Путь русского гангстера. Легенды лихих 90-х

Михаил Орский, 2017

Он был сыном московского профессора и студентом журфака МГУ. Перед ним были открыты все дороги, о каких только мог мечтать советский человек. Но он пошёл на преступление, которое полностью изменило его жизнь. Как примет молодого москвича тюремная среда, для которой он социально и культурно чужд? Удастся ли ему выжить и подняться? Условия советских и российских мест лишения свободы, живая история криминального мира, показанная изнутри. Реальные события легендарных «лихих 90-х». Головокружительные приключения, драки, стрельба, поножовщина, бандитские разборки и милицейские захваты. Тяготы неволи и роскошный «оттяг» на свободе. Взлёты и падения знаменитых группировок. Судьбы отдельных гангстеров и исполнителей шансона. В этой книге от первого лица описан путь становления криминального авторитета. На примере одной жизни видна целая эпоха, со всеми её страшными и весёлыми событиями.

Глава 2

Рожденный Уралом

В подъезде пожмешь его хищную лапу

Отдашь ему трость, и бумажник, и шляпу

И с легкой душой без копейки в кармане

Вздохнешь и шагнешь, и растаешь в тумане

Хейти Тальвик

Ломщик^[2]

Город Новотроицк был примечателен в нескольких аспектах. Во-первых, там вовсю чадил Орско-Халиловский металлургический комбинат. Чадил так, что снег на улицах зимой лежал желтый. А после дождя на одежде оставались такие же желтые разводы. На дочери начальника одного из цехов я скоропалительно женился. Во-вторых, на всю Россию городок славился красивейшими девками. Говорят, что виной сему феномену гремучая примесь казахской и башкирской кровей. Но факт остается фактом — таких шедевров и в таких количествах я нигде больше не встречал. В-третьих, в городе функционировала сильнейшая на Урале секция каратэ братьев Ларионовых.

Вот там-то я занялся карате уже серьезно. Уж не знаю, в чем секрет, то ли тренеры Юра и Гена были талантливые, то ли ребята местные были настоящими самураями, но команда стотысячного Новотроицка выигрывала матчевые встречи у Оренбурга 9:1, у Нижнего Тагила — 7:3, побеждала каратистов Челябинска и Свердловска. Самыми отчетливыми рубаками были крепыш Коля Шерабакин и молчаливый, сумрачный аскет Олег Кулигин. А тренер Ларионов-старший стал моим подельником по следующей «делюге».

Используя «куклы», мы кидали местных барыг, «покупая» у них японскую аппаратуру — «Шарпы», «Панасоники», «Тошиба».

Однажды, как обычно, «кинули» одного новотроицкого черта. Новотроицк город небольшой, хотя я был в парике, жена потерпевшего Лебедева меня узнала. Ко мне в дискоклубе «Радуга» подрулил знакомый деляга Андрон.

— Миша, это мой аппарат. Лебедев просто продавец, верните.

— Андрон, со всем уважением, я же не один. Как я тебе верну? Одну треть что ли?

Ведь «куклу» доказать не возможно, если за руку не схватить. А тут Андрон «замусорился» и дал показания: «В разговоре со мной Михаил признал факт мошенничества». На основании его слов меня арестовали. В камере я вскрыл вены, менты повезли в больницу штопать. В приемном покое притворился еле живым от потери крови. Конвой утратил бдительность и я сбежал. С этой минуты началась моя жизнь профессионального преступника.

Я перешел на нелегальное положение. Матерый новотроицкий рецидивист Толя Птенец обучил меня «ломке». И не только «ломке». Он был на пять лет старше меня, но по психологии, знанию людей мог дать сто очков форы. Помимо малолетки Птенец уже дважды отсидел на строгом режиме. Внешне Толян мало походил на старого арестанта, измученного лагерными лишениями. Такой плотный, мордастый крепыш среднего роста с наглым, стеклянным взглядом смешливых глаз. На мою беду, Птенец был человеком властным и сугубо авторитарным. За короткий срок первой ходки я не избавился от фраерских замашек и это его чувствительно раздражало. То я не так сказал, то не во время сделал. Не так оделся, не к тем телкам подрулил. Толяна бесило, допустим, то, что я не мог пропустить ни одного газетного стенда: «Что ты там читаешь? Одно и то же во всех газетах!!!». Он требовал, что бы я выбросил и не таскал всюду с собой солидный фолиант «Великая Отечественная Война 1941–1945 гг.», который я где-то украл…

С Птенцом. Урал 2008 год.

Я терпел, но в ответ не упускал случая расквитаться. И когда Птенец вдохновенно охмурял гарных украинских дивчин, рассказывая об Америке, я ехидно замечал, что Вашингтон стоит на реке Потомак, а не на Гудзоне, как он только что утверждал. Однако с горем пополам притерлись к друг другу и дали затяжную гастроль по Союзу — Лямбург, Харьков, Сочи… Где-то украли, где-то «сломали». Птенец события не форсировал и к работе меня подпускал поэтапно, «ломал» сам. Это работа тонкая. Если фокусам с деньгами за пару часов можно и обезьяну научить, то артистизму, мгновенной реакции на «запал» — гораздо сложнее. Не каждому дано притворится сельским лохом, влюбленно глазеющим на фирменные джинсы. Наивно смотреть в глаза потерпевшему, одновременно «наказывая» его на половину суммы. Моя роль была скорее охранно-вспомогательной.

Я многому учился у Птенца, но противоречия наши нарастали, как снежный ком. Ведь я сам был прирожденным лидером и не привык находиться на вторых ролях.

Вокруг меня постепенно складывался свой круг общения. Местный повеса Коля Шилов по кличке Подлый, почти двухметровый гандболист Вилли и деваха Малолетка — Ленка Яровая, в которую я без памяти влюбился. Мы регулярно зависали в орском дискоклубе «Радуга».

Вскоре я начал «ломать» сам. Как-то на рынке в Лямбурге я чисто «отработал» джинсы и после «покупки» отдал их Доктору, приятелю Подлого, студенту Оренбургского медицинского института. Терпилы пересчитали деньги и догнали моего нерасторопного партнера на выходе с рынка. Малолетка рванула за помощью к Птенцу. Доктору в это время уже отвесили пару тумаков. Подошедший Птенец грозно нахмурил брови: «Капитан Фуражкин, уголовный розыск! Что случилось? Предъявите документы!» Потерпевшие наперебой затараторили. Выяснилось, что джинсы перепродают какие-то комбайнеры с колхоза «Черный Отрог». И тогда Толян выдал фразу достойную Великого Комбинатора: «Почему занимаетесь спекуляцией на рынке во время посевной?» Черт ее знает, когда там случается посевная, но Доктора Толян отмазал.

А вечером на блатхате у Валеры Малыша состоялся разбор полетов. Птенец рвал и метал: «Тебе еще рано работать самому! Один стоит сопли жует, вторая глаза вылупила и верещит, как потерпевшая… Ты создал какой-то…козий коллектив!!! Третий (то есть я) вообще соскочил! Сам почему сорвался?». Желваки мои гуляли по скулам. «Доктор — дебил, — ругался я про себя, — ни украсть, ни покараулить». Ведь я действительно все сделал чисто и вполне мог сам уйти с джинсами. Но мне нужна была не только нажива. Я хотел руководить группой, чувствовать себя человеком, с рук которого кормятся… Молча выслушав гневный монолог Птенца, я еще больше укрепился в желании быть самостоятельным.

С Подлым освоили работу через «проходняки». Нашли в Лямбурге пару сквозных подъездов. В этом случае мы по очереди изображали барыг. Сочиняли «легенду». Ведь надо было показать какой-нибудь товар. Однажды у нас в наличии были только новые кроссовки, которые я купил для себя и не успел ни разу одеть. Тогда и кроссовки тоже были в дефиците. Решили, что в этот раз подставным покупателем буду я, а Подлый тренером-расхитителем, который получил на складе кроссовки и спортивные костюмы для команды и, гад такой, распродает их. Изогнутая знаком вопроса, долговязая фигура Шилова абсолютно не монтировалась с каким-либо спортом. Разве что с шахматами. Стали гадать, по какому виду спорта он тренер. Решили, что по фехтованию. Подлый примерил мой спортивный костюм, штаны оказались ему чуть ниже колен. Нацепили поверх брючин мои красные футбольные гетры (я и в футбол играл), чтобы скрыть недостаток длины, а рукава олимпийки Коля засучил. Еще я вручил ему значок «Мастер Спорта СССР» и велел прицепить его на футболку, а олимпийку распахнуть.

«Сняли» на Оренбургском рынке каких-то лохов. Довезли до «объекта». В подъезде я доверчиво вручил деньги тренеру-расхитителю, Подлый удалился с деньгами, а «терпилы» стали меня ругать — зачем я деньги отдал. Минут через пять в коридоре послышались шаги Коли, который попутно здоровался с мифическими соседями и ругал чью-то собачку, которая «своих не узнает». Мой подельник вырулил в домашних тапочках, беззаботно доедая бутерброд. Все эти аксессуары мы загодя спрятали в подъезде. Создавалось полное впечатление, что человек вышел из своей квартиры. Коля вручил мне кроссовки. «Терпилы» стали торопливо отсчитывать деньги. И тут я увидел, что падло Коля нацепил значок прямо на нейлоновую олимпийку, а не на футболку, как ему было сказано. Столько лет прошло, а я не могу ему забыть испорченный костюм. Еле сдержался. Поблагодарил сквозь зубы и ушел с кроссовками подмышкой. Шилов, забрав деньги у «терпил», сквозанул через проходняк. «Коля, скотина, ты зачем куртку проткнул значком?» — возмущался я. «Не могу же я рисковать, демонстрируя без олимпийки свои хилые мощи. А ты зачем анекдоты про поручика Ржевского в автобусе рассказывал? Ты же колхозник по сценарию…» — огрызнулся Коля.

С Подлым было весело. Сын серьезного музыканта, в юности он подавал надежды как поэт, дебютировав в газете «Металлург» производственной балладой «Домна, домна, красавица домна». Играл на многих музыкальных инструментах и потому пользовался успехом у романтичных уральских дам. К женщинам Коля относился сугубо потребительски и запросто их обманывал. Однажды он признался, что утром, просыпаясь с очередной пассией, не может вспомнить, как его зовут. То есть, каким именем он вчера представился. Мог, к примеру, объехать с десяток своих поклонниц, что бы взять у них «послушать» по паре дисков, продать их все, купить букет цветов, бутылку коньяка и на такси уехать в Орск к одиннадцатой. Известен случай, когда в Питере, в переполненном метро, Коля галантно пропустил на эскалатор свою невесту Катьку, а сам остался внизу с купленными ею обручальными кольцами. Только она его и видела! За все эти выкрутасы Коля получил свою «погремуху» Подлый. В работе Шилов был дерзок и артистичен.

Пару раз прокатились в Магнитогорск. Один раз «терпила» с друзьями-бугаями догнал нас в аэропорту. Мы, без несчастья, сделали «возврат». А в Лямбурге пришлось уходить через чердак и прыгать вниз с пожарной лестницы. Всякое бывало. На «ломке» в «городе невест» Иваново нас самих приняли за спекулянтов, опер с чудным именем Прохор Гапонов поймал нас с крадеными вещами. Подлый «загрузился» на полтора года, а мне благородно дал сорваться.

Я, при первой возможности, катался в столицу. Спутницей моей была Малолетка. В работе помогал Вилли, который учился в МИГайке и выступал за институтские команды во все видах спорта. «Ломали» на рынке в Малаховке и возле «Березок». В чем был кайф этой работы? Даже «запалы» доставляли некоторое удовлетворение… Вот барыга продает тебе джинсы. Смотрит на тебя с плохо скрываемым презрением, свысока…Ты для него лох, провинциальный увалень, которому он втридорога впаривает фирменную шмотку. И вдруг, если он во второй раз берется пересчитывать деньги, до него доходит, что это он — жертва, а ты — охотник. Его высокомерие моментально меняется на испуг и подобострастие, он нервно хихикает и трясущимися руками возвращает тебе деньги, хватает свой товар… А ты с легкой досадой бросаешь барыге: «Ну не пролезло и не надо. Живи пока».

Но через два года меня все-таки поймали, и я получил пять лет за мошенничество в крупных размерах. Газета «Южный Урал» откликнулась на мои похождения статьей «Незадачливые продавцы»:

«…Шаститко и Варков разыграли эту сцену, как по нотам. Быстро уехали, забрав магнитофон. Лебедев же недосчитался 607 рублей. Жертвой такой же комбинации преступников стал еще один владелец импортного магнитофона новотройчанин Бавольский. Его обманули на 1268 рублей…»

Кому суждено быть повешенным — тот не утонет

И опять подфартило сорваться со второго срока.

Мой отец, профессор-востоковед, обратился к своему доброму знакомому-сослуживцу Евгению Максимовичу Примакову. В пятидесятые годы мой батя, как фронтовик и молодой ученый, был избран секретарем парткома Института востоковедения. Руководил которым реликт сталинской эпохи, бывший первый секретарь ЦК Таджикистана Бободжан Гафуров, а секретарем комсомольской организации чуть позднее стал Евгений Примаков. В институте у отца сложилась замечательная компания. Наши разведчики, разоблаченные в Турции, Пакистане, Иране, все оседали в Институте востоковедения. А куда их еще девать? Языки знают, страну пребывания знают…

И в девяностые годы я частенько слышал байки отцовских приятелей-стариканов о том, как «Женька Петьке за пивом бегал». Отец мой дослужился до звания профессора и должности начальника отдела. Как развивалась карьера Евгения Максимовича Примакова, писать, я думаю, нет нужды. В парткоме отец прятал под сукно кляузы из вытрезвителя на будущего писателя-детективщика Юлиана Семенова, который в юности, по словам отца, отличался весьма буйным нравом.

Отец ни разу в жизни не обращался к Примакову. Но чего не сделаешь ради любимого сына. Мой бедный отец все еще надеялся, что первая ходка — это трагическая случайность, и я смогу вернуться к обычной жизни, вернуться в журналистику. Состоялась их встреча, подробности которой мне не известны.

Приговор мой был пересмотрен. Так как потерпевший занимался злостной спекуляцией, то ущерб в две тысячи рублей (при средней зарплате 150–200 рублей!) для него посчитали незначительным. Ну подумаешь, наказали барыгу на пару косарей! Третья часть 147 статьи превратилась во вторую и, отсидев два с половиной года, я освободился в городе Саракташ («Катящийся камень» в переводе с башкирского) с формулировкой «ограничиться отбытым сроком».

После этого пруха закончилась. В Москве меня опять не прописали. На свободе продержался всего сорок дней, украсть ничего не успел, а был арестован за старые квартирные кражи в Лямбурге. От судьбы не уйдешь! Обвинили в двух десятках «подломленных» хат.

Когда в 1983 году по стране начались гонения на карате, нашу секцию в Новотроицке тоже прикрыли. Я записался в секцию туризма и в походах по уральским горам освоил спуск «дюльфером». Это когда ты крепишь страховку на верху и сам себя спускаешь, отталкиваясь ногами от склона горы. Оказалось, что «дюльфером» очень удобно проникать с крыши на верхние этажи жилых домов. Подельниками моими в кражах были безбашенный Коля Шилов и его приятель Васильев по кличке Доктор. Трудиться по «слесарной» части так им понравилось, что они продолжили «чистить» хаты и после того, как я уселся за мошенничество. Интересно, что у Яровой появился молодой поклонник, который тоже стал «подламывать» хаты с Подлым, Доктором и Малолеткой. Потом его призвали в армию, и он пал в Афганистане смертью храбрых. В одном из уральских городов его именем назвали улицу. Что лишний раз подтверждает: кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Все-таки блатные — геройские ребята!

А когда поймали Доктора, эта гнида медицинская сдала всех: и меня, и Шилова, и девчонок, которые шмотки продавали. Короче, раскололи его менты до самой задницы.

С ностальгией вспоминаю, как меня брали. Мы с Малолеткой снимали полдома в частном секторе Лямбурга. В момент ареста я, пританцовывая под песни Вилли Токарева, жарил макароны у плиты. Дверь домика распахнулась и, чуть пригнувшись в сенях, в домик вошел крепкий, высокий мужчина в костюме и галстуке. Один!!! Как этот «прием» диссонирует с нынешними захватами, больше напоминающими военные действия на вражеской территории, когда арестованных избивают, укладывают лицом в асфальт.

«Михаил Петрович, сковороду поставьте. Каратэ демонстрировать не будем?» — молвил вошедший. Снаружи меня ждала милицейская «Волга» и еще пара человек. Никаких спецназов, ОМОНов и прочих «тяжелых». Все прошло достойно, интеллигентно.

Правда, под следствием мне пришлось познакомиться с «пресс-хатой». Нашей гоп-компании вменяли более двух десятков краж. На Оренбургском централе в это время, в сентябре 1986 года, зверствовал опер Ковшов, капитан по званию и садист по призванию. В его ведении находились многочисленные агенты и прессовщики во главе с педерастом Юрием Кувалдиным. Рассказывают, что пидр этот был очень силен физически. Тысячу раз отжимался, зимой выходил гулять по пояс голый. Задача «прессовщиков» — заставить сознаться подследственных во вменяемых преступлениях. Бедолаг, прикованных наручниками к шконке, избивали сапогами. Одному башкиренку двое сели на голову и на ноги, а третий жег спину раскаленной на огне кружкой. Кувалдин был осужден на «крытый» режим, ехать туда боялся. Его мерзкая «работа» в СИЗО Лямбурга шла в зачет пребывания на «крытке». Всей команде пыточных дел мастеров без ограничения пропускали продуктовые передачи, опера подбрасывали по возможности водку и анашу.

Три десятилетия спустя «пресс-хаты» стали секретом Полишинеля и работу наемников оперчасти прекрасно показали в сериале «Боец».

Однако меня минула чаша сия. Я самонадеянно решил, что менты убоялись моей физической подготовки, но позднее узнал, что в оперчасти просто не решились связываться с «профессорским сынком». Ко мне был применен гораздо более изощренный и хитрый подход.

Подсадные

В ИВС Лямбурга моим соседом оказался длинноволосый худощавый парень Андрей Буряк. В это время весь город был взбудоражен убийством капитана Ткачева. Как я понял, этот мент был прообразом нынешних дельцов из наркоконтроля, когда не поймешь, то ли мент, то ли бандит, то ли наркоман. Практиковал «нестандартные» методы работы. Этакий волк-одиночка, погруженный в блатную жизнь. Раскрываемость у Ткача зашкаливала. Раздавал своим сексотам конфискованные наркотики, получал свою денежную долю, а потом шел арестовывать тех, кому его агенты отраву продали. Шел, как тогда было принято, один. И вот осенью 1986 года ему не повезло. Сдали капитану Ткачеву уральских блатарей Дергача, Вову Крытника и Леню Голика. Он смело зашел в их хату в «Шанхае», бедняцком районе, где со времен войны землянки, самопальные домишки. Пнул дверь ногой, босота сидит за столом: «Руки в гору… уголовный розыск». А Петя Дергач остался за распахнутой дверью и врезал сыщику обухом топора по голове. Труп. Долго ли, коротко, менты их обнаружили и окружили. Братва сдаваться отказалась. Хотя из оружия были только пистолет Ткачева и допотопная берданка. Они завалили окна матрасами и отстреливались до последнего патрона. Их чуть ли не с броневиком штурмовали. Это событие всколыхнуло всю область. В те времена не случалось ничего подобного. Петя Дергач был убит в перестрелке, Вове и Лене дали по максимуму.

Так вот, подсадная гнида Буряк преподнес мне эту историю не как трагический случай, а как спланированную акцию уральской братвы: «Ты просто не следишь за движением. У нас тут такие дела творятся…» Дескать, Ткач был приговорен на сходке. Я разинул «варежку». Вот он тот самый мрачный и таинственный преступный мир, о котором я мечтал с детства! «А кто же эта братва, которая принимала решение по ликвидации Ткача?» — затаив дыхание, спросил я. Буряк перечислил что-то типа: «Илья Бадья, Ванька Гвоздь и Колька Рукомойник. И Гена Кузнецов присутствовал». После чего взял у меня маляву для Малолетки и благополучно свалил с понтом на свободу, а на самом деле к ожидавшим его кумовьям.

А на следующий день в камеру бросили круглоголового, обкуренного губошлепа. Оказалось, это тот самый Гена Кузнецов. «Да тут только недавно твой приятель сидел, за тебя рассказывал» — обрадовался я.

Эта гнилая кумовка с деланным сочувствием посоветовала срочно вломить Шилова, Доктора и всех остальных, пока они меня не вломили. Поездив сутки мне по ушам, агент сообщил, что в оренбургском остроге сейчас находится Вор Николай Курский.

«Если вдруг словишься — передавай от меня привет».

Спустя трое суток, обработанный в ИВС двумя стукачами, я отправился на тюрьму.

Тогда мне едва исполнилось двадцать шесть лет и я не понимал, что две случайности это уже закономерность. Поэтому мне не показалось странным, когда в небольшой спецкамере № 92 навстречу мне поднялся пожилой мужчина на седьмом десятке с благообразным лицом и ежиком седых волос на голове: «Курский Николай Иванович» — церемонно представился он.

Тридцать лет прошло с тех мутных времен. Но я до сих пор помню свое семимесячное пребывание в этой камере. Это была идеологическая «пресс-хата», малюсенькая каморка на четырех человек. Встать со шконки мог только один, двоим уже было не разминуться.

Не решившись сломать меня физически, кумовья решили взять не мытьем, так катаньем. Для этого был задействован такой козырной ход, как Вор-самозванец, отборный агент оперчасти. Наступление на мою неокрепшую психику велось с нескольких фронтов. В Оренбургском централе были странные порядки. Там следователи не приезжали в тюрьму, а наоборот, подследственных вывозили на допросы в отделы и города области Кувандык, Медногорск, Бузулук, Бугуруслан, Соль-Илецк.

Курский страдал туберкулезом, постоянно харкал в баночку. В моменты приступов, не знаю, насколько они были натуральными, самозванец начинал взывать к моей «босяцкой» совести: «Мишаня, ты же один из камеры выходишь… Ну договорись там с мусорами, что они тебе там шьют? Возьми пару краженок, ты же видишь, Вор без чифира подыхает». При всем сострадании к мукам «старого уркагана» сознаваться в кражах я отказывался. В хорошем настроении Курский, подбоченясь и вставив сигаретку в мундштук, предавался отвлеченным размышлениям: «Скажу тебе, малыш, как старый вор молодому крадунишке… Ведь в чем она, босяцкая доблесть? Ты мусорам скажи: «Вот это мое, это я беру. А чужого мне не шейте… А свое надо признавать…» Но я категорически отказывался брать и свое, и чужое.

Следователем у меня была молодая привлекательная дама Людмила Евгеньевна Демьяненко, на четыре года старше меня. Она нравилась мне как женщина. Мы с ней относительно поладили. Позднее она призналась, что, видя, как я ору на мусоров, она думала, что я псих и ужасно меня боялась. Людмила на допросы приносила мне пожрать и звонила из кабинета моим родителям в Москву. Я в свою очередь признал две кражи и не хулиганил. Но менты-дознаватели под руководством начальника по розыску Витенко не успокаивались и пытались раскрутить по полной программе. Трогать меня они не решались, начинали давить, что я такой-сякой, всех сбил с истинного пути. Я в ответ тут же врубал звук: «Вы сами — узаконенные бандиты! И министр ваш — ворюга, застрелился!» Ментов аж корежило! (Ведь только недавно покончили с собой Щелоков и его жена). Вся надежда у них была на своего спецагента.

В камере на отдушине у потолка болтался обрывок веревки. И этот сексот каждый день начинал гнать на меня жути.

— Сидел тут до тебя крадунишка Коля Зотов. Ему менты вменяли восемь краж. Он ни в какую. Доказали только пять. Пять лет и дали. На приговоре он говорит судье: «Прощайте», а она ему: «До свидания». И его снова сажают в следственную камеру, а не в осужденку. Менты землю рыли и доказали еще три кражи. Ему бац — еще пять. Путем сложения получилось десять. Видишь, веревка висит? Это Зот в петлю полез, когда понял, что мог с ментами договориться и получить всего «пятерку» за восемь краж. Смотри, думай, что бы тебе так же лапти не сплели.

И вот эта канитель продолжалась в течении нескольких месяцев. К счастью, временами меня вывозили на следственные действия в городок Кувандык («Долина счастья» с башкирского). Там я отводил душу в битвах с местными мусорятами, низкорослыми нацменами, которых я раскидывал как былинный богатырь. Чтобы справиться со мной, они сбегались целым отделением. Приходил хороший человек — заместитель начальника горотдела милиции полковник Галивиев, мужик добродушный и умный. Разрешал мне свидания с Малолеткой, передачки и журналы. Я успокаивался и переставал драться.

Я не хотел бы описывать свое пребывание в камере № 92 только черными тонами. В чем парадокс? Ведь Курскому, чтобы проканать за Вора, нужно было, если не совершать достойные поступки, то, как минимум, говорить правильные вещи. Он много рассказывало «сучьей» войне, которую застал молодым пацаном. О кровавой банде Пивоварова, которая гастролировала по лагерям и пересылкам Союза, вырезая Воров. О знаменитом побеге Павлова, фронтового разведчика, который, уходя на «большую землю», завалил кучу ментов. Его, якобы, боялись так, что менты, отправляясь в «секреты», прощались с семьями. А в тюремных казармах для конвойных до семидесятых годов висел плакат «Воин! Будь бдителен! Помни побег Павлова».

Еще у него была потрясающая особенность. По радио после передачи «В рабочий полдень» читали какой-нибудь роман, нередко детектив то про автоугонщиков, то про шпионов. И вот старый прохиндей через несколько дней, думая, что никто уже ничего не помнит, начинал врать. Причем все это преподносилось с активной мимикой, обязательно закуривая, с мхатовскими паузами: «Помню в Харькове в пятьдесят шестом мы с партнером…» И пересказывает прослушанный накануне спектакль, но уже со своим участием. Подельников он по старинке называл партнерами… Мы втихомолку ржали и перемигивались, но из уважения открыто вида не подавали.

Николай Иваныч обладал искусством писать «правильные» малявы. Узнавали, допустим, что в камеру на нашем продоле заехал кто-нибудь с этапа. Надо написать, чаю попросить. Мне-то по барабану было, я не чифирил, а сокамерники «болели» и садились марать бумагу. Выходило скверно…

— Николай Иваныч, ну как написать-то?

Курский кокетливо отнекивался, но быстро позволял себя уговорить…

— Учить вас всему надо, — бурчал самозванец. Вскоре из-под его пера выходил образчик тюремного эпистолярного жанра. «Час добрый, бродяги! С арестантским приветом к тебе, Василий, а также ко всем тем, кто вокруг тебя и тем, кто рядом, кому не чужды заботы Дома Воровского обращаюсь я, Николай Курский, а также те, кто вокруг меня с пожеланиями всего самого светлого и доброго…» В общем, на пару листов шли приветы и упражнения в босяцком этикете, а в конце, как бы ненароком, следовала приписка: «Чаю зашлите, если есть возможность». Мы в восхищении всплескивали руками: «Ну, Николай Иваныч, ты даешь!»

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

Ломщик — преступник, зарабатывающий «ломкой» денег.