Темные воды Тибра

Михаил Попов, 2015

Первый век до Рождества Христова. Римская республика стремительно расширяет свои границы, аппетиты патрициев растут, а вместе с ними – амбициозность, алчность и вседозволенность. Из-за самоуправства Рима вспыхивает первая гражданская война, в которой вчерашние союзники с неимоверной жестокостью принялись истреблять друг друга. В этой войне отличился молодой претор Луций Корнелий Сулла, получивший в награду должность консула. Но всего лишь два года спустя, во время войны с Митридатом, он был объявлен изменником, а его сторонники в сенате уничтожены. Однако Сулла вернулся в Италию с огромным войском и стал полновластным хозяином Рима – диктатором…

Часть первая

Югурта

Глава первая

Публий Вариний

107 г. до Р. X.

647 г. от основания Рима

Пропретор «африканской армии» явился в дом Луция Корнелия Суллы на рассвете. В штабе главнокомандующего Гая Мария были наслышаны о той жизни, которой предается в столице вновь назначенный квестор (другими словами, главный интендант) консульского войска, поэтому пропретор явился в старинный патрицианский дворец в полном боевом облачении. Он рассчитывал произвести впечатление на молодого аристократа не только силой обличительного слова, но и своим внешним видом.

— Публий Вариний! — пролепетал едва державшийся на ногах слуга. Но вряд ли он был кем-либо услышан.

Поиграв желваками (оправдывались его худшие подозрения), суровый, по крайней мере на вид, воин решил, что его миссию можно начинать и без особого доклада.

Гранитный пол был усыпан валявшимися в беспорядке цветами, воздух был пропитан винным духом и дыханием аромагических жаровен. Доносились отзвуки характерного женского смеха. В общем, вооруженному до зубов «африканцу» стало ясно, куда он попал, — в лупанарий, то есть в обыкновенный бордель, скрытый за фасадом старинного дома.

С каждым шагом раздражение Публия Вариния усиливалось. Разбитые вазы, пятна извержений человеческого желудка, стонущие с перепою… Видимо, непросто будет разыскать хозяина в этом развале.

Вот, кажется, триклинум, пиршественная зала. На кое-как расставленных ложах — десятка полтора находящихся в абсолютно бесчувственном состоянии гуляк. Тоги разодраны, залиты вином и соусами. На низких квадратных столах — остатки вчерашней роскоши: жареные гуси, индейки, различные паштеты, фрукты и многое другое. Для человека, привыкшего в течение последних месяцев обходиться куском сухого хлеба и вяленой конины на обед…

— Луций Корнелий Сулла!!! — как гром прогремел голос пропретора.

В ответ он услышал только невнятный лепет кого-то из не совсем проснувшихся гостей.

— Луций Корнелий Сулла, я пропретор Публий Вариний!!!

Пропретор шумно, развевая свой красный плащ, шелестя шлемными перьями, повернулся кругом. Что-то лопнуло под подошвой калиги. Всего лишь перезрелая смоква.

— Луций Корнелий Сулла, я…

— Я уже слышал, что ты Публий Вариний и что ты пропретор, — сказал лежавший на покрытом шкурой леопарда ложе молодой человек. Глаза его были закрыты, а в позе выражались расслабленность и умиротворение. Шумный визитер не произвел на него никакого впечатления.

Консульский посланец ожидал несколько иной реакции на свое появление. У всего есть предел, даже у наглости. Не позднее как сегодня днем флот — тот, что должен был собрать этот сонный нахал, флот, груженный двумя тысячами апулийских всадников, — обязан был отплыть в Утику, к африканским берегам. Грудь гостя лопалась от возмущения, ярости и какого-то еще не вполне изъяснимого чувства.

— Не позднее как сегодня днем…

Лежавший открыл глаза — большие, голубые и, что было самое удивительное в этот момент, совершенно ясные.

— Ты ведь прямо с корабля, Вариний, да? Ты прямо с корабля прискакал ко мне, не навестив родных; твой конь храпит у моих ворот.

Так оно и было. Гай Марий не любил медлительности в подчиненных, квестор знал это, так что в его проницательности не было ничего сверхъестественного.

— Я жду, что ты мне скажешь. Мне, консульскому посланцу.

— Метробий, — громко позвал лежавший и тут же обратился к Варинию: — Ты удивишься, клянусь Гигией, нашей восхитительной богиней здоровья, я ждал твоего приезда и даже хорошо подготовился к встрече.

В триклинум вбежал высокий стройный юноша лет шестнадцати, из тех, про кого этруски говорили: «мальчик из бальнеума» (о тайном и скверном смысле этих слов догадывайтесь сами). Сулла мягко улыбнулся, взглянув на него.

— Горячи ли воды в моих термах, Метробий?

— О да, господин.

— Растерты ли благовония?

— О да, господин.

— Ну тогда иди и пришли сюда Семпрония с парой конюхов. Надо же как-то переправить этих жирных негодяев, изменивших мне с Бахусом, — рука Суллы лениво показала на лежавших, — из-за пиршественных столов на банные скамьи.

Публий Вариний честно старался понять, что происходит и какова его собственная роль в этом спектакле, пора ли оскорбиться и вытащить из ножен меч или имеет смысл подождать.

— Друг мой Вариний, — Сулла мягко вздохнул и потянулся, — согласись, было бы верхом неприличия не дать тебе после столь длительной дороги омыться.

— Ты издеваешься надо мной?!

— Боги тоже умеют гневаться, предупреждал Пиндар, а ты своими словами их сейчас гневишь. Где же это видано, чтобы приглашение в хорошо вытопленные термы, да еще в столь замечательной компании, могло означать желание оскорбить?

— Но флот…

— Неужели ты думаешь, что некому будет позаботиться о нем в те минуты, когда ты будешь сидеть в горячей благовонной ванне?

— Я…

— Ты Публий Вариний, это я уже запомнил, а теперь я представлю моих лучших друзей, с которыми готов делить не только здешние ночи, но и загробный мрак.

В триклинуме один за другим появились несколько дюжих молчаливых рабов — в коротких туниках, с очень серьезным, решительным выражением на лицах. С дальнего ложа они подняли обрюзгшего мужчину. Он, как кожаный мешок с простоквашей, висел на жилистых руках конюхов.

— Узнаешь, Вариний?

— Нет, не узнаю.

— Не может быть, это не кто иной, как Луций Апулей Сатурнин, да-да.

— Я…

— Ты слишком много времени провел в Африке. Несите, несите его в бассейн, но осторожнее опускайте в него, нехорошо будет, ежели он захлебнется.

Публий Вариний растерянно посмотрел вслед уплывающему телу и пожал плечами. Действительно, он слишком давно не был в столице, здесь все возможно — даже дружба между патрицием и народным трибуном.

— А вот этот хорош, правда?

Теперь перед лицом усталого воина предстал длинноносый, с выбитыми передними зубами старик, когда-то он, видимо, умел владеть собой, но ныне похмельные силы возобладали над ним полностью.

— Этого ты должен знать. Сульпиций Семпроний Котта. Вряд ли можно найти человека родовитее в Риме.

Пропретору почудился намек на низкое происхождение его господина и военачальника Гая Мария, родившегося в семье простого поденщика из Цереат, но он не сумел задержаться мыслью на этом подозрении, потому что представление высоких гостей продолжалось.

Публию Варинию представили трех именитых сенаторов, пару знаменитых богатеев — родовитых всадников. Одним словом, перед ним прошел, правда в самом неприглядном виде, весь цвет партии оптиматов.

— Ну что же, Вариний, идем, — весело сказал хозяин, — неудобно отказывать такому обществу.

Действительно, это было неудобно, и хотя всех этих полупьяных людей он должен был числить в ряду своих врагов, как римлянин, он не счел возможным отвергнуть их приглашение. Но каков все же этот Сулла! Он служит в армии Мария, главного популяра в государстве, превосходно осведомлен о его неприязни к нобилитету, ко всей этой патрицианской швали, которая только и умеет, что кичиться своим происхождением и красть государственные деньги, а сам проводит время с ними за чашей вина с хорошо прожаренным гусем.

Одним словом, душа простодушного вояки трепетала в переливах самых различных чувств. Может, все-таки отказаться? Но как тут откажешься, когда мягкие пальцы кудрявых, приятно пахнущих мальчишек развязывают ремни на доспехах и калигах. Но флот, он должен отплыть сегодня, именно сегодня! Но как одуряюще нежно поют арфы за ажурной виссоновой занавесью! Рев легионных букцин, конечно, приятнее, но иногда можно на краткий миг себе позволить…

К лицу пропретора поднесли бронзовое блюдо с дымящимися ароматическими палочками.

— Вдохни, вдохни, — ласково сказал Сулла, улыбаясь голубыми глазами.

Публий Вариний вдохнул и тут же придумал, каким образом он может избавиться от неприятных мыслей по поводу флота. Надо просто переложить вину на истинного виновника задержки. На любезного хозяина.

К уху хозяина наклонился Марк по кличке Карма, игравший роль домоправителя и секретаря:

— Опять явился этот странный человек.

— Какой человек? — не понял Сулла.

— Я докладывал. Человек с оспинами на лице, он говорит, что хочет видеть тебя по очень важному делу.

— Важному делу? У меня вообще не бывает неважных дел.

— Он говорит, что ты не пожалеешь о встрече.

Сулла поморщился, он знал своего домоправителя — этот не будет приставать по пустякам.

— Ладно, после того как мы покончим с Варинием; кажется, ему начинает здесь нравиться.

— Это палочки из Междуречья, — кивнул, отходя, Марк Карма.

— Ну как, ты почувствовал себя хоть немного дома? — Сулла положил руку на покрытое белой простыней плечо гостя. Публий Вариний оглядывался, любуясь мозаичными панно, которые украшали стены терм. Посередине слегка дымился квадратный бассейн, дно его украшала мозаика, волнение воды оживляло ее, и временами казалось, что изображенное на ней сражение происходит на самом деле.

В углу кто-то заорал — это банщик Крисп обрушил на спину Семпрония Котты тяжеленную ковровую рукавицу и стал растирать старческое тело.

Сенатор заверещал то ли от ужаса, то ли от удовольствия.

Сулла захохотал.

— Метробий!

Юноша мгновенно возник у правого плеча своего господина.

— Вина! Моему гостю и мне.

Прислужницы в полупрозрачных набедренных повязках внесли два высоких сосуда. В одном было массикское вино, в другом — ледяная ключевая вода. Смешав это в положенных пропорциях, стали наливать напиток в чаши.

— Ну что ж, — возвысил голос Сулла, — мне кажется, пришло время открыть заседание сената. — Публий Вариний удивленно покосился на Суллу: в своем ли он уме? А тот продолжал: — Любимый богами и народом Квинт Корнелий Цепион берет первое слово!

Лежавший рядом с Суллой массивный старик с удивительно подвижным, порочным лицом, отвратительно кряхтя, поднялся со своего места, открыв миру на редкость отвратительное естество. Сенатор не обратил на это никакого внимания, он поднял в вытянутой руке наполненную чашу и произнес следующую речь:

Пахарь, наскучен в полях постоянной работой,

впервые свой деревенский напев в мерные стопы сложил,

и на сухом тростнике впервые песнь заиграл он,

звонким созвучием слов славя венчанных богов.

Пахарь, о Вакх, лицо подкрасив суриком красным,

первый повел хоровод, новым искусством пленен.

Дан был за это ему козел из богатого стада:

праздника памятный дар средства умножил певца.

Сельский мальчик заплел из цветов весенних впервые

и возложил венок ларам седым на главу.

Слушатели ответили нестройным, но одобрительным ревом и немедленно опорожнили не менее полутора десятков чаш.

Публий Вариний тоже выпил. Чувства его разделились между восторгом по поводу качества вина и удивлением, что сенатор счел необходимым изъясняться стихами.

Сулла же был нисколько не удивлен. Напротив, бросив чашу за правое плечо (тут же пойманную ловкими пальцами Метробия), он крикнул:

— Каково сказано, а, что бы ты мог ответить на такую речь, Луций Попилий Страбон?

Вскочил другой сенатор, поскользнулся на мокром мраморе и, растянувшись во весь рост, жалобно проблеял:

Женский рождается труд, урок ежедневный,

и быстро крутится веретено в пальцах умелой руки;

пряха поет, посвящая свой труд неустанной Минерве,

туго натянутый край пряжи под гребнем звенит.

Хозяин наклонился к уху пропретора и со смехом сообщил:

— Сей муж одарен всего лишь одним отчетливым талантом — во всех комедиях нашей жизни он играет исключительно рогоносцев. Ненавидит женщин, посему почитает своим долгом восхвалять их словесно.

Подкравшись сзади к лежащему Страбону, банщик окатил его с размаху ледяной водой из огромной деревянной бадьи. Трагический визг рогоносца был покрыт волной всеобщего хохота.

Тут же, уже без приглашения хозяина, поднялся большой косматый детина, которому пристало не заседать в сенате, даже банном, а играть дикого, необузданного варвара в провинциальном театре. Он снял с головы мраморной Венеры вчерашний полуувядший венок, водрузил на свою бурно заросшую голову и закружился вокруг квадратного бассейна в импровизированном танце, то пародируя праздничный хоровод весталок, то сомнамбулический пляс впавшего в транс азиатского предсказателя. Это представление он сопровождал гнусавым, заунывным пением:

Просят, чтобы поплясал я,

так вот начал я изящно,

по-ученому: отлично

ионийский танец знаю.

Надеваю плащ, игриво

я вот этак выступаю.

Кричат, рукоплещут: сначала, еще раз!

— О, — давясь хохотом, говорил Сулла Публию Варинию, пребывавшему, несмотря на полдюжину опустошенных чаш, в отвратительном расположении духа, — поверь, это великий талант. Он диковат видом, выговор его еще отчасти варварский, но сколь одарено его сердце! Но пора кончать с этим комическим бесчинством. На место, Росций! Теперь мы дадим слово серьезному человеку. Перед нами сейчас выступит с речью проникновенной сама справедливость и неподкупность.

— Марк Порций Катон!

— Марк Порций Катон!!

— Марк Порций Катон!!!

Сенаторы гремели, наращивая мощь голосов. Где-то за занавесью ударили тамбурины, запели флейты, нервно рванулись арфические голоса.

— Но он же давно умер, — прошептал Публий Вариний, ни к кому, кроме себя, не обращаясь.

Из дальнего угла бальнеума появился высокий, худой, желтолицый старик с глубоко запавшими щеками. Этот облик, запечатленный в тибурском мраморе, бедный пропретор неоднократно видел на форуме. Любой ребенок в Риме знал, что Марк Порций Катон умер во времена далеких Пунических войн. Но вместе с тем он был здесь, грозным видом и взглядом доказывая факт своего теперешнего существования.

— Что ты нам поведаешь, о достойнейший, нам, своим ничтожным и распутным потомкам? — серьезно и благоговейно спросил Сулла. Эта неожиданная серьезность сильнее всего подействовала на сознание полупьяного пропретора. На секунду он подумал, что присутствует при обряде воскрешения из мертвых. Но почему в бане?! Почему именно этому бездельнику и пьянице даровано такое поразительное искусство?! Дальнейшие мысли сбитого с толку воина излагать и вовсе не имеет смысла, ибо они окончательно смешались.

Воскресшая совесть Рима тем временем заговорила:

— Прежде чем зарезать свинью, воскури ладан и соверши возлияние Янусу, Юпитеру, Юноне. Янусу предложи пирог с такими словами: «Отец Янус, подавая этот пирог, каковой подать тебе надлежит, усердно молю тебя, будь благ и милостив ко мне и детям моим, к дому и домочадцам моим». С такой же молитвой поднеси лепешки Юпитеру-громовержцу и Юноне. Заколов же преджертвенную свинью, вырежь из нее внутренности и к лепешкам жертвенным в честь Януса, Юпитера и Юноны присовокупи. Потом же принеси Церере внутренности и не забудь принести вина всем, в особенности же Церере.

— Всем, всем, всем вина! — воскликнул Сулла.

Забегали, засуетились прислужники, кто-то поскользнулся и разбил о край мраморного ложа амфору.

— А этому плетей! — все более входя в свою грозную роль, заявил Марк Порций Катон.

— Это жертвоприношение! — закричал тот, кого хозяин называл Росцием, и погрузил косматую физиономию в тускло-красную лужу.

— Он думает, что он Юпитер! — крикнул сенатор Страбон.

— Нет, он больше похож на прекрасную Юнону, — совершенно серьезно заявил Марк Порций Катон.

Перекрывая общий хохот сената, Сулла объявил, что назначает валяющегося в жертвенной луже Квинта Росция, архимима, многоженца, любителя юных фригийских мальчиков и кипрских вин, преджертвенной свиньей. Любой желающий может вспороть ему брюхо.

— А внутренности? — въедливо спросил вдруг сгорбившийся, превратившийся в пародию на старую сводню Марк Порций Катон.

— Церере! — прозвучало сразу несколько голосов.

Луций Корнелий Сулла вдруг сделался серьезен и сказал негромко, но так, что услышали все:

— Да, внутренности Церере. А мне… — Наступила замогильная тишина… И моему гостю Публию Варинию, высокому посланцу моего командира Гая Мария… — Сулла опять взял паузу. — …Коней.

Те, кто не вполне еще поверил, что Сулла уже перестал шутить, испустили по инерции несколько смешков.

— Мы немедленно скачем в Остию, мой дорогой Вариний. Ты хотел увидеть, в каком состоянии находится оснащенный мною флот, — и ты увидишь. — Пропретор изо всех сил старался собраться с мыслями и придать своему лицу подобающее выражение. Не совсем это у него получалось. — Кроме того, я не забыл, как тебе могло показаться, о приказе Мария, чтобы флот вышел в море сегодня. Вставай, мой дорогой Вариний, кони ждут нас.

Сулла аккуратно поставил нетронутую чашу вина на мраморную скамью и быстрым твердым шагом проследовал к выходу из бальнеума, поманил пальцем Марка Карму и на ходу сказал ему:

— Всю театральную шайку кормить и поить до вечера, после этого — всех вон. Не люблю бездарных актеров. Росцию дай немного денег.

— А этот странный посетитель? — осмелился напомнить секретарь. — В оспинах, немного похож на обезьяну…

— Если ему так хочется поговорить со мной, пусть отправляется следом. Позаботься, чтобы ему нашлось место на моем корабле.

Глава вторая

Югурта

107 г. до Р. X.

647 г. от основания Рима

Свадебный пир устроили во дворе старинной карфагенской усадьбы. Сложенные из местного серо-розового камня стены на удивление хорошо сохранились за те сто лет, в течение которых поместье находилось в запустении. Наспех сколоченные столы стояли по периметру двора, публика, восседавшая за ними, представляла собой более чем разношерстное собрание. Начать с того, что не все сидели. Сын непобедимого в своей неуловимости нумидийского царя Югурты, Оксинта, потребовал, чтобы ему и его друзьям поставили лежанки на римский манер. Он многократно бывал в великом и ненавидимом городе и усвоил многие привычки врагов своего африканского отечества. Он одевался как италийский офицер, был опоясан кавалерийским мечом римского образца, свободно владел латинской речью. Юноши из его окружения следовали своему вожаку, кто по соображениям идейным, кто опасался вызвать неудовольствие царского сына. Надо сказать, что сам Югурта, незаконнорожденный и одаренный сын Массиниссы, великого нумидийского царя и большого друга римского народа, не выказывал никакого определенного отношения к охватившей молодежь заморской моде. Когда этого требовали обстоятельства, он мог облачиться в виссоновую тогу и вести себя как патриций на форуме, в случае нужды легко менял облик, натягивал на себя кожаные гутульские штаны и раскрашивал лицо кабаньей кровью.

Увлечение Оксинты вызывало глухое и не слишком сильное раздражение у прочих нумидийских вождей, особенно тех, что происходили из родов, поддерживавших в последней Пунической войне не Массиниссу, а другого нумидийского царя — Сифакса, но протестовать не решались. Другое дело — мавританские дикари царя Бокха, отца Мардины, девушки, выходившей сегодня замуж за Югурту. Не скрываясь, они указывали лоснящимися от жира пальцами на Оксинту и его друзей и валились на землю от нестерпимого хохота. Поскольку большинство этих охотников и пастухов никогда в своей пустыне не видели римлян, они называли разряженных нумидийцев пунами, то есть карфагенянами, единственными цивилизованными людьми, которых они встречали в жизни. Даром что одни были злейшими врагами других.

Когда до ушей Оксинты доносились эти замечания, он откровенно морщился. Ему не нравились его новые союзники, его новые родственники, то и дело лезшие с пьяными поцелуями; ему не нравилась эта свадьба, наспех собранная среди заросших сорной травой и занесенных песками развалин. Насколько больше радовался бы он, женись его отец на какой-нибудь знатной римлянке, а не на этой…

Раздражение юного нумидийца легко было понять. Мардина не была красавицей. Фигура ее была скрыта под несколькими слоями дорогих аляповатых тканей, несколько фунтов жемчуга и драгоценных камней украшали ее головной убор, два огромных опахала полыхали над ее головою в руках громадных, голых по пояс нумидийцев. То есть налицо были все признаки варварской роскоши. Но что делать с этим расплющенным носом, густо сросшимися бровями и нижней губой, вдвое превосходящей своей толщиной верхнюю?

«Неужели наши дела так плохи?» — думал наследник нумидийского престола, вспоминая остальных жен отца, лучших красавиц африканского побережья. Неужели дела можно поправить только такой женитьбой?

— Вина! — потребовал он.

Раб склонился с длинногорлым кувшином над его чашей и тут же получил жестокий удар римской сандалией в колено.

— Сколько раз тебе говорить, скотина, что я пью вино, разбавленное водой!

Эта демонстрация преданности римским обычаям вызвала очередной взрыв хохота среди мавританцев.

— Он разбавляет вино водой, вы только подумайте!!! Вино — водой!

На этот раз Оксинта сдержался.

Пора, впрочем, выяснить, где находятся главные действующие лица, Югурта и Бокх.

Неподалеку. Во внутренних покоях полуразрушенной карфагенской виллы.

Бокх сидит на расшитых бисером подушках, которыми усыпано каменное возвышение. С него в незапамятные времена богатый пун наблюдал за плясками черных танцовщиц. Зала освещается светом факелов, укрепленных в бронзовых держателях на стенах. Меж каменных плит, устилающих пол, проросла довольно высокая трава, она мешает Югурте, все время расхаживающему взад-вперед.

Облик мавританского царя описать довольно легко — прямо над его головою потрескивает смолистый факел, который дает устойчивый свет. Под густыми бровями — глубокие черные глаза. Глаза без дна. Лицо кирпичного цвета, нос слегка горбат, подбородок слегка раздвоен, по вискам с разной скоростью бегут большие соленые капли. Слегка подергивается левый угол рта. Длинная борода кажется частью одежды — настолько она тщательно и прихотливо заплетена, столько заключает в себе золотых нитей.

Облик его собеседника, нумидийского царя, напротив, неуловим. Передвигаясь гибким, полузвериным шагом, он создает сильное движение воздуха, которое заставляет волноваться пламя факелов, и освещенность царской фигуры непрерывно и причудливо меняется.

Именно таким должен был представляться римлянам образ их главного противника последних лет.

Кстати, одет Югурта по традиционной моде нумидийских кочевников — свободные штаны из грубого полотна, рубаха подхвачена широким кожаным поясом, несущим в себе целый арсенал разнообразных ножей; на шее — массивная золотая цепь, знак царского достоинства; в волосах — пурпурная лента — мода, введенная легендарным царем Массиниссой.

— Клянусь и нашими, и вашими богами, мои слова отскакивают от стен твоего недоверия, как комки глины от гранитной скалы.

Край рта мавританского владыки слегка дернулся — могло показаться, что он слегка улыбнулся.

— Ответь мне, по крайней мере, зачем тогда ты согласился выдать за меня свою дочь?

— Чтобы породниться с тобой. — Голос Бокха был хриплым настолько, что казалось, в легких его была дыра.

— Это не ответ или только очень малая часть ответа. Я не могу поверить, что такой благоразумный и осторожный человек, как ты, мог совершить этот шаг, не предвидя, что он может возыметь какие-то последствия.

Бокх покашлял, но ничего не ответил.

— Ты ведь знал, что я веду войну. Что я веду войну очень тяжелую, с противником хоть и продажным, но опасным смертельно. Тебе ведь известно, что римляне не проиграли еще ни одной войны. Никому.

— Всему когда-нибудь приходит конец.

Вышагивавший Югурта остановился, повернувшись в сторону каменного возвышения:

— Так ты готов выступить на моей стороне?

— Я сказал лишь, что всему когда-нибудь приходит конец.

Югурта ударил ладонями по своим кожаным бокам.

— Ты опять уходишь от прямого ответа. Ты не хочешь понять, что окольные пути хороши, когда ты ведешь дела с врагом; в делах же, которые ты затеваешь с другом, лучшие пути — прямые.

Бокх покашлял.

Югурта усмехнулся.

— Я покажу тебе пример такого ведения дел, царь мавританский. Я научился этому у римлян. Я одним ударом разрублю ту путаницу, что возникла меж нами. Об одном прошу тебя: не спеши обижаться, если какие-то мои слова покажутся тебе слишком прямыми. Никакого намерения задеть тебя, твое величие, твое семейство, твое царство или ваших мавританских богов у меня нет и быть не может.

Сидящий подумал несколько секунд.

— Говори.

— Выдавая за меня свою дочь, ты стремился породниться не со мною…

Густые брови мавританца зашевелились, рот искривился больше обычного.

— Говори.

Югурта помолчал, неподвижно стоя перед каменным возвышением. Теперь он тоже стал доступен описанию. Чуть вытянутое лицо с вертикальными морщинами на щеках, благородного очертания подбородок, высокий чистый лоб. Только губы слишком тонкие, губы человека, привыкшего сдерживаться.

— Говори же, — проявил нетерпение Бокх.

В глазах Югурты промелькнули огоньки, независимые от света факелов. Он одержал первую, микроскопическую победу.

— Ты хотел породниться не со мною, но с римлянами. Я сейчас объясню свою мысль.

— Объясни, ибо пока в твоих словах я не вижу смысла. Может быть, ты хочешь сказать, что я их люблю? — Хрип перешел в кашель.

Югурта спокойно покачал головой:

— Нет, не это я хочу сказать. Ты их не любишь, нет. Ты их ненавидишь, может быть, даже сильнее меня. И знаешь почему?

— Я же сказал тебе, говори!

— Наши царства граничат, Нумидийское и Мавританское, но, в отличие от вашего, наше царство всегда принимало участие в делах Рима. Мы то помогали пунам своей конницей, то переходили на сторону римлян и помогали им в борьбе против пунов. Мы принимали римских послов, и они говорили с нашими царями как с равными. Наши цари были друзьями римского народа или, напротив, их врагами, но всегда были кем-то. Нас всегда знали в Риме.

— Ну и что? — попытался усмехнуться Бокх.

— А то, что судьбы мира вершатся нынче там и, может быть, будут вершиться еще много поколений, много десятков поколений. Хочется нам этого или не хочется. Не знаю, почему так получилось, мне не дано знать ответа на этот вопрос. Пуны были очень сильны, все моря и все крепости были у них. У них было все золото, они стали богаты и величественны. Но они не устояли. Царь Персей был наследником величайшего из царей — Александра, и он тоже повержен. Подчинилась Греция, подчинился Египет, трепещут северные варвары. У римлян не самые лучшие полководцы и не самые искусные воины, но они всегда побеждают. Пуны выставили против них Ганнибала и лучших фехтовальщиков Средиземноморья, лучших кавалеристов и самых обученных слонов — и все рухнуло.

— Так, может быть, разумнее всего — просто покориться им?

— Если бы так следовало поступить, я бы так и поступил. Почему я так не делаю, объясню тебе позже. Сейчас я закончу ответ на твой предыдущий вопрос. И твой отец, достославный Оках, и ты сам, вы прекрасно понимали все то, о чем я здесь распинаюсь. Центр мира — в Риме. Твой отец отправил послов к римлянам, они вернулись ни с чем.

— Откуда ты знаешь? — Хрип Бокха сделался жестким.

Югурта усмехнулся то ли горько, то ли снисходительно.

— Я очень много знаю об этом городе, поэтому, кстати, и рискую воевать с ним. Так вот, послы твоего отца вернулись ни с чем. То есть заносчивые квириты не захотели вести с ними дел. Никаких. Другими словами, они не признают ваше царство существующим. — Бокх слегка качнулся, как бы намереваясь встать, говоривший остановил его движением руки. — Погоди, не для того, чтобы оскорбить память твоего отца и тебя, я говорю все это. Так вот, твой отец затаил обиду и унес ее с собой в могилу. Взойдя на престол, ты решил повторить попытку. Решил сделать вид, что обиды не было, а случилось недоразумение. Ты тоже отправил посольство, ты хотел стать другом римского народа… — Мавританский царь внезапно оскалился, показав неровные желтые зубы. Пламя факела над его головой заколебалось, и на мгновение показалось, будто Бокх что-то грызет оскаленными зубами. — …Но они в своем наглом самообольщении и самолюбовании не захотели даже считать тебя своим врагом. Тебя для них нет!

Можно ли перенести такое?

— Нет!

— И тогда ты решил — а ты гордый человек, царь мавританский, — ты решил для них возникнуть. Ты взял меня в зятья, меня, их самого удачливого и опасного врага. Как только прошел слух о готовящемся браке между мной и Мардиной, к тебе явилась делегация римского сената. Не в ответ на визит твоего брата в Рим, как ты пытаешься представить.

— Укороти свой стремительный язык, нумидиец.

— У вас есть поговорка: язык, говорящий правду, живет сам по себе.

— У нас много поговорок, есть и такая: чем длиннее язык, тем короче жизнь.

Югурта горько вздохнул и опустил голову.

— Жаль, я не думал, что ты удовлетворишься столь малым. Твой дворец посетило несколько знатных римлян, и ты уже начинаешь жалеть, что связал свою судьбу с моей.

— Не забывай, теперь ты мой зять…

–…И если объявят, что ты считаешь меня сыном, то я стану наследником твоего трона. Нет, Бокх, я не стану добиваться этой чести, хотя бы для того, чтобы не вызвать ненависть твоих сыновей. Я не буду возлагать слишком большие надежды на крепость родственных уз.

— На что же ты будешь возлагать свои надежды?

— На свое умение вести дела в Риме. Я их изучил, изучил досконально: они жадны, они ненасытны. Рим может поглотить денег больше, чем есть их во всем мире подлунном, поэтому секрет заключается в том, чтобы знать, сколько кому дать, когда, а кому только пообещать дать. Кому послать золото перед началом выборов в комиции; кому — перед судебным процессом; кому пообещать золота, если он не будет спешить с началом военных действий. Можно, обходясь не очень большими деньгами, вершить дела весьма большие. Таким образом, я собираюсь заключить тайную сделку с продажностью римлян.

— Где же доказательства, что твои хваленые умения приносят плоды? Может быть, ты просто бросаешь сокровища, скопленные твоими предками, на ветер.

— Мне удалось добиться того, чтобы из Африки удалили Квинта Метелла, он лучше всех других римлян понял, как нужно бороться со мной. Он был слишком близок к успеху. Он загнал меня сюда, на край моего царства, на берег Мулукки. Думаю, он уже присылал к тебе своих людей с предложением меня выдать.

Против ожиданий Югурты мавританец не сделал попытки оскорбиться. Более того, он сказал:

— Ты угадал, он хотел меня подкупить.

Лицо Югурты при этом, казалось, не слишком приятном известии просияло.

— Спасибо тебе за откровенные слова, царь Бокх, мне надоело быть слепым, теперь хотя бы один мой глаз открыт. И чтобы у тебя не возникло соблазна пойти на тайный сговор за моей спиной, я предлагаю тебе открытый договор.

Сидящий заинтересованно наклонился вперед.

— В чем он заключается?

— Я предлагаю тебе выступить на моей стороне против римлян, а за это отдам тебе три свои провинции: Кнапс, Моллохатт и Цирту. Таким образом…

— Но Цирта сейчас в руках римлян.

— Теперь у тебя есть все основания выступить против них — ты всего лишь будешь возвращать себе свое собственное имущество.

Бокх закрыл глаза и медленно поднятой рукой погладил массивную бороду. Заговорил, не открывая глаз:

— Ты хитер, нумидиец.

— Я не только хитер, но и добр, рассмотри и увидишь, что я отлично придумал, как тебе оправдаться перед римлянами в случае неуспеха нашего предприятия.

— Как?

— Ты скажешь, что воевал не против них, а за свои земли, принадлежащие тебе по закону. Слово «закон» для этих продажных тварей священно.

Мавританец сидел с закрытыми глазами. Понимая, что собеседник раздумывает над его словами, Югурта продолжал говорить:

— Метелла нет, оставшиеся вместо него офицеры Марий и Руф тоже весьма сведущи в своем деле, но их сейчас интересует не столько победа надо мной, сколько собственная слава.

— Разве это не одно и то же?

— В настоящий момент — нет. Если они схватят меня прямо сейчас, то в Риме припишут заслугу победы надо мной Квинту Метеллу. Марий, чтобы перетянуть славу на свою сторону, должен сначала взять две-три крепости, два-три раза разгромить мои войска в поле. Кстати, его действия как раз говорят о том, что он пошел именно по этому пути. Он явился в Моллохатг. Я велел Гиемпсалу — это он там сейчас командует — вступить с Марием в переговоры о сдаче и всячески эти переговоры затягивать. Мне доносят, что уже через неделю у римлян кончатся припасы и они двинутся обратно. У него нет конницы, и мы могли бы… мавританская и нумидийская…

Бокх открыл глаза.

— Так какие провинции ты обещаешь передать мне?

Югурта собрался было ответить, но его насторожил донесшийся снаружи звук.

— Что это?

— Сейчас узнаем.

Бокх резко встал. Он оказался человеком невысокого роста, правда, чрезвычайно ширококостным. Основательность и статуарность, которую он демонстрировал в сидячем положении, отчасти сохранилась в нем и при движении. Расшвыряв сапогами подушки, он зашагал к широкому дверному проему, в котором маячили тени телохранителей.

Чему-то усмехнувшийся нумидийский царь последовал следом. Впрочем, понятно чему. Слишком было очевидно, что повелитель мавританцев хочет первым появиться перед пиршественным собранием, чтобы хоть в такой форме продемонстрировать свое превосходство над своим зятем. Что ж, пусть. Главное, чтобы завтра он направил своих всадников против римлян вместе со всадниками нового родственника.

Выйдя к пирующим, цари застали странную картину. В расчищенном от столов углу мощеного двора стоял Оксинта в изорванной тунике и с обнаженным римским мечом в руках. На него медленно наступали два громадных меднокожих мавританца. У одного в руках был боевой топор на длинной рукоятке, другой отводил в сторону, угрожающе занося, длинный искривленный нумидийский меч. Вокруг теснилась оживленная, возбужденная толпа. Винные пары и ожидание скорого пролития крови разбудили в гостях звериный азарт.

Даже опахальщики оставили в одиночестве свою принцессу, и она покорно обливалась потом в противоположном углу двора.

Оксинта улыбался, мягко переступая с ноги на ногу, и делал неуловимые движения мечом в воздухе.

Мавританцы надвигались тяжело и мрачно, что-то обреченное было в их движениях.

— Остановитесь! — громко прохрипел Бокх.

Югурта сделал знак сыну — подойди! Юноша приблизился, то же сделали и противники — они тяжело дышали, у одного была рассечена щека, у другого не хватало двух пальцев на левой руке.

— Что это? Что тут произошло? — В голосе мавританского царя отчетливо слышались недоумение и ярость.

— Они сказали, что человек, который пьет разбавленное вино, — трус, — весело объяснил сын Югурты.

— Римляне пьют разбавленное вино, — прогудел тот, у кого не хватало пальцев.

— Да, римляне, — улыбнулся Оксинта, — кроме того, они сражаются вот такими мечами.

— Убери, — тихо сказал Югурта. С одной стороны, ему было приятно, что сын наказал двух мавританских силачей, с другой — он не хотел, чтобы Бокх принял происшедшее близко к сердцу. Да и слишком римский акцент этой сцены был не к месту. Тонкой и ненадежной еще была возникшая меж царственными союзниками нить понимания, чтобы испытывать ее с помощью иноземного оружия.

Оксинта вытер лезвие ячменной лепешкой, взятой с соседнего стола, засунул меч в ножны, оторвал кусок лепешки и положил в рот. Нумидийцы, присутствующие в толпе, ответили одобрительным гулом. Подобным образом поступали их предки после победы над врагом.

Подданные Бокха замерли, самые предусмотрительные уже нащупывали рукояти своих мечей.

Еще мгновение — и свадьба могла бы превратиться в побоище. Римляне имели бы возможность выиграть Югуртинскую войну без помощи своих войск.

Югурта среагировал быстрее остальных. Тыльной стороной ладони он нанес удар по лицу сына, из разбитой губы хлынула кровь. Потом вынул из пальцев сына остатки лепешки, дал нескольким каплям крови упасть на нее и бросил одному из пострадавших от меча Оксинты.

— Съешь, и вы станете братьями с моим сыном.

Глава третья

Марий

107 г. до Р. X.,

647 г. от основания Рима

Полог консульской палатки откинулся, на мгновение заслонив проем своей крупной фигурой, вошел Публий Рутилий Руф; Гай Марий сидел на складном стуле, широко растянув массивные колени, между сандалий лежал на красном песке его шлем. Консул не смотрел на вошедшего, он наматывал на толстый заскорузлый крестьянский палец кожаный шнурок непонятного происхождения. Тяжелая квадратная голова консула, поросшая короткими, частично уже поседевшими волосами, была наклонена вперед, как бы под тяжестью неприятных дум. Трудно что-либо сказать человеку, потерпевшему неудачу, тем более потерпевшему ее по собственной вине. Никто не заставлял Мария идти походом на этот треклятый Моллохатт, не дождавшись сулланской конницы. Теперь приходится отступать.

Руф вытер пот под подбородком и сказал:

— Велиты уже увязали колья лагерной ограды.

Марий начал разматывать шнурок.

— Что там за шум? — спросил он.

— Проходит первая капуанская когорта.

Марий криво, саркастически улыбнулся. Претор решил, что сарказм относится к Капуе, а возможно, и к нему, Публию Рутилию Руфу, старающемуся изо всех сил делать вид, что не происходит ничего особенного. Но доблестный вояка ошибался. Улыбался «широколобый выскочка», как звали Мария римские аристократы, лишь своим мыслям, вызванным к жизни звучанием слова «когорта». Да, это он, он первый, Гай Марий, додумался до той пользы, которую может принести в бою новая организация пешего строя римской армии. С незапамятных времен все воины обычного италийского легиона делились на три категории — гастаты, принципы и триарии, то есть юные, опытные и ветераны. Делиться-то они делились, но сражались в одном малоподвижном строю. Манипулы, на которые издревле делили легионы, были слишком малы — всего каких-нибудь сто двадцать человек, и самостоятельной боевой единицы представлять собой они не могли. Так что получалась странная картина — или шли в атаку всем легионом, или вообще не шли. Никакими перестановками нельзя было сделать гигантскую, мощную пехотную фалангу хотя бы чуть подвижнее. А вот увеличив количество воинов в манипуле до двухсот человек и сведя три манипула в когорту, Марий получил мощный и гибкий инструмент. Когорту можно было послать на фланг, ее можно было одним окриком развернуть для отражения атаки с тыла.

Марий тяжело вздохнул и снова начал наматывать шнурок.

Но какой в этом смысл, если все равно приходится отступать? Моллохатт взять не удалось, стало быть, не удалось пополнить запасы провизии.

Руф выглянул из палатки и закашлялся от пыли, клубами валившей из-под марширующих ног.

— Это уже апулийцы.

— Что доносят лазутчики?

— Бокх и Югурта пируют на свадьбе.

— Один — на свадьбе дочери, другой — на своей собственной, — неуклюже пошутил консул.

Претор громко хохотнул, не столько восхищенный остроумием начальника, сколько тем, что к нему возвращается нормальное настроение.

— Будем надеяться, что молодая жена удержит мужа на брачном ложе или, по крайней мере, благоразумный тесть отговорит его от необдуманных поступков.

— И мы сумеем сделать пять или шесть спокойных переходов, — откликнулся претор.

— Клянусь Юпитером, если Югурта застанет нас на марше, жизнь нам не покажется гусиной печенкой в меду, — закончил Марий самнитской поговоркой.

Первые два дня армия Мария двигалась по дну высохшей реки, что позволяло колонне держаться в тени высокого восточного берега. Солдаты, навьюченные не хуже верблюдов, не роптали — им сообщили, что они идут на постоянные квартиры в Цирту, стало быть, меньше чем через неделю можно будет не только наесться до отвала, но и понежиться в бане и в знаменитом портовом лупанарии.

На третий день вышли на сухую, поросшую редкими кустами равнину, вдалеке сквозь марево жары можно было различить очертания невысоких холмов. Как и положено по римскому походному уставу, претор передвигался с первой когортой, командующий находился в центре основной колонны.

В разгар полуденной жары, когда легионеры устроились на отдых под импровизированными палатками — кусок ткани, натянутый на колья, — к консулу, сидевшему на своем любимом складном стуле и жевавшему с отвращением кусок вяленой, слегка попахивавшей тухлятиной конины, подбежал запыхавшийся вестовой от Авла Децима — командующего арьергардом, велитами, пращниками и прочим легковооруженным сбродом.

— Коня! — крикнул консул.

Коня подвели.

— Какие всадники, сколько их? — в последний раз переспросил Марий вестового, но, так и не получив толкового ответа, поскакал между шеренгами легионеров в тыл своего войска.

Авл Децим стоял перед шеренгой легковооруженных гоплитов и, приложив руку к глазам, смотрел в сторону чахлой рощи на горизонте.

— Что там? — спросил Марий, спрыгивая с коня.

— Нумидийцы. Они уже два раза проходили наметом мимо наших рядов и заворачивали опять к тем деревьям. Одно из двух.

— Что «одно из двух»?

— Или они просто нас пугают, или там, в роще, накапливаются большие силы.

— А ты как думаешь?

Авл глубоко и медленно вздохнул, он не любил делать поспешные выводы, за что друзья его в шутку дразнили Кунктатором, Медлителем, как легендарного Фабия Максима.

— Что ты вздыхаешь, говори!

— Конечно, это могла бы быть сотня добровольцев из Моллохатта, которые решили напоследок потрепать нам нервы…

— Ну?

— Красные плащи, их, как правило, носят люди Югурты.

Марий закрыл глаза и потер лоб.

— Да, ты прав, красные плащи носят люди Югурты.

— И потом, их значительно больше сотни.

Консул уже полностью овладел собой.

— Или этот ублюдок Массинисса не так любвеобилен, как о нем говорят, и не соблазнился свежим брачным ложем, или никакой свадьбы не было и слухи о ней были распущены, чтобы усыпить наше внимание.

Авл Децим пожал плечами.

— Сейчас уже все равно.

— Это правильно. Безусловно, они сейчас атакуют. Какая когорта стоит рядом с тобой?

— Публия Скавра.

— Пошли туда человека с приказом от моего имени — пусть все три манипулы выдвигает сюда.

Авл сделал едва заметное движение рукой, вестовой мгновенно сорвался с места.

— Пусть возьмет моего коня, — сказал Марий, — сейчас нужно все делать очень быстро. А сейчас, — консул снова посмотрел в сторону подозрительной рощи, — а сейчас, Авл, собери вместе всех пращников и лучников, всех, какие под рукой. Поставь их в три короткие шеренги, а лучше — в пять. Когда противник пойдет на вас, не нужно отражать атаку по всему фронту, сокрушайте центр. Если центр замешкается и смешается, фланги сами рассеются.

— Знаю я нумидийскую конницу, — спокойно сказал Авл.

— Скачет! — крикнули сзади.

Марий и Авл обернулись.

Петляя меж шеренгами, к ним приближался всадник.

— Так быстро! — удивился консул, он был уверен, что это возвращался человек, посланный в когорту Скавра.

— Это не мой человек, — сказал Авл.

— И не мой конь, — нахмурился Марий.

Оказалось, что это гонец от Руфа.

— Руф просил передать, что его атакуют!

— Кто?!

— Их очень много!

— Кто? Кто атакует?! — Марий взял коня за повод и дернул, но на всадника это не подействовало.

— Их очень много, они заняли всю равнину.

Глаза гонца были безумно выпучены, он хватал ртом воздух.

Вокруг раздались многочисленные голоса:

— Пошли! Пошли!

Марий оглянулся. Над горизонтом поднималось облако пыли. Подозрительная роща была уже не видна.

— Авл!

Пропретор сделал успокаивающий жест и побежал вдоль фронта своих пращников и стрелков, что-то крича по-балеарски.

Марий одним движением вырвал перепуганного вестника из седла и сам взобрался на коня. Бросив последний взгляд в сторону атакующих нумидийцев, консул поскакал на зов Руфа. Навстречу ему попались бегущие мерным шагом в сомкнутом строю легионеры Скавра, было видно, что атака нумидийцев не застанет их врасплох. Велитам Авла Децима нужно было продержаться несколько минут до подхода помощи.

Когорты головного легиона образовали замкнутое каре. Руф стоял на небольшом возвышении, глядя поверх голов своих легионеров, он старался определить, что же там происходит и с кем приходится сражаться. Вокруг живых стен каре с гиканьем и воем кружила бесчисленная кавалерийская толпа.

Марий подскакал к возвышению и прокричал, перекрывая шум бешеной дикарской атаки:

— Кто они такие? Это не нумидийцы.

Действительно, это были не нумидийцы. Люди в белых полотняных клобуках, сидевшие верхом на коренастых косматогривых лошадях, были мавританцами.

— Бокх, — сказал одно слово Руф.

Марий спешился и встал рядом с претором.

— Децима и Скавра атаковал Югурта.

— Я знаю.

— Этого мы не ожидали, но это произошло.

Руф хотел сказать, что не следовало тащиться в такую дальнюю экспедицию без кавалерии, но промолчал.

Мавританцы продолжали кружить вокруг сомкнутого римского строя. Градом сыпались дротики и стрелы. Вреда они, впрочем, приносили немного, всего лишь несколько десятков раненых лежали или сидели на земле недалеко от командного возвышения. Обе попытки мавританцев массой проломить римский строй кончились для них плачевно, на длинных копьях первой шеренги осталось до полусотни насквозь пронзенных всадников в белых клобуках.

— И долго они так могут? — спросил, ни к кому особенно не обращаясь, один из центурионов, командовавших резервными манипулами.

— Хоть целый день, — ответил Марий, — сейчас они привезут соломенные тюки, подожгут их и станут ими нас забрасывать.

— Да, — сказал Руф, указывая острием меча туда, где над головами бесновавшихся всадников поднимался дым.

— Нам нельзя оставаться на месте, — сказал Марий, — по крайней мере, на ровном месте. Там, — он указал чуть в сторону от разраставшегося дыма, — находятся два холма. До них не более шести стадиев. Прорваться к ним и устроить лагерь на их вершинах — это наш единственный путь к спасению.

Глава четвертая

Сулла

107 г. до Р. X.,

647 г. от основания Рима

Закутавшись в толстый шерстяной плащ, крепко держась обеими руками за протянутый вдоль всего борта канат, Сулла всматривался в очертания скалистых берегов слева по ходу триера.

— Это сицилийский берег? — спросил он у Плутарха, коренастого грека с курчавой окладистой бородой, слывшего одним из лучших лоцманов Западного Средиземноморья. Тирренское море он знал как свои пять пальцев.

— Нет, это Эгатские острова. Волнение спадает, можно налечь на весла, чтобы взять немного западнее.

— Зачем?

— Чтобы сберечь то, что пощадил вчерашний шторм.

В эту пору Тирренское море обычно бывало спокойно, поэтому налетевшая вчера буря была воспринята суеверными квиритами как отвратительное предзнаменование. Какая-то сила, превосходящая человеческое воображение, не хотела, чтобы собранная квестором конница вовремя достигла африканского побережья. И хотя волнами побило всего две галеры, что можно считать потерями минимальными в подобной ситуации, легионеры стали роптать: мол, надо возвращаться, поскольку поход закончится не чем иным, как полной погибелью войска.

Нет, открытого неповиновения никто не выказывал, но Сулла, прекрасно зная характер своих соотечественников, понимал, что пропитанная подобным духом армия и в самом деле будет разгромлена в первой же стычке. Римлянин не боится никого в человеческом обличье, но никогда не выступит против божественной воли, как бы странно она ни выглядела.

Из этой ситуации было два выхода — либо повернуть, обогнув Эгатские острова, в гавань Лилибея, либо…

— Да, волнение действительно падает, — задумчиво сказал Сулла, — надо вывесить на мачтах знак, что я жду у себя на борту всех старших офицеров.

Плутарх кивнул.

— Прямо сейчас это сделать трудно, но как только такая возможность появится, я все выполню.

Сулла поморщился, но ничего не сказал, он давно уже положил себе за правило никогда не навязывать свое мнение в тех областях, где не может считать себя первейшим знатоком.

Сулла повернулся к стоявшему за его спиной Марку Карме:

— Приведи сюда Вариния.

Это оказалось не таким простым делом. После потрясений, свалившихся на голову простоватого пропретора во дворце квестора, после бешеной скачки в Остию, осмотра судов (выяснилось, что они оснащены и укомплектованы образцово и даже сверх того) закоренелый пехотинец попал в морской шторм и был окончательно умучен качкой. Когда Вариния вывели под руки на воздух, он был бледнее перьев на своем парадном шлеме.

Сулла быстро изложил ему суть сложившейся ситуации и спросил совета, что делать дальше: заворачивать в Лилибею или идти в Цирту?

Публий Вариний, собрав в кулак оставшиеся силы, выразил мнение, что лучше не противоречить воле высших сил и поскорее пристать к тому месту, где можно будет обрести твердую почву под ногами.

— Но ведь ты так торопил меня, вспомни! — слегка раздраженно и чуть-чуть презрительно заметил Сулла. — Ты не дал мне даже толком помыться перед длительным походом.

Вариний покачал головой.

— Воля богов…

Сулла прошелся вдоль борта, бормоча:

— Воля богов, воля богов…

Плутарх скомандовал по-своему палубным матросам, и один из них стал быстренько взбираться по веревочной лестнице, которая свисала с центральной мачты.

— Сейчас мы узнаем волю богов! — громко объявил Сулла.

В этот момент под дно судна подсела неожиданно крупная волна, оно неловко качнулось, матрос, успевший взобраться достаточно высоко, был отброшен в сторону и с размаху ударился головой о мачту. Он резко вскрикнул и тут же безжизненно повис.

Все находившиеся на палубе замерли. По римским представлениям того времени, это было знамением свыше.

Боги были против продолжения похода.

— Сейчас мы узнаем волю богов по всем правилам! — снова громко сказал Сулла.

Что-то мокрое полилось на левое плечо квестора. Кровь, смешанная с мозгом матроса.

Публия Вариния мучительно вырвало. Марк Карма отвернулся, но сдержался. Плутарх же, спокойно подойдя к Сулле, смахнул с его плеча кровавую грязь.

— Надо снять его с мачты, а то на кораблях невесть что могут подумать, — сказал Сулла.

Грек расхохотался, замечание римлянина показалось ему очень остроумным.

— Волнение почти совсем спало, сейчас мы его снимем и вывесим нужные флаги.

— Марк, повернись ко мне, Марк. Что с тобой?

— Я задумался, — сказал бледный как смерть Карма.

— Приведи сюда жрецов. Всех — и авгуров, и гаруспиков. Всех до единого. Если кто-то не сможет идти, притащить!

Плутарх несколько раз качнул веревочную лестницу. Тело «безмозглого» матроса сорвалось и полетело вниз. Два специально выставленных человека с шестами не дали ему упасть на палубу, столкнули с вертикального пути и отправили в зеленоватую воду Тирренского моря.

Вскоре на мачте в условном месте болталось несколько тряпок, свидетельствовавших о том, что командующий флотом желает немедленно пообщаться со своими офицерами.

На ближайших судах продублировали сигнал и стали спускать на воду шлюпки.

В это время на верхнюю палубу, подгоняемые Марком Кармой и Метробием, начали выползать, кряхтя и обливаясь потом, жрецы Кибелы и Минервы. Дюжина-другая этих проницательных, корыстолюбивых, а иногда и богобоязненных существ была непременной принадлежностью любого армейского обоза. В ситуациях сомнительных и запутанных полководцы, даже самые решительные и просвещенные, не стеснялись прибегать к их помощи. Когда благодаря их совету удавалось одержать победу, жрецов превозносили и задаривали, когда же их советы приносили явный вред, их не принято было трогать; их, несмотря ни на что, старались вырвать из лап врага, если они в таковые попадали, защищали, не щадя своей жизни, и кормили, даже если самим было нечего есть.

Они явились не сами по себе: захватили с собой особые, священные приспособления. Гаруспики несли большую бронзовую модель печени, разделенной на сорок разъемных частей. Печень считалась гадателями основным и самым «говорящим» органом в организме жертвенного животного. Авгуры выволокли на свет божий ивовые клетки со специальными, освященными в тибурском храме Минервы воронами. Полет этих птиц был исполнен особого смысла. Кроме того, принесли и четырех кур: одну черную и трех белых. В завершение всего появились маленькие клетки с голубями.

— Не корабль, а птичник, — пробормотал Сулла под нос, за что удостоился испуганного взгляда бывалого грека. Плутарх не боялся ничего, ни своей, ни чужой смерти, но его поражали и ужасали люди, ничуть не трепетавшие перед гневом богов.

Еще до того, как Сулла объяснил предмет предстоящего гадания, два лысых мальчика в коротких мятых туниках, с прилипшими к спине соломинками, поставили у мачты две голубиные клетки, а между ними — деревянную плошку, в которой были насыпаны зерна чечевицы и мелкой ярко-белой сабинской фасоли.

Голуби тут же просунули головы сквозь дырки в клетках и стали проворно клевать зерна. Причем один клевал только фасоль, другой — только чечевицу. Это было похоже на хорошо отрепетированный фокус, даже Сулла на мгновение потерял дар речи.

Все жрецы упали на колени и хором стали возносить хвалы Кибеле, которая великодушно разрешила начать гадание.

— Хвала Кибеле, хвала Минерве, а теперь послушайте меня. Сейчас сюда прибудут капитаны всех моих судов, они должны убедиться, что боги не против того, чтобы мы продолжали плавание в Африку. Вчерашний шторм был случайностью, тем более что он не принес большого вреда.

Первая шлюпка ударилась о корпус триера.

— Вы меня поняли?! Ваши вороны полетят правильно, ваши куры будут клевать так, чтобы ни у кого не было сомнений в желании богов видеть наш флот в Цирте. А жертвенный баран… — словно услышав, что речь идет о нем, выволакиваемый на палубу барашек заблеял — …принесет в своей печени явные свидетельства и доказательства нашего предстоящего успеха.

На палубу поднялся Луций Меммий, самый лучший и самый суеверный офицер в войске Суллы. Он увидел толпу оторопевших жрецов, залитого кровью Суллу и безнадежно блеющего барана.

— Что случилось? — спросил он.

Через два дня корабли Суллы входили в обширную, но слишком мелководную гавань Цирты, главного пункта базирования консульской армии в Африке. Город напоминал собой кучу белых камней на красном песчаном откосе. У пристани стояло всего несколько галер явно торгового вида, — Югуртинская война почти прекратила торговлю на нумидийском побережье. Вместе с незаконнорожденным сыном Массиниссы против римского порядка выступил и незаконнорожденный сын Посейдона — мавританский пират Аюба.

На борту флагманского триера собрались все старшие офицеры квесторской армии, они стояли молча у борта и внимательно всматривались в очертания береговых построек и городских стен.

— Ну же! — нетерпеливо обратился Сулла к Публию Варинию. — Что там?

Пропретор переводил взгляд справа налево, прищуривался, морщился, потом наконец обернулся к остальным и уверенно заявил:

— Мария в городе нет. Отсутствуют значки всех легионов.

Сулла характерньм движением прикусил сначала верхнюю, потом нижнюю губу. Теперь все взгляды были обращены к нему, в отсутствие консула он становился главным человеком, значит, от него будут исходить приказы, определяющие их будущую жизнь, а может быть, и смерть.

Но квестор начал с не вполне вразумительных слов:

— Я так и знал.

Что именно? Никто не посмел переспросить.

— Кассий!

— Слушаю тебя, — откликнулся длинный альбинос с выпирающей вперед челюстью и вечно слезящимися глазами, лучший знаток лошадей и всяческих кавалерийских правил.

— Что у нас там с нашими апулийцами?

— Во время качки много лошадей переломали себе ноги.

— Что значит «много»?

— Каждая третья.

— Понятно.

— Кроме того, — продолжал бесстрастным тоном лекаря Кассий, — штук полтораста сбесились, пришлось прирезать.

— Превратим их в солонину, — буркнул Меммий.

Сулла рассеянно посмотрел на него и продолжал:

— Стало быть, у нас не более двадцати турм?

— Не более, — вздохнул Кассий.

Квестор постучал ладонями по натянутому вдоль борта канату, таким образом его раздражение передалось всем, кто в этот момент держался за канат.

— Не думал я, что Марий отправится в поход без конницы. Таким дикарям нельзя доверять. Я был с посольством у этого степного бедуина Бокха, он человек неумный, но неумные люди иногда бывают хитры. Хотя бы раз в жизни. Хитрость мавританца заключается в том, чтобы нанести удар в спину. Весь вопрос в том, кому и когда.

Спутники Суллы в большинстве своем плохо представляли, о ком и о чем идет речь, а потому предпочитали помалкивать. Командующий собирается принять какое-то решение, и он не спрашивает совета. Это его право.

— Мы не можем с двадцатью турмами отправляться в эту треклятую пустыню! — вдруг резко выкрикнул Сулла.

— Значит, и не надо этого делать, — сказал Гней Ланувий, человек, славившийся своим благоразумием и добродушием. В данный момент его разумное заявление разъярило Суллу.

— Кассий!

— Я слушаю тебя.

— Сейчас же после высадки ты возьмешь четыре манипулы и конфискуешь всех лошадей в городе. Пусть тебе повезет и ты найдешь еще три сотни пригодных для битвы коней.

— А если кто-нибудь воспротивится, в городе две тысячи римских граждан, — опять выступил с благоразумной речью Ланувий.

Сулла только посмотрел в его сторону, и этого было достаточно, чтобы тот замолчал.

— Меммий! Ты немедленно возьмешь под охрану ворота; как только пройдет слух о конфискациях, кто-то захочет сбежать из города и укрыть свое имущество в пригородных виллах. Запереть ворота.

Меммий кивнул, эта мера и ему, и всем прочим представлялась вполне разумной.

— А ты, Ланувий, отправишься в магистрат и объявишь отцам города, какие их ждут сегодня переживания, ты употребишь все свое умение убеждать. Скажешь им, что благоразумнее со всеми нашими требованиями смириться.

— Я постараюсь.

Внутри триера послышался стук по дереву. Это гребцы торопливо втягивали весла, еще мгновение — и судно было пришвартовано. По палубам, оглушительно свистя, бегали деканы палубных команд.

Сулла отдал последнее приказание:

— Сегодня, как только спадет жара, мы должны выступить. Публий Вариний найдет к этому времени надежных проводников, желательно из нумидийских перебежчиков.

Пропретор вздохнул и кивнул в знак согласия.

Человек, которому удается кого-либо удачно заманить в ловушку, становится на удивление самоуверенным, до крайней беззаботности.

Измотанная в неожиданном бою, истратившая остатки сил в медленном, тяжелом отступлении под вихрем непрерывных кавалерийских атак римская армия с трудом закрепилась на двугорбой вершине невысокого каменистого холма.

Никаких признаков воды. Никаких видов на спасение — это понимал каждый, кто бросал взгляд на неоглядное море полосатых нумидийских и серых мавританских шатров, окружавших двойной римский лагерь.

Речь могла идти только о смерти в открытом бою с нанесением максимального ущерба варварским ратям во имя облегчения будущих побед римского оружия или плене.

Ничего более позорного римский ум вообразить не мог.

Ведь перед ними был не Ганнибал, не царь Персей, не, наконец, Антиох. Просто огромная банда дикарей, предводительствуемая хитрой, бесчестной лисицей по имени Югурта.

Причем выбор между тем или иным выходом — между смертью и бесчестьем — делать нужно было быстро, воды оставалось не более чем на сутки.

Африканцы торжествовали. По-разному.

Бокх находился в состоянии полного и необыкновенного упоения от мыслей о предстоящей расправе с горделивым народом, о триумфе над ним. Долгие годы они отказывались замечать царя Бокха и его народ, теперь вынуждены будут заметить и оценить.

Величие и блеск предстоящей победы мавританский царь приписывал исключительно своей решительности и прозорливости. Его всегда раздражала воинская слава Югурты, то восхищение, с каким относились к этому незаконнорожденному, этому выскочке даже его собственные сыновья. Оказывается, ничего особенного и не требовалось для победы над этими якобы непобедимыми северянами. Нужно только призвать на поле боя настоящего воина. Такого, как он, царь Бокх.

Югурта радовался тихо, осторожно, не до конца все-таки веря в возможность столь полной победы над своим великим противником. Он прекрасно понимал, что Марий не мальчик и только невероятное, божественное стечение обстоятельств могло дать в руки противников римлян ключи к столь ослепительной победе. Югурта не ложился спать, непрерывно проверяя посты, все время придумывал за римского консула способы, при помощи которых можно спастись из двойной ловушки. Каждый раз он облегченно вздыхал, когда удавалось найти ответный ход на, может, и не существующий замысел квиритского полководца. Смакование деталей подобных вымышленных партий и составляло основную часть внутренней жизни нумидийца.

Лучше чем кто-либо другой, он понимал, что второго такого случая — пленения консула вместе с армией — судьба не предоставит.

Такая победа могла бы дать передышку в войне минимум на год. Раньше римлянам не собрать новую сильную армию. За это время от них отпадут все африканские города, за это время можно будет снестись с вечно недовольными своим положением понтийцами и даже с северными варварами и поднять их на совместную войну с гигантским средиземноморским пауком. Само собой разумеется, все силы Нумидии теперь беспрекословно встанут под его руку, с помощью нескольких несложных ходов можно будет сделать так, что и Мавританское царство захочет в качестве своего водителя видеть его, прославленного Югурту, а не кого-то из ничтожных отпрысков самодовольного Бокха.

О том, что его тесть не доживет до окончания победоносной кампании, Югурта даже и не размышлял. Это разумелось само собой, это вытекало из природы вещей.

Итак, сколь бы различно ни переживали свой общий успех два степных властителя, оба они впали в опасное состояние самоуверенности. Бокх — полностью, Югурта — в значительной степени.

Марий собрал своих офицеров, разговор их состоялся на фоне непрерывного бухания барабанов в лагере африканских варваров и протяжных, неприятных для слуха европейца песен.

— Может быть, нам ударить ночью, сомкнутым строем; пока они проснутся, пока продерут пьяные глаза…

Марий отрицательно покачал головой.

— Я весь день сегодня наблюдал за ними. Мы можем ударить только в северном и северо-восточном направлениях, а там они, уверен, по приказанию Югурты, рыли какие-то рвы. Пусть они и не так глубоки, но ночью станут непроходимыми.

— Да они и рыли их только затем, чтобы спокойно спать ночью. Они уже перепились, что будет к четвертой страже? — настаивал Скавр.

Марий снова не согласился:

— Думаю, Югурта и это предусмотрел. Да, те, что сейчас пьянствуют, скоро заснут мертвецким сном, зато те, кому предстоит стоять в карауле ночью, сейчас спят. А людей у них очень много.

Руф мрачно усмехнулся.

— Так что выхода у нас нет никакого, раз этот поразительный Югурта все предусмотрел?

— Пока я достойного выхода не вижу, кроме того, что позволит нам, умирая, нанести противнику максимальный урон.

— Сколько бы мы ни истребили этих животных, бездонная Африка восполнит эти потери.

— Ты прав, Скавр, в случае победы они не обратят внимания на свои потери, любые раны покажутся им нестрашными. Их надобно убедить, пусть даже не уничтожив большого количества этих дикарей.

И Руф, и Скавр опустили головы, чтобы консул не прочитал на их лицах нелестные мысли в свой адрес.

— Надо поссорить Югурту с Бокхом, — сказал центурион Секст Вариций.

— Иди, ссорь, — язвительно сказал Скавр и приподнял полог палатки.

Приведенные Суллой турмы начали перестраиваться в атакующий порядок, не снижая походной скорости. Операция была произведена с той ласкающей взор точностью, с которой работает хорошо отлаженная машина. Удар римской кавалерии был похож на мощный выброс катапульты.

Марий, сам об этом не догадываясь, подыграл своему спасителю, поэтому результат внезапного удара был удвоен. На рассвете, когда стали иссякать силы внимания даже у выспавшихся накануне дозорных, римляне ударили по мавританскому стану. Под покровом ночи они перевели всех своих воинов в один лагерь, северный, оставив на южной вершине для маскировки только лагерный частокол да несколько насаженных на колья пехотных шлемов.

Мавританцы были захвачены врасплох, несмотря на то, что, казалось бы, в любую минуту были готовы к бою. Вырытый ими ров был мгновенно форсирован и завален трупами сонных и полупьяных вояк. Но это отнюдь не вселило страх или панику в сердца остальных. Мавританцы до такой степени сжились с мыслью о своей победе, что их не надо было гнать навстречу опасности, они сами рвались сразиться с впавшим в безумие врагом.

Великолепно выстроенные колонны атакующих римских манипулов растворились в кишащей массе варварской пехоты, мечи и копья вязли в поражаемых телах, натиск ослабевал, и это служило защищавшимся подтверждением их непобедимости.

Югурта, услышав шум начавшегося боя, повел своих людей на штурм южного лагеря, и в этом была его ошибка — слишком много времени, по меркам скоротечного утреннего боя, он потратил на то, чтобы понять, что Марию удалось его одурачить. Разъяренный Югурта велел коннице и пехоте разделиться. Первая должна была по более длинному пути обогнуть раздвоенный холм слева, вторая — справа, с тем, чтобы, соединившись, взять римлян в двойное кольцо и наверняка задушить в нем.

Бокх, спокойно восседавший в седле во главе своего конного войска, ждал того момента, когда истекающие кровью римские когорты прорвутся сквозь толщу его пехоты, чтобы ударить по ним и растоптать, превратив в прах.

Он был отчасти даже благодарен Марию, что тот начал бой на его направлении. В сражении никогда не бывает двух победителей, народной молве все равно пришлось бы выбирать, кто — мавританец или нумидиец — сделал больше для сокрушения врага. Теперь выбор облегчен до предела. Сейчас он поднимет меч и пошлет в бой свою бешеную конницу.

Бокх положил руку на эфес своего клинка, и тут до его уха донесся звук, который он не мог бы перепутать ни с каким другим. Гул копыт приближающегося табуна.

Откуда здесь табун?

Чей табун?!

Бокх не успел спросить, как множество голосов завопило:

— Римляне!

Какие здесь могут быть римляне? Это более странно, чем табун.

Так или иначе, Бокх дал команду разворачиваться.

Его тяжеловесные цветастые всадники начали кое-как перестраиваться. Они вытаскивали мечи и натягивали тетивы луков, но в сердцах их появилась и начала разрастаться тоска.

Они уже чувствовали себя проигравшими.

Марий, стоявший на возвышении в тылу своих когорт, первым понял в чем дело и тут же закричал настолько громко, насколько позволяла сила легких, что подходит кавалерия Суллы. Он был уверен, что это его квестор. Впрочем, сейчас было все равно, кто именно командует этой спасительной конницей.

Известие, что их положение совсем не безнадежно, придало столько новой силы легионерам, что они прорвали пешую толпу варваров и ударили в тыл перестроившейся коннице Бокха.

Таким образом, она попала под двойной удар, этого было достаточно, чтобы сокрушить ее полностью и почти мгновенно.

Мавританцы бросились врассыпную. Падение с вершины близкой победы на самое дно поразило воинов Бокха, как божественный гнев, им больше и в голову не могло прийти, что можно взять в руки оружие и сопротивляться.

В результате явившиеся на поле битвы нумидийцы Югурты застали победоносную, готовую сражаться с кем угодно кавалерию Суллы и немного уставшую, пьяную от пролитой крови, но уверенную в своих силах пехоту.

Будь воля Югурты, он бы избежал столкновения, дабы сохранить в целости силы своей армии, но инерция движения воинских масс была слишком велика. Соприкосновение произошло. Почувствовав исходившую от римлян энергию и ярость, варвары тут же начали отступать.

Увидев, что происходит, Югурта отдал приказ начать отступление.

Преследовать противника римляне оказались не в силах. Сказались усталость и напряжение последних дней. Самое сильное действие на боевой строй оказали запахи, исходившие от костров, дотлевавших в мавританском лагере. Над кострами стояли котлы с чечевичной кашей, заправленной обычным бараньим жиром. Бараний жир, как известно, очень пахуч. Для изможденных, изголодавшихся людей самая грубая дикарская каша была милее нектара и амброзии. Да и то сказать — что такое нектар и амброзия, если разобраться? Пиво с медом да каша с сухофруктами.

Не слушая робкие окрики центурионов, воины ринулись к котлам и там нашли свое первое вознаграждение за удивительную победу.

Командиры проявили немного больше стойкости. Сулла спрыгнул с коня возле шатра какого-то из мавританских князьков, сбросил шлем и сел к костру, на котором дожаривалась птичья тушка. Что за птица, ему было не важно в этот момент, пусть бы даже портовая чайка, эта летающая крыса.

Марк Карма проверил шатер, не скрывается ли там кто-нибудь. Нет, дикари не оставили убийцу-самоубийцу. На полу валялись перевернутые чашки, почему-то вспоротые подушки, человеческие черепа и целая гора разнообразных костей. Скорее всего, это был шатер жреца-гадателя.

Вернувшись к своему господину, Карма застал забавную картину. Сулла ел, как хищник, обжигаясь и шипя от злости, по черному от пыли лицу ползли капли пота и смешивались с каплями быстро застывающего на щеках жира.

Победитель был явно доволен собой.

— Ну что, Марк, — крикнул он, — не нашел ли ты там вина, а?

Сглатывая слюну, Карма положил под ноги хозяину большой вытертый бурдюк, который нашел в шатре.

Сулла умелым движением развязал его и стал лить темно-красную жидкость себе в рот. Половина вина, конечно, оказалась на шее и за вырезом панциря. Протянув изрядно опорожненную емкость своему секретарю, Сулла вытер губы тыльной стороной ладони:

— Пей, победитель!

Карма поднял бурдюк.

— Послушай, а где же этот твой таинственный друг, который все добивается встречи со мной, где он?

Сделав несколько больших глотков и зажмурившись от удовольствия, секретарь сказал:

— Я хотел привести его к тебе на корабле, но он, как и все, болел. Когда мы высадились, было не до разговоров.

— Правильно, было не до разговоров, клянусь всеми монологами Плавта.

— Я предложил ему присоединиться к походу, даже дал ему коня. Я сказал ему, если он хочет говорить с тобой, пусть сопутствует тебе.

— Ты, как всегда, все сделал правильно, Марк. И что же он?

— Ни в походе, ни в бою мне было не до него. Скорее всего, он погиб.

— А что он все-таки за человек? По-твоему, мне…

Сулле не удалось закончить фразу. Раздался немного нестройный гром букцинов, что было извинительно, учитывая обстоятельства дня. Нестройный, но, безусловно, праздничный.

— Марий, — прошептал Марк.

Сулла не торопясь встал и обернулся.

По образовавшемуся живому коридору к нему приближался, слегка увязая в красноватом песке, коренастый человек, сопровождаемый пышной, хотя и весьма потрепанной свитой.

Консул 647 года Гай Марий.

Он тоже не вполне успел привести себя в порядок, поэтому, когда подошел к своему квестору и обнял его, человеку, склонному иронически смотреть на вещи, могло показаться, что обнимаются два негра, переодетых для смеха римскими легионерами.

— Спасибо тебе, Сулла, — сказал Марий.

— Я сделал только то, что было положено сделать римлянину.

— Это твоя победа.

Луций Корнелий провел рукой по лицу, обтирая птичий жир.

— Извини, следы обеда.

Марий усмехнулся.

— Да, мы заслужили право перекусить.

Изящным, каким-то даже артистическим жестом Сулла пригласил консула к своему костру.

Марий, крякнув, сел на сложенную вчетверо львиную шкуру, получилось так, что львиная пасть оказалась у него под задом.

Стоявшие вокруг легионеры приветственно закричали и стали колотить мечами по щитам.

Сулла, прежде чем сесть, провел взглядом поверх голов торжествующего войска.

— Что ты там высматриваешь? — спросил консул.

— Будь я на месте Югурты, я бы именно сейчас нанес удар. По пирующим победителям. Ничто так не кружит голову, как ощущение победы.

— Хвала Юпитеру, что ты — это ты, а Югурта — всего лишь Югурга, — сказал Марий, и собравшиеся вокруг костра засмеялись.

Глава пятая

Бокх

105 г. до Р. X.,

649 г. от основания Рима

Мавританский царь представлял собой жуткое зрелище. От него осталась одна голова, да и та была перепачкана темно-коричневой грязью. Глаза закрыты, на голове колпак из перьев птицы кагу.

Царь принимал грязевую ванну в имении, которое в незапамятные времена принадлежало карфагенскому военачальнику Гискону. Этот доживший до столетнего возраста чревоугодник и пьяница открыл, что если в момент подагрического приступа погрузиться в каменную ванну, наполненную естественной коричневой грязью, то боль отступает и можно вновь не отказывать себе в употреблении сладких вин, жареных моллюсков и понтийских специй.

Просидев половину своей восхитительной жизни в лечебной яме, Гискон закончил ее в яме выгребной, куда его бросили с перебитыми суставами мятежные карфагенские наемники.

После неудачного сражения у двугорбого холма здоровье мавританского царя Бокха пошатнулось. Нет, он не был ранен, просто заметил, что не может принять за ночь более трех наложниц и останавливается на двенадцатой куропатке за ужином, тогда как в прежние, лучшие времена управлялся с двадцатью. Кроме того, начали ныть суставы. Придворные лекари предложили ему испытанное средство — пустить кровь, но оно показалось царю слишком подозрительным — кто знает, сколько крови может выпустить лекарь, если он неумел или, пуще того, злонамерен. Ему предложили обкладывать колени горячими желудками свежезарезанных барашков. Это Бокху понравилось больше, к тому же барашков после процедуры можно было съедать. У этого средства был один недостаток — оно нисколько не помогало.

Выписанный из Коринфа лекарь приехал с огромным рукописным трактатом, принадлежавшим, по его словам, перу самого бога Асклепия. Но лекаря в день приезда укусил тарантул, и он потерял дар речи. Он мог только пальцем показать то место в книге, которое следовало читать, чтобы найти средство от царских болей.

Придворный толмач перевел с греческого указанный совет бога-врачевателя так: против болей в суставах может лучше всего помочь молоко девственниц.

Совет был загадочным, если не сказать бессмысленным, поэтому царь сразу же в него поверил. Из всех окружавших Темею, столицу царства, сел были доставлены молодые девственницы; специально выделенные люди — их набирали из опытных виноделов, умеющих обращаться с нежной виноградной гроздью, — днем и ночью в отведенном для этого крыле дворца занимались добыванием молока девственниц.

Поскольку дело шло туго, кто-то из хитроумных придворных, дабы облегчить страдания царя (а отнюдь не девиц), решил пойти на хитрость, привел во дворец несколько кормящих матерей. Конечно, о хитрости донесли государю, конечно, добродетельный хитрец был жестоко казнен. Царь стал самолично проверять, до какой степени является девственницей каждая из прибывающих во дворец девушек.

Трудно сказать, чем бы завершилось греческое лечение, если бы не Югурта. Именно он посоветовал своему тестю обратиться к помощи старинных, испытанных грязей. Бокх согласился. Все, что было освещено карфагенским опытом, вызывало в африканских правителях бесспорное уважение. По сравнению со знатоками роскоши, пунами, даже нынешние хозяева мира, квириты, казались грязными варварами.

Югурта, надо сказать, не столько заботился о здоровье своего переменчивого родственника, сколько о расположении его духа в свою пользу. Несмотря на полный разгром мавританской армии, Бокх остался самым сильным и, что самое главное, самым желанным союзником нумидийца. Неисповедимы повороты исторических судеб. Стоило римлянам разнести в пух и прах видимое военное могущество мавританского царя, как они стали относиться к нему с величайшим вниманием и уважением.

Бокх, в первые недели после сокрушительного провала, разве что на брюхе не ползавший перед своим зятем, сумевшим практически без потерь уйти от двух злополучных вершин, снова воспарил духом. Причиной тому было изменение отношения к нему римлян.

Сколько раз посольства от римского консула и сената прибывали в Криспу, столицу Нумидии? Ни разу.

Сколько раз люди в белых тогах навещали различные, даже кочевые ставки великолепного мавританского владыки? И не сосчитать!

С Югуртой покончено, по крайней мере в представлении римлян, его гибель — дело времени. Римляне умеют добиваться своего, разве они не доказали этого? Они сделали ставку на Бокха. Почему?

Этого вопроса мавританец предпочитал себе не задавать. Просто они возлюбили нумидийца, и все. А если так, то зачем держаться за то, что уже мертво?

Бокх стал отдаляться от союзника. Нет, впрямую он этого не говорил, тем более при личных встречах (которые, кстати, происходили все реже и реже). Он заверял Югурту в своей вечной дружбе и родственном отношении, а сам примеривался, как бы поскорее и без осложнений от него отделаться.

Югурта же, как назло, был удачлив в мелкой партизанской войне с римлянами. То перехватит обоз с продовольствием, то окружит и перережет заблудившуюся в песчаной буре когорту. То обманет и без потерь, и даже с приобретением, вырвется из хитроумнейшим образом расставленной ловушки.

Югурта сделался легендарной личностью не только среди нумидийцев, но и среди большинства молодых мавританских воинов. Собственные сыновья царя Бокха просили отца о том, чтобы он отпустил их в гвардию Великой Африканской Лисы. Дисма и Волукс, молодые, горячие, безрассудные, они ничего не знали о хитрой политике отца, а если бы узнали, оскорбились бы. Как после этого Бокху было не ненавидеть Югурту?!

Самое обидное состояло в том, что при нем не было ни одного человека, которому он мог бы открыть свои истинные чувства. Уважаемый римским народом и сенатом повелитель Мавритании ощущал себя живущим в какой-то клетке.

Торчащая из грязи голова чихнула. Стоявшие по краям каменной чаши негры чуть сильнее заработали громадными опахалами. Из-за колонн, увитых диким виноградом, появился Лимба, высокий, костлявый старик, увешанный ожерельями из львиных клыков и связками ящеричных черепов. Верховный жрец богини Мба. Честно говоря, Бокх терпеть его не мог, особенно за то, что старик, по его мнению, вообразил себя значимой фигурой. Вообразил, что будто бы ему позволено оказывать влияние на волю царя и что он такое влияние оказывает.

Хорошо, что старик заносчив и глуп, в противном случае — терпеть его было бы намного труднее. Пусть трясет львиными клыками, выдергивает волосы у себя из ноздрей и шепчет заклинания. Без поддержки жрецов обойтись сейчас нельзя.

Лимба остановился у ванны не говоря ни слова.

«Будет ждать, пока я не открою глаза», — раздраженно подумал Бокх, глядя сквозь чуть приоткрытые веки.

— Это ты, Лимба? — спросил он замогильным голосом.

— Я, царь.

— Да нет, царь пока еще я, — шумно хмыкнул Бокх, подняв пузырь грязи на поверхность ванны. — Зачем ты пришел?

— Я был в святилище богини.

— И что же нам говорит богиня Мба?

— Я девять раз бросал кости и жег перья только черных попугаев — ответ всегда один.

Бокх вздохнул: пока не спросишь, каков он, этот ответ, ни за что не скажет.

— Что нам говорит Мба?

— Все ответы в пользу незаконнорожденного.

Жрец приложил сухие, землистого цвета ладони к глазам и замер. Так он будет стоять до тех пор, пока царь не выскажет своего мнения.

А царь не спешил с ответом. Он смотрел, как свет падает прямо на черную косматую макушку жреца. Свет ядовитого полуденного африканского солнца. Богиня Мба сообщила о важном, поэтому царь не может, если он не желает оскорбить богиню, высказываться, как следует не подумав.

Бокх закрыл глаза и снова погрузился в приятную дрему.

Жрец стоял как изваяние, прижав руки к лицу. Было видно, как волосы на его затылке дымятся.

Кончился песок в вертикальных часах, стоявших рядом с каменной ванной, отпущенное на процедуру время прошло. Бокх едва заметно мигнул, и ловкая нога опахальщика незаметно перевернула их.

Жрец стоял как изваяние, Богиня Мба требовала к себе великого уважения.

Царь вновь закрыл глаза. Его слегка подташнивало от долгого пребывания в активной среде, но он решил еще немного потерпеть.

Когда песок начал вновь иссякать, послышался глухой звук, жрец рухнул, как связка деревяшек.

— Отнесите его в тень, — тихо приказал царь. У него не было ни малейшего сомнения в том, что старик взял деньги у Югурты за то, чтобы великая богиня давала предсказания в его пользу. Югурта умеет подкупать не только римских сенаторов, но и мавританских жрецов.

Когда царь плескался в солоноватых водах бассейна с мозаичным полом, к нему вошел Геста, выражение его лица было неподдельно радостным.

— Что случилось? — устало спросил Бокх, предчувствуя неприятное.

— Прибыло посольство от Югурты.

— О, зубная боль, — тихо проныл царь.

— Что ты говоришь, отец?

— Я говорю, что страшная зубная боль мучит меня до такой степени, что мутится рассудок. Прими прибывших и сообщи о моем недомогании.

Геста выпучил черные глаза.

— Но это оскорбит их!

— Никогда не бойся оскорбить, мой Геста, бойся, как бы тебя не оскорбили.

— Отец, ты ведь уже слышал, что богиня Мба повелела нам хранить союз с нумидийским царем, неужели воля богов тебе не по нраву?

Глупость сына терзала царя не меньше, чем самая настоящая зубная боль.

— Да, я знаю о воле богини, но почему же она тогда совпала с моим жестоким недомоганием в момент прибытия нумидийского посольства?

Эта несложная казуистическая формула совершенно сбила с толку отважного, но примитивного Гесту.

— Но, отец… что я скажу Оксинте, он…

Бокх заинтересовался.

— Оксинта? Он прислал во главе посольства именно Оксинту? Так ли?

— Да, именно, я уже видел его.

Мавританский царь раскинулся на воде так, что его волосатый живот парил над бассейном, словно Везувий над Неаполитанским заливом.

— Это меняет дело, я выйду к нумидийцам. Сообщи им об этом.

— Хорошо, отец, — обрадовался Геста, хотя, почему царь так радостно отреагировал на имя Оксинты, ему было непонятно. Все знали о проримских настроениях нумидийского наследника и его трениях с великим отцом.

Владелец плавающего живота размышлял о нумидийском царевиче. Почему прислан именно он? Впрочем… Бокх сел в мелкой воде и громко захохотал. «Ох, хитрец Югурта, ох, умник! Великий Африканский Лис! Ну, конечно, он просто боялся, что после моего последнего разговора с римлянами никакого другого нумидийца я видеть не пожелаю. Уклонюсь, скажусь больным, уеду на охоту. Временно умру».

Бокх велел подавать наряды, одевался все еще веселясь. Он восхищался и хитростью Югурты, и собственной проницательностью.

Посольство прибыло как раз в день решающего предсказания богини Мба. Конечно, это совпадение готовилось не в расчете на хитроумного подагрического царя, а в надежде произвести впечатление на его детей, свиту, челядь и войско.

— Клянусь всеми попугаями, сожженными в честь богини Мба, нумидийцу это удалось!

Бокх вдруг перестал веселиться. Он понял: несмотря на то что ему удалось разгадать коварный план Югурты, действовать придется так, как Югуртой было задумано.

Разорвать союз с Нумидией в ближайшие дни было немыслимо!

Оксинту, вошедшего в тронную залу, устроенную в трапезной зале Гисконовой виллы, встретил мрачный, нахмуренный Бокх.

Поклонившись, нумидийский царевич преподнес обычные дары — меч (на этот раз в золотых ножнах) и сбрую для коня. По толпе придворных прокатился восхищенный ропот и благословения в адрес щедрого и почтительного союзника. Бокх принял подношение с соответствующими словами, с трудом, правда, их выговаривая.

Обходительный Оксинта, искренне симпатизировавший если не лично мавританскому царю, то его взглядам на отношения с Римской республикой, справился о здоровье властителя. И тут Бокх дал волю словам, ибо по всем другим поводам он не мог говорить то, что думал. Он расписал невежество лекарей, нерадивость лекарских слуг, выразил весьма ядовитое подозрение по поводу врачевательских достоинств самого бога Асклепия, даже объявил никчемным его трактат.

— Там предлагаются такие рецепты, которые невозможно осуществить.

— Позволь мне взглянуть, владыка, на этот трактат, может статься, он поддельный.

— Принесите.

Свиток тут же явился, придворный толмач указал то место, которое имело отношение к болезни царя. Оксинта тут же без малейших усилий перевел:

— «Если случится коленям болеть или локтю опухнуть, тогда ты девы невинной мочу примени, подогретую малость. Ею слегка пропитай тряпицу из шерсти ягненка».

— Так ты говоришь «мочу»?

— Да, владыка, «мочу», это ахейский диалект, только сирийские дикари и киликийские пираты употребляют это слово в другом значении.

— Не «молоком» ли они его называют?

— Именно «молоком», — юноша искренне удивился знаниям мавританского царя.

Толмач во время этой беседы по поводу лингвистических тонкостей перевода медленно втискивался в толпу придворных, чувствуя, что его не похвалят.

Напрасно старался.

Когда опозоренного и перепуганного знатока языков бросили на пол перед троном, Бокх на мгновение задумался.

— Я мог бы приказать отрубить твою глупую голову… — Голова несколько раз ударилась лбом о каменную плиту, как бы наказывая сама себя. — Но я не стану этого делать. Ты будешь наказан соразмерно твоему преступлению.

Царь повернулся к слугам:

— Уведите и добудьте из него молока тем способом, который он прописал для девственниц.

— Что делать с собранными девицами, о повелитель?

Бокх потрогал правую бровь, видимо, именно в этом месте хранилась его государственная мудрость.

— Выдайте их замуж.

— Вряд ли, о великий, в нынешнем состоянии они кого-либо заинтересуют.

— Выдайте их замуж, негоже нам выступать против природы. Раз задумано — сначала беременность, потом молоко, так тому и быть. А чтобы желающих было достаточно, пусть возвестят, что я их всех удочеряю. Меру приданого определю позже, после войны. Ясно?! Всем?!

Не будь при этой сцене высокого гостя, властитель Мавритании и не подумал бы входить в детали столь мелкого дела, как судьба изувеченных его свирепыми лекарями девушек. Но он не мог упустить случая показать себя правителем просвещенным. И справедливым. Если этот кретин толмач выживет после «дойки», пусть живет, никто его больше не тронет.

— Какое же дело привело тебя к моему двору, о достойнейший сын своего более чем достойного отца? — Бокх взял юношу под руку и повел в «крытую колоннаду», соединявшую по периметру все основные постройки виллы. Там было прохладнее.

— Ты угадал, властитель, у меня есть поручение от моего отца к тебе.

— Но почему ты нахмурился, говоря об этом поручении? Тебе оно не нравится?

Оксинта отрицательно покачал головой.

— Объяснись, — воскликнул Бокх, в сердце его мелькнула искорка радости, ему были выгодны любые разногласия между Югуртой и его детьми.

— Сейчас все станет ясно без слов. Ты видишь тех верблюдов?

— Вижу.

Действительно, в дальнем углу обширного двора виллы стояло шесть навьюченных животных, убранных словно для царского выезда: ковры, драгоценная сбруя, по бокам — старательно увязанные тюки.

— Подойдем к ним, — мрачно предложил Оксинта. — И попроси уксуса себе на рукава.

— Зачем? — искренне удивился царь, но совету последовал. Два юрких ливийца-прислужника принесли кувшин с яблочным уксусом.

— Что еще ты посоветуешь мне сделать, о достойнейший из сыновей? — немного насмешливо спросил царь.

— Отец просил, чтобы при церемонии присутствовали твои сыновья…

— Волукс! Геста! — крикнул Бокх.

— И Верховный жрец богини Мба.

— У него солнечный удар… — начал было объяснять Бокх, но увидел, что Лимба на ногах и рядом.

— И все достойные и знатные из числа тех, что окажутся при тебе.

— Зовите всех этих обжор и пьяниц! — велел Бокх. — И всем дайте уксуса.

После этого Оксинта подошел к шеренге своих верблюдов. Уже на расстоянии каких-нибудь пяти шагов стал ощущаться знакомый всем воевавшим запах тления.

Сын Югурты велел своим погонщикам снять с верблюдов тюки и распаковать их.

Запах усилился.

— Что там такое? — шепотом спрашивали собравшиеся.

Оказалось, что царь Нумидии прислал в подарок царю Мавритании девять драгоценных кипарисовых ларцов, отделанных лазуритом. От них исходил омерзительный запах.

Лицо Бокха было закрыто рукавом, он только кивнул в знак согласия.

Прислужники подняли крышку первого ларца. Придворные сгрудились вокруг него. Любопытство было сильнее отвращения.

— Принцесса Низинда, дочь киренского правителя.

Ссохшийся, обтянутый потемневшей кожей череп, богато украшенный жемчужными нитями. В каждом глазу шевелилось по крупному червяку, создавалось впечатление, что юная красавица проявляет интерес к происходящему вокруг.

Открыли крышку второго ларца.

— Верицина, дочь вождя южных лузитанов.

Лузитанка и после смерти не хотела походить на свою соперницу. Ее череп необыкновенно распух — так, что скулами упирался в стенки ящика, глаза были закрыты и выпучены, как у критских статуй.

Серебра, золота и вони тут тоже было достаточно.

— Азалиция, сестра Люмранта, главного морского разбойника в эгейских и кипрских водах.

Чернокожая красавица сохранилась лучше других. Кожа ее посерела, будто была присыпана пеплом, губы сделались бледно-лиловыми, такого цвета добивались жены чернокожих египетских фараонов в незапамятные времена. Не всегда это им удавалось, из-за чего они страдали. Кто же из них знал, что есть такой простой и достаточно короткий путь к совершенной красоте?

— Почему же здесь ни одного камешка?

— Азалиция не выносила побрякушек.

— Весьма редкое качество для женщины.

— Из украшений она признавала только птичьи перья; это их племенной обычай.

Внешне мавританский властитель выглядел спокойным. С самого начала он посчитал, что Югуртой прислано девять ларцов, именно девять, как раз столько жен было у этого непредсказуемого безумца.

— Миранда, дочь иранского купца.

— Что это с ней? — прошептал Геста.

— По обычаям ее народа труп выбрасывают на съедение хищным птицам и зверям. Потом уже был подобран этот череп и на него надели любимые украшения девушки.

— А ты неплохо выглядишь, милая, — прошептал Бокх, и все замерли, ибо трудно было определить — шутит царь или начинает впадать в ярость таким необычным образом.

— Ну, кто там еще у тебя?

Оксинта подал знак, откинулись сразу две крышки.

— Это две римлянки, близняшки, Валерия и Метелла. Насколько мне известно, отец не питал к ним особой страсти…

— Непонятно, — буркнул Бокх, — зачем же в таком случае вводить их в свой дом?

Оксинта пожал плечами.

— Я не до конца понял. Кажется, Валерией звали жену консула Страбона.

— А-а, — криво усмехнулся мавританец.

— А Метелла… Отцу нравилось все время иметь под рукой возможность возобладать над Квинтом Метеллом. Хотя бы таким образом. Кроме того, они были очень хороши при жизни, — с какой-то своей, особенной интонацией произнес Оксинта.

— Близнецы? — вдруг подал голос Лимба. — Не сказал бы.

— Да и то, что красавицы, сомнительно, — влез ехидный Волукс.

Оксинта злобно покосился на него, и этот взгляд был увиден многими.

Наконец добрались до последнего, девятого ящика.

Некоторое время стояла напряженная тишина.

Нарушил ее мавританский царь. Он отнял от лица рукав и громко приказал:

— Открывай!

Волукс махнул своим людям.

Дверца ларца медленно поднялась.

— Я так и знал, — негромко сказал Бокх. Лицо его выражало чувство, близкое к неудовольствию. Несмотря на то, что сыновья его были бурно и искренне рады, обнимались. Жрец и прочие сановники одобрительно гудели. Ларец был доверху набит золотыми монетами.

Не бросив даже повторного взгляда на щедрый дар, Бокх развернулся и пошел в сторону колоннады, опахальщики едва за ним поспевали.

Ускорил шаг и Оксинта, в обязанности коего входило сказать необходимые сопроводительные слова к только что продемонстрированному.

— Мой отец… мой отец желал показать…

— Да знаю, что он желал показать, — отмахнулся на ходу Бокх, — что он не только вернейший мой союзник, но и ближайший родственник.

Они остановились у фонтана. Бокх опустил в него руку и несколько раз плеснул водой на свое красное бровастое лицо. Несколько крупных капель задержались в густой растительности на лице, заиграли на солнце, как бриллианты, придавая царю облик не только грозный, но и возвышенный.

— Ему это было важно продемонстрировать не мне. Что я за человек, твой отец, кажется, уже давно сообразил. Он хотел поразить воображение моих сыновей, моих придворных, моих воинов. Должен признать, что ему это удалось.

Бокх вдруг осекся, подумав, не слишком ли он откровенен с этим мальчишкой. Да, он тоже мечтает стать римлянином, но до такой ли степени, чтобы выступить на этом пути против своего отца?

— В любом случае, — Бокх покашлял, — передай, что в любом случае я благодарен твоему отцу, что он оставил мою дочь Мардину своей единственной женой.

— Я передам, — поклонился и глухо ответил Оксинта.

— Передай еще мои заверения, скажи, что я клянусь всеми богами, коих отец твой считает богами, что выступлю рядом с ним против римлян, если выступление такое будет необходимо.

Бокх вздохнул.

Вздохнул и Оксинта.

— Видят те, что наверху, те, кому известно больше, чем нам, что я не хочу войны. Иногда можно добиться большего, изо всех сил удерживая меч в ножнах, чем размахивая им направо и налево, пусть даже и с искусством необыкновенным.

Мавританец положил руку на плечо нумидийцу.

— Но иногда порядок вещей таков, что приходится действовать против своих представлений. Когда ты станешь царем, ты поймешь, что это самая трудная часть нашего ремесла.

Оксинта улыбнулся.

— Отец никогда не отдаст мне свой трон.

Эти неожиданные слова обещали очень интересное продолжение разговора, но тут подошла ликующая толпа придворных с требованием немедленно устроить роскошное празднество в честь того, что царская дочь Мардина стала любимой женой великого нумидийского воина и повелителя Югурты. Все рады беспримерно, что их царю Бокху оказана царем союзников столь беспримерная честь.

Бокх искал глазами Оксинту, а чтобы ему не мешали, велел Гесте удалиться.

— Режьте баранов.

Глава шестая

Марий

105 г. до Р. X.,

649 г. от основания Рима

Свое жилище и свой штаб консул устроил в Бирсе, так называлась небольшая, квадратная, совершенно неприступная крепость в центре города. Она была возведена в Цирте еще пунами в подражание той, что высилась в районе карфагенского порта. И называлась по инерции так же.

В городе, разросшемся за последние годы, можно было найти местечко поуютнее, но Гай Марий соображения безопасности ставил выше всех других. С годами — ему уже перевалило за пятьдесят — знаменитый полководец сделался мнительным. Нет, не трусливым — когда было нужно, он оказывался в самом опасном участке сражения, но предпочитал не подвергать себя опасности без нужды.

«Восток кишит отравителями», — сказал один великий македонянин в свое время. Марий перенес это на африканцев. Опыт борьбы, многолетней и не всегда открытой, привел его к выводу, что от тамошних дикарей ждать можно чего угодно. Ничье слово ничего не стоит, ни на кого нельзя положиться до конца, и нет такого человека, которого нельзя было бы подкупить. Кстати, римляне, подолгу служившие в Африке, быстро пропитывались здешними отвратительными привычками, поэтому Марий был склонен подозревать в предательстве или, по крайней мере, в склонности к предательству и кое-кого из своих молодых офицеров.

Кое-кого, но отнюдь не Луция Корнелия Суллу.

К этому аристократу у него были более сложные чувства. Как было бы хорошо, окажись этот удачливый кавалерист обычным взяточником, польстись он на темное нумидийское золото из рук Югурты или на мавританские рубины из рук Бокха. Не-ет, ждать этого не приходилось. Ни к рукам Суллы, ни к его репутации не прилипала ни одна крупинка золотой грязи.

Кроме того, отпрыск обедневшего патрицианского рода был удачлив до такой степени, что это многим внушало благоговейный ужас. За глаза его многие называли «Счастливый». Сенат еще не даровал ему права так себя именовать, зато воины африканской армии не сомневались — он заслужил это имя.

Марий медленно прохаживался по низкой комнатке с вертикальными окнами-бойницами. Окна были устроены таким образом, что даже прямое попадание из катапульты или баллисты не принесло бы никакого вреда тому, кто находился внутри. В углах комнаты бесшумно полыхало пламя. Широкие медные светильники служили одновременно и обогревательными печами. Цирта погружалась в ночь, а ночи зимой здесь иногда бывают промозглыми и прохладными. Не такими, как внутри континента, на землях мавританцев, но все же.

Кроме Мария в комнате находился еще один человек. Он был одет просто: полотняная рубаха и штаны, на ногах обычные кожаные пастушеские сапожки — концы ремней затянуты под коленями. Пояс широкий, кожаный. Перед тем как впустить юношу в эту комнату, из-за его пояса был извлечен целый арсенал смертоносных приспособлений.

Звали юношу Волукс, это был старший сын царя Бокха. Он прибыл в вечерних сумерках, с малой охраной, одетый по-гетульски. Ничто в нем не выдавало царского происхождения. Стало быть, Бокх всерьез желает, чтобы об этих переговорах никому из посторонних не стало известно.

Царь, ни много ни мало, предлагал прислать к нему квестора Суллу, дабы в личных переговорах у них была возможность покончить со всеми разногласиями.

Марий ничего не ответил на это предложение.

Ему не нравился этот парень. (Еще один взгляд исподлобья в его сторону.) Что-то было в нем подозрительное. Нет, не подозрительное, а что-то такое, что, как бы это сказать, не привлекает. Высокий, статный, видимо, неплохой воин, но…

Еще меньше нравилась консулу ситуация, которая возникала в результате такого предложения Бокха. Послать в лапы этого лукавейшего мавританца своего лучшего офицера, любимца всей армии! А где гарантия, что его там не зарежут?! Армия лишится лучшего кавалериста, а он, консул Гай Марий, — своего авторитета.

Но вдруг Бокх наконец одумался и понял, что дальнейшее сопротивление бессмысленно? Если он окончательно решил встать на сторону Рима, безумием было бы упускать такой шанс. Ибо не получив желаемого — встречи с Суллой, человеком, которому он доверяет и с которым общался лично, — дикарь может взбунтоваться, и бесконечная война пойдет по новому кругу. Это тоже будет иметь результатом падение авторитета полководца, несомненный провал на консульских выборах, новое возвышение Квинта Метелла, может быть, и вообще разгром партии популяров.

Как знать.

Марий вызвал к себе ближайших подчиненных: Рутилия Руфа, Гнея Карбона, Опилия Маркиона и, разумеется, самого Суллу. Марий не любил устраивать военные советы до того, как у него самого не сложится готовое решение. Но в данном случае по-другому поступить было нельзя.

Сын Бокха продолжал недвижно стоять и все время, не отрываясь, смотрел на римского полководца.

Марий понимал, что пауза слишком затянулась, что надо что-то сказать, ведь это не просто посыльный, а царский сын, но ничего подходящего в голову не приходило.

— Ты воевал против нас?

Волукс кивнул.

— Тебе приходилось убивать римлян?

Царевич снова кивнул.

— Ты ненавидишь нас?

Юноша помолчал, ему не хотелось говорить, но в этой ситуации без слов было не обойтись.

— Я сделаю все, что прикажет мой отец.

Помолчав немного, Марий кивнул. Хороший ответ. Этот звереныш, скорее всего, ненавидит римлян и все римское, но ежели царь мавританский…

В этот момент отворилась дверь и в комнате появился Руф. Это облегчило положение Мария. Вскоре явились и остальные.

Консул изложил суть дела. Римляне переглянулись, но никто не взял слова.

— Я уйду, чтобы не мешать вам думать, — сказал Волукс.

— Я хотел тебя просить об этом, — кивнул Марий.

Когда дверь за мавританским царевичем закрылась, сразу же выступил Карбон.

— Это ловушка.

— Да, — подтвердил Руф, — это ловушка, и расставляет ее не Бокх, а сам Югурта.

— Ездить не надо, — подвел предварительный итог Маркион.

— Клянусь молниями Эриний, они говорят правду, — сказал Марий.

Сулла, молчавший до этого, погладил перья на своем шлеме, откинул немного назад голову.

— Да, когда я увидел этого парня, многое понял. Волукс — большой поклонник Югурты. Нумидийскому царю не повезло с собственным сыном, Оксинта смотрит в нашу сторону, а вот волчата Бокха готовы умереть за Великую Африканскую Лису.

От жара медных светильников было слишком душно в комнате. Марий несколько раз вытирал пот на затылке и под подбородком.

— Ну, а если… это не ловушка?

— Что заставляет тебя в этом сомневаться? — удивился Руф.

Марий, морщась, перевернул полешки в жаровне, еще раз вытер платком свою красную физиономию.

— Есть мелкие детали. Взять хотя бы этого мальчишку. Он не лукавил, не старался показать, что обожает римскую армию. Только воля отца заставила его приехать сюда. Он скрипит зубами, но делает то, что велено. Сыновняя почтительность, оказывается, в ходу у здешних варваров.

— Нет, — покачал головой Маркион, — это слишком мелкая зацепка, мальчишка мог притвориться…

— Притворяться они умеют, да, — согласился Сулла, — но тут другое, очень сложная игра; такую сложную комбинацию чувств и поступков можно встретить разве что в исполнении Росция, на римских театральных подмостках. Ненавидеть нас, с трудом скрывать это, изображать готовность подчиниться сыновнему долгу, выполнить его до конца, не переставая ненавидеть тех, кому собираешься споспешествовать. Не Алкивиад же перед нами.

— Оставь хоть на сегодня свои театральные воспоминания, — неприязненно сказал Марий, — это не всегда уместно, клянусь всеми вашими Терпсихорами.

Сулла затаенно улыбнулся.

— Не-ет, — честный Руф хлопнул себя громадными ладонями по громадным коленям, — считаю, что мы пойдем на слишком большой риск, доверившись Бокху. Да, он давно заигрывает с нами, пусть сделает так, чтобы мы могли поймать Югурту, не прибегая к такому огромному риску.

— Югурта хитер, — сказал Маркион всем известную вещь, — видимо, другим способом его изловить нельзя.

— Чтобы поймать льва, не обязательно лезть ему в пасть!

Остановив движением руки разгорячившегося Руфа, Сулла сказал таким тоном, каким подводят окончательные итоги. Хотя он и не был здесь главным, но все почувствовали, что он имеет право так себя вести.

— Мне нужно подумать, хорошо подумать, посоветоваться с собой, как говорят в Лигурии. Я сейчас не в состоянии сказать, хорошее или плохое предложение делает нам сейчас Бокх; завтра. Мне кажется, я смогу дать ответ.

Все встали. Только Марий остался сидеть на своем знаменитом раскладном стуле.

— Идите, а к тебе, Сулла, у меня есть еще несколько вопросов.

Он понимал, что не может позволить своему квестору закончить совещание, он теряет таким образом хоть и микроскопическую, но реальную частицу власти. Он не знал, о чем станет говорить с Суллой, но счел необходимым задержать его.

Глава седьмая

Сулла

105 г. до Р. X.,

649 г. от основания Рима

Два полководца молча и внимательно смотрели друг на друга, им было о чем поговорить, но оба в одинаковой мере не представляли себе — с чего начать. В глазах многих они еще считались союзниками, но и консулу, и квестору консульской армии давно уже было ясно, что они скорее соперники. Пути их давно разошлись, просто по стечению некоторых военных и политических обстоятельств идут пока параллельно.

Долго ли так будет продолжаться?

Марий хотел бы задать такой вопрос, но понимал, что этого делать не следует.

Когда пауза растянулась до нелепых размеров, ее разрядил стражник, явившийся с сообщением, что из метрополии прибыл корабль с новым пропретором — Гнеем Цензором. По внезапно возникшей ассоциации мысль консула перенеслась к событиям двухлетней давности, к другому пропретору — Гаю Варинию и его удивительному рассказу о странном представлении в термах дворца Суллы в Тибуре. Все эти годы Марий хотел сам расспросить Суллу о том, что это было такое, но как-то не получалось, обстоятельства подолгу не сводили консула и квестора вместе в подходящей обстановке. Но почему бы не сейчас?

— Гнея Цензора я приму завтра утром, даже если он везет с собой очередное послание сената, — сказал консул. Марий давал понять Сулле, до какой степени серьезно он относится к разговору, который собирался начать.

Сулла понял это, не торопясь направился в центр комнаты, к широкому египетскому стулу с подлокотниками в виде змей, предоставив возможность хозяину сесть на его любимом складном стуле.

Марий продолжал стоять.

Квестор не стал более играть в паузы и заговорил сам:

— Ты, верно, оставил меня, чтобы говорить о чем-то серьезном, так прошу тебя, говори.

— Я не забыл, что тебе предстоит сегодня еще кое о чем подумать, тем не менее не стану откладывать этот наш разговор, хотя терпел с его началом два года.

— Два года?!

— Именно. Тебе что-нибудь говорит имя Публий Вариний? Ничего?

— Почему же, я хорошо его помню. Твой служака примчался ко мне на виллу с инспекцией и был очень удивлен, что все в высшей степени готово, несмотря на то что подготовку я веду с чашей вина в руках и в компании актеров и мимов.

— Да, твои успехи он описывал с восторгом, но меня больше, чем описание того, как ты великолепно подготовил конницу моей армии, заинтересовало представление, данное твоими друзьями по твоему наущению в бальнеуме.

Сулла ответил не сразу, даже отвел на мгновение в сторону взгляд своих голубых глаз. Можно было, правда, подумать, что он не смущен, а просто силится что-то вспомнить.

— Не хочешь ли ты сказать, что забыл об этом представлении, а?

Сулла улыбнулся.

— Нет. Просто мне так часто приходилось затевать что-либо подобное и во время сатурналий, и в обычные дни, что всего не упомнишь.

— Квинт Росций со своими приятелями представили в самом уродливом и неподобающем виде заседание сената. Пьяные, грязные комедианты…

Сулла успокаивающе развел руками.

— Ну а что есть наш спасаемый богами сенат, как не собрание комедиантов, только не грязных и не пьяных. Хотя и за это не поручусь. Думаю, если бы мне удалось на то мое представление пригласить прямо с улицы сотню-другую голодранцев, они были бы в восторге и пьеса имела бы успех такой, какой и не снился даже Плавту.

Марий мрачно слушал Суллу.

— Не понимаю, видят боги, не понимаю, что заставляет тебя хмуриться! Когда бы удалось собрать твои собственные высказывания в адрес патрицианского сброда, до сих пор, по ошибке исторических судеб, правящего в нашем отечестве, то получилась бы сатира много ядовитее той, что сымпровизировали мои похмельные друзья.

— Но ты ведь сам из них.

Квестор потрясенно вытянулся.

— Из них? Из кого?

— Ваш род Луциев Корнелиев…

— Можешь не продолжать, я неплохо знаю историю моего рода. Но к тому моменту, когда мне пришло время появиться на свет, род лежал в развалинах. Отец и два моих брата умерли, не было денег, чтобы их похоронить как следует. Я сам подыхал, один, совсем один. В доме не было ни одного слуги, ни одного живого человека, меня просто-напросто могли сожрать тибурские собаки.

— Я знаю эту историю. — Марий потер виски — разговор свернул на какую-то бесплодную тропу. Похоже было, что Сулла не хотел понять, о чем идет речь.

— Я выжил один, боги спасли меня. Остались я да старая служанка — слепая и глухая, как загробная тень. У меня нет естественных воспоминаний и переживаний, свойственных ребенку, выросшему в патрицианской среде.

— Зато актерский мир представляется тебе родным, да? — Марий добродушно усмехнулся, но вдруг увидел, как квестор побледнел и углы его рта мучительно опустились.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего, просто не очень удачно пошутил.

Сулла встал и подошел к окну глотнуть ночного воздуха. Стоя спиной к консулу, он закончил тему:

— Не надо пытаться рассмотреть что-то непонятное, ненормальное, тем более предательство, в том, что я столь критически смотрю на тот сорт людей, к коему считаюсь принадлежащим. Да, ты Гай Марий, ты популяр по всем правилам, твой отец — крестьянин, ты родился человеком умным и честолюбивым, поэтому считаешь себя вправе потребовать от мира несколько большую долю богатства и славы, чем та, что тебе причитается на основании старинных законов. Я же совсем другой человек. Скрытый смысл моих устремлений может быть… — Сулла осекся и повернулся. — Впрочем, мы и так слишком много сегодня говорили обо мне.

— Эта тема меня не утомила, — то ли льстя собеседнику, то ли угрожая ему, сказал Марий и, усмехнувшись, вытер градины пота со лба.

Надо было как-то закончить затянувшийся визит.

Сулла сказал:

— Публий Вариний… Он осужден за взяточничество.

Консул погладил большими грубыми ладонями свою серебристую, коротко подстриженную челку и вздохнул.

— Деньги Югурты.

Квестор, усмехнувшись, поклонился и вышел.

Глава восьмая

Сулла (продолжение)

105 г. да Р. X,

649 г. от основания Рима

Сулла направлялся к своему жилищу в укрепленной части порта в сопровождении шести стражников, несших факелы. Луна еще не взошла, поэтому можно себе представить, какая стояла тьма. Подозрительные личности шныряли и прятались по переулкам. Полаивали собаки. Что-то хриплое и унылое пели гребцы в глинобитных сараях в северной оконечности гавани.

Ничего этого квестор не замечал, упорно ступая по уносящейся вниз каменной тропке меж темными домами, по которым пробегали сполохи факельных огней.

Сулла обдумывал состоявшийся с консулом разговор. Разговор этот ему очень не понравился. Неужели старик о чем-то догадывается? Или, может, уже знает?

Нет, это невозможно!

Тьма и река, других свидетелей нет!

И что все-таки делать с Югуртой?!

Вытребовав себе ночь на размышления, Сулла больше надеялся не на силу своих умственных способностей, а на то, что вернется его лазутчик со сведениями, которые позволят сделать окончательные выводы.

Дом, выбранный квестором для поселения в Цирте, по всей видимости, принадлежал небогатому римлянину. Об этом говорили скромные размеры атриума и триклиния, отсутствие бассейна и фонтана во внутреннем дворе. Даже средней руки горожане стремились обзавестись всем этим ввиду жаркого африканского климата.

Дом охранялся. Не так тщательно, как жилище консула, что понятно, но так же весьма тщательно, — проникнуть внутрь без разрешения владельца было нереально.

Сбросив плащ в руки Метробия, Сулла поинтересовался, кто есть в доме, кроме Марка Кармы, не появился ли гонец.

— Да, прибыл один. По виду — нумидиец. Он был совершенно без сил. Я велел накормить его.

— Где он теперь?

— Спит в домике надсмотрщика за масличным жомом.

— Хорошо. Разведи мне чашу цекубского вина холодной водой и разбуди нумидийца.

Метробий кашлянул за спиной господина.

— Что ты еще хочешь сказать?

— Марк Карма.

— Что?

— К нему приходил человек в черном капюшоне, так одеваются гетульские жрецы.

— Ну и?

— Они поговорили и куда-то ушли.

— Ушли? Марк Карма покинул дом?!

— По крайней мере, я не видел его уже две стражи.

— Две стражи?! — Сулла потер усталые глаза. — Разведи мне вина.

Поведение секретаря никогда не вызывало у квестора подозрений. Никаких. Сейчас, кажется, начинает вызывать, с ним нужно поговорить.

Но не это сейчас главное. Главное — нумидиец.

Сулла вошел в комнату за триклинием, служившую ему рабочим кабинетом.

Если нумидиец привез положительный ответ, а есть все основания думать, что это именно так…

— Кто здесь?! — громко спросил Сулла, поворачиваясь вокруг своей оси в полной темноте.

Раздался тихий, чуть хрипловатый, но совсем не такой, как у царя Бокха, голос. Голос абсолютно незнакомый:

— Не надо бояться. Если бы я хотел тебя убить, то мог бы сделать это трижды. Когда ты входил в дом, когда разговаривал со своим любовником, когда шел по галерее. Твои слуги никуда не годятся.

Сулла, мягко ступая, отошел к стене, прижался к ней спиной и вытащил меч.

Вытащить меч беззвучно невозможно.

Раздался неприятный смешок.

— Оставь, оставь, он тебе наверняка не понадобится. Я, например, безоружен.

— Кто ты?

— Прикажи принести свет, когда ты меня рассмотришь внимательно, ты меня, возможно, узнаешь.

Когда приступ растерянности, столь несвойственный Луцию Корнелию Сулле, миновал, он решил поступить так, как советовал шершавый голос, поселившийся в его кабинете. Сулла позвал Метробия.

В комнате появились светильники, и в их коптящем желтоватом свете квестор консульской армии увидел широкое, улыбающееся лицо человека примерно своих лет, все испещренное шрамами, похожими на присосавшихся к коже белых сороконожек.

Принесшему вино Метробию было приказано уйти.

— Нумибиец ждет.

— Позже.

Усыпанный ползучими шрамами гость терпеливо ждал, когда хозяин как следует изучит его. Он достал из складок одежды небольшое бронзовое, ничем не примечательное кольцо.

— У тебя должно быть такое же. Мы обменялись ими однажды прохладным апрельским утром. Мы решили, что если наши души не узнают друг друга, то узнают кольца.

Сулла продолжал молчать.

— Может, мне назвать свое имя? — довольно язвительно улыбнулся ночной посетитель.

— Почему-то я был уверен, что ты погиб.

— Воды Коцита смилостивились надо мною и выбросили на берег, населенный не тенями погибших, а живыми.

Квестор, постепенно приходя в себя, подошел к столу, на котором стоял принесенный Метробием кувшин, и налил себе вина.

— Будешь пить?

— Не-ет, пока нет. Пока не удостоверюсь, что у тебя не пошло на убыль желание избавиться от меня. Например, отравить.

Сулла пожал плечами.

— Я могу приказать тебя зарезать.

— По правде говоря, ты можешь сделать со мной все, что угодно. Что бы я ни кричал во время экзекуции, мне все равно не поверят, сочтут мои слова бредом сумасшедшего.

— Ты очень верно представляешь себе положение дел, — усмехнулся Сулла и сделал большой глоток.

Одет странный посетитель был в поношенный голубой хитон, кое-как повязанные сандалии, на шее болталось варварское ожерелье из черных, кажется птичьих, коготков.

— Понимаешь ли, я решил теперь жить вместе с тобой.

Сулла слегка поперхнулся вином.

— Да, да, не удивляйся.

— Я удивляюсь только одному, по правде, что ты еще жив после всего, что сказал.

Гость заулыбался.

— Тебе любопытно, тебе интересно, а потом, мое соседство тебе ничем не грозит, и ты сам скоро это поймешь. Ведь я ни на что не претендую, кроме роли раба.

— Раба? — В глазах квестора мелькнула искра интереса.

— Именно. По многим причинам это для меня наилучшее положение. Во-первых — натура. Она у меня рабская по природе. Я по ошибке был рожден в высоком доме. Может статься, мать моя изменила с каким-нибудь садовником или банщиком, а может быть, меня и вообще подкинули в колыбель. Такое ведь тоже случалось, вспомни мифологию. Сплошь и рядом.

— А во-вторых?

— А во-вторых, я дал обет. Даже не буду говорить какой, сам знаешь. Стоит мне от него отступить хоть на полслова, они все, — он провел скрюченной рукой по лбу, указывая на шрамы, — начинают ползать.

Сулла еще отхлебнул вина.

— Я люблю прислуживать, вылизывать пятки, спать, свернувшись у господских ног калачиком. Я раб, раб, настоящий раб, без надежд на будущее; я не стану мечтать о свободе, потому что надеваю на себя эти оковы добровольно.

— Ты говоришь так, будто я уже согласился тебя принять.

— Конечно, согласился или вот-вот согласишься.

Квестор пожал плечами.

— Для чего мне это? Проще тебя убить и бросить в выгребную яму за бараком в порту.

— Это ты сможешь сделать в любой момент, как только я попытаюсь взбунтоваться. А со мной тебе будет интересно. Твоя жизнь как бы приобретет зеркало. Твоя душа получит собеседника, ибо, согласись, ну с кем ты можешь поговорить, ни в чем себя не сдерживая? С каким царем?! С каким консулом?! Ничтожные, злопамятные и не очень умные твари.

Сулла сел к столу, усыпанному полусвернутыми свитками и различными письменными принадлежностями. Последние слова незваного гостя ему понравились.

— И что же ты потребуешь за свои, не знаю пока какие, услуги? Какую оплату?

— «Оплату»! Он сказал слово «оплата»!

— Что тут смешного?!

— Я ведь буду рабом, понимаешь, рабом?! Мне достанутся объедки с твоего стола, а это, как правило, лучшая часть того, что готовится на кухне. Мне достанутся все женщины, которых я увижу в твоем доме, кроме тех, которых ты по своему капризу не захочешь использовать сам. Мне достанется громадная власть над всеми домочадцами; и даже твои офицеры, свободные римляне, всадники и аристократы станут мне угождать, потому что я буду раб Суллы.

— Да, ты просишь немало.

— Я прошу то, чего ты не будешь мне обязан давать. Я буду иметь, но ты не потратишься!

Взяв со стола длинное кипарисовое стило, квестор некоторое время вертел его в руках.

— Скажи, а какому богу ты дал обет — Асклепию, Юпитеру?

Гость помотал головой.

— Ты вряд ли слышал о нем, это маленькое восточное божество. Мне рассказал один финикийский купец, когда я оказался у него на корабле.

— А как ты мог оказаться у него на корабле? — искренне удивился Сулла.

— Это очень длинная история, именно потому, что совершенно правдивая. Так вот этому восточному божку я и поклялся… в общем, поклялся я ему…

— А где ты пропадал все эти годы, почему не явился ко мне раньше?

— Справедливый вопрос. Но чтобы я мог ответить на него, тебе нужно вспомнить, кем ты был три-четыре года назад.

— Для раба ты позволяешь себе слишком вольные речи.

Странный собеседник низко поклонился и пополз к сапогу патриция, чтобы его поцеловать.

— Не паясничай.

— Ладно, не буду. — Раб охотно встал, отряхивая тунику. — А на спрошенное отвечу — я следил за твоей жизнью и, пока ты барахтался в мелкой грязи интриг на форуме и в бездарных комициях, я не хотел к тебе приближаться. Какая польза была в том, чтобы стать рабом нищего аристократа?

Сулла весело рассмеялся.

— Негодяй!

— Клянусь волосами Минервы — несправедливое обвинение. Вряд ли тебе было бы легче вести свои дела, извести я тебя о собственном существовании.

Сулла продолжал смеяться.

— Могу поспорить, я угадаю, когда ты впервые решил предстать передо мной.

— Угадай.

— В тот месяц, когда мне поручили квестуру в армии Мария и я занялся подготовкой свежей кавалерии для него.

Гость уважительно кивнул, оценив проницательность своего господина.

— Это уже было похоже на начало блестящей карьеры. Я попробовал проникнуть в твое окружение, но натолкнулся на этого молчаливого и слишком преданного негодяя.

— Марка Карму?

— Да, твоего секретаря. Ты можешь по праву гордиться, ты подобрал себе великолепного работника.

— Какая-то непонятная ирония звучит в твоем голосе. Что ты хочешь сказать?

— Я только хочу сказать, что мне стоило гигантских трудов убедить его допустить меня к разговору с тобой. Я притворялся и твоим родственником, и югуртинским лазутчиком, и еще Юпитер знает кем.

— Он снизошел?

— Снизошел, и я уже был в двух шагах от твоего бальнеума, когда вдруг ты затеял эту омерзительную…

— Омерзительную?

— По-моему, так восхитительную комедию, все было бы замечательно. Я рыдал от счастья, стоя с арфистками за занавесом, я молился своему маленькому жестокому божку за то, что он дал мне возможность не ошибиться в тебе. Но тут…

— Что тут?

Раб вытер искренние слезы краем хитона.

— Будто ты не помнишь — скачка. Бешеная скачка в Остию. Я еле успел, умолив твоего железного секретаря пустить меня на корабль.

Сулла в продолжение этой расцвеченной рыданиями, ужимками и деланым смехом речи откровенно веселился.

— Почему же ты не подошел ко мне во время плавания, времени было достаточно.

— Как я мог подойти, когда я не мог ходить! И потом, разве возможен серьезный разговор на корабле, там столько свидетелей и такие тонкие стенки?

— Это верно.

— Но и там я получил радость, огромную радость, если признаться.

— Что ты имеешь в виду?

Гость закатил глаза и сладострастно покачал головой.

— Сцена гадания. Я стоял в толпе гаруспиков и авгуров, среди этих бесконечных священных кур, и восторженно, с наслаждением следил, как ты управляешься с одуревшей от нелепого страха толпой суеверных идиотов. В самом деле, можно ли ставить успех громадной экспедиции, транспортировку целой армии в зависимость от того, насколько налита кровью печень безмозглой птицы.

Квестор вдруг помрачнел, он слегка склонил голову набок, он всегда так делал, когда переставал до конца понимать своего собеседника.

— Слишком смелые речи, раб.

Поняв, что голос военачальника звучит серьезно, раб сморщился и скорбно вздохнул.

— Извини, если задел какие-то особенно римские чувства в твоей душе.

— Слишком смелые речи, раб!

— Еще буквально несколько слов. И я умолкну. Может быть, на время, будет твоя воля — навсегда.

— Произнеси свои несколько слов.

Вдруг раб яростно, животными, собачьими движениями стал расчесывать себе шею.

— Когда мы высадились в Цирте…

— Продолжай.

–…я снова бросился к Марку, потрясенный до глубины души видением твоего образа, извини, что льщу так грубо, у меня нет времени для более тонких приемов. Так вот, я попросил его: ну теперь-то наконец приведи меня к нему, к Луцию Корнелию Сулле, квестору консульской армии. Знаешь, что он мне предложил?

— Взять меч, коня и следовать за мной?

— Да.

— И что ты сделал?

— Я продал тут же полученного коня, меч и пошел в портовый лупанарий вышибалой.

— Почему ты не пошел в бой со мной?

— Там я мог погибнуть, как и ты. Но даже не это самое важное. Самое важное, что в той экспедиции не было никакого смысла. Для тебя, для Луция Корнелия Суллы. Одерживая победу, ты ничего не выигрывал для себя. Вся польза доставалась римскому народу и Гаю Марию.

— Ты говоришь так, как будто ты…

— Нет, не спеши, я не предатель, не враг, я очарован идеей твоей великой судьбы, твоего ослепительного восхождения, и когда ты начинаешь делать ходы неправильные, ненужные, я теряю интерес к тебе.

Взяв в руки кувшин, принесенный Метробием, Сулла поискал глазами чашу, она стояла на дальнем конце стола. Гость понял желание своего нового господина и, мгновенно сорвавшись с места, бросился за чашей. Он поднес чашу Сулле, взял из его рук кувшин и сам бережно и аккуратно налил вино.

Сулла рассеянно отхлебнул.

— В твоих словах мелькают отдельные, как бы не связанные между собой мысли. Иногда они банальны, иногда они служат доказательством того, что последние годы ты провел в компаниях, далеких от сливок общества…

— Просто ты не слишком долго беседуешь со мной, ты еще не привык. Стоит тебе пообщаться со мною подольше, и ты признаешь, что я мыслю не менее последовательно, чем сам Аристотель.

— Ты хам.

— Хам, хам, — охотно признался собеседник Суллы, — как всякий раб. От меня глупо было бы ждать чего-то другого — только угодливость перед сильными мира сего, надменность и даже лютую жестокость по отношению к тем, кого судьба бросила — пусть на миг — к моим ногам.

Конец ознакомительного фрагмента.