Семь месяцев саксофона

Михаил Ландбург, 2004

Миша (Моше) Ландбург – признанный мастер русской израильской прозы. В своих романах он продолжает в 21-м веке традицию, заложенную Ремарком и Хемингуэем в 20-м. Герои его романов – наши современники, сильные люди, старающиеся сохранить себя в этом безумном мире.

Месяц второй

Воскресенье, вторник, четверг; воскресенье, вторник, четверг; воскресенье, вторник, четверг; воскресенье, вторник… Ни в один из воскресений, вторников и четвергов маму не выписывали. Сегодня снова четверг…

***

Удивительное совпадение — когда я в детстве жил в интернате, мама навещала меня по воскресеньям, вторникам и четвергам. Разве мог я тогда предположить, что когда-нибудь по воскресеньям, вторникам и четвергам буду навещать маму…

***

«Может быть, выпишут сегодня!» — думаю я и стучу по дереву полки, на которой восседает Мим. Никакого сомнения: деревянное оберегает от дурного глаза, длинного языка и всяческих напастей!

— Несчастия в нас самих, — угрюмо молчит Мим.

— Как скажешь, — умным людям с утра спорить не следует…

Натягиваю на себя брюки и спускаюсь на улицу.

Ничто, даже густая пыль, осевшая на «фиате», несчастным его не делает, потому что он всего-навсего машина. Машины могут быть старыми, побитыми, дефектными, запущенными, но только не несчастными, ибо несчастными бывают только люди; и, наверно, Мим прав, когда молча утверждает, что несчастья в нас от рождения, и что всем нам вместе с руками, ногами, почками и кишками приданы ещё и несчастья…

Включаю зажигание и, проехав метров сорок, решаю поставить перед собой цель: на нейтральной скорости докатиться до ларька Ханана. В жизни нельзя без цели…

— Привет! — издали кричит Ханан. — Что-то с машиной?

— Откуси себе язык! — говорю я. — С чего ты взял?

— Какая-то она вялая…

— Просто с утра сонная.

Ханан выносит две бутылки пива.

— Чего вдруг? — вглядываюсь в лицо Ханана.

— Сын у меня родился! — улыбается он. — Посередине ночи…

— Вот как, — улыбаюсь я тоже и тянусь за бутылкой.

Холодное пиво освежает размякшие за ночь внутренности.

— Ты весь светишься, — говорю я и думаю о том, что Ханану тридцать шесть, что он на целых десять лет старше меня.

— Сейчас бы бутылок семьдесят выдул! — сообщает он.

Задумываюсь: «Сколько бутылок выпила мама, когда родился я?»

— Семьдесят, не меньше! — повторяет Ханан. И протягивает ещё бутылку.

Кладу бутылку на заднее сиденье, поворачиваю ключ зажигания. «Фиат» принимается кудахтать, и я думаю, что если пожилая машина ещё в состоянии кудахтать, то с ней всё в норме… «А со мной?..» — думаю я потом.

— Приходи рисовать моего сына! — кричит Ханан. Под залитой пивом майкой перекатывается большой весёлый живот.

«Надо же, — думаю я, — человек не прочь выдуть семьдесят бутылок пива! Счастье может и погубить…» Сворачиваю на Реховотское шоссе.

***

Я знаю: мама рожать меня не хотела — так получилось. Наверно, не сумела достать таблетку… Чудеса!.. Так уж получилось — хотела природа… Кому придёт в голову обижаться на природу?..

***

— Мама, — сказал я однажды, — у теб я б елый лоб и белый нос, они белые, как клавиши на рояле.

Мама сидела на диване молчаливая, недвижная, и лишь коленки и руки вздрагивали…

— Мама!

Мамины плечи опустились, кривыми складками смялась на шее дряблая кожа, тяжело повернулась седая голова, и отвратительная улыбка белых губ растянула перекошенный рот.

— Испугался? — прокричал рот. — Я страшная, да?

Мне стало не по себе.

— Мама, чем помочь тебе? — спросил я.

Безобразная улыбка не исчезала; я закрыл глаза и поцеловал в бескровную щеку.

— Когда-то я была молодая… — проговорила мама.

Я ушел в ванную за расчёской…

***

Стреловидный указатель с надписью: «Лечебница для душевнобольных». На пригорке ворота, за которыми постройки и двор со скамейками. Я пришёл к женщине, которой нужны Шопен и водка, но которая сама не нужна никому, кроме меня и ещё человеку, похожему на колдуна. Я знаю: Колдун пробирается к маме по вечерам.

***

На заднем сиденье бутылка с пивом и свёрток — мамины туфли на высоком каблуке. Беру их с собой на случай, если маму вдруг выпишут, и, кроме того, мне нравится опускаться на колено, чтобы обуть маму. Когда мама прохаживается по больничному двору в почти новых туфлях и страшно мятом халате — это, по-моему, потрясающее зрелище! «Может быть, выпишут сегодня?» — думаю я и, достав из «фиата» свёрток, подхожу к раскрытому окошку, за которым горбатенький человечек уплетает бутерброд с яичницей. Ротик человечка плотно набит пищей, но, проследив за движением его глаз, догадываюсь, что во двор пройти разрешается.

Присаживаюсь на скамейку под окнами медицинских сестёр — по моим расчётам горбун освободит ротик примерно через три-четыре минуты и тогда по внутреннему телефону сообщит, что пришли к г-же Эстер Сегал.

На скамейке с надтреснутой спинкой полулежит небритый мужчина — шевелением пальца подзывает к себе. Подхожу. Небритый тяжело дышит и внимательно разглядывает моё лицо.

— Мы знакомы? — спрашиваю.

— Не-е-е-е, — отвечает он. — Через два часа я повешусь, и ты сможешь забрать мою шапочку себе.

— Через два часа? — уточняю я.

— Да, через два.

— Ладно, я подожду, — обещаю я и возвращаюсь к скамейке, которая под окнами медицинских сестёр. Теперь на скамейке сидит старичок с узенькими глазками.

— И на вас шапочка? — говорю я.

— Это тюбетейка, — отвечает он. — В Бухаре носят тюбетейки.

— Так вы сейчас в Бухаре?

— Дурак ты! — сердится он. — Я в стране Израилевой. Раньше был в Бухаре, а теперь, слава богу, здесь. Меня самолёт доставил.

— Знаю.

— И тебя самолёт доставил?

— Я родился здесь.

— Вот как?

— Да.

— Когда был в самолёте, то из туалета побрызгал на Европу… Мне очень хотелось побрызгать на Европу! Нельзя было упустить возможности…

— Надеюсь, не упустили?

— Уж будь уверен! — под нижней губой старичка светится полоска слюны.

— Я уверен.

— Молодец!

***

Брожу по двору, пытаясь угадать, кто больной, а кто посетитель. Впрочем, это не сложно: у больных лица выразительнее. «Не двор, а музей, — думаю я, — коллекция выдающихся лиц!»

Возле подстриженных кустов, которые тянутся вдоль забора, женщина в белом халате задумчиво смотрит на дорогу. Пытаюсь представить себе её ноги — я всегда пытаюсь представить себе ноги женщин, у которых печальные глаза.

— Тоскуете? — спрашиваю.

Женщина не отвечает, даже голову не поворачивает.

— Может, смогу услужить? — говорю я. — Ведь если…

— Будьте добры, — перебивает меня голос с русским акцентом, — будьте добры, оставьте меня. Пожалуйста.

— Почему? — вырывается у меня.

Она смотрит мимо меня и молчит. Кажется, никогда не видел такие низко опущенные плечи.

— Мы могли бы поговорить о политике или о чём-то ещё, — не сдаюсь я.

Конец ознакомительного фрагмента.