт!» — и поковыляла в горку к остановке. Путь ей предстоял неблизкий, но она хорошо знала его и ещё знала, что обязательно доедет до места… троллейбус, метро с пересадкой, автобус — всего часа два в один конец…

У ворот кладбища старуха остановилась перевести дух и оглядеться — ей тут было кого навестить. Она постояла минут пять и отправилась прямо по центральной аллее — теперь совсем рядом, а когда добралась наконец до места, развязала ленточку, вынула её из проушин калитки, вошла внутрь низенькой ограды, уложила две еловые лапы вдоль и выпуклостью вверх, ладонью протёрла фотографию, приблизила к ней лицо, снова вытерла ладонью, потом поцеловала и опустилась на чёрную влажную скамеечку. «Гайнт их хоб до мит дир, Зяме. Ду бист хот нит фаргесен вос фар а тог гант? Нейн, их глейб дир, нейн!..»⁹

Прохожие, конечно, могли подумать, что тут сидит сумасшедшая старуха и разговаривает сама с собой, что она читает молитву, на самом же деле она просто разговаривала с мужем. «Тогда тоже было пасмурно, и ты, как всегда, торопился, а мне надо было ехать в село — у нас никогда не было времени побыть вместе… и всё же мы, слава Богу, пятьдесят шесть лет прожили вместе, если считать те восемнадцать, что ты сидел, тоже… ну, конечно, считать, если бы мы не ждали, так, может быть, бы и не дожили… с детьми, конечно, не повезло… если бы их было четыре или пять, так ты бы не отказался! Ещё бы! Я знаю! Тебе это очень нравилось… ну, слава Ему, что двоих дал… успели… то ты воевал, то строил… то сидел… а когда ты вернулся, так мне уже сколько было… не будем считать… конечно, мог бы и подождать меня… что ты так поторопился… уходить? Ты всегда торопился! Торопился, торопился! Мне одной сюда ездить тяжело уже… про детей и внуков я тебе говорить не буду — ты и так всё знаешь… а правнуки… ну, эти пишеры… «А дайньк дир, Готеню! Але гезунт!»¹⁰

Ребе сказал сегодня, что «возлюби ближнего, как самого себя»! Это относится больше всего к профессии: что сапожнику труднее всего полюбить сапожника, а портному портного, потому что это конкуренция… а что же, наверное, он прав, этот молодой ребе. Он такой умница… конечно, я не сказала ему, что еду к тебе… нельзя же нарушать субботу, но в другой день я не могу — у нас же сегодня юбилей, а не завтра, так Он простит мне, я думаю… но ты мне только скажи, что тебе сегодня приготовить… девяносто — это не так много, если ты можешь сам себе сварить картошку и сходить в магазин за молоком… ну, хорошо, молоко мне приносят… и картошку тоже… и варю я себе очень редко… эта гойка Галка хорошо готовит… но могу я сказать то, что думаю! Что ты молчишь? Ты всегда молчал… когда надо было сказать… а когда надо было промолчать, так тебя вечно за язык тянули… нет… я всё же схожу намочу тряпку — мне не нравится, как ты выглядишь…

Она сходила к крану — воду ещё не успели отключить на зиму — и протёрла ему лицо, как делала это не раз, когда он сваливался с температурой… и каждый раз, как и сейчас, одна и та же мысль приходила ей на ум: «А кто же там обтирал тебя? Ведь не может быть, чтобы ты ни разу не свалился за восемнадцать лет!». Она аккуратно свернула тряпочку, уложила на цоколь позади гранитной плиты… и, распрямившись, шепнула ему прямо в лицо: «Кен сте шен а биселе рюкн… их велт зайн балд… ё… ё…»¹¹

Свет сильно потускнел, и рабочие на мотороллере, которые не раз проезжали мимо, решили сказать Филиппычу, что эта старуха уже который час сидит и сидит в одной позе. Сначала что-то бормотала и качалась, как все евреи, а теперь и вовсе замерла, как статуя. Кто её знает, не померла ли она там, да и холодно… Филиппыч матюкнулся, толкнул толстым пузом стол и, кряхтя, выбрался из-за него. Он шёл по центральной аллее вразвалку и думал, что конец у всех один: всё равно вместе уходят редко, а тому, кто остался, куда тяжелее.

— Вона! — из-за спины указал рабочий, шедший сзади, — сидит не вороqхнется!

Филиппыч остановился возле ограды и кашлянул. Старуха даже не шевельнулась.

— Гражданка! — произнёс негромко Филиппыч, но не получил ответа. — Гражданочка! Территория закрывается для посещения… может, вам помочь? — поинтересовался он, изображая участие в голосе. Старуха медленно повернула к нему тёмное лицо и попыталась встать, опираясь на свою палку, но у неё ничего не получилось. — Помоги, — кивнул Филиппыч назад, и рабочий в телогрейке выдвинулся из-за спины.

— Да я в цементе весь. Не успел, — оправдался он.

Тогда толстый Филиппыч сам, с трудом сгибаясь, наклонился и попытался взять старуху под локоть. Она приподнялась и снова опустилась на скамейку.

— Ну вот! — огорчился он по-настоящему не столько немощи старухи, сколько неожиданно выпавшим хлопотам. — Что ж вы одна-то… да в субботу…

— Ничего! — откликнулась старуха. — Я встану. Я дойду… я одна хотела, потому что… — она замялась, стоит ли говорить, и Филиппыч прервал её:

— В вашем-то возрасте!

— В моём возрасте уже всё можно! И одной по ночам гулять, и в субботу! — неожиданно резко встрепенулась старуха и сделала первый шаг.

— Во даёт! — хохотнул рабочий. — Ну и бабуля! Сколько ж вам стукнуло?

— Девяносто, — ответила она, и все замолчали.

— Сколько? — переспросил Филиппыч.

— Не веришь? — она помолчала. — Мы сегодня ровно семьдесят лет как вместе.

— Как вместе? — удивился Филиппыч и оглянулся на цифры на камне.

— А ты не считай, не считай… эти-то годы идут один за два… так ещё больше получится.

Она почувствовала, что ноги отекли, и вправду вряд ли она сама теперь доберётся до дома, но не ощутила не только никакого страха, но и волнения. Мелькнула, правда, мысль, что дома будут сходить с ума, но поскольку такое случалось уже не однажды, она махнула рукой. Всё равно всё сделала правильно. Они так мало в жизни бывали вместе, что и Зяма наверняка с ней согласен.

— Подгони треногого, — распорядился Филиппыч, и рабочий быстро засеменил обратно по аллее. Вскоре он вернулся на тарахтящем мотороллере, в кузов которого была постелена свежая рогожа.

— Ну, бабушка, садись! — хохотнул рабочий, и они вдвоём с Филиппычем усадили старуху в кузов через низенький бортик.

— К конторе! — распорядился Филиппыч и последовал за ними.

Старуха так и дожидалась, сидя на рогоже, пока он подойдёт и снова поможет ей выбраться на землю. Потом они долго решали, что делать, и она наотрез отказалась ехать на такси, а только просила проводить её до автобуса. После долгих уговоров она согласилась, что Филиппыч довезёт её до троллейбуса — это ему по дороге, а там уж она сама.

— Внук всё записать за мной мою жизнь хочет, — рассказывала она, пока ехали, — а я ему говорю, что толку нет — все мы одинаково жили, ничего особенного, а то, что мне довелось больше других на свете остаться, так это ещё неизвестно — повезло ли.

— Да! — вздохнул Филиппыч и оглянулся. — А вам больше семидесяти не дашь. Не обманываете?

— Зачем? — удивилась старуха. — Ты представь только — я ж ещё при Александре родилась, в черте оседлости!

— А это что такое?

— Что такое? А за ёр аф мир! Что такое? Черта для евреев была.

— Какая?

— Где жить — где не жить!

— Граница, что ли?

— Видно, правда, надо соглашаться мне…

— Чего?

— Да рассказывать! Если такие молодые люди ничего не знают… ты хоть учился где?

— Бауманский закончил, — похвалился Филиппыч.

— Это что же такое?

— Инженером был!

— Инженер — заведует кладбищем!

— Гелт, — просто ответил Филиппыч.

— Ты что, разве а ид? — удивилась старуха.

— Я нормальный. Что, одни евреи умные?! — обиделся Филиппыч. — Неужели всё помните?

Старуха долго не отвечала, так что водитель уже стал беспокоиться и оглянулся назад через плечо.

— Я такое помню, что лучше забыть, — тихо сказала она. — Раньше за это сажали. Теперь всё равно не напечатают. Зачем ему трепать нервы? Пусть это уйдёт со мной. Он же не виноват, что я его бабка…

— Знаете что? Я вас довезу до дома. Куда вы в такую темень и с такими ногами…

— Нет, — возразила старуха. — Я должна сама домой вернуться. Так надо. Мне надо и Ему…

Филиппыч не понял, кому «ему», но уточнять не стал. Он высадил её на остановке, помог забраться в троллейбус и ещё долго стоял, переваривая произошедшее с ним и завидуя неизвестному внуку. У него-то не было стариков — одни лежали в земле далеко на западе, другие далеко на востоке, и никто не мог даже сказать ему, где их могилы.

Примечания

6

Чтоб оно всё сгорело… так я думала… ты понимаешь, ты всё понимаешь… и я решила тогда — это конец…

7

Бабушка, моя дорогая бабушка! Я прошу тебя, живи ещё сто лет!

8

Господи, ты не забыл про меня — я тут одна осталась? Господи, я прошу тебя… не забудь про меня… я только напоминаю тебе…

9

Сегодня я тут с тобой, Зяма! Ты не забыл, что за день сегодня? Нет, я верю, не забыл!

10

Спасибо тебе, Господи! Все здоровы!

11

Можешь уже подвинуться… я скоро буду… да… да…