Мой странный дар. О времени, когда я верил в поэзию

Михаил Карусаттва

В то время я верил, что поэзия – проявление божественного откровения. Я ощущал себя эдаким беспечным странником, который тенью проходит мимо людских страстей. Я действительно верил в то, о чём писал. Справедливости ради надо сказать, что от того, прежнего Я – практически ничего не осталось. Изменилось и моё отношение к поэзии, и к богу, и к жизни в целом. Составляя этот сборник, я вновь пережил то время, вспомнил при каких обстоятельствах, в каких местах и при какой погоде они были написаны.

© Михаил Карусаттва, 2022

ISBN 978-5-0059-4314-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мой странный дар

Эту книгу стихов я посвящаю Галине Сергеевне Гампер, замечательной поэтессе и моей первой учительнице по изящной словесности.

Благодарности

В то время я верил в своё поэтическое предназначение. И даже, в немалой степени, в то, что поэзия — проявление божественного откровения. Я ощущал себя эдаким беспечным странником, который тенью проходит мимо людских страстей. Это было классное время! Я действительно верил в то, о чём писал. Справедливости ради надо сказать, что от того, прежнего Я — практически ничего не осталось. Изменилось и моё отношение к поэзии, и к богу, и к жизни в целом. Это ни хорошо, и ни плохо. Но, составляя этот сборник, я вновь пережил то время. Вы только представьте: я ведь не просто перечитывал старые стихи, но я ведь вспоминал при каких обстоятельствах, в каких местах и при какой погоде они были написаны. Друзья! Вспоминайте прошлое не как положительный или отрицательный опыт, но с благодарностью за каждое прожитое мгновение!

Семинару Г. С. Гампер

Не помню день, когда я выпал из гнезда,

оставив там лишь дух моих немых присутствий.

Я шёл вприпрыжку, наподобие дрозда,

и зёрна истины искал в гнилом искусстве.

Я нелюдим, мне так далёк богемный зов.

Я слышу эхо кулуарных заседаний,

и звонкий щебет вновь родившихся птенцов,

ловящих жёлтым клювом крохи от изданий,

что приютили их цветные голоса

среди кроссвордов, желтизны и прочей дряни.

Поэту ближе та, лесная полоса,

чем эта, чёрная, с политикой на грани.

Уж если душу по дешёвке продавать,

то лучше дьяволу, чем этим борзописцам.

Газеты — это слишком быстрые дрова,

вот книги — да, то с плотью, с жилами страницы, —

такой костёр зажарить можно, что в аду

все позавидуют! А мы же — хороводом

пойдём вокруг в шаманском трансе и бреду,

держась за крылья, словно ангелы свободы.

А может — просто я завидую всем тем

крылатым судьбам, окольцованным печатью?

Нашедшим тело для своих бесплотных тем,

что в магазинный ряд протиснулись плечами?

Да, это зависть. Стрёмный щебет по кустам.

Тоска безвестных слов, промокших, бесприютных.

И вспомнил я — ведь я не выпал из гнезда,

я улетел, забыв дом под крылом уютным.

Весенний дождь

Ну наконец то — так привычная мне серость!

Я так устал уже от этой белизны.

Зима в разгульности своей не знает меры,

мрачны её урбанистические сны.

Весенний дождь — ты снился мне: в аду, в утробе…

Я узнавал чреду твоих метаморфоз:

твоё молчание в чернеющем сугробе,

и шума крыш метафизический наркоз.

Ты шёл со мной по детству хлюпающим шагом

с грибной корзиной полной, рядом, как отец,

слезой читателя над сталинским ГУЛАГом,

грозы Перуновой колдун и верный жрец.

Здесь, у окна, у алтаря твоей молитвы,

домашних кактусов цветёт иконостас.

Я выпадаю из привычных алгоритмов

и погружаюсь в анархический экстаз:

не нужно лгать, стремиться, принимать решений, —

жизнь без потребности — её ленивый вид.

Перед глазами зонт маячит искушеньем,

своим желаньем дерзостным богов гневит.

Но — что нам боги, коль повеяло свободой?

Её озоновый дурманит концентрат.

Теперь нам боги не указ, ишь — взяли моду! —

растить средь кактусов немой электорат,

и удобрять нас плодородным словом «завтра»,

в закат вонзая эхинопсиса иглу.

И вот уже строчит судьбу незримый автор

дождливым почерком по серому стеклу.

Ещё совсем сыры несмелые находки,

но — мы в них верим, слаженность их очень льстит.

Торчим из окон — кактусы и подбородки,

своей небритостью встречая мерный стих,

карнизный, мокрый, давший жизнь зелёной луже,

моим стремлениям тщеславным и сухим,

такой безвременный и никому не нужный,

немой свидетель заоконных пантомим.

И, уколовшись этой мыслью ядовитой,

почти аллергик к романтическим мечтам,

из посевных озимых зёрен алфавита

я прорастаю морфологией к стихам.

Тянусь к дождю тугими новыми ветвями

сквозь недра апокалиптической зимы,

из всех могил, из всех смертей зарытых в яме,

к зачаткам хрупкой, беззащитной новизны.

Не для того, чтобы сверкать изящным словом

на языках всеядных сборников, газет.

В сетчатке глаз слова блестят немым уловом,

храня в кристаллах семантический секрет.

Здесь, у окна, тепло, как на краю той строчки,

замерзшей заживо в лексических снегах.

Не смог, не дотерпел, не дотянул до точки, —

писатель, тоже мне, нашёлся, на бобах!

Вот так подумать если, ну — а вдруг, суд высший?

За эту строчку спросят ведь, как пить дать, в срок.

Хотел быть праведником — ничего не вышло…

Земной шумит, терзает душу водосток…

И вот — в господний рай отбор проходит строго.

Стоишь и ждёшь вопроса сквозь нагую дрожь:

«А что ты делал в час такой, числа такого?»

И вдруг ответишь, как дурак: «Смотрел на дождь».

35

Тридцать пять. За душой ничего, кроме нескольких, странных,

никому непонятных и, в общем, ненужных стихов.

Да несбывшихся мечт, затерявшихся в чёрных карманах,

да заросших травой в ожидании лучших веков.

Так случилось, любимая, что мы с тобой не герои.

И не нам в новый век под знамёнами гордо шагать.

Как писал там поэт? — Чем в столице, не лучше б у моря

на задворках империи жить да молиться богам?

И чертовски был прав ведь! А мы прозябаем в столице.

Поедаем солянку из лозунгов и новостей.

И питаем надежду, что, как перелётные птицы

упорхнём мы однажды отсюда без всяких затей.

И, как водится, покружим над родным закоулком,

крикнем «кря!» и крылом приласкаем своим горизонт.

Загнездимся в какой-нибудь Гаспре, где пенно и гулко,

разбиваясь о скалы Эвксинский волнуется понт.

Ладно, хватит мечтать. Заведи ка на завтра будильник.

Из несбывшихся мечт приготовим наваристый суп.

Всё, что хочешь — бери, не стесняйся, открой холодильник —

там на полке давно завалялся мой творческий труп.

Что добру пропадать? Закипит — соль и перец по вкусу…

Будем праздновать и ублажать ненасытных богов!

А стихи? Пусть лежат. Это свойственно, в общем, искусству,

среди праха лежать в ожидании лучших веков.

Ночепитие

Ты говоришь, что пью я слишком сладкий чай.

И что на сахаре одном мы разоримся.

Что я, мол, слишком долго что-то по ночам

строчу, чифирю…

Не хватает цифр римских

на циферблате для моих бессонных строф…

Мне не хватает слов, стремительных и цепких,

чтоб ухватиться мыслью за ночной покров,

за эту сумрачную жизнь….

Ты спишь, мой скептик…

Ты спишь, не видя всех глубин ночного дна,

как отражения вселенской этой бездны.

Вот нам с тобой — есть сроки, есть они у сна,

запасов сахара. Не вечности помпезной!

Ей что, до нас с тобою? — Так, ни дать, ни взять, —

она слывет средь нас помпезной недотрогой.

Не стоит нам с тобой на вечность уповать,

она глуха, как бог, слепа, как вера в бога.

Авгур

(Авгур — древнеримский гадатель по птицам).

Мне говорили, что дважды два — четыре.

Что скоро сгину я и буду трижды проклят.

Пугали байкой о потустороннем мире,

бросались фразами из Маркса и Софокла.

Меня травили сном и второсортным словом.

В моё сознание вживили мысль о смерти.

В своём же доме жил я вроде домового,

шурша по кухне в полудрёме предрассветной.

Я выходил из дома с птичьими правами

и семя зла клевал с общественной кормушки.

Сырую брешь в законе я топил дровами

и ночевал в ней без подушки и подружки,

и видел сны о социальном гуманизме,

о том, что боги вместе с нами пили водку,

и это так же на бессмертном организме

их отражалось, как на нашем, и походке.

И сам Зевес нам был весёлый собутыльник…

Но — что-то грянуло потом, все протрезвели.

Как папин выговор, как мамин подзатыльник, —

Конец ознакомительного фрагмента.