Челюскин. В плену ледяной пустыни

Михаил Калашников, 2023

Роман о знаменитом подвиге челюскинцев. События, описанные в романе, прямо перекликаются с сегодняшним днем. Тогда, в начале 30-х, как и сейчас, остро встал вопрос об освоении Севера и о доказательстве прав нашей страны на обширные территории в Северном Ледовитом океане. И за каждым героическим шагом были непростые судьбы реальных людей… Зима 1934 года. Экспедиция Отто Шмидта готовится пройти Северный морской путь от Мурманска до Владивостока за одну летнюю навигацию. Но задуманный как очередная победа советской научной мысли проект с самого начала сталкивается с непредвиденными трудностями. Пароход «Челюскин» оказался не готов к столь суровым условиям Ледовитого океана. Попав в снежный плен, он несколько месяцев дрейфовал, потом был раздавлен льдами и затонул. Экипажу удалось выгрузиться на лед. Но что делать дальше – пробиваться к берегу самостоятельно или ждать помощи с большой земли? Челюскинцы понимают: надеяться нужно только на себя. В суровых арктических условиях они вступают в неравную схватку с безжалостной стихией…

5

С первых секунд, едва капитан Воронин взошел на палубу «Челюскина», в нем поселилась уверенность — этот корабль вести ему. Он определенно не мог даже догадываться, что штатного капитана затянут в Копенгагене бумажно-финансовые дела. Он не мог знать, по какой причине Биезайс не поспеет в Мурманск, но каждой частичкой своего тела чувствовал, как пароход шепчет ему: «Я твой», так шепчет милому избраннику любовница, сбежавшая от пьяного мужа в первую брачную ночь.

Увы, любовь парохода к Воронину не была взаимной. Владимир Иванович до самого Копенгагена изучал судно и отписывал Шмидту все новые бумаги: корпус парохода недостаточно усилен, имеет обычную форму, это не ледокол, у настоящего ледокола корпус яйцевидной формы, при сжатии льдами его выталкивает на поверхность. Нос корабля — не ледокольный, стенки прямые.

Шмидт бумагомарательством не занимался, прибегая в каюту Воронина, торопливо давал отповедь:

— Владимир Иванович, вы же лучше меня знаете, что «Челюскин» не будет в одиночестве, ему и не надо быть ледоколом, всю работу за него проделает «Красин».

Воронин с нажимом отвечал:

— У него чудовищная ширина! Пароходом будет сложно управлять и лавировать в проторенной «Красиным» колее.

— Вот, Владимир Иванович! Одна голова хорошо, а две — лучше! Там, где не справится Биезайс, придете на помощь вы.

— Каким образом, Отто Юльевич? Подойду к капитану и попрошу порулить? Я ведь обычный пассажир, всего лишь сторонний наблюдатель.

Шмидт лукаво улыбался, будто что-то знал наперед, и примирительно махал рукой:

— Биезайс, учитывая ваш несомненный авторитет, вам не откажет. В крайнем случае, я смогу его уговорить.

— Какие-то детские игры, — сокрушался Воронин.

В Мурманск Биезайс не поспел, Воронин стал на капитанский мостик, с фатальной мрачностью подумал: «Не зря так крепко вцепились в меня Шмидт и сама судьба».

Льды появились в Карском море, на выходе из пролива Маточкин Шар. Сначала плавали отдельными пластами, потом липли друг к другу, склеивались, образуя сплошное непроглядное полотно. Впереди неукротимо обламывал белую корку «Красин», «Челюскин» шел за ним вслед. Шмидт довольно потирал руки, все шло благополучно.

Воронин не утерпел, чтоб не напомнить прошлогодний поход:

— А ведь на «Седове» проскочили это место по чистой воде, ни одной льдинки не встретили.

— Ничего, ничего. С ледоколом мы через месяц в Беринговом будем.

— Ты слышишь, как скрежещет лед о борта? Пароход шире ледокола, ему тесно в этой колее.

— «Челюскин» справится.

Когда становилось чище и поля льдов превращались в ледяные острова, ледокол покидал их, и «Челюскин» шел самостоятельно. У «Красина» была параллельная миссия — он торил дорогу для каравана лесовозов, спешивших пробраться в устье Лены. Однако курсы у этого каравана и «Челюскина» лежали вовсе не параллельно. «Красин» надолго исчезал за горизонтом. «Челюскин» одиноко шел сквозь плавучие льдины. Кораблю приходилось брать их на таран, ведь огибать каждую — это перенапрягать силы экипажа и самого судна, терять в бесчисленных лавированиях массу времени. От ударов об лед на «Челюскине» разошлись швы, вылетела часть шпангоутов. Доступ к ним лежал через деревянный настил. Его требовалось снять, а перед этим вынуть из трюмов весь уголь и оборудование. Только так можно было приступить к ремонту.

…Трехсуточный аврал закончился, чрево «ковчега» было освобождено. Весь ремкомплект находился на «Красине», забортная вода в трюмы больше не поступала, корма осела, нос задрался, «Челюскин» спокойно дрейфовал, ожидая помощи.

Ледокол вскоре вернулся. На него перегрузили часть полагавшегося ему угля и забрали ремонтное оборудование. Корпус корабля задрожал теперь под ударами кувалды, стягивающей листы шпангоутов.

Команда отдыхала. Люди счищали с себя угольную грязь в моечных комнатах. Забортная вода, пропущенная через тело корабля, согретая о его организм, приятно лилась на Промова. Рядом с ним под распрыскивателем душа стоял гидрограф Звездин. Из клубов пара вынырнуло его чумазое лицо, с такими же, как у Бориса, светлыми кругами возле глаз — следами от очков.

— Шахтеры из забоя вернулись! — весело крикнул он.

— Похожи, — согласился Промов.

— Ты на Донбассе был, Боря?

— Нет, не приходилось.

— А я оттуда родом. У нас в городке парень живет по фамилии Стаханов, видел его нынешним летом, когда в отпуске мать навещал. Как твоя братия до сих пор его не обнаружила? Геройский парень, передовик!

— Про каждого передовика печатать — бумажная промышленность иссякнет, — попытался пошутить Промов.

— Не скажи, он труженик выдающийся, люди про него должны знать.

— Значит, узнают в свое время, — не спорил подобревший после купания Промов.

— Приезжай к моей матке в гости, Борька! Ох и отдохнешь у меня!

— Виталик, милый мой человек, у меня на отдых нынче времени нет, страна такие прыжки гигантские делает.

Звездин, натягивая брюки, пригляделся к Промову, определяя, ерничает тот или нет:

— Не прибедняйся, прямо заработался весь.

— Да нет, Виталик, зря не веришь. Я даже когда из отпуска выхожу, две-три статьи готовых на редакторский стол кладу.

— Так а я тебе о чем: будет тебе у меня на родине статья про трудовой подвиг — один Стаханов чего стоит. И отдохнуть заодно успеешь. Знаешь, какие у нас места? Терриконы, закаты в степи, Донец посреди гор меловых течет… Позади дома отдыха, монастыря бывшего, памятник товарищу Артему стоит — единственный в стиле кубизма на всю Европу, а то и на весь мир. Ну, где еще такая свобода искусству, как не у нас? Кубизм, представляешь себе?

— Нет, не представляю, — прятал ухмылку Промов, помня поговорку: «Всякий кулик свое болото хвалит».

— А у нас, в Стране советов — стоит. Первый и единственный памятник революционеру в стиле кубизма. Самая массивная бетонная скульптура в мире — 800 тонн! 28 метров высоты, вместе с постаментом. За три месяца возвели, без применения строительных механизмов. Бетон, говорят, в нем — уникальный, только семья местного мастера Орленко его состав знает. Вот и про него, кстати, тоже можешь написать.

— Про памятник?

— Да нет, зачем? — немного возмутился Звездин. — Про памятник уже писано-переписано. Про Орленко, конечно же! — Немного подумав, добавил: — Да и про памятник можно. Там голова Артема даже выше куполов поднялась, а уж на что глава у собора громадная. В доме отдыха заодно поживешь, такая здравница в бывших монастырских угодьях! Знали, где обитель свою строить, — благодать. Я люблю к матери ездить и в Банное постоянно заезжаю, будто ритуал какой: на гору подняться, возле киосков попутно постоять, на округу глянуть, по меловым пещерам поход — само собой…

Звездин продел в рукава свитера руки и замер:

— Знаешь, до сих пор помню запах свечей из настоящего пчелиного воска, как раньше было… После нашей экспедиции я опять хочу вернуться в эти места.

— У тебя же договор на три года, а на Врангеле домов отдыха с пчелиным воском нет, — добродушно напомнил Промов.

Полярная станция, куда ехал геодезист, лежала отрезанной от Большой земли, Звездин знал это прекрасно и без Промова, с ответом не растерялся:

— Отработаю и навещу мать… Ты знаешь, отчего тамошний город «Банное» называется? Еще при Екатерине эти места у церковников отняли. Получил монастырские угодья Потемкин в свое управление и создал на берегу Донца купальни, что-то вроде немецких курортов. Приезжай — не пожалеешь.

— Раньше, чем через три года, не поеду, без тебя не хочу.

— Вот-вот, поглядишь на красоты, а статей привезешь… Глянь, сколько я тебе вариантов подбросил: про Стаханова, про Орленко, про дом отдыха — бывшую цитадель порока, разврата и религиозного дурмана. Или вот тебе сюжет: под Бахмутом рудники соляные есть, несметные копи — с шестнадцатого века соль там роют. И вот в одной соляной пещере даже храм устроен, заводская церковь, но недавно и ее упразднили, сделали конюшню для шахтерских лошадей. Вот тебе и тема «борьбы с культом» раскрыта.

Они шли нешироким коридором, Звездин умеренно жестикулировал. Промов таил на губах ухмылку:

— Заманчиво, Виталик, но я уже пять лет по курортам не езжу.

— Чего?

— Да так, попал в Крыму под раздачу, чуть потолок на голову не упал…

— Это когда землетрясение было? Слышал, слышал. Ну и ты бы рассказал, для общей картины.

— Как-нибудь в другой раз, не сегодня, — устало отмахнулся Промов.

В буфете звон посуды, звяканье ложек о тарелки и стенки чайных стаканов. После такой ударной работы да с морозца усиленные распоряжением Шмидта порции сметались командой быстро.

Промов со Звездиным, набрав на поднос приборы и заполненные тарелки, отошли от раздачи, поискали глазами свободное место. Путь их лежал мимо «семейных» столов: здесь сидел начальник станции Бойко, ехавший на остров Врангеля, и его жена; коллега Звездина — геодезист Василевский с супругой; пара метеорологов Камовых, геолог Рыцк со своей благоверной. Командировки на полярную станцию длились по нескольку лет, и Бойко решили не расставаться на этот длительный срок. Их не остановило даже наличие полуторагодовалой дочери, которой предстояло провести почти все свое младенчество в ледяном краю. Малютка Анечка сидела у мамы на коленях, без фокусов ела приготовленную буфетчиком Кливером детскую кашку. По всем приметам даже ребенок ощущал свою миссию среди взрослых — не досаждал им, был спокоен и тих, не фокусничал, накормить его не составляло для матери труда.

У Доротеи Василевской положение было еще более рискованным — в плавание она отправилась беременной. Но и путь у ее мужа лежал более короткий: не к острову Врангеля, а вместе со всей экспедицией — вдоль материка, до Владивостока. Кроме того, на корабле был прекрасный судовой врач, Доротея Исааковна от него старалась далеко не отходить, даже теперь он сидел с Василевскими за одним столом. На борт в Ленинграде Василевская садилась с семимесячным животом, нынче дотаивали последние дни срока.

Неподалеку поедал свой рацион биолог Белокопытский. Напротив него сидела ихтиолог Сушкина, она часто откладывала вилку в сторону и заразительно похохатывала, видимо, Белокопытский решил скрасить свое одиночество в пути, а то и чего посерьезнее задумал — уговорить Сушкину на перемену девичьей фамилии.

Сидела дружной гурьбой творческая интеллигенция: фотограф Новик, художник Шемятников, кинооператор Шапиро и его помощник Троянский. Недоставало в их молодой компании одного Промова.

— Потеснись, дармоеды! — шутейно заругался он, подходя к столу. — Расселись, понимаешь, халтурщики пера и линзы, пролетарию прислониться негде.

Сидевшие сдвинули свои приборы плотнее, давая место для Промова и Звездина.

— Не бухти, рабочий класс, — подыгрывая Промову, раздался галдеж за столом. — У нас тоже кости трещат после аврала.

Промов поставил поднос и обличающим жестом обвел стол:

— Дармоеды! Вас народ кормит, поит, штаны вам шьет и стирает!..

Шапиро едва оторвался от флотского борща:

— Удивляюсь тебе, Борька. В животе так урчит, что камни переварить могу, а ты еще разглагольствуешь, на еду не бросаешься.

— Мало тебе крови кишиневских младенцев, проклятый семит? Все никак не нажрешься? — голос Промова был делано грозен.

Шапиро, да и вся компания, к шуточкам журналиста давно привыкли, внимания не обратили. Один лишь Звездин испытал за нового приятеля испанский стыд, поднял немного виноватые глаза на Шапиро, потом обратил их на Бориса:

— Товарищ Промов, ну что ты в самом деле?

Троянский отмахнулся:

— Не обращай внимания, Виталик. Интеллигенция шутит.

Все сто четыре человека на борту давным-давно перезнакомились, неизвестных к этому дню не осталось.

Когда первые блюда были поглощены и половина вторых пропала из тарелок, Шемятников спросил у всех разом:

— Чем сегодня займемся? Есть предложения, как скоротать досужий вечер?

— Семин небось опять собрание назначит, — с уверенностью сказал Новик. — Расскажет, как в ударные сроки коллектив корабля дружно и весело… и ну так далее.

— Потом Белокопытский лекцию прочтет из жизни головоногих, — добавил Троянский.

— И закончит наш Боренька: о ритме и правильных расстановках верлибра, — предположил Шапиро.

— Слабовато, Арончик, — со скукой в глазах посмотрел на него Промов. — Ваш выпад, сударь, даже не требует ответного удара. Он как сонная муха замирает и падает замертво наземь.

— Точь-в-точь как слова в твоих тягомотных лекциях, — улыбнулся в ответ кинооператор.

— Ух, если бы мне дали развернуться! — Промов приподнял сжатые кулаки и легонько пристукнул ими по столу. — Я бы… но вы же знаете Семина, вяжет руки и стискивает глотку.

— Семин — секретарь экспедиции, мимо него не проскочишь, — напомнил Звездин, тоже не раз выступавший с докладами и страдавший от строгого визирования секретаря.

— И что бы ты, Боренька? Чем удивил бы нашу взыскательную публику? — заинтересованно поглядел на Промова художник.

— Уж будь спокоен — зевать бы тебе не пришлось.

— А все-таки, — настаивал Шемятников. — Представь, что к тебе на лекцию пришло ровно пятеро. — Он обвел глазами сидевших за столом.

Промов допил компот, посмотрел на донышко стакана, где плавали остатки сухофруктов. Казалось, он тянул время, выпрашивая себе небольшую паузу. Потом с решительным видом заговорил:

— Ну, держитесь. Тема лекции звучала бы так: «Герои и антигерои в современной литературе». Как смотрит современный читатель на казака Мелехова? Или, скажем, на товарища О. Бендера в желтых ботинках? Оба контрреволюционеры, оба мелкие собственники, не способные разглядеть из-за близорукого своего взгляда завтрашних великих далей. Оба не хотят развития своего социалистического отечества, и здесь налицо явное их место — это самые настоящие антигерои. Но существует магия… Магия искусства, великая магия литературного слова. Именно она заставляет нас сопереживать им обоим. Мелехова нам жаль, ведь если бы он не метался — ах какой бы из него вышел комкор или семьянин, хлебороб, на худой конец. И я надеюсь, автор таки придаст Мелехову, в конце концов, нужный вектор и поставит его на верный путь.

В словах Промова не было горячности, только твердая, нефальшивая убежденность. Он медленно обводил глазами приятелей, видел, как они забыли про компот, отставили прочь стаканы и особо не подают вида, но внемлют, однозначно внемлют.

— А Ося Бендер? Каков шельмец! Современный Тиль Уленшпигель! Да если бы его способности в нужное русло… Нет, ему легче переквалифицироваться в управдомы, чем податься во ВХУТЕМАС. Он и Зосю простить не может не потому, что она его не дождалась, а только из-за того, что предпочла его, Бендера, свободного художника-индивидуалиста, человека, которого любили домработницы и даже одна женщина — зубной техник, какому-то выскочке с рабфака, наподобие нашего Семина. Бендер никогда не будет общественником, и мы, читатели, мы обязаны проклинать его за это, всем своим пролетарским существом ненавидеть, а вот поди ж ты — сочувствуем.

— Ну, с Бендером — это авторская спекуляция, — не утерпел Новик. — Ильф и Петров не дают нам альтернативы. Они вылепили Бендера и заставляют на него любоваться. Конечно, буду я сочувствовать Бендеру, не Корейко же, не Берлаге и не Паниковскому. Так что никакой тут магии нет.

— Как думаете, будет ли третья часть? — спросил у всех Шапиро.

— Наверняка, — тут же отозвался Звездин. — Я даже вижу, с чего она начнется. Авторы не зря оставили Бендеру орден «Золотого руна». Это, во‐первых, стартовый капитал, с которого начнется новое его приключение, а во‐вторых, яркий символизм: Бендер наберет новую команду аргонавтов и пойдет по стране в поисках золотого барашка — на этот раз, мол, с теленком история не получилась, будем понижать ставки.

Люди за столом заспорили, стали предлагать иные коллизии похождений книжного героя, мелькали варианты от полного преобразования сына бывшего турецкоподданного даже не в управдома, а в ударника на челябинской стройке до окончательных похорон авторами безвестного и нищего жулика.

Промов уловил, как любопытно смотрят на них из-за соседнего стола. Там сидели плотники, печники, прочий рабочий люд. Во взглядах у них было презрение, у кого-то равнодушие, мелькнула даже легкая зависть.

Яшка глядел на компанию Промова с плохо скрытым восхищением. Ему наверняка хотелось оказаться среди этих галдящих деляг. Но он и сам понимал: что толку подсаживаться к ним, если твой удел вертеть головой и ловить чужие непонятные слова, это можно делать и на расстоянии, среди своего брата-плотника.

Журналист не раз замечал в этом путешествии, да и раньше, в поездках, командировках, повседневной жизни, — социальные границы почти стерты… но они есть, они все еще есть, черт возьми. О чем говорить тому же Звездину с Яшкой? Слушать, как Яшка всех девок у себя в деревне по сеновалам перещупал? А Яшка? Станет ли он слушать про фигуру товарища Артема в стиле кубизма, вылитую из авторского бетона с неизвестным рецептом?

На эти вопросы Промов знал ответы и утверждался истиной: во все времена, в любом, даже самом справедливом обществе, будет расслоение. Есть те, что хотят изучать космос, и те, кто чихал с высокой колокольни на эту дурость. Он видел, как страдают его коллеги на лекциях того же Белокопытского, но он знал, что плотникам и печникам на этих чтениях и того горше, ведь их не раз уже отчитывал Семин за храп во время выступлений докладчика.

И ему постоянно вспоминался виденный в Москве сюжет: из глубины воронежских степей привезли в столицу на пионерский слет детей. Конечно, были там лучшие — отличники, лидеры дружин, юнкоры и юннаты, но были просто дети передовиков колхоза, такие же работяги, как их родители. Промов интересовался именно этими, он сначала следил за ними, как они таскаются в хвосте по выставкам и музеям, ничего в этом не понимая. Потом ему искренне стало их жаль. Детей привлекали к совместным мероприятиям, выступлениям, сценкам. Были там два родных брата — одному восемь, другому одиннадцать лет. У Промова навернулись слезы, когда он услышал, как старший, наклонившись к младшему, негромко сказал на суржике:

— Эх, Мыкола, а у поли, мабудь, було б лэхше ^[2].

Промов видел, как маялись плотники, стиснутые бездельем и железными боками корабля.

Примечания

2

Эх, Колька, а в поле наверняка было бы легче.