Рассказ об одной пощечине

Михаил Петрович Арцыбашев, 1905

«Большая светлая луна выглянула из-за черной, растрепанной крыши сарая и сначала как будто осмотрела двор, а потом, убедившись, что ничего страшного нет, стала круглиться, вылезать и села на самой крыше, круглая, желтая, улыбающаяся. На дворе сразу побелело, и под заборами и сараями легли черные таинственные тени. Стало прохладно, легко и свежо. Наконец кончился жаркий, томительный день, и в первый раз вздохнулось всей грудью…»

I

Большая светлая луна выглянула из-за черной, растрепанной крыши сарая и сначала как будто осмотрела двор, а потом, убедившись, что ничего страшного нет, стала круглиться, вылезать и села на самой крыше, круглая, желтая, улыбающаяся.

На дворе сразу побелело, и под заборами и сараями легли черные таинственные тени. Стало прохладно, легко и свежо. Наконец кончился жаркий, томительный день, и в первый раз вздохнулось всей грудью.

На огороде, спускающемся к реке, капуста стала как серебряная, и под каждым кочном притаилась маленькая круглая тень; а за огородом заблестел в воде широкий лунный столб, и на тысячу голосов зазвенели лягушки, точно с ними приключилась и невесть какая радость.

С улицы уже доносились пискливые звуки гармоники, голоса и смех девок.

На нашем столе, поставленном прямо во дворе, перед крыльцом, голубыми искорками заблестели стаканы и самовар, во весь свой продавленный бок постарался отразить круглое лицо луны; это, впрочем, плохо удалось, и вместо сияющей круглой рожи получилось подобие длинного желтого лимона.

Протянув усталые от дневного шатания по болотам ноги, я, доктор Зайцев и учитель Милин сидели за столом, а наш охотник — как гордо называл его доктор — захудалый мещанинишко Иван Ферапонтов, по уличному прозванию — Дыня, в длинном черном засаленном сюртуке, сам непомерно длинный и худой, стоял в сторонке и почтительно держал в обеих руках стакан чаю.

Все охотничьи впечатления дня были уже исчерпаны и воспоминания иссякли, а уходить на сеновал спать все еще не хотелось: уж очень была хороша ночь, и луна что-то бередила в душе.

Хозяина нашего не было дома — он уехал на ночь в поле, — а прислуживала нам его жена, высокая худая баба с красивыми злыми черными глазами и подвязанной щекой.

— Что, Малаша, зубы болят? — спросил, придя в благодушное настроение, доктор.

Красивая Маланья злобно сверкнула черными глазами, рывком схватила со стола самовар и унесла в темные сени.

Дыня почтительно, но не без ехидства, хихикнул в стороне.

— Зубы! — загадочно пробормотал.

— Злющая баба! — сообщил нам доктор, почему-то игриво подмигнув, точно в этом заключалось что-то пикантное. — И скажите мне, пожалуйста, почему это чем женщина красивее, тем она и злее… Добрые женщины всегда бывают курносыми, рыхлыми, бесцветными… а вот в такой шельме всегда сто чертей сидит!

Доктор не то сокрушенно, не то глубокомысленно покачал головой и вздохнул.

Я невольно вспомнил красивую жену доктора, но промолчал.

— Это верно, что в каждой бабе черт сидит! — отозвался длинный Дыня, по-своему восприняв изречение доктора.

Маланья шмыгнула мимо нас и скрылась за ворота.

— Муж побил! — совершенно неожиданно проговорил Дыня и засмеялся от удовольствия.

— Разве муж бьет ее? — с удивлением переспросил тихий Милин.

— А почему — нет? — в свою очередь, удивился Дыня. — Бабу ежели не бить… — Он выразительно присвистнул и засмеялся. — Бабу бить необходимо! — помолчав, прибавил он веско и с несокрушимой уверенностью.

— Да за что же он ее бьет… такую красивую? — тихо сказал Милин.

— Красивую!.. — с негодованием фыркнул Дыня. — Может, за то и бьет, что красивая!

После этого загадочного объяснения все примолкли.

Луна лезла прямо на стол, что-то тревожила и будила в душе. Черные злые глаза красивой бабы, которую муж бьет за то, что она красива, беспокойно стояли перед нами. Стало грустно и жаль чего-то.

Черный сеттер доктора, Укроп, неожиданно вылез из-под стола, потянулся на всех четырех лапах, помахал хвостом, ни к кому, собственно, не обращаясь, и, подняв узкую морду с большими блестящими глазами, долго смотрел на луну. Потом, вздохнув, свернулся клубочком прямо на дорожке, в пыли, спрятал морду в лапы и затих.

— Вот вы говорите, что женщину не бить нельзя… — вдруг начал доктор, — а почему?

— Известно почему, — от себя негодующе прибавил Дыня.

Милин кротко пожал плечами.

— Ну, что за вопрос, Николай Федорыч… Бить женщину… это уж, по-моему…

— Что, по-вашему?..

— Нет, это уж вы Бог знает что! — протянул Милин как будто даже несколько обиженно. — Во-первых, женщина слабее вас, а во-вторых… ну, это — понятно!..

— Ничего мне не понятно!.. Я ведь и не говорю, что женщину надо непременно бить, — с нетерпением перебил доктор. — Зря бить никого не следует… Но ведь есть такие случаи, когда нельзя не бить… Если, скажем, хулиган на вас нападет, вы что же, ему реверансы делать будете, что ли?

— Так то хулиган!

— Ну, а если и не хулиган, а так просто кто-нибудь заедет вам в физиономию, так вы будете справляться, не слабее ли он вас?

— Это совсем другое дело!

— Странное дело! — не слушая, продолжал доктор. — А разве хулиган не может оказаться слабее вас в десять раз? Да иная баба сто очков вперед другому хулигану даст!.. Так на этом основании надо сложить руки: лупи, мол, в свое удовольствие, потому что ты слабее меня…

— Ну, что вы, ей-Богу! То хулиган, а то женщина… И сами вы прекрасно понимаете эту разницу, а только так, нарочно спорите!.. — возмутился Милин, и при луне отчетливо было видно его болезненно-удивленное лицо.

— Нет, не понимаю!.. Вообразите, что не понимаю!.. Что, вы не видали разве женщин вздорных, грубых, злых, сварливых, которые лезут вам в нос и уши, отравляют жизнь, расстраивают нервы и здоровье?.. Женщина! Если ты женщина и требуешь к себе какого-то особого рыцарского отношения, так и держи себя рыцарской дамой. Будь женщиной такой, чтобы иного отношения, кроме самого рыцарского, и не понадобилось!.. Слабее!.. Ну и помни, что ты слабее, и не лезь… Помни, что тебя щадят, так это именно только щадя твою слабость, из великодушия сильного, а не…

— Это другой вопрос, — перебил Милин, начиная горячиться, — а бить женщину, бить существо, которое гораздо слабее и не может ответить тем же, гадко и омерзительно. И я уверен, что хоть вы и спорите, а у вас у самого рука не подымется на женщину… Бить женщину!.. Тьфу, мерзость!.. Разве вы могли бы уважать мужчину, который бьет женщину?

Доктор язвительно усмехнулся.

— А меня вы уважаете?

Милин воззрился на него.

— Что за вопрос?

Доктор скривился еще язвительнее.

— Нет, вы ответьте!

— Ну, конечно… Я уверен, что…

— И совершенно напрасно уверены! — со странным полусмешком возразил доктор. — Придется мне, значит, лишиться вашего уважения!..

— Разве вы… — неловко начал Милин.

— Да-с… Я единственный раз в жизни побил человека, и этот человек была женщина!

Милин растерянно развел руками, что-то хотел сказать, но издал только неопределенный слабый звук, точно пискнул.

Всем стало неловко.

Луна поднялась выше. Теперь она была маленькая и белая. На улице по-прежнему раздавались звуки гармоники, голоса и смех. На самом краю деревни кто-то, должно быть, пьяный пронзительно и дико закричал. Черный Укроп заворочался и чихнул, не то от пыли, не то от лунного света, который лез ему прямо в морду.