Дуэль на троих

Михаил Крупин, 2013

Увезенный в детстве отцом в Париж Иван Беклемишев (Жан Бекле) возвращается в Россию в качестве офицера Великой армии Наполеона Бонапарта. Заполучить фамильные сокровища, спрятанные предком Беклемишевых, – вот основная цель Ивана-Жана и Бекле-отца. Однако, попав в Москву, Иван-Жан становится неожиданно для самого себя спасителем юной монашки, подозреваемой во взрыве арсенала в Кремле. Постепенно интерес к девушке перерастает в настоящее чувство и заставляет Ивана по-новому взглянуть на свои цели и поступки. А тут еще хитрый и алчный полковник Пикар из военной контрразведки оказывается в курсе поисков сокровищ…

© Крупин М. В., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

* * *

Предисловие

Эти записки — в виде нескольких пожелтевших толстых конвертов — однажды занес в мой кабинет незнакомый человек.

Конверты были тиснуты синеватыми орлами и снабжены поломанными сургучовыми печатями с орлами же. Человек был в шортах и в пилотке с циркулем и глазом на значке. А едва он болезненно повел головой, мотнулась седая косичка.

От конвертов веяло… как из сырой черной пропасти — отнюдь не музейной стариной, а какой-то живой жуткой далью.

От незнакомца пахло чебуреком и коньячным спиртом.

Конверты были безукоризненно шершавы, а их содержимое в руках похрустывало тонким и нездешним хрустом.

Человек с седой косичкой явно молодился, да и в общем-то, по сравнению с конвертами ему было немного лет. Те, словно пришельцы из глубин космоса, абсолютно независимо расстилались на моем ответственном столе.

Незнакомец заискивающе заглядывал мне в глаза и рассуждал о своей принадлежности к старому боярскому роду, которую намеревался доказать с помощью дневников предков, якобы хранящихся в конвертах.

Я сказал, что он явился не совсем по адресу, и поручил секретарше выдать господину в шортах адрес Дворянского собрания Российской Федерации. Но незнакомец, отрекомендовавшийся наконец Постояловым Артемом Романовичем, в собрании, оказывается, уже побывал. И поскольку там чего-то не срослось, Артем Романович очень просит меня ознакомиться с содержанием записок.

— Но почему именно я?..

— Вы все поймете, — как заведенный повторял Постоялов, подвигая ко мне по столу конверты. Признаться, я был заинтригован. Тем более что прием бандеролей двухвековой давности меня ни к чему не обязывал. Ничто не мешало мне забросить конверты подальше — в бездну очередного забвения, и предаться неотложным государственным делам. А «болярина Артема в Думу больше не пущать».

Все же что-то удержало меня от чиновничьего жеста, какое-то время спустя я заглянул в первый конверт и… не смог оторваться.

Прочтя все до единого серые листы, исписанные то французским текстом с множеством неведомых мне слов (хотя французский я знаю прилично), то русской кириллицей с ятями и твердыми знаками (здесь незнакомых слов тоже хватало), я действительно начал догадываться о цели визита господина Постоялова. И о том, почему именно у меня, члена комиссии по культуре и массовым коммуникациям, а не у современных «дворян», Артем Романович искал поддержки в своем непростом, как видно, деле.

Что это за дело, я, кажется, тоже начал понимать. Да, никаких новоявленных князей и баронов Постоялову не следовало посвящать в туман своей проблемы. Там его прямые конкуренты — как бы не освистали, не слопали…

Артем Романович должен был явиться через несколько дней. У меня почему-то не оказалось номера его телефона, и я даже с некоторым нетерпением, несвойственным мне и в более важных делах, ожидал его визита, чтобы получить подтверждение, либо опровержение, своих догадок…

Но Постоялов больше не пришел. Ни в один из приемных дней в течение целого месяца он не явился, а я непроизвольно поминал его каждый Божий день, так как записки его предков, Бекле-младшего и старшего, и Анюты Трубецкой, мешали выдвигать второй ящик стола, упираясь в первый.

Или эти дневники, действительно, задели меня за живое?..

Мне уже ни с того, ни с сего представлялось, что по всем законам жанра кто-то движется по следу Артема Романовича, что некий преступный злодей воспрепятствовал второй нашей встрече. Кто-то не хочет, чтобы герой сообщил мне чудесную тайну… Я уже перебрал все возможные варианты, протянул логические ниточки от седого господина в шортах во все стороны темной опасной земли — до Питера, затем до Парижа и дальше. Я виртуально втягивался в какую-то явно детективную историю…

В странном раздражении, я решил наконец сам поискать Постоялова и сделал запрос. Ответ пришел в тот же день, ближе к вечеру — с этим у нас оперативно.

Полученная справка сообщала, что Постоялов Артем Романович, 14 июля (то есть через два дня после нашей встречи), утонул в Гребном канале в процессе празднования сорокапятилетия друга детства, Егора Георгиевича Одоевского. Присутствовали Юрий Дмитриевич Яровой (44 года), Денис Васильевич Куракин (47 лет), Снежана Баринова (21 год) и Ольга Радзивилл (23 года). Действенной же помощи утопающему не оказали по той простой причине, что Радзивилл сама вовсю тонула, юбиляр и Баринова «оказывали ей помощь в состоянии тяжелого алкогольного опьянения», а Куракин и Яровой давно спали.

Признаться, строчки этой казенной «информашки», сообщающие о типично-российской трагедии, вызвали у меня улыбку. Разумеется, печальную.

Эх!.. А я-то едва не узрел сквозь «магический кристалл» поспеловских записок хитросплетения древней интриги, длящейся по сей день, в которой мне предстояло стать участником!..

Хотя, как знать…

У Артема Романовича родственников не оказалось. Я, по крайней мере, задействовав свои информационные каналы, никого не нашел. Постоялов, как князь Мышкин, был последним отпрыском некогда высокого рода. Однофамильцы не в счет. Возвращать «записки предков» было некому.

Его собутыльникам, проморгавшим жизнь друга, отдавать весьма ценные документы эпохи (а я привык называть документом любое писаное слово) не было никакого желания.

Те сведения, которыми я теперь располагал, и от которых, быть может (чем черт не шутит!), намечался след к одной оживших тайн нашей древней столицы, проверять и использовать лично у меня — увы! — просто не было времени…

И вдруг один мой товарищ, издатель, услыхав эту историю, предложил издать «дневники Постоялова». Разумеется, несколько подредактировав их, приведя к современной орфографии и переложив все французские фрагменты на русский язык. Мой друг предложил скомбинировать записи предков Артема Романовича и нескольких их современников так, чтобы сложить из них единую историю наполеоновских времен (приурочить, так сказать, под 200-летний юбилей 1812 года). А логические нестыковки и временные пробелы в записках «замостить» своими комментариями.

Эта затея мне как-то сразу пришлась по душе. Действительно, чем раньше все секреты и загадки (в том числе и ложные) выходят на свет и становятся всеобщим достоянием, тем лучше, тем спокойнее. Не говоря уже о чисто исторической ценности и нравственной поучительности самих записок. Хоть историческая достоверность их, по мнению другого моего товарища — историка, весьма сомнительна, а духовно-нравственная составляющая, по мнению моего духовника, еще как хромает и чуть ли не душевреднее «дневника Печорина», все же я решил издать «орлёные» конверты. Больше с ними делать нечего.

Как знать, может быть, Артем Романович именно этого от меня и ожидал?..

Из дневников Жана Бекле

Наконец-то я могу продолжить свои записи. Появилось вдруг немного времени и самая малость желания. Мы вошли в Москву…

Что же до жестокого сражения около деревни — Бородино, кажется — едва пробую вернуться туда воспоминанием и запечатлеть в словах, меня почти выворачивает. Нет, это просто невозможно! Даже Люка, который со своим штыком таскался за императором по всей Европе и даже по Африке, уверяет, что ничего подобного этой дичайшей мясорубке не припомнит!

Парижский издатель, конечно, отсыплет за описание «самой кровопролитной битвы Бонапарта» кругленькую сумму, но плевать на это. Может быть, потом, позже…

А какой-нибудь Люка или Перен, намекни им, что есть и такой способ заработка, вмиг возьмутся за перо. Забавно было бы прочесть их творения. Тогда мы и впрямь поменяемся местами…

Скажи мне кто три года назад, что завсегдатай богемных кафе, страстный поклонник Руссо и Вольтера, сам пробующий силы на литературном поприще, апологет всечеловеческой гармонии начнет бруском шкрябать по сабле, прицельно палить по «любимым собратьям» под другими флагами, лечить натертое брюхо и сбитые копыта коня и собачиться за долю пороха с пехотным интендантом, я бы долго хохотал, крутя так и сяк сей нелепый перформанс.

Но теперь… Воистину мой пример — лучшее подтверждение тому, что человек — несмотря на все свои сугубо индивидуальные максимы и философии — самое стадное животное. Я и помыслить не мог, как легко с меня слетит в войсках весь пацифизм, все свои и чужие «великие мысли», вся святая Сорбонна, и Монтескье, и Парни — все мое «мировое гражданство». Конечно, я еще помню и при случае готов повторить все те же книжные слова, но при этом я буду испытывать только одно чувство — удивление! Удивление тем фактом, что из всей этой высокой поэзии на разбитой военной дороге выветрился вдруг весь смысл. «Упованье», «упоенье», «инфернальные» или «божественные сны», «порывы разума», «восторги сердца», «священная свобода»!.. Да-да, слова опустели, я честно морщу лоб, честно ищу и честно не нахожу в этих словах ни малейшего смысла!

Я всерьез живу жизнью полка, в рамках этой жизни — жизнью роты, а в роте жизнью нескольких своих закадычных друзей, за которых готов порвать глотку и русским, и лукавым союзникам — полякам, и верным союзникам — испанцам и немцам, и неуправляемым итальяшкам, и даже французам из чужих полков. И так живет у нас каждый!..

По диспозиции наша рота должна была въехать в Кремль второй. Но первую роту у западных ворот обстреляли несколько кретинов (едва ли это были военные, армия Кутузова давно ушла). Первая рота отступила на несколько минут за дома и покуда разбиралась с теми психопатами, мы объехали Кремль вдоль речонки, служившей когда-то рвом, с юга и подорвали другие ворота.

Так что мы — Люка, Пьер, Франсуа Перен и ваш покорный слуга, а вернее наши анатолийские жеребцы, прошагали первыми по звонкой брусчатке «святая святых» русской столицы!

Когда на повороте взметнулась вверх белая колокольня в золоченом шлеме, у меня вдруг захватило дух, и что-то странное произошло с моей рукой. Истинный Бог, она вдруг потянулась креститься! И именно по-русски — справа налево. Конечно, я не перекрестился, да и не сделал бы этого в виду своих товарищей, будь позыв вдвое сильней, но запомнил это странное незавершенное движение…

В тишине, неестественной для центра широкого города, нарушаемой лишь цоканьем подков, всплыло вокруг нас четыре исполинских храма-византийца. Ветерок шевелил и носил по брусчатке обрывки каких-то воззваний…

Мои товарищи настороженно крутили головами, и переговаривались сперва вполголоса, но с каждым поворотом звонкого пути все громче, с нарочитой беспечностью, как под огнем…

— Какая тишина… — начал как всегда Пьер.

— Неужели все население покинуло город? — поддержал Люка. — А кто рассказывал о тысячах девиц на выданье? Они тоже ушли вместе с армией?

— Видимо, они и впрямь прекрасны, если русское войско увезло их с собой, как стратегический запас страны!.. — попробовал развеселиться Пьер, но взгляд его остался напряженным.

— О, русские мне ответят за это! — захохотал безмятежно в ответ Люка.

Воистину благодарный собеседник!..

* * *

Полуденное осеннее солнце почти не создавало теней. Это подчеркивало легкий ужас от безлюдья…

— Да, от этой тишины — мурашки по коже! — Поль, даже поддерживая светскую беседу, оставался весь в себе. — Даже под Бородино, в этом пекле из свинца и сабель, я чувствовал себя спокойней…

Мы уже безвыходно кружили по широкой площади.

— Займись делом, и мурашки пройдут, — подбодрил его Люка. — Ты нашел конюшни?

— Да — за теми зданиями есть конюшня. Но ее не хватит даже разместить коней эскорта императора. Что же говорить о батальоне охраны?

Я спешился, достал из портупеи и развернул свою карту. Пьер первым заметил это. Подъехал. За ним — и Люка.

— О, Жан, у тебя есть карта?

Не следовало этого делать даже при лучших товарищах, но — каюсь! — не смог утерпеть.

— Это старая карта. Теперь все не так. — Я озирался, стремясь совместить в уме картинку времен Герберштейна (о, эти наивные штришочки теней на флагах, башнях и домиках!) с тем, что сейчас видел вокруг^[1].

— Откуда она у тебя? — ожесточенно потер свой носище Люка.

— Это карта деда, — отозвался я тоном, призывающим умерить любопытство.

— Да, твои предки — из России! — хлопнул Люка себя по лбу, явно пропуская тон мимо ушей. — Я и забыл!

Этот верзила всегда умилял меня своей простотой. И я махнул перед его носом саблей в сторону северных ворот:

— Знаешь, как называется та башня?.. — Но, сличив реальность с геометрией Кремля на карте, быстро сменил направление своей «указки». — Нет, вот эта?

— Я видел похожую архитектуру в Италии, — абстрактно высказался Поль.

— Да-да — стиль, как во Флоренции! — вмешался Пьер. — Только здесь все выше и торжественнее.

— Это из-за тишины. Во Флоренции щебет чернявых красоток настраивал совсем на другой лад! — поддакнул Перен.

Эти французские философы когда-нибудь выведут меня из себя безмозглой трепотней!

— Заткнитесь, плебеи! Эта башня носит мое имя!

— Башня Бекле?! — вытаращился на меня Пьер.

— Бекле-Мишефф. Это имя моих славных предков, казненных русским царем.

Пьер, шут гороховый, тут же спрыгнув с коня, изобразил изысканный придворный поклон в мой адрес.

На площадь уже втянулась вся наша рота, наполнив пространство бряцаньем и гамом. Помалу, по одному отделению, в разных углах площади полк спешивался. Обследуя местность, гвардейцы бродили вдоль зданий с мистической восточной лепниной и дергали все двери подряд.

— Откуда же ты взялся на свет Божий, если предки были казнены? — искренне недоумевал Люка.

— Предков было много. И одна семья успела бежать за границу.

— Бекле Мишель?.. — Пьер с усилием пытался зафиксировать мое новое имя в сознании.

— Мишефф.

— Язык сломаешь! Варварское наречие. Твоим предкам не стоило дожидаться казней, чтобы понять, что это — страна варваров и отсюда надо делать ноги!

— Но-но!..

Люка первого утомила этнографическая тема, и он своим любимым гренадерским шагом отправился в прогал между славянскими церквями. По пути он вскидывал руку и барабанил ножнами по узким и высоким окнам (оговорюсь, высоким для любого из нас, кроме него).

* * *

Не найдя в занятой местности ни малейшей военной опасности, мы приступили к первичной «шинковке» — то есть разделению подножной территории на склады, квартиры и конюшни. Причем Люка попутно продолжал спорить с Пьером по поводу «варваров». Мне даже показалось, что он, нахваливая русских, хочет угодить мне.

— Ты не прав, Пьер, — бурчал Люка, сгибаясь в три погибели, чтобы заглянуть в какое-то окошко. — Эти варвары выбили у нас половину войска. Они сражались так, как в твоей цивилизованной Европе давно не умеют. Разве мы бы справились с ними под Бородино без полков немцев, поляков и испанцев?

— В общем-то, мы и не справились, — улыбнулся гений комментария Поль, проезжая мимо.

— Да?!.. Вспомни еще австрияков и итальяшек! — кричал в ответ из какого-то погреба Перен. — По-моему, они больше мешались под ногами. Если бы русские имели представление о том, какой разношерстный сброд мобилизован нашим императором, они атаковали бы, вместо того чтобы гибнуть под нашим обстрелом, и разогнали бы весь этот сброд первой же штыковой атакой!

* * *

Немного времени спустя Поль позвал Люка на подмогу — их денщики безуспешно пытались проникнуть внутрь церкви, — и наш бравый гренадер сам раскрыл, шкрябая по паперти, тяжеленные железные двери со сбитым замком.

— Эй, Жан, посмотри сколько места! И ты говоришь, негде держать лошадей императорской гвардии?

Мы вошли внутрь. В прохладном сумраке мои товарищи, притихнув, разглядывали древние фрески на стенах и круглых столбах, и огромные подсвечники с лесом огарков перед длинными иконами…

— Подожди, — вдруг сказал Поль. — По-моему, это их храм. Да, Бекле?

Интересно, что же вместо храма ожидал увидеть этот болван под куполом с крестом? Но я снова сдержал раздражение. Пожал плечами:

— Похоже…

Люка же не скрывал возмущения.

— Послушайте, здесь, куда не плюнь, попадешь в храм! Разве наши кони виноваты, что этот город приспособлен для мечтаний о небе больше, чем для жизни на земле?

В унисон ему, с улицы раздался еще более капризный рык нашего полковника. Люка, словно услыхав родного брата, бросился из собора на солнышко:

— Мой командир, мы всё нашли! Всё хозяйство может входить в те ворота!

— Уверен? — В светящемся проеме дверей показался плотный, прямой, лишенный шеи силуэт полковника де Кальде.

Пьер тут же поддержал выслуживающегося друга:

— Конечно! Здесь будут ясли, а в эти столбы вобьем штыри для поводьев. Смотрите, сколько места. Не вижу причин, почему не завести сюда наших коней?..

Волоча свой рюкзак, я злобно оттолкнул Пьера с дороги. Через несколько секунд он меня нагнал и хлопнул (сильнее положенного у друзей) по плечу.

— Неужто ты боишься, что Бог твоих предков рассердится?

Я сбросил с плеча его руку.

На площади уже было полно гомонящих солдат…

Пьер не отставал:

— Что же он не рассердился до сих пор?

Какой-то капитан изрек, проходя мимо:

— Я бы сказал, под Смоленском и особенно при Бородине он был весьма гневен!

В нашем полку это в порядке вещей — встрять в разговор и смотаться, не дожидаясь ответа.

— Вот и дадим ему шанс подобреть, — подошел бдительный Люка.

Он обнял нас — Пьера левой лапой, меня — правой. В этих дружеских клещах глупо было развивать ссору.

Пьер засмеялся с явным облегчением:

— Ага! И проверим, на что он способен. Если этот храм действительно святой, у наших коней здесь должны вырасти крылья, чтобы долететь до Петербурга и Сибири!

— Чур, мой отряд — в Петербург! — расхохотался Люка.

Я тоже усмехнулся. Откуда эта деревенщина знает, что Петербург больше пахнет Европой?

В воротах храма зацокали, закрутили головами наши расседланные кони. Они радовались долгожданному отдыху и прохладе…

И тут взвился дикий женский вопль. Кричала женщина, причем на чистейшем, практически литературном французском, словно в кафе на Монмартре, без малой примеси провинциального акцента.

Мы, как стая борзых, развернулись и сделали стойку в направлении этого вопля.

Площадь перебегала совсем юная монашка — в черной рясе до пяток и черном куколе с прорезом для ее разгневанного личика от подбородка до бровей. В дверях храма она ухватилась за поводья коней и буквально повисла на них.

При этом продолжала вопить:

— Что вы творите?! Немедленно выводите отсюда коней!

Она резко развернула от входа сразу двух жеребцов. Наши солдаты, кто бранясь, кто хохоча, вырывали у нее поводья и, как мне показалось, с немалыми усилиями, потащили от коней прочь. Но монашка вырвалась.

Я пробрался поближе.

Раскрасневшаяся от праведной ярости, девушка казалась совсем юной, чуть ли не ребенком.

— Вы посмотрите, здесь святые лики! — кричала она, апеллируя к фрескам. — Это священное прошлое России! Это сама история!..

— Да вы посмотрите, какие кони! — возразил я ей с самым серьезным видом. — Арабский аргамак! Венгерский подгусарник… Это настоящее и будущее Франции!

Мои товарищи, особенно Люка и Перен, так и покатились со смеху. Поль и Пьер деликатно прикрывали ухмыляющиеся рты ладонями.

Монашка развернулась ко мне всем корпусом.

— Послушайте, вы… Вы — мерзавец! Вы — шут гороховый!..

— А вы — серьезная! — пылко обличил я ее в ответ.

Солдаты ржали уже вовсю.

— Да вы, вы все… — Монашка беспомощно заозиралась.

Я тоже оглянулся на товарищей и развел руками:

— Вот, а я ведь вам говорил, что сюда нельзя!

Монашка вдруг, воспользовавшись нашим расслаблением, снова ухватились за поводья и вытянула двух «анатолийцев» на площадь.

— Уводите их, немедленно уводите!

Тут на площадь как раз въехал еще один небольшой конный отряд. Мундиры — того же покроя и цвета, как наши, а вот нашивки… Если не знать их, так и не бросятся в глаза. Но мы все их знали.

Впереди отряда — не к ночи будь помянут! — скакал сам месье Пикар. Вечно он является не вовремя, и не там, где надо. Видно уж, не вовремя родился!

Пикар мгновенно оценил ситуацию.

— Взять ее! — последовал хлесткий как выстрел приказ. Чего же еще можно было от него ожидать? — Судя по безумным глазам, она из тех сумасшедших, что обстреляли авангард перед Кремлем.

Несколько его подчиненных тут же соскочили с седел и бросились к нашей новой знакомой. А я почему-то (вечно лезу не в свое дело!) встал на их пути и обратился к Пикару снизу вверх как можно невинней и проще:

— Да нет, господин полковник. Она просто не любит коней. У нее на них нервический насморк начинается. — Для убедительности я даже чихнул. — Говорит, коров, гусей — пожалуйста, а лошадей — боже упаси!..

Однако Пикар только нахмурился.

— Не суйтесь не в свое дело!

Он спрыгнул, вернее, скатился как бурдюк, с коня и присел пару раз, разминая ноги.

— Найдите подходящие квартиры и расселите людей. — Эту фразу Пикар бросил, уже отвернувшись и уходя по мостовой в сторону утреннего русского солнышка.

Тогда я обогнал полковника и начал распинаться перед гадом на другой манер:

— Господин Пикар, у вас есть переводчик, а у нас нету. Здесь никто не говорит по-французски. Здесь вообще никто никак не говорит. Потому что нет никого. А девица может нам все рассказать и показать.

— Я слышал вашу перепалку. — Пикар устало приостановился. — У нее для вас есть только одно слово — «вон!» Сами во всем разберетесь!

Он зашагал дальше. И мордовороты из его ведомства уже поволокли куда-то по площади страстную девчонку в монашеском куколе.

Мной, как уже не раз в этом походе, овладела беспомощность. Я вдруг вспомнил, как в Смоленске умирал Фуке…

И, оставаясь на месте, я сказал Пикару вслед (именно не прокричал, а сказал, но так, что все услышали):

— Хотите хоть пару раз выстрелить на этой войне? — Я кивнул на удаляющуюся монашку. — Во время боя, понятно, вам это никак не удается, поскольку противник всегда слишком далеко и не смеет к вам приблизиться…

Развернувшись на каблуках, Пикар ухватился за рукоять шпаги. Я с любезной готовностью сделал шаг к нему. Но старый лис с усилием сдержался, скрипнув зубами и судорожно стиснув пальцами эфес.

— Я бы вызвал вас на дуэль, — изрек он, глядя мне в глаза и, видимо, мысленно раскладывая меня на своем изуверском станке, — если бы не военное время. Некстати!

— Зато вы можете арестовать меня и пристрелить в камере без всяких дуэльных сложностей, — не моргнув, подарил я ему здравую мысль.

Я почти видел, как кровь ударила в его пустую голову, и Пикар ринулся на меня, даже не обнажив шпаги. Своих передвижений я не помню. Помню только, что нас растаскивали с двух сторон. Холуи Пикара — с одной стороны, мои ребята — с другой. Видимо, это было не очень-то просто, так как могучий Люка, в конце концов, встал между нами, расставив руки.

И едва первый порыв стычки иссяк, Люка взял под руку полковника и легким движением (так, что это выглядело ничуть не насилием, а даже галантностью) переместил его в сторону и что-то нежно зашептал на ушко.

С омерзением представляю себе, что бы это могло быть: «Умоляю, простите его, месье Пикар. Он глаз положил на монашку, вот и кипятится. Хи-хи!..»…

Так или иначе, этот гад вдруг как-то весь обмяк. Затем послышалось его демонстративно раскатистое «ха-ха-ха!». Наконец родился его любимый небрежный жест…

— Русские девушки не слишком вас жалуют вниманием. То-то вы сражаетесь даже из-за монашки. Так бы сразу и сказали! — Пикар фамильярно хлопнул тыльной стороной ладони по груди Люка. — Отдаю ее вам! — Он сделал грациозный пасс обеими руками. — Попробуйте выиграть хотя бы эту битву, — при этом пикаровские мордовороты разом отцепились от монашки, и она чуть не брякнулась на мостовую, — или отступите на прежние позиции, как при Бородине?

Я открыл рот для достойного ответа, но Поль и Франсуа одновременно дернули меня за оба рукава.

Так что Пикар уже беспрепятственно уселся в седло и, приняв надменную осанку, скрылся за углом собора…

Мои друзья тут же мгновенно, но учтиво выпроводили юную скандалистку в монашеском куколе с площади от греха подальше. Видимо, сообразив, что дело для нее могло закончиться весьма плачевно, девица больше не шумела. Только издали дважды оглянулась на меня.

А я с силой развернул к себе Люка.

— Что ты наплел этой скотине Пикару?

— Надо же было как-то смягчить обстановку… — отвел он глаза.

— Я не нуждаюсь в защитниках! Становись тогда к барьеру вместо мерзавца!

— И это благодарность?!

— Что ты ему сказал?

— Сказал, что ты влюбился, вот и кипятишься…

— Дурак! Он ничего бы мне не сделал. Император ценит моего отца. Помнит, что он был дружен с Вольтером.

Теперь Люка сам пихнул меня в плечо.

— Так что ж ты с ним развел эти турусы? Пошел бы сразу к императору и сказал, что Пикар хватает девушек просто так!

Невинно вскинув брови, я смерил друга взглядом.

— Я не стукач в отличие от некоторых. — И, оставив озадаченного Люка переваривать этот ответ, побежал устраиваться на постой.

Эти тулузские тугодумы, вроде Люка, часто достигают двух целей сразу. Он спасал меня, а спас и эту патриотку.

И почему ее лицо и голосок мне кажутся такими знакомыми?..

Из журнала Таисии (в послушании Анны)

Трубецкой-Ковровой

Сентябрь 1812 года

…Догадалась! Буду снова писать, прилежно вести этот «дамский» журнал, иначе я сойду с ума!

Я не прикасалась к этим презренно-надушенным страничкам, прервала все записи с тех пор, как пришло сообщение о гибели Алеши под Смоленском. Потом, когда дала обет послушницы, эти записи, показалось, остались далеко — в погибшем для меня навеки низком светском мире…

Но ведь писаное слово, как говаривала матушка-игуменья, может быть не только развлечением, а исповедью души. Или я ищу в этой мысли оправдание для себя, чтобы развлечься?.. Не знаю, но если не уйду, не отвлекусь от ужасов, охвативших все любимые места (если еще не всю Россию!) — как бы ум мой вдруг не помешался.

Если раньше каялась в гордыне, в своем черном раздражении на вялость наших генералов, отдавших жестоким захватчикам столько земли и даже оставивших саму Москву, то теперь… Когда на улицах увидела, кроме французских, столько других европейских знамен — немецких, испанских, венгерских, италийских, польских, — услышала столько наречий (а я-то и не подозревала о столь изобильном составе нашествия), впервые меня поразил ледяной ужас — ужас ночного кошмара. Это как если бы Земля вдруг натолкнулась на Луну. Ведь это может быть и впрямь концом. Наша обширная, но малонаселенная страна может и не выстоять против орды древних западных племен, собравшихся вдруг воедино…

А эти лошади в Успенском и Архангельском соборах?! Варварство времен Аттилы!.. Бессмысленные галльские петухи!

И страшнее всего их, почти детский, смех…

* * *

Сегодня перед Чудовым монастырем рядком лежали четверо убитых мужчин в городских сюртуках и кафтанах.

Тут же выставлен был стол, за которым сидел офицер-дознаватель. А с ним — переводчик и писарь. Рядом стояли, опираясь на ружья, или сидели на травке человек двадцать французских солдат. Новая московская власть!..

Мы, нынешние русские обитатели Кремля (точнее, все, кто здесь остался после великого отъезда) были выстроены в линию по правую руку от стола. В основном, монахи и монахини.

Писарь вписывал в свою тетрадь имя, должность или звание каждого поочередно. Дознаватель в это время приглядывался к человеку и задавал свои внезапные и каверзные вопросы, которые в переводе на русский теряли изрядную долю своей каверзности и внезапности.

Примерно это выглядело так:

«Говорите ваше имя…»

«Софья Алексеевна Толстая. Монахиня Новоспасского монастыря…»

«Вы знаете этих людей? Есть среди них ваши родственники или знакомые?»

«Нет. Никого не знаю…»

Помалу дознаватель начинает закипать:

«В двух шагах от ваших окон эти мерзавцы обстреляли авангард нашей гвардии, а вы их даже не знаете?! И никто не знает?!..»

Обведя наш строй ясным взглядом, в котором впрямь искрились проницательность и сама мудрость, как у лучшего актера в роли Цезаря, дознаватель выходит из-за стола. И вдруг начинает бесноваться, как оскорбленный в лучших чувствах король Лир.

«Ведь это не солдаты! — Он даже сбивает ногой колпак с головы у одного из убитых. — Ваша армия оставила Москву! Это же ваши местные!.. Следующий!..»

Когда двое солдат подводят бородатого монаха из Чудова, француз снова заинтересованно садится.

«Имя?..»

«Прохор Петров сын Игнатьев».

«Вы знаете этих людей?»

Монах с тяжелым чувством смотрит на трупы четырех мещан. Отвечает неторопливо и задумчиво.

«Как не знать. Этот вот — Ондрейка Смирнов, с Никольской, в лавку к нам иконы с Палеха возил. Очень аккуратный и точный человек. Почему так мало ваших уложил — не понимаю…»

Дознаватель аж привстает и впивается в монаха хищным взглядом.

«Ты был с ним?»

Но Прохор только вздохает:

«Не ходил. Я же монах. Права нет у меня губить даже вас, быков бешеных. Нельзя, к сожалению…»

Дознаватель буквально взвивается с места.

«Взять подлеца! В подвал! Поговорим там с ним по-нашему! Еще не то расскажет!»

Монаха подхватывают под руки и уводят. Уже на ходу он сокрушается:

«Эх, сказал бы я вам! Да нельзя, к сожалению!..»

Несколько сестер моей обители вступаются за Прохора, кричат на французов. Дознавателю это быстро надоедает, он рявкает короткую команду, и солдаты вскидывают на нас ружья. Сестрицы пугливо примолкают.

«Следующий!..»

Подходит моя очередь. Я знала одного из убитых и уже приготовила ответ не менее достойный и гордый, чем ответ инока Прохора. Сердце в предчувствии опасности (как знать, может, и смерти) бьется сильно и часто.

«Имя?»

«Анна… — мой голос от волнения предательски дрожит и прерывается. — Анна Яковлева дочь Коврова». — И сама тут же перевожу слово «дочь» на французский, чтобы не слышать ломаного перевода.

Дознаватель вскидывает на меня удивленный взгляд. Вдруг глаза его еще более расширяются, губы тянутся в радостной улыбке.

«А-а!.. Да это же невеста нашего Бекле! — Он даже смеется. — Отпустите. — И делает великодушный жест рукой. — Пусть гуляют, пока молодые! Следующий!..»

Меня вывели из строя. Моё место заняла сестра, и вновь послышался вмиг ставший жестким голос дознавателя.

Я была совершенно обескуражена… По какой-то инерции самосохранения отходила я все дальше от своей шеренги, и от французского чиновного стола, как вдруг перехватила изумленно-вопросительный единый и горький взгляд сестер, оставшихся на линии. Сказать «укор» и «осуждение», — значит не сказать ничего об этом взгляде.

Из дневников Жана Бекле

…Мы славно отдыхаем на Москве. Только маниакально-чистоплотные питомцы Парижа (вроде меня) в первую очередь привели себя в порядок (я имею в виду мытье, бритье и амуницию), большинство же в том же зачумленном виде, как вошли с предместья, ринулись искать столичную добычу, едва командиры ослабили постромки своего внимания. Впрочем, многие, так и не выйдя из строя, отправились за трофеями под руководством самих командиров. За примером далеко ходить не надо, Поль Кампана по всем залам и закромам таскал свое отделение за собой, как гужевую силу, а Люка предпочитал управляться сам.

Иным удалось сочетать труд мародерства и отдых. В Архангельском храме было удивительно покойно и прохладно. Отдав Перену штопать свой мундир и развалившись на двух полураскатанных шинелях, я сквозь дрему наблюдал, как Пьер, взгромоздившись на садовую лестницу, отколупывает с помощью ножа и штыка золотое тиснение от иконостаса. Рядом его солдат снимал огромное серебряное паникадило с цепей…

В действительности, я и не думал дремать. Время от времени скашивал взгляд в свою карту, полуприкрытую вместе со мной буркой, так как впредь решил оберегать свое нездоровое любопытство к местной архитектуре и топографии от любопытства товарищей…

Именно в этот миг история с озлобленной монашкой получила продолжение.

Она вновь влетела в храм на этот раз без крика, но на лице ее читались не менее сильные чувства, пригнавшие ее к нам во второй раз.

Приметив девицу, Пьер вмиг перестал ковырять золотой узор и начал старательно протирать его от пыли рукавом.

Но монашка на него и не взглянула. Через ряды спящих или штопающих свои портки солдат, через пирамиды ружей и груды военного скарба, она — о Боже! — пробиралась именно ко мне и даже не оглядывалась на соленые шуточки и смешки солдат.

Наконец она достигла моей дислокации под решеткой стреловидного окна.

— Послушайте, вы!.. — только и сумела вымолвить запыхавшаяся девушка. Ее переполняли чувства, в ней бурлила жизнь! Я поймал себя на мысли, что мне это вполне импонирует — мне, так уставшему от лицемерия и виртуозной лживости холодных дочек западной цивилизации.

Под буркой я успел свернуть и сунуть карту в портупею. Монашка уже возвышалась надо мной:

— Я требую, чтобы вы сообщили вашей жандармерии, что я никакая не ваша невеста!

Франсуа, пришивавший мой эполет, хотел было заржать, но осекся под моим взглядом.

Я встал перед девицей с самым серьезным видом.

— И рад бы угодить. Но для развода нужны веские причины, а где ж их взять, если мы не успели даже узнать друг друга?

Я почувствовал, как у нее перехватило дыхание от негодования. Девушка бросилась обратной дорогой под дружный хохот солдатни. Но мне почему-то не хотелось, чтобы она уходила. Буквально час назад я услышал от кого-то о ее конфузе у дознавателя — кстати, славного парня, с лицом балаганного актера прошлого столетия, хотя и абсолютно неотесанного в смысле политеса.

— Удивительная страна! — провозгласил я ей вслед. — Человека отпускают, а он требует ареста!

Девушка вдруг резко вернулась.

— Какое ваше дело?! — крикнула мне в лицо. — Скажите им, что это не так!

— Поздно. — Я был по-прежнему невозмутим. — Если людей поженили под сводами церкви, — я обвел пространство рукой, — это уже навсегда.

Люка и Пьер, давно подкравшиеся к нам, беззвучно покатывались со смеху…

Юная монашка, кажется, хотела плюнуть мне в лицо. Но какая же женщина плюнет в того, кто признает себя ее законным мужем (даже в шутку).

Девушка вся зарделась, мгновение смотрела на меня округлившимися и синющими, оказывается, как андалузское небо, глазами, потом опрометью бросилась вон. Но так как сей решительный демарш повторялся уже не единожды, мои солдаты успели, даже не вставая, перегруппироваться в подобие лежачих боевых порядков и умело преградить ей путь. Они явно требовали «третьего акта».

Монашка металась по кругу в поисках выхода, а я продолжал издеваться:

— Куда вы так спешите? У меня масса достоинств!

Наконец девица нашла брешь в плотных пластунских рядах, распинала и прорвала оборону моих дуболомов.

Но я тут же принял трагический вид и метнул свой главный козырь — внезапно перешел на русский.

— Ладно, иди. Насильно мил не будешь!

Она замерла в дверях и удивленно обернулась.

— Вы так хорошо знаете русский?! — вырвалось у нее явно помимо воли.

Я весьма степенно (чтобы не вспугнуть!) подошел к ней.

— Видите, я вас не обманул, у меня действительно масса достоинств, — произнес я, теперь уже на безупречном йоркширском диалекте.

— Йес, ит из! — поддержал меня Поль на своем чудовищном английском.

Лучше бы он этого не делал! Девушка вдруг прыснула. В глазах ее метнулись такие хитрые и чудные чертята-обаяшки, что я малость обалдел…

Но тут Пьер блеснул знанием итальянского, продекламировав нашу полковую «кричалку», переделанную из первых строк «Божественной комедии» бессмертного Данте.

Земную жизнь пройдя до половины,

мы получили половину света!

И вдруг монашка ответила. И тоже на языке бессмертного Данте:

— Значит, скоро получите от второй половины! — И совсем по-мальчишески выставила перед нами свой маленький кулачок.

Мы все заорали «о-о-о!!!» (некоторые непроходимые провинциалы — «о-ля-ля!», хотя сей клич давно остался в прошлом веке) и зааплодировали. А наша монахиня с гордо поднятой головой проследовала по предоставленному ей «зеленому коридору».

Все еще провожая девицу глазами, ко мне подошел Поль.

— Бекле, тебе сдавались женщины всех стран Европы. Но с русскими явно не везет.

— Ха!.. Да-а, мои землячки не столь доступны. Но для меня нет невозможного. Дайте три дня — она станет моей и позабудет о своем монашестве!

— Пари? — гаркнул Поль, тут же выбросив в мою сторону руку. Видно, только этого и ждал, засранец. Его хлебом не корми, дай заключить пари.

— Пари!..

— На что? — тут же вылезли сбоку Люка с Пьером.

— На этот ботискаф! — указал я на серебряную гору на цепях. — Гордо именуемый «па-ни-ка-ди-ло!» Кстати, средний род.

— Оно и так мое! — самоуверенно заявил Поль.

— А ты допрыгнешь? — ехидно прищурился я.

— Ага?! — Поль радостно хлопнул себя ладонью по лбу. — Идет! Проигравший сиганет на это чудо с лестницы и вон там отцепит!.. А выигравший — забирает приз. Пьер! Люка! — свидетели?!

Оба с садистским удовольствием разбили наши руки. Скрипнув зубами, я невольно потер запястье, — и на том спасибо, что в руках у них не было сабель.

А ведь это дурацкое пари может оказаться вполне полезным в отцовском деле…

Из журнала Таисии (в послушании Анны)

Трубецкой-Ковровой

…Я совсем уже не по-христиански разозлилась и просто обязана была исповедоваться матушке-игуменье.

Принимая послушание, думала — просто отсекаю душу от всего, столь дорогого прежде мира, а оказывается, это тяжелый труд. Мир осиротел без моего любимого братишки Николая, взятого смоленской битвой, и стал больше не нужен. Чем сильнее убеждали маменька и папа, что я отдала уже сверх меры «дань слезам и горю» и пора «смириться», «пожалеть себя», тем более я убеждалась, что забыть Колю (истинного русского героя, с чьим обликом так мало вязалось само понятие «герой», в этом-то и ужас!) и зажить прежней жизнью с балами, выездами и охотами, с ухаживаньем кавалеров и сплетнями подруг, с прежней милой опекой родных, — уже совершенно немыслимо, потому что стало бы предательством…

Отец, помогающий Ростопчину слагать его воззвания, вызывал во мне тихую ненависть. Вожди ополчения ежеминутно требовали у него оружия и выступления навстречу отступающей армии, а они с Ростопчиным только кивали покровительственно-одобрительно и отводили безотложное дело — назавтра, на послезавтра, на неделю! Писали государю и Кутузову, истово ждали ответной корреспонденции, когда каждый день и миг был дорог! Ведь отцу не было и пятидесяти, а среди московских ополченцев мелькали полностью седые бороды.

Когда мой духовник благословил меня на послушание, конечно же, в семье произошел переполох, но менее, чем я ждала. После поняла, что сравнительно с теми делами, которых опасались (от наложения на себя рук до побега в действующую армию для отмщения французам) эта мера показалась родным вполне либеральной. Признаться, я обдумывала и два первых варианта, но… «наложение рук» — с одной стороны, как-то по-книжному лживо, с другой — противно, да и совершенно против православия, на которое теперь наступает враг. К тому же, это совершенно бы убило маменьку и особенно бабку, на что я не имела никакого права… Что касается побега в армию в мужском платье «для мщения», это дело было не в пример заманчивее. Но, глянув на свою сформировавшуюся грудь и здраво оценив прочие бытовые трудности такого предприятия, которые влечет за собой совместное житье-бытье с мужчинами в казарме, я не без сожаления отвергла эту мысль.

Монашество меня пугало своей какой-то безвозвратной темнотой, но с другой стороны — это было и славно, в этом была необходимая жертва. В одночасье расквитаться с миром, оставшимся без Коли, — вот, что было сладко… А переполох в семье вмиг погасил отец Кирилл, объяснивший papa и mama, что послушание — еще не постриг, оно дается на год, как подготовка души к долгому восхождению на небо. И в дальнейший, невозвратный путь душа пойдет, во-первых, ежели через полгода сама твердо скажет, что это — ее путь, а во-вторых, ежели ее наставница по обители увидит, что «сестрица уготована».

Тут-то все мои и успокоились: мол, до срока эта блажь сто раз пройдет, и всполошились не на шутку только два дня назад, когда стало понятно, что Москва оставляется Наполеону, а монахи и монахини, любую напасть принимающие как Промысел Божий, (то есть, и я с ними) и не помышляют город покидать…

Слава богу, все заполошные крики родных уже в прошлом. Матушка-игуменья их как-то вдруг успокоила. И она, и отец Кирилл, истинно верующие и пресветлые, все-таки, несмотря на всю их отстраненность от мира, обладают для смертных каким-то гипнозом…

Но, видно, не для всех. Очевидно, существуют истинные бездари в духовной жизни. Вроде Анюты Ковровой. И сколько бы матушка Екатерина не вразумляла, не читала мне соответствующие отрывки из Евангелий и Жития святых, во мне буйным цветом цветет ярость на развеселых французов (особенно, на одного из них!) и на всю им подвластную Европу, притащившуюся за компанию, под знаменем корсиканского бандита.

Тщетно я призываю себя к кротости, стыжу и корю за полоумную гордыню. Молюсь о даровании даров (смиренномудрия и как еще их там?..). По углам реву тихонько. Но это (нечего обманываться!) вовсе не те светлые слезы, омывающие душу, о которых говорила матушка Екатерина. Это слезы немощи и мятежа…

В келье матушки-игуменьи не было. Но за окном, с улицы приближался ее голос…

Я села в темный уголок на лавку, накапливая слезы, дабы наглядно их продемонстрировать наставнице, выслушать ее безошибочный вердикт и получить спасительное строгое задание: сколько вычитать молитв и каких, сколько дров и ведер натаскать и откуда, спать на коленях, стоя, али как еще… Тонкая жестокая наука построения души.

Голос игуменьи за окном о чем-то спорил с голосом сестры Анастасии, пожилой монахини. Подвитая широкая решетка оконца пропускала в келью мало света. Мимо протопотали постылые французские кони…

И я как-то вдруг устала и прилегла на лавочку, покамест уняв свои жалкие слезки и всхлипыванья.

— Вон натащили сколько — и мундиров, и исподнего! Стирайте, бабы русские! — говорила сестра Анастасия. — Вот я швырну им все назад!

— Они тебе швырнут, — ответила игуменья. — И так еле обитель отстояла от полка их.

Сестра Анастасия явно была недовольна:

— Так что, благословишь — стирать?

Игуменья ответила совсем тихо. Я еле расслышала.

— С молитвой стирайте. Чтоб не грела ворогов одежда, а леденила.

— И чтоб вся изорвалась, — так же тихо сделала Анастасия дополнение к молитве.

В словах сестер была некая абсолютная убежденность, и в эту секунду я не усомнилась, что все именно так с платьем неприятеля и произойдет.

Тут левее от окна, осекаясь на необходимые по всей церковной деликатности поклоны, пошел мужской старческий голос. Это на чай к игуменье явился иеромонах Исидор из Чудова. Вскоре они и зашли в келью.

Я же почему-то только тише затаилась в своем уголке. Ужасно не хотелось вставать, объяснять, показывать свои глупые детские слезы. Хотелось покойно лежать и слушать дальше… вслушаться в обыкновенную жизнь этих таинственных в своей простоте, сильных людей, отнюдь не павших духом (в отличие от некоторых).

Но игуменья зажгла свечи, и меня все едино заметили.

— Ой, гляди-ка! Спит, — охнула матушка. — Поди, ночь не спала…

— Не буди княгинюшку, — поспешно отозвался Исидор.

— Все горюет, — шепотом сказала игуменья. — Мало того, что у нее брат и жених под Смоленском погибли, так теперь и сюда их убийц принесло.

— Да ты что?!

Игуменья укрыла меня большой шалью и отошла в закуток к самовару.

— А ты думал, с чего она у нас послушница? Княжна Коврова!.. — Наставница, почти не брякая, достала чашки, сахарницу.

— Нет, знал я, что у нас худое градоначальство, — посетовал монах. — Но чтоб до такой степени!.. Отступили впопыхах в два дня. Все в городе, в храмах оставили французу! Сердце кровью обливается. Ничего у них не было готово к етой… к эвакуации.

— Так надеялись же. Боялись и подумать, что Москву сдадут, — вздохнула матушка Екатерина.

— А ты бойся, но дело делай, — страстно зашептал Исидор.

Оказывается, у моих наставников сердце болело о том же…

— Да полно. Сам знаешь, лошадей, повозки — все войску отдали. На чем город вывозить-то?

Исидор повздыхал и, показалось, смирился:

— Ой, да злато-серебро-то ладно, наживем. А вот святыни!

— Намолим.

Иеромонах добрел к образам над свечами, осенился печально крестом…

— А вот что арсенал ему оставили — то смертный грех. Там же наш порох, ядра, пушки, хоть и старые — а на стены их поставят и по нашим же русским солдатикам станут палить.

— Господи! — Матушка Екатерина выдохнула с ужасом и шумно закрестилась…

— А я видал, как наши-то минировали арсенал! — вел дальше Исидор. — Все ждал — вот-вот взрыв будет, когда наши уходили. Так, видно, и забыли впопыхах. Или спутали приказы!.. Вон какая шла неразбериха!..

— Да ты что?

— Да, а теперь уж все — не подберешься. Французы часовых поставили. А как бы хорошо! Я все пазы знаю, где фитили протянуты в секрете. Так, чай, до сих пор там и лежат… Да теперь уж всё! — обреченно махнул рукой Исидор.

А я, словно подброшенная неведомой силой, села на лавке. Я вдруг… Нет, хоть и время прошло уж, не знаю, можно ли дальше писать?..

Из дневника Жана Бекле

…Я по знакомству переселился в Грановитую палату, на второй этаж. В сентябре в Московии уже довольно холодные ночи, а в Палате явно теплее, чем на плитах храма.

Из моего окна теперь видна почти вся площадь. Нет-нет, да пересечет ее мой соотечественник, нагруженный, как муравей. На одном из несунов высилось такое хитрое сооружение из канделябров, литых конских изваяний и кубков, что Пьер, сидевший на подоконнике, не выдержал:

— Стоять! Куда?!

Солдат вздрогнул и обронил на мостовую звонкий бронзовый кубок.

— Туда! — обиженно выкрикнул он, задрав к нам голову. — Ваша рота взяла все и из того дворца и их этого! А нам что?

— Будьте храбрее и окажетесь в следующий раз первыми.

— Ха! Вы же знаете, что мы входим в город согласно приказам. Так что делитесь!

— Мне что? Спрашивай разрешения у Бекле, — кивнул Пьер на меня. — Это он — русский боярин. У него все это отобрал сто лет назад русский царь. Так что он теперь хозяин.

— О-ля-ля! — присвистнул солдат.

— Да, да, — поддержал Пьера Поль, высунувшись в свое окно. — Мы сами берем всё с его разрешения.

Солдат, нагруженный трофеями, протиснулся в двери и, тяжело пыхтя, поднялся к нам по лестнице. Войдя в царскую Приемную палату — наверное, самую шикарную казарму на всем белом свете, он прямиком устремился ко мне.

— О, господин лейтенант, — заговорил он просительно, но весьма напористо, — не позволите ли взять это?.. Как законный трофей героя страшных битв за вашу родину?

Я старательно принимал вальяжный вид и даже бросил зашивать седло, держа важную паузу. Солдат не дышал. И я великодушно сжалился:

— Забирай. Но пришли взамен хорошего вина и табаку. Я знаю, в вашей роте он водится.

— Точно! — рявкнул Поль. — Они же заняли погреба в…

— Есть, господин лейтенант! — весело козырнул наш «муравей в мундире», и каким-то чудом даже побежал прочь, согнувшись под своим баулом.

Вскоре послышались восхищенные голоса с площади.

— Эй, Люсьен, где взял?

— Там!

— В том дворце?!.. А для нас что-нибудь осталось?!

— Если Бекле разрешит! Здесь теперь везде его наследство!..

Так с легкой руки Пьера ко мне началось настоящее паломничество. А мои друзья теперь, не прикладывая никаких усилий, катались, как сыр в масле.

Впрочем, все это могло закончиться весьма плачевно.

Буквально на другой день, полковник Пикар уже прогуливался передо мной по своему кабинету, а я в полной амуниции стоял навытяжку как круглый идиот (увы, друзья у меня вырвали клятву стоять именно так!).

— Лейтенант Бекле, что это значит? Солдаты от вашего имени набивают свои рюкзаки и баулы кремлевским убранством!

Невольно я ослабил стойку.

— Думаете, они не набивали бы и без моего разрешения?

— Откройте ваш ранец!

— Пожалуйста.

Я бухнул на пол ранец, распустил ремни и откинул крышку — там были одни безупречно-уставные вещи.

— Где вы прячете трофеи? — Полковник впился в меня взглядом.

— Я вполне доволен жалованьем императора.

Помощник Пикара сделал к шефу кроткий шажок и зашептал на ухо:

— Совершенно верно, господин Пикар. Я все проверил. Бекле раздает кремлевское имущество, но себе ничего не взял. Это свидетельствуют все его однополчане.

— Вы такой бессребреник, Бекле? — подозрительно прищурился Пикар.

— Просто иногда включаю голову, — сухо ответил я. — Не надо быть провидцем, дабы понять, что все кремлевское убранство будет объявлено собственностью французского государства. И что вы лично, господин полковник, осуществите ревизию по солдатским мешкам.

Брови Пикара пошли вверх:

— И вы, понимая это, все раздавали?

Я мило улыбнулся:

— Ну, это же такая шутка. Впрочем, весьма для вас полезная. Теперь вам не нужно рыться по закуткам, чтобы реквизировать в казну взятое солдатами. Они все хранят открыто.

Пикар недобро усмехнулся:

— Так вы еще и дальновидный государственный деятель?

Я снова вытянулся и, остекленив глаза, отрапортовал:

— Только в свободное от караульной службы время!

* * *

В тот же вечер мне передали, что Пикар после нашей аудиенции был очень зол и бормотал, кружками глуша русский сбитень: «Нет, Бекле, со мной так нельзя. Хоть ты и потомок фараонов, моя паутина тебя удавит!».

Ну и черт с ним! Избавьте меня от друзей, а с врагами я как-нибудь сам управлюсь. Но Поль и Пьер ежечасно бубнят о пари. С одной стороны, это полезно, а с другой… как же мне осточертели эти вояки!

«Бекле, что же ты не торопишься к своей красавице в сутане? Уже заканчивается первый день!..», «Всего-то три дня на пари!..»

— Ты же знаешь, Пьер, чем ближе к закату, тем ближе к любви. — И я заставляю себя улыбаться.

Впрочем, едва я увидал васильки на валу за дорогой, над самым рвом, тут же, рискуя сорваться, сползал к самой кромке вала и нарвал внушительный букет. Да что это со мной такое? Эти синие цветки пахнут детством. Только там была еще желтая рожь…

Из журнала Таисии (в послушании Анны)

Трубецкой-Ковровой

…Сестра Анастасия внесла тогда новый ворох вонючих мундиров и панталон…

Я едва успела сунуть свой мешок под лавку. Сейчас — в ноябре 1812-го — я могу уже спокойно вспоминать об этом.

Вызвалась натаскать воды от водовзводной башни.

— Не надо, — махнула рукой сестра Анастасия, устало садясь. — Утром постираем их проклятые мундиры. Куда ты сейчас пойдешь? Всюду их солдатня… Господи, помилуй!

Кряхтя и охая, сестрица поднялась и еще раз двадцать успела прочитать свою любимую молитву («Господи, помилуй!»), пока шла до порога комнаты.

Сердце мое часто забилось. Я уже все подготовила, надо было решаться.

И тут… На подоконник около меня легли цветы. Необъятный букет васильков и ромашек!

Следом показалась голова того самого француза. Он, видимо, забрался на каменный фундамент под окошком.

— Мадемуазель, — с самым серьезным видом начал он по-русски, — я прошу извинения за себя и за своих товарищей, если невольно мы были грубы с вами. Но этот поход, эта война — увы! — не располагает к хорошим манерам…

Каюсь, я не удержалась, чтоб не сунуть нос в цветы с живым запахом детства… Но тут же спохватилась — отодвинула букет.

— Уберите, мне нельзя это…

— Как?! — удивился француз, но тут же понял, в чем дело. — Если вы хотите стать ближе к Богу, то и ко всей созданной им красоте. Почему бы не украсить вашу смиренную келью цветами? — Букет снова тихонько подвинулся ко мне. Ни дать, ни взять — змей-искуситель, только искренне кающийся и потому-то более опасный!

Я все-таки взяла цветы — еще не зная, для чего. Или поставить в кувшин, или хлестнуть ему букетом по физиономии?

— Где были эти ваши мысли, когда вы загоняли коней в храм? — резко спросила я.

— О, я пытался удержать командование от этой дикости, но… — Он говорил с неподдельно-тяжелым чувством. — Мы — солдаты, мы обязаны выполнить приказ. Иначе, — он обозначил движением петлю вокруг шеи, — фьють!

Очевидно, некоторые люди от рождения наделены даром возбуждать сочувствие, когда только захотят.

— Вы мобилизованы Наполеоном против воли?

Он совсем потупился. Ему явно было досадно признаться. Очевидно, это как-то ущемляло его мужскую или воинскую гордость.

— Как и многие мои несчастные друзья, — выдавил он все же из себя с тяжелым вздохом.

А я все-таки поставила цветы в глиняный некрашеный кувшин.

— Хотите, пройдемся?.. — дрогнувшим голосом вдруг спросил он. — Свежий воздух, я надеюсь, ваша религия не относит к скоромным излишествам?

Разумеется, это была уже невозможная наглость. Я тут же хотела об этом сказать и хлопнуть перед носом у нахала ставнями, как вдруг… одна мысль заставила меня мгновенно изменить решение.

— Хорошо. Только выйдем из калитки порознь…

Быстро наклонившись, я забрала мешочек из-под лавки.

Из дневников Жана Бекле

…Признаться, я не ожидал столь скорого успеха. Эта дурочка верила каждому моему слову. Даже становится как-то тоскливо и скучно. И тем не менее, как это ни странно и как бы это ни было некстати, я почти влюблен…

Сойдясь после монастырской калитки у больших зеленых облаков в форме деревьев, мы двинулись по тропинке в направлении кремлевских башен. Монашка не возражала. Сейчас даже не вспомнить, это направление я выбрал осознанно или оно как-то само задалось?..

Я вежливо забрал у девушки мешок, с которым она вышла. И монашка с благодарностью его отдала. Удивительно, как быстро она перестала дичиться и ненавидеть агрессора!

Впрочем, пока сзади виднелось небольшое здание ее монастыря, девушка шла быстро. Даже оглянулась пару раз. Но за поворотом она укротила шаг и даже первой затеяла светскую беседу.

— Как вам в Москве?

Хотя теперь мне кажется, она спросила это машинально — так поддерживают бросовый дорожный разговор.

— Великолепный город! — не стал я кривить душой. — Только несколько холодноват. Гостеприимства мало.

— О, еще бы! — улыбнулась монашка.

— Я ведь был здесь раньше, много лет назад.

— Поэтому вы так хорошо говорите по-русски? — кажется, она теперь интересовалась искренне. Я тоже оживился:

— Правда — хорошо? Мне почему-то это очень важно.

Тут перед нами прямо из поленницы, что твой призрак, вырос часовой. И я смекнул, что это уже территория не нашего полка.

Преградив нам путь примкнутым к ружьецу штыком, солдат спросил пароль.

Я сказал вполголоса:

— Шейлок в Венеции.

Часовой ответил, опуская ружье:

— Медичи в Лондоне.

Мы с монашкой проследовали дальше. И буквально еще через четыре поворота и два поста, девушка вдруг забрала у меня мешок.

— Извините, там, в Чудовом монастыре живет мой дедушка. Он иеромонах. Я это ему несу. — И встряхнула мешочек.

— Что-нибудь вкусненькое? — уточнил я с ехидцей.

— Да нет, рясу ему постирала. Вы уж, пожалуйста, дальше за мной не ходите. Неудобно. Спасибо, что проводили.

— Нет уж, давайте я здесь подожду.

— Так ведь я надолго, — заупрямилась монашка.

Впрочем, это вполне сочеталось и с моими планами.

— Ну-у… я все равно здесь, по округе похожу, Кремль посмотрю. Рядом с этими могучими башнями поразмышляю о вечном. Встреча здесь! — я глянул на часы одной из башен. — Ровно через час, идет?

— Право, не знаю… — она уже явно торопилась.

— Так вас же без меня обратно не пропустят. Видели караулы? — выложил я неопровержимый довод и выкатил страшно глаза. Но она только к моему удивлению, шаловливо засмеялась:

— А я теперь тоже пароль знаю.

— Ха-ха, все равно вас не пропустят, — кивнул я на ее рясу, — в русской форме. Прошу прощения.

— Ну, хорошо…

Сей довод, кажется, подействовал. Жаль, что я не успел нежно пожать ее руку…

Из журнала Таисии (в послушании Анны)

Трубецкой-Ковровой

…За углом, вот он этот кустарник, который я приметила издалека.

Бдительно прислушавшись и глянув по сторонам сквозь ветви, я выхватила из мешка нестиранный прусский мундир, кинула на веточку и одним махом сорвала с себя рясу. Знал бы этот Бекле, что он потерял, небось не отпустил бы так легко.

Впрочем, о чем это я? Слышал бы меня мой Коленька…

Неужели я, начав кокетничать с врагом поневоле (ради нашего победного дела!), так вошла во вкус, что… Уй! Стыдоба какая!..

Из дневника Жана Бекле

…Черт! Я едва не саданул себе кулаком в челюсть! Идиот, снова не спросил ее имя и сам не представился! Неужто я растряс весь политес в этом восточном походе?!

Но довольно романтических терзаний! Ни друзей, ни врагов рядом нет, причина оставления полка ясна как день. О пари знает сотня человек! Итак, я один и почти у цели…

Я влез на пригорок. Не высовываясь сильно, как дозорный перед дислокацией врага, сверился еще раз с отцовской картой, определился поточнее на местности и скатился на ближнюю тропку с пригорка.

Из журнала Таисии (в послушании Анны)

Трубецкой-Ковровой

Хоть пруссак был явно недомерком, его мундир мне все же оказался кое-где велик. Но я предусмотрительно прихватила с десяток заколок и прямо на себе ужала мундир и панталоны, где следовало. Кстати, делала это первый раз в жизни. До этого только смотрела — как лихо с такими делами справляются горничные, белошвейки и портные.

Отстригла с кивера часть конской гривы и прилепила себе смешные юношеские «усики».

Из дневника Жана Бекле

По идее, я в этом каменном, шлифованном стальными веками колодце, вывернутом наизнанку в сухое пустынное небо, готовился уже ощутить что-то вроде зова предков, что ли? Но не ощутил. То ли болезнь иронии, давно сидящая во мне, то ли… сами обстоятельства и цели моего визита в родовую башню притупляли чувства.

…Поднимаясь вверх внутри башни, я отсчитывал ступеньки. Сбился и вернулся вниз, к колодцу. Начал считать еще раз.

Из журнала Таисии (в послушании Анны)

Трубецкой-Ковровой

…Французский капрал у дверей арсенала был так огорчен, что даже опустил оружие.

— Это что же, вас, немцев, тоже запустили в Кремль?

— А вы против? — рыкнула я с тем мужичьим хрипом, за который меня вызывали на «бис» во всех домашних спектаклях.

— Вы же стояли в Ямской слободе?.. Кстати, пароль! — рявкнул он, малость опомнившись.

— Медичи в Венеции!

— Балда! Шейлок в Венеции! А Медичи в Лондоне! — засмеялся он. — И вдруг смягчился. — Ладно, парень. Вы, пруссаки, не обязаны знать назубок историю еврейских капиталов! Хотя без них, я полагаю, наш поход не состоялся бы…

Он опустил ружье и явно настроился пофилософствовать.

— Мне дела нет, что вы там полагаете! — решительно заявила я, стараясь держать тон понахрапистей. — У меня приказ командования — осмотреть помещение, — кивнула на железную дверь. — Надо понять, хватит ли места для пороха и ядер немецкого войска!

Тут подошел второй часовой, поправляя свои панталоны. Я и предположить не могла, что для мужчин не существует азов этикета вне женского общества!

— Хе, они там с ума посходили?! — гаркнул он, глядя на меня весьма неодобрительно. — Неужели в Ямской слободе мало складов?

— Там всюду сырость. — Я старалась возражать максимально логически. — И предместье — не место для хранения огневого запаса. Русские могут сделать набег.

— Да они теперь, наверное, пятки смазали до Урала, — махнул рукой солдат, но все же отпер дверь и отвалил ее в сторону, скребя по разбитому камню: — Пожалуйста, смотрите. За смотр денег не берут. Но без бумаги за подписью полковника или самого императора не дам внести сюда ни ящика. Видите, — зашел он следом за мной в полумрак арсенала, — все почти до предела заставлено нашим запасом.

— А где русский запас? — покрутила я головой.

— Ха! Это сплетня, что русские все побросали. То ли не было тут ничего, то ли успели уволочь. Да и ладно, у нас своего полно! — Он по-хозяйски шлепнул ладонью по верхнему ящику.

Я только глазами хлопала. Ах, дедуня Исидор! Собирает что попало!

— Дружище, дай хоть померяю по месту, сколько может нашего сюда поместиться? — Я достала тесемочку-аршин. И, видно, размотала ее так заправски, что часовой аж зевнул, достал курительную трубку и отправился на воздух…

Из дневника Жана Бекле

Проверив еще раз количество пройденных ступеней, я начал отсчет тонких кирпичиков-плинф вдоль стены от проема бойницы…

Из журнала Таисии (в послушании Анны)

Трубецкой-Ковровой

Я отсчитывала шаги от поворота, попутно прикладывая к стенке свой аршин. Плевать было и на шаги, и на аршин: главное — описанная Исидором угловая ниша, где заложен фитиль, тайно протянутый к ящику…

Мельком сообразила: значит, наши все-таки успели все вывезти, потому и не взорвали склад! Зря ругался Исидор. Пожалели старинную башню!.. Но здесь лежит теперь не меньше — а, поди, много более! — французского добра. Вернее, зла. Лютого зла — современного и беспощадного: кремневые ружья, усовершенствованные пушки, зажигательные бомбы, смертоносные гранаты. Все то, что помогает корсиканцу во главе Европы подчинить мою Россию, побивать сотнями наших русских защитников — дворян и простых ополченцев, офицеров и солдат…

Право, вспоминаю теперь, что не было секунды, когда бы не хотелось броситься куда глаза глядят от этих ленивых (но до поры, до поры!) часовых, от темного нагромождения смерти в ящиках, от всей этой жуткой новизны безумия и риска! — умчаться без оглядки в смиренную и безопасную келью, где можно до утра молиться за Россию, за ее героев — и живых, и погибших. За Коленьку…

Но я понимала, что если сбегу, то искренно, всем сердцем молиться уже не смогу, а значит — и Бог не услышит.

Всем ли сердцем я с ними, с Колей и с Россией, выяснялось именно сейчас.

И сквозь ужас как будто с закрытыми глазами летела, летела… И тряслась, и трусила, но не могла теперь остановить свое движение.

Из дневника Жана Бекле

Нужная плинфа была заменена явно неродным стене, более красным и шершавым, чем надо, кирпичиком.

Я с трудом, но все же быстро выломал его своим кинжалом. Дальше стояла старинная плинфа.

Я начал пробовать ее лезвием по краю… Ни малейшей щелки! Итальянские кирпичики в древнем растворе лежали, как влитые! В сердцах я ударил рукояткой ножа в центр плинфы. И тут…

В стенной глубине что-то случилось! Я услышал короткий механический шорох, и… плинфа, как живая, выдвинулась на два ногтя мне навстречу, точно издавна ждала! Я очумело смотрел на нее несколько секунд, потом вскинул руки и с двух сторон, двумя лезвиями — кинжала и ножа — вытянул кирпичик далее и уже после рукой вынул совсем…

Из журнала Таисии (в послушании Анны)

Трубецкой-Ковровой

Вот он — запал!.. Обмазанный смолой жгутище (я сразу вымазала руку). Он уходит дальше в темноту, за поворот. Все правильно!

Проверять приводит ли он к пороху — нет времени. Часовые уже беспокоятся — советуются, правильно ли поступили, дозволив мне промерить арсенал? Не доложить ли командиру?

Не выдать бы им раньше времени тайник!..

Из дневника Жана Бекле

Я вытянул на свет увесистую серебристую (явно серебряную) трубку — какие со времен Египта отливают для важных бумаг. Хотел назвать «футляр», но так назвать сию древнюю вещицу с цветочно-звериным узором — ни язык, ни перо не поворачиваются.

С усилием свернул крышку. Из серебряной трубки застенчиво выглядывал краешек пергаментного свитка…

Из журнала Таисии (в послушании Анны)

Трубецкой-Ковровой

Слышу мерный шаг по ступенькам крыльца — один часовой начал ко мне подниматься. Все! Не успела!

Но вот второй его окликнул и начал что-то тихонько говорить. Тут я как сумасшедшая выхватила кремень и — о чудо! — обычно во всех играх с соседскими мальчишками такая неумеха, с одного удара высекла огонь!

Поджечь просмоленный жгут — было делом еще одной секунды. Лишь бы он шел куда надо, и не было обрыва на другом конце! Ведь я так и не видала порохового заряда. Вдруг его давно нашли французы?..

В следующую секунду часовой уже входил под тесный свод арсенала. А я бежала вон. Хватило же ума в последний миг замедлить шаг. А то бы меня попросту схватили за рукав.

— Герр лейтенант, — не в пример суровее, чем раньше, сказал капрал. — Никак не можем более вам предлагать свое гостеприимство. Пойдемте к командиру.

— Уже излишне, — как можно беззаботнее взмахнула я тесемочкой. — Здесь не поместится и малой доли нашего добра. Мне это помещение неинтересно!

Сходя с кирпичного крыльца, я деловито покручивала головой, словно взыскуя в округе новых подходящих зданий, и затылком чувствовала взгляды капрала и его солдата… Только не оборачиваться! Еще десять шагов и — поворот! Сказав себе это со всею решительностью… я вдруг побежала. Сзади тут же взмыли крики часовых…

Но в тот же миг ахнул такой гром небесный — словно июльская гроза клубилась точно над моею головой!.. Мимо угла домика, за который я успела повернуть, с визгом пронеслись обломки бревен, кирпичей, колес, веток… Не поручусь, но мне даже показалось, что в числе прочего свистели и ядра.

Из дневника Жана Бекле

…В этот миг мне показалось, что я опять в шеренгах при Бородине. Столь изрядная взрывная волна жахнула по моей башне, что четырехсотлетняя кладка дрогнула. Откуда-то сверху посыпался песок…

Невольно пригнувшись, я оступился, и бесценная трубка выскочила у меня из рук. Я поймал ее у самого пола, сунул за пазуху и запрыгал через три ступеньки вниз, на улицу — понять, что там стряслось?!..

Ноздри щекотал отвратительный букет из запахов сгоревшего пороха, селитры и кирпичной пыли… По улице туда-сюда сновали солдаты. Я некоторое время пытался отловить кого-нибудь за рукав, наконец, отчаявшись, гаркнул:

— Что это было?!.. Что?!

— Арсенал рвануло! — ответил один на бегу и махнул рукой в ту сторону, откуда в небо колонной поднимался густой черный дым.

Затрубили тревогу. А сверху еще падали какие-то ошметки, щепки и пепел…

Я цапнул за шкирку другого солдата:

— Кто? Диверсия?

— Ну не само же! — только отмахнулся тот. — Ясно — партизаны!

Через пару минут я уже подбегал к развороченному мощным взрывом зданию. По обломкам гуляло широкое, хотя почти прозрачное на ярком солнце, пламя. Несколько солдат, пригнувшись, спешно сбрасывали последние камни с двух безжизненных тел. Видимо, это были часовые.

Вокруг уже собиралась толпа. Один солдат был еще жив. Его пробовали расспросить: «Ты что-то знаешь, приятель? Что было?..»

Тот пытался ответить заплетающимся языком: «Пру… пру…». Видимо, бедняге уже грезилось, что он несется вскачь и хочет удержать лихого скакуна, безвозвратно несущего его в преисподнюю.

Я вдруг вспомнил о своей монашке и поспешил в направлении монастыря, где обретался ее балованный дедушка. Вернее, в поисках этого самого направления, так как события последних минут заметно пошатнули во мне все ориентиры по кремлевской географии.

Я на бегу спрашивал всякого встречного и поперечного: «К Чудову монастырю так попаду?», и получал в ответ что-то вроде «сейчас не до монастырей», в лучшем случае — «здесь где-то рядом», пока на очередном повороте едва не сбил с ног миниатюрного прусского офицерика, совсем юного. И мундир, и личико — все в копоти, со смешными, будто приклеенными усами…

Из журнала Таисии (в послушании Анны)

Трубецкой-Ковровой

…Он выскочил из-за угла, как чертик из коробочки, чуть не сбил меня с ног.

— Герр лейтенант, вы не из Чудова монастыря?

Я с трудом перевела дух.

— Да, да, — ответила по-немецки, как он и спросил.

— Не видели там девушку?

— Хо, Чудов — мужской монастырь! — Я постаралась скабрезно улыбнуться. Уж не знаю, как вышло. Хотелось бы увидеть со стороны эту кривую рожу.

— Да, она пошла к своему деду! — впопыхах он, видно, не улавливал мимических нюансов.

— О! — хлопнула я себя по киверу. — Видел! Старик и молодая девушка! Оба напуганы и спрятались в погреб. Но у нее все хорошо, не беспокойтесь! А вас, наверно, ждут в полку?

Он застыл, будто пораженный Откровением небес. Ох уж эти французишки! И как они смогли завоевать полмира, не имея никакого навыка к военной дисциплине?!

Вражьи горны все сильнее заливались. К старым трубачам с разных сторон присоединялись новые. Даже мне, московской барышне, было известно, что они играли сбор.

Француз плюнул наконец, махнул рукой и помчался назад — видимо, в расположение полка.

Поистине диво, что он не заметил в моей руке знакомого ему мешка! Всё оттого, что на углу мы столкнулись нос к носу, и он не смотрел вниз.

В купине, куда я возвращалась за мешком с моей рясой, я уже не дерзнула переодеться. Всюду слышался солдатский топот, по самым немыслимым направлениям носился враг — точно осы потревоженного роя…

* * *

В своем монастыре я тоже застала жуткое оживление. С толкотней и бранью оккупанты расхватывали во дворе с веревок свои тяжелые и влажные еще прусские, баварские, австрийские мундиры и белой пенкой овевающее их белье. Многие тут же спешно одевались.

Невысокий немец с жаром требовал у настоятельницы свой пропавший мундир. Матушка Екатерина, кажется, была всерьез растеряна и отступала к поленнице перед наседающим берлинцем.

Я, пряча лицо от сестер, быстро обогнула дом и забежала с одного из черных входов. Сестра Анастасия что-то недовольно прокричала вслед. Уж так старалась крикнуть по-немецки — никакого смысла не было возможности понять.

— Куда вы, месье?! — ахнула в коридоре сестра Авдотья на родном, французском. — Здесь женские кельи!.. Эти баварцы с ума, что ли, посходили?!

* * *

Забежав в свою келью, я заперлась, метнула на пол кивер и кинулась к умывальнику…

Прусский лейтенант с площадной бранью рылся в грудах нестиранных еще мундиров, когда я, подкравшись сзади, успела сунуть его мундир, сапоги и кивер заодно в чан с мыльной пеной и даже притопить деревяшкой.

— Это что, очередная диверсия?! — гневался пруссак. — Я должен быть в строю по тревоге!

Он, ошалело моргая, начал еще раз пересматривать оставшееся на веревках.

— Герр офицер, а в чане вы смотрели? — подала я исполненный сочувствия голос.

Пруссак сделал стойку на мой чистый немецкий, как кот на ведро свежей рыбы.

— Я уже смотрел там, фройляйн!

— Посмотрите получше! Там, кажется, есть еще что-то на дне.

Берлинец сразу вытянул из мыльной пены мундир. И, видимо, вмиг опознал его по ярким нашивкам. Впервые я увидела у человека на лице одновременно умиление, радость и злобу. Но ничего, обошлось. Офицерик поахал, поохал и, воздав хвалы апостолам, отдал полоскать мундир…

А я, даже не взглянув матушке Екатерине в лицо, вернулась в свою келью и… упала на пол перед деисусом.

Я благодарила за чудесный успех моего предприятия, а слова не шли…

Я все доказала, я теперь была всей душой, всей жизнью своей с Родиной, а страшная тоска брала за сердце…

Я благодарила за свое чудесное спасение в этой адской кутерьме, а перед глазами хрипели два доверчивых французских часовых, раздавленных обломками каменной кладки…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Барон Сигизмунд фон Герберштейн (1486–1566) — австрийский дипломат, уроженец современной Словении (владел местными диалектами, что помогло ему в России), писатель и историк. Наибольшую известность как в России, так и за её пределами, приобрёл за свои обширные труды о географии, истории и внутреннем устройстве Московского Великого княжества и царства.