Посёлок (барамберус рокакану)

Михаил Остроухов

Странный посёлок затерянный среди снегов. Жизнь ужасно скучная или… страшно интересная? У кого как. Главная героиня старушка – деревенский детектив.

© Михаил Остроухов, 2018

ISBN 978-5-4490-9886-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Посёлок зимой

Вот вы говорите, что я дурра, ну и пусть: мне главное: Ленку найти! Где? Это вопрос. На поселке у нас все на виду: в толпе не затеряться. Муж Ленки — Жорик: сначала, конечно, её искал, но потом руки опустил: лег на диван и не встает, в милиции: дело завели и положили его в долгий ящик, а я считаю: рано успокоились! Не может быть, чтобы человек бесследно исчез.

Врагов у Ленки не было, одна баба Вера (мать Жорика) Ленку недолюбливала, в ее словах неподдельная радость звучит: «Пропала, ну и ладно, одним ртом меньше», но свекровь с невесткой часто не ладят, надо еще доказать, что Верка преступница.

Поэтому версию похищения я не рассматриваю. Но тогда что с ней случилось? Загадка. Куда Ленка делась, ума не приложу? Полный тупик, но сдаваться нельзя. Надо в лепешку разбиться, а Ленку найти, грош нам цена, если мы отступим.

Так, примерно, я в тот день рассуждала. А если решение принято, значит, надо действовать. Вынула из ящика красную повязку с буквами ДНД, и себе на руку повязала. Что такое ДНД? Это Добровольная Народная Дружина. А если проще: ДНД — это порядок. Власть-то, конечно, за порядком следит, но настоящий порядок только ДНД поддерживает. Когда власть спит, ДНД не дремлет. У ДНД всюду глаза и уши. А отсюда и уважение от людей. Поэтому многие в ДНД хотят записаться. Но повязки только две. Одна для меня, а вторая у Чувилки — подруги моей.

Вышла я на улицу, свежим воздухом дышу. У нас такая тишина, что слышно, как на другом конце поселка дед Михей своим протезом скрипит: у него одной ноги нет. Куда, интересно, намылился? В карты, наверно, играть с Лихоманкой-хулиганкой и Бедой-сволотой. Кто проиграет, идет на разбой.

Дед Михей у нас еще тем прославился, что однажды на День Победы весь в орденах и медалях в клубе появился.

Я ему говорю:

— Дед, ты же не воевал!

Чувилка:

— И то верно: мал еще был.

А Михей отвечает:

— Это моего отца ордена и медали: я в Верховный Совет написал, чтобы приняли закон, разрешающий детям носить награды родителей.

— И приняли?

— Пока нет. Но должны: зачем награды без дела лежат?!

А еще слышно, как поросенок Чувилки хрюкает. Он у неё свободно из закутка выходит. Сколько раз было: в гостях у Чувилки сидишь, и вдруг в окне свиная рожа покажется. Волосы на голове дыбом. Сгинь, сгинь, нечистая! А это Борька на задние ноги встал и в комнату через стекло заглядывает.

Вообще Чувилка к Борьке как к человеку относится. Прошлым летом его в клуб привела и в подсобке спрятала, чтобы он песни нашей самодеятельности послушал, да его нашли ― такой скандал был, и впрямь: если каждый в клуб своего поросенка приведет — свинарник получится, но у Чувилки случай особый — не однозначный.

На поселке у нас снеговиков много: так и кажется, что за тобой по пятам невысокие люди ходят.

Днем-то еще ничего, а ночью страшно. Как-то раз иду, слышу сзади: хр, хр — догоняет. А темно: не видно кто: поэтому я на всякий случай на дерево залезла. Правду говорят: у страха глаза велики. Только когда подо мной холодом повеяло, догадалась, что это снеговик. Под деревом остановился истукан снежный. Принесла его нелёгкая. Ой, бабоньки, падаю. Нет, держусь!

Вдруг слышу скрип. Пошёл снеговик своей дорогой, льдинка о льдинку у него в башке звякнула: мысль родилась. Ну, иди, иди, дурак ледяной, не мешай честным людям по ночам гулять.

Значит, иду я по посёлку, а навстречу Чувилка. У неё на лице бородавки. Да много. Словно её лицо мёдом помазали и ткнули в горох. Отчаянная бабка, а посмотришь на неё: откуда сила берётся, ростом не велика.

Пашка Сазонов, когда разойдётся, совсем дурак делается. Одну только Чувилку боится. Она ему промеж глаз однажды бидоном врезала, с тех пор Пашка при ней сразу успокаивается.

Вот, значит, навстречу Чувилка.

— Привет, подруга, ― говорю.

— Привет. Куда идешь?

— Ленку искать.

— Эк, хватилась, она, небось, в город подалась.

— До города не добраться, все дороги замело?

— Это верно. А где ж ее искать?

— Михея надо расспросить, может быть, он что знает.

Пошли мы с Чувилкой вместе. Идём, на посёлок любуемся. Снега в этом году навалило по самые окошки. В наших краях зимы долгие. Морозы злыдни. Это старцы такие. Из леса выходят: взлохмаченные, седые, рубашки до колен, а руки и ноги синие. Кого заприметят в поле, сразу набросятся, загрызут. Дед мой — покойник сказывал, сам видел, как один Мороз русака душил.

Вот значит, идём мы с Чувилкой по посёлку. Мимо школы, мимо колонки сломанной. Идём, а вот и дед Михей. Култых, култых. На ловца и зверь бежит. Михей на меня взглянул исподлобья и в сторону отвернул: смотрю: быстрей заковылял.

У нас на посёлке бугры. Пока спустишься, поднимешься, семь потов сойдёт. Да ребята горок ледяных понаделали. Дед Михей сел на лед и поехал, култышкой своей правит. Что делать? Мы за ним паровозиком. Чего от нас бежит? Странно всё это.

Насилу догнали Михея, я его хвать за руку, спрашиваю:

— Чего бежишь?

— Сие тайна.

Стоит, важничает.

— Мы поможем открыть.

Михей нахмурился:

— Сам открою: хочу знаменитым быть.

— Все равно от тебя не отстанем.

— Да, я только на подступах, ― дед себе под ноги уставился.

— Говори, что знаешь.

— Сама ищай, ― дед вырвался и бежать.

Бросились мы за ним, да его и след простыл. Раз, два: он и за бугром.

Идем мы с Чувилкой дальше: небо голубое, ветер у себя дома дверь на щеколду и спит. У нас на посёлке много спят. Лето, осень, зима, весна — без разницы. Лягут осенью, встанут весной. Лягут весной, встанут осенью. Раз Чувилка три дня проспала, пока Борька пятаком шершавым ей в щёку не ткнул. Проснулась лягушка пупырчатая, как спящая царевна от поцелуя. Только вместо принца — хряк: вот умора!

Искали мы деда Михея, искали, но так и не нашли. Осторожный черт! Что-то знает, а не говорит. Ну, ничего, сами докопаемся.

Уже стемнело, идем. Света нигде нет, а вокруг жизнь кипит, хотя и ничего не видно. Там калитка скрипнет, там ставень громыхнет, ветка о стекло поскребется, словно это сам поселок зевает, да почесывается.

Я Чувилке говорю: ― Пошли ко мне, переночуем, а завтра с утра пораньше, снова искать будем.

— Правильно, ― она отвечает.

— А то: пока за тобой зайду — время только уйдет.

— И то верно, ― Чувилка соглашается.

Постелила я Чувилке на кухне, а себе три стула поставила, легла на них — телогрейкой укрылась, мне по моему росту и так большое спасибо. Полежала, полежала я и заснула: и снится мне Ленка: курносая, с маленькой родинкой у левого глаза.

— Ну, здравствуй, Лена, ― я ей говорю.

— Это ты здравствуй, бабушка.

— А тебе что же здоровье ни к чему?

— Я по хрустальному мосточку пройду, резным ковшиком водицы зачерпну, ног не замочу.

— Расскажи лучше: куда ты делась?

— У дороги цветок,

Золотой лепесток

В мотылька влюбился,

В лучик превратился.

— Не понимаю, ты где?

— В голубом краю,

В голубой дали,

Ой, люлю, люлю,

Ай, люли, люли.

— Как же ты там живёшь?

— Живу я хорошо, все у меня есть. И потэблы, и ренаканы.

— Что ж это такое?

— Когда-нибудь узнаете. Я золотое яблочко возьму по серебряному блюдечку покачу — и наемся.

— О Жорике-то помнишь?

— О каком Жорике?

Тут и ежу ясно, что это не Ленка, а кто — трудно сказать! И главное непонятно зачем они своими прикидываются!?

Проснулась я утром. По дому засуетилась. Чувилка носом рулады выводит. Словно птица уселась ей на лицо и песни распевает. Так и хочется рукой махнуть эту птицу согнать — уж очень ее пенье на нервы действует.

— Эй, Чувилка, ― бужу, ― хватит дрыхнуть, уже день, вставай.

Та проснулась, глаза трёт. Я на стол яичницу ставлю. Чайник уже кипит.

Вот мы с дедом моим покойником любили чайком побаловаться! Бывало, как сядем с утра, и кто кого перепьёт. Он стакан, я стакан, он стакан, я стакан. Деду моему совсем плохо, он и говорит:

— Смотри, у тебя уже вода из ушей льётся.

Я как прысну!

Значит, сидим мы с Чувилкой, чай пьём.

— Ну, ― Чувилка говорит, ― что делать будем?

— Жорика надо прощупать, ― я отвечаю, ― от Михея ничего не добились, теперь только на Жорика надежда.

Вышли мы с Евдокией Ивановной, то бишь с Чувилкой, на улицу и к бабе Вере двинулись: Жорика допросить. Подходим к дому бабы Веры: в окне у нее что-то блестит. Наверно, баба Вера свои богатства перебирает: бусы отдельно, серьги отдельно, а перстни нанижет на пальцы и рукой на свету любуется: вот они и сверкают.

В дверь бабы Веры стучим. Верка открывает: лицо у нее красивое, но хохотальник себе разъела будь здоров!

— Привет, подруга, ― говорю, — нового ничего не слыхать?

— А что нового?

— Я всё про Ленку думаю, может, её обманом увели?

— Кто?

— Какой-нибудь чужой человек.

— Какой ещё чужой человек? У нас на посёлке все свои.

— А может он своим прикинулся?

— Прекрати, подруга. Вечно слухи распускаешь. Кто-нибудь глупость сморозит: а ты на подхвате.

— Какую глупость?

— Пашка Сазонов брякнул, что я бабка богатая, а ты об этом больше всех звонишь?

— Так это правда!

— Брехло. Какая я богатая, так… концы с концами свожу.

— Ладно, подруга, не будем ссориться.

— Зачем пришла-то?

— Я с сыном твоим хотела поговорить.

Верка брови нахмурила: стоит на пороге: руки в бока уперла: такую не обойдешь, тогда я предплечье, на котором повязка ДНД вперед выставила. У бабы Веры сразу глаза забегали, на Чувилку покосилась, еще сильней нахмурилась, но пропустила нас.

Мы с Чувилкой прямо к Жорику. В комнате кровать, стол, на столе клетка, в ней белка живет, баба Вера рассказывала, что Ленка её из леса принесла. Баба Вера уверяет, что белка, по ночам из клетки выбирается: крупу и семечки ворует, которую Верка про запас хранит. Всю ночь баба Вера белку караулит, да под утро заснет — не уследит.

Давно бы баба Вера от белки избавилась, да Жорик не даёт. Телепень, а тут уперся, говорит:

— Мне белка как память о Ленке дорога.

Когда мы зашли, Жорик на кровати лежал, руки под головой — глаза в потолок. Короче: полная отрешенность! Другими словами, состояние: ни жив ни мертв.

— Как дела, Жорик? — спрашиваю.

Жорик на меня удивленно смотрит.

— Ну, Жора, как живёшь? — я снова его спрашиваю.

— Ничего, — мычит.

— Расскажи нам про Ленку.

— Зачем?

Я ему руку с повязкой, где белым по красному написано ДНД показываю.

Он долго на нее смотрел, но потом говорит:

— Она фантастическая девушка!

— Ты нам факты давай, — я глаза сузила.

— У нее голос хороший!

— Это я знаю.

— Еще она стихи сочиняла: «Та-та-та-та-та-та посёлок, та-та-та-та-та-та весёлый».

— Так что же произошло?

Жорик плечами пожал.

— Вспомни, что было в тот вечер, когда она пропала.

— Как обычно собралась и ушла.

— Куда?

— Гулять.

— Знаю, баба Вера рассказывала, каждый вечер вокруг дома ходит-ходит.

— Ну, да.

— А ты почему с ней не гулял?

Жорик промолчал.

— Хорошо, дальше рассказывай.

— Что рассказывать? Всегда возвращалась, а в это день не вернулась.

Жорик вздохнул и голову подушкой накрыл.

— Жорик, ― я его за плечо тереблю, ― что ты можешь еще сообщить следствию?

Но тот молчит, как партизан.

Вышли мы с Чувилкой.

— Что ж, ― я вздыхаю, ― ничего нового мы не узнали, но отсутствие результата — тоже результат. Надо за Веркиным домом следить. Давай засаду устроим.