Дневник человека, который умер. Шаг в неизвестное для возвращения к себе

Михаил Мак

Слоганом этой книги хорошо послужит выражение С. Кьеркегора «Отчаивайся до конца». История погружения в лабиринты тёмной стороны сознания для нахождения выхода и обретения своей истинной сущности.

8-е, четверг

Не открывая глаз, вижу, как по небу несутся серые облака, чувствую своим животом, будильник вот-вот зазвонит. В щели окон тянет пронизывающий сквозняк, прокрадываясь под тонкое одеяло, которым я закутан поверх одежды, но все равно чувствую холод. Осень пришла в город и прокралась до самых косточек. Вставать с кровати не хочется, но и спать больше не могу. Сделав усилие поднялся.

Солнца еще нет, на часах 10 минут до будильника, который я включил, что бы не отвыкать от раннего подъема, я легко предаюсь дневному сну и ночным бдениям, таких людей совами называют. Дядька проснулся с взлохмаченной головой, и бубня сонным голосом сказал: «сильно задувает. Но сегодня зима еще не начнется. Надо куда-нибудь сходить прогуляться».

«Ну и хорошо, что осень», — сказал я сам себе не веря в говоримое, старику до этого нет ни какого дела как будто, а я не люблю холода. «Зима, понимаешь, плохое дело, — продолжил он, нет ни какой работы зимой, и дела будут становиться все хуже».

Портмоне мое, облезлое с обратной стороны, при заглядывании в него, ни чем сегодня не радовало, впрочем, как и последние полгода, а нынче радости все меньше. Только об этом я много дней уже и думаю. Мои мысли, наверное, жалкие и погружают меня во все большее огорчение. Когда концентрируешься на своих проблемах, целый мир вокруг исчезает, ты становишься смешон и глуп. Как мышонок, живущий в аквариуме, каждый раз пытается убежать от руки хозяина, вызывая у него при этом на лице ухмылку и всегда в руку попадаясь. Так и меня настигла с неизбежностью судьба, можно плакать горькими слезами, но она все равно не изменится ни на волосок.

Делать все так же нечего, попытался читать идиотские книжки, внушающие оптимизм, который только и бывает у людей благополучных… уже почти два года… третья осень, в этом городе! Опять она шебуршит под ногами, а так ничего и не сделано, что бы перевезти сюда жену и мать… возникает чувство стыда — какой же я мужчина и добытчик? Их лица. Они будут смотреть с укоризной, и на меня это давит, мне так кажется. Но в тоже время, красивое и милое, как их не хватает.

Для чего же я решил вести свой дневник? Может, потому что я уже почувствовал приход ее? Может, потому что я никогда бы это не смог сказать своей жене, а узнать об этом ей необходимо? Я ее люблю, но вот так говорить, вот откровенно, всегда что-то людям мешает, они строят заборы и стены между собой. Берлинские… захерачили посреди общего пространства, вместо того, что бы попытаться строить дороги, и даже не пытаться, а брать и делать. Нет, какой же я лжец! Я просто избегаю сам этих разговоров, и не высказанные слова превращаются в кирпичики, кирпичики в стены, и молчание — их цемент. На стене надпись «она меня не понимает». Дурак, — она же зеркало. Бедность вызывает стыд, и не могу в этом признаться глядя в любимые глаза.

Наверное, я просто слабый человек? Но нет же! Все не так, все это навязанные социальные нормы душащей петлей повисшие на шее.

У бильярдистов-«друзей» сегодня праздник, достижение победы на соревнованиях, будет пьянка. Радости этой я уже не разделяю, с тех пор как карман пуст, я многие радости перестал разделять, и даже напиться не вызывает былого энтузиазма. Как паршиво. Они ушли в приподнятом настроении.

Позавтракав, как обычно, манной кашей сваренной на сгущенном молоке, я поехал в хиреющее с каждым днем издательство, нынче захудалой, а некогда известной газеты. Кризис не щадит ни кого, особенно тех, кто продолжает держаться за старое, как бездомная дворняга за последнюю косточку. Не равен ли я той же дворняге? Да, я именно она и отражение мое — загибающаяся газета, которая так же не ведающая, что делать. Отдал свою статью с таким же загнивающим настроем написанную, как и все вокруг, но ее почему-то приняли. Отправляться на поиски рекламодателей не отважился, собачье настроение их только отпугнет.

Возвращаясь домой, зашел в близлежащий магазин, хоть что-то приобрести съедобное. Последние листья слетели с деревьев, осень — предвестник смерти, окончательно вступила в свои права. Гул машин, топот быстрых ног, меня привели в чувство и удивили, — откуда их столько?. Столько людей, разноцветные одежды на них, девушки, юные и красивые студентки, еще сверкающие стройными ножками выглядывающими из под коротких пальтишек, не прячут их в теплые одежды, соблазняют ходят. Почему мне кажется, что всем вокруг весело, и только я из черно-белого немого кино, незаметный кадр в их ленте?

Вспомнил сразу о жене, она не позволяла мне грустить, наверное, мы потому и вместе, что я серьезен, а она вторая моя половина наполненная юмором и смехом, таким внезапным и пленяющим. Она же, наверное, во мне нашла равновесие именно в этой серьезности и основательности. Я говорил, что еще весной тебя сюда привезу, но не смог этого сделать.

О, я смешон именно в своей философии серьезности, но кто-то же должен смотреть драму? Я люблю драму, в ней такой глубокий и жизненный сюжет, он так наполнен именно реальностью, не просто какая-то однобокая комедия, но глубина чувств и всевозможных переживаний так манят, так приковывают взгляды. Я верю, что кто-то там, на верху, смотрит мое кино. Они определенно интеллектуалы, глубокомысленные и вдумчивые натуры, только они могут оценить мою трагедию. Трагикомедию? Скорее всего, да.

Мы отправились с Николаем на фестиваль кино, он пытался рассказывать какие-то свои бытовые истории, покуда мы пешком, добирались до дворца, ради экономии паршивой мелочи, но я его совершенно не слушал, погруженный в мысли. Парты, увиденные при входе, напомнили мне школу, и почему-то именно Виталю за ними сидящего, говорят, он похоронил и мать, и брата, и опустился глубоко на дно, кочуя в поисках работы, на которой успешно продолжают обманывать тех, у кого не сложилась судьба.

Когда я вернулся в свое жилище, по-другому язык не поворачивается назвать это место, соседи бурно шумели спьяну. Меня встретил другой мой сосед, по злополучному року бывший одноклассник, и довольно сносно устроившийся преподавателем в университете, что только напоминало мне о том, какой я неудачник. Мы просидели у меня в комнате, иногда смеялись, оказывается, я на это еще способен, играли в нарды до полвторого ночи.

Он ушел, я же остался лежать в полном одиночестве такого огромного, и безразличного ночного города, и такая же одинокая луна заглядывала в мое грязное окно из покоробившихся деревянных рам. Человек — звучит гордо! Особенно я, лежащий в комнатке три на четыре… Кто-то над нами серьезно насмехается… Полнолуние превращало меня в волка, живущего в моей груди, и желающего с тоской выть, глядя своими холодными глазами в небо.

Я так долго уже здесь живу, в этой комнатке со сквозняками тянущими в старое окно, и скрипящую деревянную дверь, четыреста тринадцать дней, самому не верится. Будоражимый надеждой на лучшее, всегда с какой-то странной усталостью от зацикливания на себе, будто меня это может спасти. Сколько же продолжаться дьявольскому танцу из кривых рож-неудач вокруг меня? Уйдите, сгиньте.

При слабой лампе читаю «Исповедь неполноценного человека».