Ребенок сердца твоего. Альманах одного поэта

Михаил Просперо

Второе издание книги Михаила Просперо. Стихи, лирическая проза. Член Союза журналистов, Союза социологов. Соавтор и шеф-редактор проекта «Юность Муравленко» (детско-юношеский литературный клуб). В этом тысячелетии повысил литературную активность, Вышло 12 книг в серии «Живое слово», некоторые из них представлены в этом обновлённом «Альманахе одного поэта».

Amor fati

1. Фарфоровая королева

…час пробужденья белыми ночами достаточен.

И чуткостью томим.

И в чисто человеческое пламя

Переливаем.

Светообратим.

…ты в поезде, ты точка на штрих-пунктирной линии посреди ямальской тундры, где-то между Новым Уренгоем и Надымом. Весенний паводок превратил землю в водные зеркала Надземья. Вода на несколько сантиметров выше железнодорожной насыпи, поезд идёт по воде между небом и землёй. Ты свободен, отделён от дома, от близких, и даже от случайных людей, которым могла бы помешать обеспокоенная этим белым свечением полусонная птица души, которая кружит над зеркалами Надземья, и это её глазами ты видишь себя точкой белой ночи.

Птице души мало просто выпорхнуть, ей хочется выдохнуть, избавиться от тяжести земного, от состояния зависимости от другого человека, которое уходит корнями в случайно потревоженную землю. Но рассказать, это значит определить место и время, как бы прикрепить фотографию к стене того, кого хочется забыть. Что может быть хуже этого? Может быть — неспособность переносить неопределенность? Читаю Фрейда. Старик так уверенно говорит: «Тайна человеческой души заключена в психических драмах детства. Докопайтесь до этих драм, и исцеление придет.»

Детство как детство. Счастливое, бездумное. Но почему-то запомнился эпизод с фарфоровой куклой сестры, дорогой и любимой куклы, которую она так бережно и нежно подала мне в руки, но как-то немного нехотя, не как ребенка дают, а ногами вперёд. И я как-то рассердился, импульсивно схватил куклу за ноги и ударил головой об камень. Сестра рыдала, я хохотал и не мог остановиться, меня, кажется, водой облили дождевой из бочки, которая стояла у входа в старый деревянный дом ещё дореволюционной постройки. Когда я попросил у сестры прощения за этот идиотский смех, она очень удивилась:

— Ты не можешь этого помнить, тебе полтора года всего было. Тебе мама рассказала, может быть?

Нет. Я рассказал ей в деталях, как всё произошло, мамы рядом не было, она не могла этого видеть. То есть я запомнил всё, до мельчайших подробностей. Только имя фарфоровой девицы, потерявшей голову в моих руках, я никак не мог выговорить и сейчас, почти 61 год спустя. Сестра смеётся:

— Конечно, тебе трудно. Ты и сейчас тормозишь, когда «р» выговариваешь. Её звали, конечно же не Анна, а Маргарита!

— По семейной легенде ты в пять лет уже читала Толстого, я плохо помню, так ты и Булгакова читала?

— Ты же знаешь, как скучно читать только одну книжку. Тем более у меня Толстого забирали, как не по возрасту чтение. И я прятала Анну Каренину под столом, а Маргариту Николаевну держала в резерве, под кроватью. В каждой книге вместо закладки лежала своя кукла. Я любила фарфоровую Марго больше, чем Анну, та была глиняная, тяжелая и действительно похожа на белку. На злую белку. Ещё у меня была Бальбина тряпичная. С глупым личиком, я сама нарисовала и пыталась тебе подсунуть, вместо Маргоши, но ты орал, отпихивал. Так вот откуда у тебя мания на Маргариту, чувство детской вины, если по Фрейду.

— Ну, Фрейда-то мы тогда точно не читали, слава богу, как говорится, — улыбнулся я. И мы продолжали беседовать ни о чём уже, потому что о чём-то говорить было трудно, мы сидели за столом вдвоём, все гости ушли, поминальная трапеза по маме закончилась с полчаса назад, до ночного поезда на Одессу было еще часов пять, не меньше. Мы уже поплакали. И было как-то легко, как в детстве, когда прятались от дождя…

И у меня сейчас дождь

Он живее бесшумного снега

Он говорит, говорит, говорит без умолку

И не уснешь

И не выйдешь по улицам бегать —

Раннее-раннее утро.

И пусть это длится так долго

Как ожидалось.

И чувствуют пальцы раскрытой руки

Белых движенье жемчужин

Касанье небесной реки

Ещё я тогда попытался рассказать сестре о том, как не приехал хоронить своего учителя, Мастера Лео. Потому что… Она перебила меня:

— Да, тебе лучше подальше от этого процесса. Когда с папой прощались, ты всё время хватал его за руку, у тебя забирал дед, очень сердился, а ты вроде бы как не понимал. А ведь восемь лет уже было тебе. Такая обида была. Ты мне сказал: «Почему дед сердится на меня, а не на папу? Он же ушёл. Это нехорошо. Почему на меня, за что? Как он поймёт меня, если не смотрит? Я всегда, когда надо было, тянул его за руку, и он отвечал».

— Я помню. Нас отодвинули в сторону, священнику надо было пройти. Ты тогда мне сказала: «Не трогай больше, ему и так неспокойно».

— Странная беседа получается. Мы говорим друг другу то, что другой сказал, как будто самим нельзя об этом говорить ещё раз. А что у тебя получилось с Учителем Лео?

— А, да. Я тогда уже уехал на Ямал, оставил всю нашу чертову труппу погорелого театра, пошел работать строителем, продолжал писать, начал печататься, перешёл в профессиональные журналисты. Прощай, богема. Хотя, у нас свой бомонд, свои «взбрыки» от избытка нереализованных претензий. Все гении, а пишем на один день в завтрашнем номере газеты. Но всё равно это реальнее театра. И я начал решительно вычеркивать всё, что говорил Мастер Лео, единственное, что оставил от уроков «короля эпизодов», так это умение зеркально воспроизводить именно тот фрагмент. Это естественно: даже по учебнику актёрский взгляд «изнутри» спектакля по определению не может разработать образное решение «за всех», за спектакль, будь ты хоть примадонна, но — ты внутри. А требуется творческий взгляд «извне», — режиссёра и художника-сценографа, — в газете — это редактора взгляд. Когда я был редактором, то сам не мог писать, разве что старые наброски ставила ответственный секретарь по своему усмотрению. Я опять слишком увлёкся, да? В общем она мне прислала вторую телеграмму уже через месяц после похорон Мастера Лео.

— Кто она?

— Да эта самая чертова кукла, Маргарита.

— Фарфоровая?

— Очень похоже. По крайней мере при первой встрече так её и увидал.

Она — как будто из фарфора,

Из настоящего, который звенит так легко,

Словно впитал гончара с любимой женой разговоры

О том, что нельзя волноваться, что может пропасть молоко.

Она — как будто из не времени,

Из настоящего, которое ещё не успело родиться,

Словно сама ещё не уверена и не хочется быть беременной,

И если желтая роза к разлуке, то пусть примета не пригодится.

Она — как бутон полураскрытый,

Из настоящего сада, который уже не Эдем,

Слова застывают на каплях дождя ожерельем небесной амриты.

…так вы говорите, настоящий фарфор должен светиться и в темноте?

…мы уже не одни за столиком уличного кафе «Тавричанка». Вернее — я не один. Сестры ведь уж третий год как нет, но говорить с ней теперь стало проще, даже об очень глубоко личном. Наверно, я вслух заговорил, громко, потому что Елена, она была за соседним кофейным столиком, сказала:

— Есть и у меня фарфоровая история. у моей крестной мамы была коллекция фарфоровых птиц. на разборной стене (которую выносили в случае свадеб или похорон, но при этом она не казалась шаткой или временной, нормальная прочная стена) были прибиты полочки, на которых жили эти птицы. зима, метель, на улицу не пускают. старший кузен мастерит рогатку и расстреливает птиц. потом им всем приклеивали головы суперклеем. они и сейчас такие живут — со шрамами на шеях.

— Этого мальчишку тоже привлекла хрупкость фарфора, тоже радовала одержимость возможностью разбить. Как и моего героя. Это же не обо мне, я лирический журналист, литератор, пишу, проговариваю то, что пишу. А хоть не страшно получается?

— Чуть-чуть страшно…

— Да мне тоже, в неведомое когда пытаешься — как минимум холодок.

— И всё-таки хочется дальше, да.

2. Кингчесс

…да, я сразу узнал её на пороге, когда я позвонил в дверь в квартире Учителя Лео, она открыла. Я не то чтобы удивился, у меня всё перехватило внутри. Она тоже меня узнала. Странно. Я заходил к ней всего один раз с Котей Мураками, она была троюродной сестрой, что ли, этого Муркета. Он выпросил денег, и мы ушли дальше пить. Я с ней не разговаривал, запомнил только, что на полках в прихожей стояло много стеклянных и фарфоровых безделушек, статуэток и очень мелодично звенели стеклянные, тоже с фарфоровыми шариками, занавески, они были вместо дверей в комнаты. И какой-то сандаловый, что ли, дымок от палочек. Потом в кафе Муркет спросил:

— Запал, да?

— Нет, это у меня от запаха сандала перехватило, терпеть не могу всякие эти ладаны, похоронное бюро на дому, что ли? У меня типа аллергия на это.

Конец ознакомительного фрагмента.