Рабочий Шевырев

Михаил Петрович Арцыбашев, 1905

«В сумерки, когда на лестнице, снизу доверху всех четырех этажей, сгустилась мутная мгла и окна на площадках расплылись тусклыми пятнами, у квартиры позвонил какой-то человек. За липкой дверью, обитой клочьями клеенки, сердито заплакал старый звонок и долго не мог успокоиться, тоненьким замирающим сипеньем, словно муха в паутине, жалуясь кому-то на свою горькую судьбу. Никто не выходил, но человек стоял неподвижно и прямо, как столб. Фигура его жутко чернела во мраке. Худая кошка, совсем невидимо скользившая вдоль перил вниз, не обратила на него никакого внимания, так тихо стоял он. И если бы кто-нибудь вышел в это время из соседней квартиры, то испугался бы этой черной тени. Было в ней нечто зловещее: добрые и веселые люди, пришедшие с открытой душой, не стоят так…»

IV

В подвальной кухмистерской, где обедал Шевырев, было шумно, как на пожаре, и от табака, пота и кухонного смрада стоял такой плотный липкий пар, что люди тонули в нем, как в болотном тумане.

Шевырев сидел у окна, за которым туда и сюда непрестанной чередой мелькали человеческие ноги и, поставив локти на мягкую от жира скатерть, безучастно смотрел в соседнюю комнату, где за разбитым бильярдом двигались в табачном дыму какие-то тени с палками. Сухой треск, хохот и ругань доносились оттуда. За соседним столиком сидела компания подвыпивших сапожников. Один, тощий, отчаянного вида парень, с серьгой в ухе, видимо, забавлял всех, издеваясь над другим, простоватым мужичонком, глядевшим ему в рот бессмысленно заинтересованными глазами. Парень что-то врал, врал с азартом, захлебываясь от удовольствия и по временам сам не выдерживал, разводил в восторге руками и, поворачиваясь к публике, восклицал блаженным голосом:

— Вот дурак-то, братцы! Я ему все вру, все вру, а он все верит!.. Как есть все верит братцы.

Мужичонка конфузливо улыбался, махал рукой и отворачивался, но парень с серьгой неожиданно ложился грудью на стол, широко раскрывал рот и начинал торжественным тоном:

— А то еще, когда я был в Пензе…

Мужичонка вздрагивал, вытягивал шею и покорно устремлял глаза в рот рассказчику.

Поминутно визжала дверь на блоке и вместе с клубами уличной сырости впускала новых и новых посетителей, которые еще со ступенек лестницы начинали ругаться.

Мрак густел, густел туман, и крик висел под низким потолком, точно все это: крик, вонь, пар, люди и брань переплелись в один кошмарный грязный ком, в котором ничего нельзя разобрать.

За одним столиком с Шевыревым, вскоре после него, сел худой длинношеий человек с очень черным и как будто восторженным лицом. Он, очевидно, все время находился в страшном волнении: то подпирал голову руками, то оглядывался по сторонам, то ерзал на стуле, что-то отыскивая у себя по всем карманам и ничего не находя. По временам он посматривал на Шевырева и, кажется, очень хотел заговорить, но не решался. Шевырев заметил это, однако смотрел холодно и никакой поддержки не оказывал.

Наконец, после одной особенно козырной выходки парня с серьгой, вызвавшей громовой хохот мастеровых и окончательное смущение легковерного мужичонки, длинношеий человек повернулся к Шевыреву и, искательно улыбнувшись, показал на парня головой.

— Отча-янной, должно быть, жизни человек! — вежливо заметил он.

— Да… — неохотно отозвался Шевырев.

Длинношеий человек, точно этого только и нужно было, решительно повернулся и с таким видом, как будто махнув на все рукой, сказал:

— Вы, товарищ, из наших… рабочий, видно?

— Да, — опять коротко ответил Шевырев. Длинношеего человека всего передернуло.

— Послушайте, можно вас просить… Я только три дня, как приехал в столицу… Нельзя ли у вас узнать, как бы мне насчет работы. Слесарь я… А?

Глаза его смотрели на Шевырева просительно и робко, но лицо все-таки сохраняло восторженное выражение.

Шевырев помолчал.

— Не знаю, — ответил он, — я сам без работы. Работы нигде нет… Застой. В городе сейчас несколько десятков тысяч безработных…

Человек с восторженным лицом, слегка открыв рот, молча смотрел на Шевырева. Потом лицо его стало меняться, бледнеть и распускаться и вдруг приняло выражение наивного бессильного отчаяния. Он откинулся на спинку стула и развел руками.

— Зачем вы сюда приехали? — неожиданно и даже озлобленно спросил Шевырев. — Неужели вы не знаете, сколько голодного народу сюда едет. Сидели бы там, где были.

Человек опять развел руками.

— Нельзя было… Рассчитали по волчьему билету… Что ж станешь делать?

— За что ж так? — почти равнодушно спросил Шевырев.

— Так. Забастовка. Ну… депутатом товарищи выбрали… Тогда-то не смели трогать, а теперь, как успокоение пошло, и припомнили, значит… Ну, и вон!

— А вы где работали?

— На копях… В слесарях был.

— Депутатом были?.. Что ж товарищи не выручили?

Шевырев произнес это со странным и недобрым выражением, но смотрел в сторону, точно внимательно прислушивался к новой брехне парня с серьгой.

Слесарь удивленно посмотрел на Шевырева.

— Какая там выручка!.. Пригнали три роты солдат, пулемет поставили… Вот и все!

— А вы разве не знали, что этим кончится?

— То есть… в будущем, разумеется… а пока, конечно, знал…

— Зачем же шли?

— То есть как зачем?.. Товарищи выбрали…

— А вы бы отказались, — по-прежнему безучастно глядя в сторону, возразил Шевырев.

— Ну, как же так… Если все станут отказываться, тогда что ж…

— Однако же против пулеметов лезть все отказались?

— Это дело другое… Мало ли что, на смерть!.. Люди семейные, жены, дети.

— А вы бессемейный?

Слесарь слегка вздрогнул, потупился, потер лоб и тихо ответил:

— Мать есть…

Он помолчал, глядя в угол; и, казалось, тоже внимательно слушал забористого парня с серьгой.

— И хотел посля того инженер выдать за меня дочь, да я отказался…

— П-пчему? — с жалостливым недоверием спросил мужичонка, вперив восхищенный взгляд в рот парню.

— А пытаму, милый человек, что я мастеровой, пролетарий, а она дворянка. Конешно, очень она мне и самому приглянулась, а только нам не рука… На прощанье, значит, она мне сама шампанского вынесла и говорит: «Я вас, Елизар Иваныч, очень уважаю и всегда помнить буду…» Ну, и… кольцо золотое дала… Как же!

— Ну? — придвинулся мужичонка.

— Ну, что ж… Кольцо и теперь… в ломбарде за пять цалковых лежит. Нонича я не при деньгах, опосля уже выкуплю, носить буду… Нельзя, потому — память!

— А что, братцы, я вам скажу! — вдруг совершенно другим голосом сказал парень, поворачиваясь к прочим слушателям. — Попал я в Пензе на аглицкий завод, братьев Морис называется… Так вот, братцы, штука!.. Штрафов никаких, за болезнь без вычету, для рабочих каменные флигеля с мебелью… Ну, просто как в царствие небесное попал… Обращение деликатное, сам старый англичанин все на вы и за руку, как товарищ все равно… Не то что у нас, а прямо, можно сказать, рабочему человеку человеческое житье предоставлено и…

— Ну, будя врать! — неожиданно рассердился мужичонка и махнул рукой с разочарованным видом. — Мелет, не знай что!.. А я, дурак, слушаю…

— Ей-Богу, верно! — с искренним жаром побожился парень.

— А, ну тебя! — окончательно рассвирепел мужичонка. — Вот врет! Тьфу!

Он сердито встал и отошел в угол, где принялся свертывать ножку, что-то оскорбленно ворча про себя.

Слесарь быстро пригнулся к Шевыреву и пробормотал:

— Шестой месяц из дому… Может, и померла старушка с голоду…

Черное лицо его покривилось.

— Что ж, если вы правду говорите, что на работу рассчитывать нельзя, тогда что же… С моста да в воду?

Он быстро поставил локти на стол и запустил пальцы в вихрастые волосы.

— Пустое, — возразил Шевырев.

— А как же иначе? — моментально поднял голову слесарь. — С голоду умирать, что ли?

Шевырев медленно и недобро улыбнулся.

— Говорят, смерть от воды — самая мучительная… С голоду, пожалуй, лучше…

Чернолицый слесарь широко открыл глаза и вопросительно посмотрел на Шевырева.

— Да и что вы докажете тем, что утопитесь?.. Одним голодным меньше, им же лучше!..

— А что же делать?

— Ищите работы, если ничего другого не придумаете, — вскользь заметил Шевырев. Слесарь отчаянно махнул рукой.

— Я шесть месяцев ищу… Нигде не возьмут — политический!.. По ночлежкам ночую, по три дня голодаю… Теперь на работу стань, пожалуй, и силы не хватит… Позавчера милостыню просил… До чего дошло!

— Как?

— Да так… Просил, и все тут… Шла какая-то барыня, ну, я и попросил…

— Дала?

— Нет. Говорит, мелочи нет…

— Ага, мелочи! — обронил Шевырев одним уголком губ.

Он положил руку на стол и забарабанил пальцами. Слесарь внимательно и безнадежно следил за этим мелким нервным движением. Вокруг кричали, шумели и ругались, а в бильярдной тупо стучали мастиковые шары и один, видимо разбитый, катался с грохотом, точно где-то далеко шел поезд. Парень с серьгой перебрался в бильярдную, и оттуда доносился его залихватский голос. Мимо окна все так же, туда и сюда, мелькали ноги. Казалось даже, что это одни и те же люди нарочно ходят мимо окна: пройдут и воротятся, постоят за углом и опять пробегут мимо.

— Ну, хорошо… а добились вы чего-нибудь, по крайней мере? — заговорил Шевырев.

— А как же! — воскликнул слесарь.

С его черным безнадежным лицом произошла мгновенная перемена: глаза заблестели, голова приподнялась и прежнее восторженное выражение разлилось по всей его длинновязой фигуре.

— У нас, знаете, горнорабочие — самый тупой народ. Да и что с них спрашивать: целый день, с пяти часов утра до восьми вечера, под землей. Вечером домой прибежит, поест и спать… А в четыре часа гудок — вставай. Грязь, вода, простуда, то и дело, гляди, взрыв… В нашей шахте два взрыва было: один раз восемнадцать человек, а другой — двести восемьдесят два убило… Жизнь совершенно каторжная… Если горнорабочего на каторгу сошлют, ему там лучше покажется!.. Ну, конечно, народ тупой и забитый до бесконечности. Мастеровые наши, те развитые… Партийный народ… Мы одни и орудовали сначала… Трудно было. Шпионство развито — страсть. Чуть что, сейчас на ухо инженеру: Иванов, Петров, там, нехорошо себя ведут. Ну, и в двадцать четыре часа, через полицию, вон… Пропаганда страшно трудна была… Однако в конце концов раскачали-таки.

Слесарь восторженно и горделиво улыбнулся.

Сразу было видно, каких нечеловеческих усилий стоила ему эта раскачка, сколько опасности, страха и муки перенес он, пока работал в темном подполье, и сколько восторга пережил, когда увидел первый успех.

Шевырев внимательно смотрел на него.

— Всего добились: представительства рабочих, права собраний, квартирный вопрос поставили, больницу улучшили, прогнали старого доктора… Скотина был… Библиотеку завели и своего туда посадили…

Конец ознакомительного фрагмента.