Сказание о граде Ново-Китеже

Михаил Зуев-Ордынец, 1930

Легенды о таинственном граде Китеже, якобы в одночасье затонувшем в лесном озере, будоражили воображение не одного поколения романтиков и историков, но… оставались не более чем красивыми сказками. Так считали и герои романа Михаила Зуева-Ордынца – капитан Степан Ратных и мичман Федор Птуха, фронтовые товарищи, прошедшие вместе огонь и воду, – пока волею случая не оказались… в самом настоящем древнерусском городе, схоронившемся в дебрях Забайкальской тайги. Знаменитый роман классика отечественного приключенческого романа возвращается к читателю!

Часть вторая

Заблудившиеся в веках

Глава 1

На стогнах градских

Внезапно он повернулся ко мне и сказал так просто, как говорят о погоде и самых обыденных вещах:

— Вы, конечно, слышали о переселении душ. А вот случалось ли вам слышать о переселении тел из одной эпохи в другую?

Марк Твен. «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура»

1

Непонятно все вокруг до головокружения! И вправду попали они по меньшей мере в XVII век, влезли в историю, в самую ее середку, как сказал мичман Птуха.

— Кошмар! На что мне сдался семнадцатый век? — с кряхтеньем выдирая ногу, увязшую в грязи, ворчал Птуха. — Мне и в двадцатом было неплохо. А здесь мы будем иметь массу неприятностей. Это я вам точно говорю.

Грязную, ухабистую улицу, по которой они шли, обступили убогие избенки, крытые косматой ржавой соломой или еловым корьем. Окна изб — дыра в две ладони, кошачий лаз, а не окно — затянуты тонко скобленной коровьей брюшиной или бычьим пузырем. Печных труб на крышах нет, топились они по-черному, и дым валил из окон, дверей, из-под крыш, из всех щелей. Над городом низко висел этот дым, будто город загорелся со всех концов. Даже крылец у многих изб не было, только толстое бревно с зарубками вместо ступенек, прислоненное к дверям сеней. Крыши изб просели, заборы и плетни дворов сгнили, ворота завалились. Горькая нищета кричала из всех дырок.

Мичману надоело окунаться в грязные колдобины мостовой, и он повернул ближе к избам, где была тропка посуше. Но сюда выбрасывали из изб и со дворов золу, битые горшки, сношенное тряпье, дырявые лапти, дохлых кошек и собак. Споткнувшись о рассохшееся деревянное ведро, Птуха раздраженно запыхтел:

— Город! На две трубы меньше Москвы!

С улицы на улицу, от плетня к плетню, от колодца к колодцу по Ново-Китежу пронеслась уже весть, что стрельцы поймали в тайге и привели в город мирских людей. Посмотреть на этакое диво кинулся весь город. По глубокой грязи улиц бежали мужики, обернув вокруг пояса полы зипунов и кафтанов, спешили бабы, высоко подняв подолы, мчались мальчишки; разбрызгивая фонтаны грязи, скакали верховые, волоклись телеги. И все разом остановились, увидев мирских, потом окружили их живым кольцом. Долго молча и робко разглядывали, и не скоро послышались первые голоса:

— Глянь, бороды бриты! Образ богомерзкий!

— Неверы!.. Антихристы!

— Скрадом к нам пробрались. Доглядчики!

— Обожди, спасены души! А как же они через Прорву прошли? И болотный засос их за ноги не схватил?

— Мирские все могут! Им нечистик помогает.

И снова замолчали, разглядывая пленников кто испуганно, кто с отвращением, а кто просто с любопытством.

Глядели и пленники на стоявших кругом людей. Истые русские мужики суровой, трудной жизни. Правда, все чуть скуластые, с чуть раскосыми глазами; волосы у большинства черные, блестящие и жесткие. А мало ли в русской крови всяких других кровей бродит и пенится? Одеты все бедно: толстое домотканое сукно, самодельная пестрядь, крашеная посконь, холсты, дерюга, пеньковое рядно. У нас из этого половики, конские попоны и мешки делают, а здесь шьют кафтаны, зипуны, портки, рубахи, сарафаны. Покрой одежды старинный, как на исторических картинах, все длиннополое, длиннорукавное.

2

Долгое напряженное молчание прервал веселый смех Птухи. Стоявшая в первых рядах молодица, судорожно перебирая красные глиняные бусы, с испугом смотрела на бритое лицо мичмана.

— Ишь как на меня глаза пучит! — усмехнулся Птуха и повел на молодицу ласковым черным глазом. — Может, во сне меня видела, красавица?

— Ой, срамной какой! Лицо, как коленка, голое! — попятилась молодка. — Свинья необрядная!

— Зачем ты его так, девка? — примирительно сказали в толпе. — Мирской аль новокитежский, родня мы.

— Знамо так! — дружно поддержали в толпе. — Василия Мирского, упокой господи его душеньку, помните? Говорил же он, что и в миру наши земляки, русичи, живут.

— Не земляки, а чужаки! Поганцы, чертово отродье, змеи шипящие!

Это выкрикнул звонким горловым голосом высокий рыжебородый человек в нарядном кафтане до пят, не из сермяги или дерюги, а из добротного сукна ядовито-желтого цвета. Лицо его сплошь кроме носа и узкой полоски лба заросло густыми рыжими волосами. В тусклых оловянных его глазах затаилось что-то зверино-злобное и рабски подлое. Нехорошее лицо, опасное!

— Прелестный голос! — поглядел Птуха на рыжебородого. — Удивляюсь, почему он в одесской опере не поет.

А рыжебородый завопил кликушно:

— Антихристы!.. Сыны дьявола! У них на голове рога сатаны!

— Патрикей скажет, только слушай! — насмешливо протянули в толпе. — Где они, рога-то?

— Под шапкой у них рога! — резко крикнул рыжебородый. — Сбей шапку, пощупай!

— Тю! Зачем сбивать? — Птуха снял мичманку и наклонил голову. — Щупайте, граждане! Какие же мы черти? И нас, как и вас, мама родила.

Ближний парень протянул руку, с опаской пощупал и крикнул радостно:

— Гладкая, как и у нас! Ей-бо, гладкая! Нет рогов!

Рыжебородый оттолкнул зло парня и пошел на мирских. Он остановился против Сережи и взвизгнул:

— А где третий глаз во лбу? Открой третий глаз, псенок! Уу-у!.. Палачу бы под топор тебя! Чтобы и семени вашего не осталось!

Рыжебородый тянулся руками к Сереже. Казалось, он сейчас бросится душить мальчика. Сережа не отступил, не попятился, а ударил сильно по тянувшимся к нему рукам и крикнул:

— Ты, рыжий, не очень!..

Рыжебородый сунулся было ближе к Сереже, но мичман незаметно двинул его локтем в бок и сказал вежливо:

— Я, конечно, извиняюсь.

— Стрельцы, пошто мирским волю даете? — закричал слезливо рыжий, потирая бок. — Бейте мирских нещадно!

В толпе нашлись у него единомышленники. Это были молодые, сытые и мордастые парни. Их кафтаны, тоже из цветного хорошего сукна, были подпоясаны туго и высоко, выше пояса, а рукава засучены. Так выходят кулачные бойцы на «стенку».

— Бей мирских! — закричали мордастые парни. — Наш святой град пришли разведать!

— От царишки московского подосланы!.. Бей!..

Но из толпы закричали и другое:

— Не тронь мирских! Мы, может, тоже к миру тянемся!

— Мужики, помолчите! Орут, как непоено стадо.

Это крикнула бабенка, коротенькая, но матерая и крепкая, как грибок, с властными, мужскими повадками. На животе ее висел лоток, а на нем, под тряпицей, дымились горячие подовые пироги и калачи, густо обвалянные мукой. Широкое, лукавое и умное ее лицо пылало гневом и брезгливой ненавистью. Она встала против рыжего и сказала не громко, но сильно:

— Чо к младеню лезешь? Пошто на мирских народ натравляешь? Будь ты трою-трижды на семи соборах проклят, Душан!

Рыжебородый опасливо попятился:

— Понесла без весла! Молчи, баба, когда мужики говорят.

— Сам молчи, шептун! Вцеплюсь, рыжий пес, ногтями в твое рыло, и женка твоя не узнает, где что у тебя!

— Ах ты ведьма! — взревел рыжий, бросаясь на пирожницу.

Птуха шагнул было заступить ему дорогу, но не успел. Пирожница взмахнула лотком и трахнула им рыжебородого по голове. Пироги брызнули во все стороны воробьями. Толпа захохотала:

— Налетай, спасены души, на пироги! С горохом, с репой, с зайчатиной!

Рыжий плюнул остервенело и пошел прочь.

— Серьезная женщина! — засмеялся капитан.

— Грандиозная дама! — восхищенно согласился Птуха. — Красавица, теперь, когда у вас на загривке шерсть опустилась, скажите, кто тот рыжий жлоб с мордой в собачьем меху?

— Патрикей Душан, вьюн да шептун, главный подглядчик и доносчик детинский. А мордастые парни, что в суконных кафтанах, тоже из его шайки. Тоже посадничьи псы!

— Агентура, значит? Запомним! А какие ваши анкетные данные будут? Имя, отчество, фамилия, девица, замужняя, вдовая?

— Дарёнка я. Вдова. На толчке в обжорном ряду пирогами торгую.

— Боже ж мой, и вдова и пирожница! Очень приятно! Тогда будем знакомы. Разрешите представиться. — Мичман лихо козырнул, не сгибая ладони и высоко подняв локоть. — Мичман Птуха, славного Тихоокеанского флота! А где вас, Дарёночка, искать, если нужда будет?

— Ишь какой скорый! Вы, мирские, все такие? — оправляя холщовый сарафан, улыбнулась Дарёнка и стрельнула глазами в мичмана.

У Птухи екнуло сердце. Ох и глаза же у пирожницы, черненькие, кругленькие, как у соболюшки, а ласковые и развеселые!..

— Имею вам сказать пару слов, — нагнувшись к Дарёнке, тихо сказал мичман.

— Обожди, мирской. Никак соль везут. Неужто у мужиков духу не хватит на дуван соляной обоз пустить?

Она указала на большой обоз, втягивавшийся в улицу. Запаренные, исходившие кислым паром лошади с трудом тащили по грязи тяжелые возы, укрытые рогожами и увязанные волосяными веревками. По обе стороны обоза ехали конные стрельцы. Капитана удивили глаза людей, смотревших на проезжающие возы. В глазах этих блестела голодная жадность и нестерпимое желание броситься на возы, развалить, растащить их.

— Словно на золото смотрят, — сказал он вслух.

А Птуха быстро выдвинулся к возу, приподнял рогожу, потер ладонью туго набитый мешок, лизнул ладонь и громко удивился.

— Соль, чтоб я так жил! А охраняют, как золото.

— Соль-то, она дороже золота. Без соли и хлебушек не сладок. А мы вот без соли живем, — сказал невесело стоявший невдалеке мужичишка, встрепанный и сердитый.

В дырявой рубахе, в коротких мохрастых портках был он похож на петуха, только что вырвавшегося из драки после хорошей встрепки. И зипун его из дерюги был так перекошен в вороте, будто и за ворот его таскали и трепали без милости. Бороденку словно ветром в сторону отнесло. Но лицо было смелое, задиристое, готовое к новой драке.

— А почему же вы без соли живете? — спросил капитан.

— Видал, какая стража вокруг соли? Глядеть гляди, да кругом обходи! С дрекольем бы навалиться, отбили бы сольцу-матушку!

— Ты чо, Псой, мак ел? Совсем ополоумел! Никогда мы за дреколье не возьмемся. Мы по писанию живем, смирно живем, — покорно сказал стоявший рядом с Псоем мужичок, тоже растерханный, похожий на растеребленный стожок сена, но с лицом робким и кротким, с глазами лучистыми, добрыми и печальными.

— Чистый Чарли Чаплин, — сказал мичман, глядя на робкого мужичка. — Только ребра, как у цыганской лошади, торчат. Ты почему, браток, смотришь грустно?

— Загрустишь! — задиристо ответил за робкого Псой. — Веселья не много, коли десны без соли гниют. Соль всю верховники под себя подгребли. А мы не солоно хлебаем!

— Интересуюсь знать, что за звери эти верховники? — спросил Птуха.

— Люди владущие, сильные! — Псой вытянул руку в ту сторону, где над избенками города высились на холме стены и башни Детинца. — Живут на холме, наверху, потому и зовутся верхними людьми. Они в Детинце на полную душу живут, а у нас видишь как? — указал он на покосившиеся избы. — Все валится да гнется, скоро и затвориться нечем будет.

— А почему? Душа ни к чему не лежит, вот почему, — безнадежно проговорил робкий мужичок.

— Что там блестит на солнце? — спросил капитан, глядя на Детинец.

— Терем златоверхий. Золотая голубятня! — ответил угрюмо Псой. — Только в ней не голуби, а коршуны живут. Старица и посадник. Теребят нас, посадчину, как коршун курчонка. Не принесешь в Детинец белое железо — и соли тебе нет.

— Какое белое железо? — удивился Ратных. — Где вы его добываете?

— Сказал бы, да не ведено про белое железо говорить, — покосился Псой на конвойных стрельцов. — Ничего, поживешь — узнаешь, может, сам косточки сложишь на Ободранном Ложке, — со зловещим намеком проговорил Псой.

— Мне просто смешно! — сердито сказал Птуха. — Кошмар, до чего вы скучно живете. Хуже некуда! Даже без соли кушаете.

— А чо делать? — по-петушиному покосился на него Псой.

— Научу. Слушайте в оба уха! Вы что, не можете показать этому Детинцу, где раки зимуют? Пыль с них сдуть? Поворот все вдруг — и от Детинца только дырка останется.

Кто-то, прячась в толпе, сказал с тоской:

— Так, може, на миру, на Руси, у вас бывает, а у нас…

— А что у вас? Ну, чего замолчал?

— Замолчишь, коли глотку заткнут. Пробовали мы пыль сдувать, так после голов недосчитались! — снова крикнули из толпы.

А робкий мужичок вдруг придвинулся к Птухе и, оглядываясь опасливо на стрельцов, спросил быстрым шепотом:

— Скажи, ради Христа, добрый человек, скажи по правде: ты не антихрист?

— Вот морока на мою голову! — вздохнул мичман. — Хочешь, командировочное удостоверение покажу? Сам посуди, у антихристов командировочные со штампом и печатью бывают?

— Врут, значит, наши попы, что на миру сплошь антихристы. Матерь Божья, хоть бы одним глазком на Русь глянуть! Омерзело здеся из тайги в небо, как в дыру, глядеть!

— Так беги к нам!

— Попробуй! Так тебя и пустят!

— А кто не пускает? Да ты не бойся, выкладывай.

— Говорили же тебе… Да вот он тащится! Он и не пускает.

Из-за поворота выползла на улицу неуклюжая, скрипучая, без рессор колымага, выкрашенная в ярко-красный цвет. Волокла ее четверка лошадей цугом, в упряжи, увешанной бляхами, кистями и лисьими хвостами. В окно колымаги видны были соболья шапка, тучная борода и опухшее от обжорства и безделья лицо. Сзади, за колымагой, плелись два пеших стрельца с бердышами на плечах. Люди испуганно расступились перед колымагой и не двинулись с места, пока ее скрип не смолк вдали. Тогда послышались негромкие голоса:

— Куда это верховника понесло?

— На Ободранный Ложок, поди. Белое железо в мешок ссыпать.

— Самого его в мешок да в омут! — угрюмо сказал Псой.

— Суеслов, Богу и верхним лучшим людям ты противник! Годи, дадут те таеку! — лениво, без злости пригрозил мужику стрелецкий десятник. И приказал строго: — Двигай! Шагай ширше, мирские. Липнут всякие!

3

Улица пошла под уклон и, как река в бурливое озеро, влилась в базарную площадь. Здесь, на свежем навозе и по колено в грязи, галдел, кипел толчок. Торговали с рук, со скамей, с лотков, из бочек и кадушек; были и палатки рогожные и тесовые. Над палатками висели на шестах то лапоть, то лоскут сукна, сапог или шапка. Это были вывески. А мясной ряд можно было угадать и без вывески — по стаям собак с мордами, вымазанными в крови. Мясники тут же на толчке резали скот, палками отгоняя собак, рвущихся к окровавленному мясу. А для рыбного ряда вывеской была вонь такая мощная, что мирские зажали носы.

— Что они, черти, тухлую рыбу, что ли, обожают? — вслух удивился мичман.

— Черти, може, и любят тухлую рыбу, а мы не любим, — откликнулся встрепанный мужик Псой. Он и робкий, с добрыми глазами, шли за мирскими как привязанные. — Рыба на тонях без соли гниет, у баб капуста без соли воняет, мясо тухнет, сало червивеет. Истинно гибель без соли!

— Опять разговор о соли, — тихо сказал Виктор капитану.

— Дельный разговор! Он нам глаза на здешние порядки открывает, — ответил довольно капитан.

Толчок шумел, свистел, пел, кричал. Как на цимбалах, играли гончары, постукивая палочкой по звонкому своему товару. Котельники оглушительно били в котлы и сковородки, сыромятники размахивали дублеными полушубками, вымоченными в дубовых и еловых настоях и в квасах, пьяные орали песни, нищие слезно ныли, ребятишки свистели и дудели на разные лады в глиняные свистульки и дуды.

Бабка, ворожея на бобах, пытаясь перекричать базарный гвалт, гадала двум девушкам-подружкам, а те, затаив от страха дыхание, глядели прямо в ее беззубый рот. Была на толчке и стригальня, где мужичкам и парням, сидевшим на пнях, стригли волосы, надев на голову глиняные горшки. Земля здесь была покрыта, как кошмой, срезанными волосами.

А за стригальнями увидели мирские невысокий помост из досок, выкрашенный в черный цвет. На нем лежал ворох соломы, подплывший кровью, стоял чурбан с воткнутым в него широколезвым топором. Это была плаха. Рядом мрачно чернела виселица. Ветер с озера тихо покачивал висевшего в петле со связанными за спиной руками. На перекладине виселицы сидели тесно в ряд вороны. Они нетерпеливо перепархивали и скрипуче каркали.

— Хорошую моду взяли — убивать живых людей! — пробормотал ошарашенно мичман.

А Ратных ощутил холодок в сердце: «Плаха… Виселица… Время здесь остановилось…»

Стрельцам пришлось задержаться. Вокруг плахи тесно стояли люди, весело и довольно смотревшие на кнутобойную расправу. Палач, высокий, плечистый, но с маленькой круглой кошачьей головой, осенил себя крестным знамением, поплевал на руки и поднял длинный сыромятный кнут. На кобыле, толстой доске с прорезями для рук, лежал тучный бородатый человек. При первом же ударе он вскрикнул визгливым, бабьим голоском:

— Внемли гласу моления моего, Исусе Христе!

А люди, обступившие плаху, захохотали:

— Чай, спьяну накуролесил, поп Савва — худая слава!

— Известно! Он ковш пенника в один дых пьет!

— Эй, палач Суровец! Удара не слышно! Бей кутью крепче!

Но палач хлестал лениво, без злобы. Люди начали покрикивать раздраженно:

— Суровец, серчай! Сердито бей божью дудку!

— Сухо! Поповской кровушки не видно!

Палач хлестнул с замахом, и поп взмолился:

— Оле, мне грешному, оле, мне несчастному! — А потом заорал: — Полно бить-то, душегуб! Сверх счету кладешь!

И вдруг зрители сразу отхлынули от плахи. В дальнем конце толчка закричали:

— Бирюч едет, спасены души! Новое мучительство выкрикнет!

Конный бирюч заколотил короткой плеткой в большой бубен, надел на длинный шест свою шапку, поднял ее высоко и закричал:

— Слушайте все люди новокитежские, от мала до велика!

— Новокитежское радио! — покрутил головой Птуха. — Последние известия!

— Слушайте, спасены души! — кричал, натужась, бирюч. — Ее боголюбие старица Нимфодора и его степенство государь-посадник Ждан Густомысл указали, а их Верхняя Дума постановила: завтра, после заутрени, выйти Кузнецкому посаду на Ободранный Ложок на две седмицы для доброхотного, без понуждения, добывания белого железа! То богова работа! А ослушников благий, в троице прославляемый Господь Бог великим гневом накажет и опалит, як огнем, а старица проклятие наложит!..

И словно взорвался толчок яростными криками:

— Не на Бога работа, а на брюхатых из Детинца!

— У скольких с костей мясо ободрал тот Ободранный Ложок!

Широкоплечий кузнец с подпаленной у горна бородой крикнул железным, громыхающим басом:

— Бирюч, эй! Передай в Детинец: не пойдут, мол, кузнецы на белое железо!

— Да ить ее боголюбие старица приказала, — послышался голос смирного мужика. — Как откажешься?

— А иди ты со своей старицей знаешь куда?! — заорала толпа.

— Детинские верховники народ, как восковую свечу, сгибают, а ее боголюбие крестом их заслоняет!.. «Боголюбие»!

В толпе становилось все теснее, душнее. Не выдержав, запричитала, как над покойником, женщина, заплакали горько дети. В толпе вздыхали, охали, ругались.

— Доколе же мы будем эту муку терпеть?! — выкрикнул вдруг горячо Псой, встрепанный мужик. — Эх, смелому горох хлебать, а трусу и редьки не видать! На дым ихнее гнездо пустить надобе, за рога взять все ихнее отродье! — погрозил он кулаком Детинцу. — А крышу ихнюю золотую я бы тебе, Сысой, на сарай подарил, — зло засмеялся он, глядя на робкого мужичка.

— Вот это настоящий разговор! — хлопнул Птуха Псоя по спине. — Давай, браток, знакомиться. Как твои позывные? Величают тебя как?

— Псой Вышата я. Народ говорит, что истинный я Псой. И верно, душа у меня злая. А это Сысой Путята, — указал он на робкого мужичка. — Мы всегда вместе, нас так и кличут: не-разлей-вода. Плотники мы. Чего хочешь тебе срубим: хочешь — избу, а хочешь — и домовину. А тебя как зовут, друг?

— Федор Птуха. Моряк! Из славного города Одессы, с Черного моря, воспетого академиком Айвазовским. Слышал про такое?

— Неужто твое море всамделе черное?

— Спрашиваешь! Сунь в море сапоги — и гуталином чистить не надо. Чуешь?

— Чуем. А это чего у тебя? — робко показал Сысой на видневшуюся из-под расстегнутого кителя тельняшку мичмана.

— Морская душа.

— Ишь! А наши попы учат, что у мирских душа — пар, как у собак. А у тебя она полосатая, — с детским недоумением сказал Сысой. — Ты, чай, не православный?

— Советский. Понимаешь?

— Понимаю, — ответил ничего не понявший Сысой.

Вокруг мирских, как и при каждой остановке, собралась толпа, и неизвестно, в какую сторону повернул бы разговор, благо стрельцы разбрелись по толчку хватать пироги, калачи, куски вареного мяса с лотков, если бы около плахи не закричали вдруг испуганно и зло сразу несколько голосов:

— Остафий Сабур скачет! Сам голова стрелецкий!

— Враз псиной завоняло!

— Живет собакой и сдохнет псом!

Прибежали конвойные стрельцы и, засовывая за пазуху пироги и мясо, пинками сбили мирских в кучу, и снова оцепили их, отрезав от толпы.

Стрелецкий голова остановился под виселицей. Ратных поднялся на цыпочках, но горячий конь Сабура крутился, и капитан разглядел только зеленый кафтан, но не из бильярдного сукна, как у стрельцов, а из тяжелого бархата и с золотыми застежками поперек груди. И на голубой атласной его шапке поперек собольей опушки была нашита не серебряная галунная, как у стрелецкого десятника, полоса, а из золотой парчи. Голова закричал. Сердитый его голос был ясно слышен:

— Эй, онучи вонючие, кафтаны вшивые! Или вы забыли, что в Ново-Китеже судьи быстро судят, палач Суровец быстро вешает?

— Рази? — прикинулся удивленным Псой.

— Я покажу тебе «рази»! — погрозил ему плетью голова. — Не будете в Детинец белое железо приносить, злыми смертьми вас казнить почнем! По всему городу виселиц наставим и развешаем вас черным вранам на уедие! Вот этак!

Голова привстал на стременах и хлестнул плетью повешенного. Мертвец закачался, повернулся и показал исклеванное птицами лицо. Темные глазницы уставились на людей. Вороны, тяжело махая крыльями, сорвались с виселицы, черной тучей закрыв солнце. И весь толчок от края до края взревел, давая выход злобе:

— Не пугай! На ладонь положим, другой прихлопнем!

— Замучили, замордовали!.. Вас самих на белое железо погнать бы!

Испуганный криками конь взвился на дыбы и помчался, не слушая поводьев. А люди, перестав кричать, заговорили, зароптали во много голосов:

— Уходить из Ново-Китежа надобе! В мир, за новой долей!

— Уйдем через дыру на Русь! Как Вася Мирской призывал!

— А как найдешь дыру-то? Прорва, она непроходимая. Заплутаешься и сгинешь!

— Баишь, непроходимая? А в Детинец откуда, в обмен на белое железо, всякое роскошье несут? Ситцы, атласы, бархаты?

— Верно! Из мира несут. Выходит, Прорва проходимая.

— Не для нас только! Нас за руки держат и ноги вяжут.

— Заставим старицу и посадника ходы через Прорву показать. Покажут небось! — с угрозой сказал Псой Вышата.

— Всем миром заставим! — подхватила толпа. — Все посады волят в мир выйти! И Кузнецкий, и Гончарный, и Сыромятники, Щепной и Ткацкий тож!

— И Рыбацкая слобода на Русь тянется! — крикнул рыбак с веслом на плече.

— И пашенные мужики из таежных деревень!

— А Усолье? Солеварам-то горше всех живется!

И опять выскочил из толпы рыжебородый в желтом кафтане Патрикей Душан, и с ним мордастые, высоко подпоясанные парнищи. Патрикей крикнул издевательски:

— А на кой ляд вам дыра в мир? Чего вы в мир потащите? Вшивое вретище свое?

— Горе да беду свои в мир поволоку! — подскочил к нему Псой. — Тамо с плеч их скину!

— В мир поволокешься, дырник проклятый? — дернул по-собачьи губой Душан. — В царскую неволю захотел, в царщину? В наш святой град царская рука не дотянулась, так вы сами в царишкины лапы лезете?

— Слушай ты, фигура! Засохни! Не капай людям на мозги! Нет в мире царя! — закричал мичман через плечо стрельца.

Тот замахнулся на него бердышом, но Федор отбросил топор и снова закричал:

— Прогнали мы царя, уничтожили!

— Врешь, врешь, окаянный! — потрясая над головой кулаками, завопил Душан. — Как это — без царя? Ново-Китеж — малое место, и то без головы не обходится! А то великая Русь!

— Да дайте ему, черту рыжему, по сусалам! — крикнули разъяренно из толпы.

— Ан правду мирской говорит! — задохнувшимся голосом закричал вдруг смирный Сысой. — И Вася Мирской, покойничек, царство ему небесное, тоже говорил, что на Руси нет царя. Чуете, людие, какой ветер из мира дует? Согнали царишку-то! Народ, вишь, сам на Руси государит!

— Вон как заговорили, дырники! — заорали мордастые. — Опять, как при Ваське Мирском, основу шатаете?

— Не так еще шатнем! Новины хотим! Бей сидней!

— А мы за старину! Бей дырников!

Цокнули чьи-то зубы под крепким кулаком, слетела с головы и шлепнулась в грязь чья-то шапка. Мордастый парень, не замахиваясь, ткнул Псоя в переносицу, и тот брякнулся на землю. Но и мордастого сбил с ног могучий кузнец с опаленной бородой. Вторым метким ударом в надбровье он повалил главного подглядчика Душана, и тот сел в грязь, разметав полы желтого кафтана. И вдруг весь толчок разом заревел:

— Дай бою!.. Дай бою!..

Стрельцы бегом уводили мирских с толчка. На бегу мичман оглянулся и, глядя на побоище, сказал задумчиво:

— Заблудились в веках…

Глава 2

Посадничий двор

У приказных ворот

Собирался народ густо.

Говорит в простоте,

Что в его животе пусто!

А. К. Толстой. «У приказных ворот…»

1

Мальчуган в заношенной бараньей шапке, в драной шубенке, но босой долго не отставал от мирских, кричал им вслед что-то злое и кидал камнями и щепками то в них, то в рычащего Женьку. Сережа наконец не вытерпел, остановился, поглядел с угрозой на мальчишку и проговорил сквозь стиснутые зубы:

— Ох, я бы тебе и выдал!

Ратных засмеялся:

— На каждой улице найдется вот такой оголец, будет бежать за тобой и пулять чем-нибудь в спину. Что в двадцатом веке, что в семнадцатом.

Косаговский не ответил на шутку. Он был взволнован и встревожен.

— Вы понимаете что-нибудь, Степан Васильевич? Чертовщина какая-то кругом. Сплю я, что ли? — раздраженно закончил он.

— Хотите, ущипну вас?

— Бросьте вы! Вы попробуйте объяснить.

— Объяснить все можно, надо только понять. — В глазах капитана, внимательно оглядывавшего дома и людей диковинного города, было спокойное любопытство. — Начнем вот с чего. Предки новокитежан когда-то, в очень давние времена, бежали сюда из России. Это, надеюсь, всем нам понятно. Вы спросите: почему бежали?

— Это-то понятно, — проговорил летчик. — От хорошей жизни не побежишь. Бегали от голода, безземелья, от боярской кабалы. Из Монголии, от озера Лоб-Нор пригоняли обратно в Россию почерневших от голодовок мужиков. Бегали и раскольники, бегали и бунтари. Но в мою голову не укладывается: как не обнаружили Ново-Китеж за триста лет?

— А разговоры о Прорве, о кольце непроходимых болот вокруг Ново-Китежа слышали? Вот вам и объяснение.

— Но в наш век, в век авиации…

— Не вам бы, летчику, это говорить, Виктор Дмитриевич. Авиация без дорог не летает. По трассам. А сверни подальше в сторону, как мы свернули, и начнут открываться диковины всякие. Слышал я однажды разговор в поезде, рассказывал летчик лесной пожарной авиации. Увидели они с самолета в лесном озере необыкновенную зверюгу. Огромную, гладкую, на солнце блестит. Спустились они ниже, а зверь в воду нырнул. Только круги и волны по воде пошли. Это на Сихотэ-Алине было. Ихтиозавр, язви его, или динозавр какой-нибудь! Это похлеще Ново-Китежа будет. Прямо-таки конан-дойлевский затерянный мир.

— Летчики — мастера туман напускать, — сухо сказал Виктор.

— За что купил, за то и продаю. Что еще нам непонятно? Да, сидни и дырники! Судя по драке на базаре, это две местные партии. Сидни — консерваторы, они за старые порядки, за то, чтобы сидеть в Ново-Китеже по-старому, как триста лет сидели, а дырники пытались уже уйти на Русь. Кричали еще на базаре о каком-то Василии Мирском; он здесь основу шатал, значит, бунтовщик, мятежник. Но про Василия Мирского мы ничего еще не знаем.

— У меня тоже есть вопрос, — вмешался Птуха. — Про соль и про белое железо непонятно. Туман двенадцать баллов!

— Поживем — все узнаем, все будет понятно.

— Поживем? А вы долго здесь жить думаете? — даже остановился летчик. — На Большую землю, так будем говорить, не собираетесь?

— Готов хоть сейчас. А если заставят погостить? — спокойно ответил капитан.

От этих спокойных слов у всех стало тревожно на душе, и все замолчали надолго.

На подъеме на холм к Детинцу их нагнали поп Савва, которого били кнутом на плахе, и могучий кузнец с опаленной у горна бородой. Это он на толчке двумя ударами опрокинул в грязь мордастого парня и Патрикея Душана. Такому нетрудно и пятерых повалить. В плечах окатистый, в груди неимоверно широкий и выпуклый, лицом рябоват, мечен оспой, над расклиненной бородой навис огромный сизый носище. Он, видимо, разогрелся в драке и снял валяный черный колпак, подставив ветру лысину, переходившую в крутой, просторный лоб. С виду как будто бы прост и обычен кузнец, но в темных пристальных его глазах были спокойный, уверенный ум и гордость. Капитан долго и внимательно глядел на кузнеца: покажись, покажись, чего ты стоишь? И, перехватив его взгляд, кузнец ответил доброй, хорошей улыбкой.

А поп легко отмеривал частые коротенькие шажки. Мичман взглянул на него и засмеялся:

— Силен попище! На кобыле лежал, плетюганов отведал, а шагает гоголем!

Ратных и Косаговский тоже улыбнулись. Приземистый, тучный, с рожей багрово-красной, будто нахлестанной веником, поп мрачно шмыгал лиловым пуговкой-носиком, а хитрющие, блудливые глаза его зыркали во все стороны. Одет он был в рваный овечий полушубок поверх закапанного воском и жирными щами подрясника.

— Шапку-то надень, — продолжал смеяться Птуха. — Кудрями ты не очень богат.

Поп потер красную, мясистую плешь и махнул рукой.

— Нету шапки. На толчке потерял, когда стегали. Ладно и так, аки пророк Елисей.

— Больно били? — полюбопытствовал мичман.

Поп прищурил блудливые глаза.

— Суровец ударит — кафтан треснет. Кожа, как лапша, излоскутится, кровь ручьями польет. А меня не бил, бархатом гладил. Жалел!

— А чего же ты ревел, как бугай?

— Плоть не стерпела, — почесал поп, морщась, спину.

— Кошмарный характер! — снова засмеялся Птуха. — После бани, а чешется. А за что тебе всыпали, можешь сказать?

— На Богородицу я плюнул.

— Как-ста? — оторопел стрелецкий десятник. — Поп, а на Божью Матерь плюешь?

— Хвати ковш полугару — пень от Богородицы не отличишь. Плюнул я в церкви на стену, на ней сатана намалеван, а попал в Богородицу.

Птуха согнулся вдруг в поясе, держась за живот, и затрясся от хохота. Захохотал и поп и сквозь смех выкрикнул:

— И в Миколу-угодника маленько попал. Грехи… Ох, грехи.

Мичман снова взвыл от смеха, а за ним, постанывая и охая, засмеялись все остальные. А когда отсмеялись, отдышались, вытерли выступившие слезы и снова пошли, десятник спросил кузнеца:

— И ты, Будимир, к посаднику?

— К ему. Бирюч выкликнул наш посад на огульные работы.

Голос у кузнеца был громыхающий, железный, будто падала на пол кузнецкая поковка.

— Хоть и выкликал бирюч, а не пойдут кузнецы на Ободранный Ложок. Не пойдут, хлебна муха!

— Повесит тя посадник, — сказал десятник. — И за дело! Не бунтуй против старицы и посадника!

Поп Савва забрал в горсть бороду и сказал задумчиво:

— Повесить, может, и не повесит, а кнута Будимир испробует, это уж и к бабке-ворожее не ходи.

Кузнец промолчал.

Ратных вдруг решительно положил руку на его плечо.

— Хочу спросить тебя, друг, кое о чем. Можно? Только, чур, начистоту отвечать.

Кузнец ответил не сразу, посмотрел пытливо на мирского, и понравился ему, видимо, пришелец из мира.

— Можно! — чуть дернул он в улыбке губами. — И начистоту отвечу.

— Ты кузнец, ты и скажи, что это за белое железо? И кому его нужно так много, что целыми посадами гонят людей его добывать?

— Верхним людям нужно. Белым железом они народ на корню губят. А крушец^[12] совсем бездельный. Шибко мягкий, а на плавку тугой. Простое черное железо, то полезно людям, а белое совсем без пользы.

— Без пользы, а добывают. Для чего же?

— Тебя надо спросить. К вам, в мир, его отправляют.

— Ты это точно знаешь?

— Народ не без глаз! Таскаем-таскаем в Детинец проклятое белое железо — и как в бездонную бочку сыплем. Куда оно девается? А еще скажи: откуда в Детинце всякая роскошь появляется, невиданная в Ново-Китеже?

— Поганый у тя язык, Будимир! — оборвал кузнеца поп Савва. — Ведь не велено о белом железе речи вести. То ведомо тебе?

Кузнец недобро улыбнулся, глядя на попа:

— Рожа у тя, поп, будто клюквой натерта. В посадники бы тебе с такой рожей. Ты не хуже посадника народу глотку затыкаешь. Видишь, мирской, как у нас? — развел руки кузнец. — По всему Ново-Китежу о белом железе молвь идет, а приказано молчать. О том молчи, о сем молчи, обо всем молчи. Молча живем.

— И вправду кончайте ваши байки, — недовольно сказал стрелецкий десятник. — Тута Душановы псы, ушники, подкрасться могут. Подслушают — и вам и нам влепят по горбу!

Над избенками посадов уже видны были башни Детинца, угрюмые, взъерошенные, как совы, и бревенчатые его стены, потемневшие от таежных ветров и непогод. Меж бревен торчали пучки прижавшейся травы, из узких бойниц свешивались бороды мха. Срубленный из вековых, в два обхвата лиственниц, Детинец был как кулак, занесенный над соломенными крышами посадских избенок-однодымок.

Поп, стрельцы и Будимир перекрестились на икону, врубленную над башенными воротами под жерлом большой пушки, и все вошли в башню. Темный ее свод уходил вверх, во мрак.

Пахло сыростью, тленом. Все было древнее, погруженное в века.

2

Внутри Детинца, на просторном посадничьем дворе, стоял собор о пяти главах, простой, строгий, легкий, обшитый досками и расписанный по ним «травчатым» узором. Меж узорными цветами, травами и деревьями летали шестикрылые серафимы и враждебно глядели с высоты на толпившихся внизу грешных людей. Собор цвел кармином, лазурью, желтью, зеленью и золотом, как неописуемой красы русский платок, упавший с девичьей головы на траву лужайки.

Рядом с собором стояли высокие, в три жилья, хоромы, срубленные хоть и крепко, но неказисто. В нестройной связи перемешались балкончики, крылечки, крытые переходы, летние спаленки-повалуши, светлицы, клети, подклети и чуланы. Ребристая крыша хором ослепительно сияла, выложенная пластинками золотистой слюды.

Против посадничьих хором, по другую сторону собора, стояли избы верховников, без всяких затей, но из могучих бревен, крепкие, словно каленые орехи. Гонтовые крыши насунулись на окна, как шапки на злые, завистливые глаза. Оттуда несло духовито свежевыпеченным хлебом, вынутыми из печи пирогами и наваристыми мясными щами. Мичман, потянув носом, жалобно сморщился и потер живот. За домами собинников виднелись избы стрельцов. Там полно было зеленых кафтанов, жирных свиней и злых псов. А дальше, до самых крепостных стен, зеленел листвой сад, обнесенный дубовым частоколом, с высокими качелями, девичьей забавой. К саду примыкал блестевший под солнцем пруд, наверное, с жирными карасями.

— Видал, хлебна муха, как в Детинце живут? — тихо сказал капитану Будимир. — Сытно, пьяно, мягкая перина стлана.

Конвойные стрельцы подвели мирских к парадному, красному крыльцу под шатровой крышей, на витых столбах, с деревянными в полчеловеческого роста шарами в подножье. На нижней ступеньке крыльца два стрельца в зеленых кафтанах, здоровенные, налитые ядреным красно-сизым румянцем, играли в чернь, выкидывая из стаканчика костяные кубики с точками на боках.

— Полняк! — обрадованно закричал стрелец, выкидывая двенадцать очков.

— Другой выкинул четыре и уныло сказал:

— Чека!

— С пудом! — веселился один.

— Голь! — мрачнел другой.

Азарт захлестнул сторожей, они и о пищалях-рушницах забыли, беспечно прислонив их к стене.

— Хороша службишка, сидячая да лежачая. Знай кости бросай! — сказали насмешливо из толпы посадских, стоявших около крыльца.

— Отзынь, волк, собаки близко! — огрызнулся проигравший стрелец.

А удачливый сказал назидательно:

— Попробуй послужи! Всегда у стремени посадника, и днем и ночью!

— И днем и ночью у поварни посадника. Так вернее будет, — проворчал громко Будимир.

— Знамо! — захохотали в толпе. — Кажин день щи с убоиной жрут, чаркой запивают да спят как резаные. Служба!

— А ну брысь, вшивые сермяги! — вскочил, хватая пищаль, проигравшийся стрелец.

Посадские не спеша отошли от крыльца. Напоследок все же крикнули с угрозой:

— На это вы горазды, народу пищалями грозить! Ан ладно, сочтемся как-нибудь и за старое, и за новое, и вперед за пять лет!

— Кто эти люди, зачем они к посаднику пришли? — тихо спросил капитан Будимира.

Кузнец приветливо улыбнулся.

— Люди тут разные, а дело у всех одно. Плакаться будем, просить будем освободить от Ободранного Ложка, от добычи белого железа. Эти вот — пахотные мужики из таежных деревень и заимок. С хлебушком бедуют, а их с пашни на белое железо гонят.

Услышав разговор, к кузнецу и капитану подвинулся ближе пахотный, в рубахе из небеленого холста, в дерюге и в лаптях из ивовых прутьев.

— Было бы нам солнце красное, да дождик, да вёдро во благовремении. Будет и хлебушко. А до прочего нам дела нет. На кой ляд нам твое белое железо? А посадник лютует на нас!

— Истинно! — подтвердил Будимир. — Народ на двор посадничий идет, аки пророк Даниил в львиный ров… А энти вон бортники, дикий мед в тайге из дупла выламывают, а рядом с ними хмелевщики, что хмель в лесу дерут. Без хмеля и меда детинские неразымчивы. И все с подношениями. Видишь кадушки и короба? Чуть далее — те рыболовы с озера, ершееды, жуй да плюй! На Светлояре нашем промышляют.

У ног рыбаков лежали на рогожах огромный усатый сом и широкие, как подносы, лещи.

— А ваше подношение? — спросил кузнеца с любопытством Виктор.

— Вот мое подношение! — взмахнул Будимир огромными кузнечными клещами. — А мало будет — кувалдой в лоб!

— Добро! — весело сказал Птуха. — Так держать, браток!

— А эти кто? Погляди, Витя, погляди, — потянул Сережа брата за рукав. — На Кожаного Чулка похожи. Верно?

Сережа показывал на двоих худолицых, с темной кожей, с блестящими зоркими глазами. Они выделялись своей одеждой, короткими безрукавными кафтанами-лузанами из звериных шкур мехом наружу, штанами из ровдуги, поршнями из кабаньей кожи с высокими, до колен, гетрами из ровдуги же, похожими на кожаные чулки, и шапками из рысьего меха. Только эти двое пришли в Детинец с оружием: черными луками из мореного дуба с желтыми, прозрачными тетивами из медвежьих жил. Были у них и рогатины с широкими железными лезвиями на толстых ратовищах.

— Лесомыки это, — объяснил Сереже Будимир. — По тайге мыкаются и зверя всякого промышляют и под деревом стоячим, и под колодой лежачей. В тайге и живут в суземе глухом.

— А пошто не жить? — сказал добродушно один из лесомык. — Лес — Божья пауза. Кого хошь напоит и накормит, ежели ты с умом и силенкой, тебя Бог не обидел.

Силенкой лесомыка не был обижен. Мощное, цепкое, жилистое, звероватое было во всем его плотно сбитом теле.

— А ты погляди-ка, малец, какое подношение они посаднику приволокли, — подтолкнул Будимир Сережу к охотникам. — Видал такую диковину лесную?

На разостланной медвежьей шкуре лежал дикий кабан, матерый секач.

Из длинной пасти с кривой губой торчали страшные, изогнутые острые клыки. Блестела на солнце щетина, твердая от смолы, черная на боках, рыжая под горлом и на брюхе.

— Здоровенный, язви его! — похвалил капитан, сам опытный охотник. — Не иначе, одинец^[13]. С таким не шути. Силен ты, брат, — улыбнулся он охотнику.

— Знамо, силен! — гордо, со спокойной силой ответил лесомыка. — Народ у нас могутный и породный. Леса непроходимые да болота породу нашу сохранили. И край наш дивно богатый и хлебушком, и медом, и рыбой, и зверем.

— Всего нам Господь дал, — вздохнули в толпе, — только счастьем обделил.

— Погоди-ка, друг, а ведь я тебя в тайге видел, — сказал вдруг Ратных, приглядывавшийся к охотнику, и выдернул из его берестяного колчана стрелу. — Признавайся, это ты в меня в тайге стрелял? Такую стрелу я уже видел! Как нашли вы нас?

Лесомыка смутился, ответил тихо:

— Эва! Вы на всю тайгу шумели, о каждый пенек спотыкались. Ты-то тихо ходить умеешь, а эти, — кивнул охотник на летчика и мичмана, — как медведи ломились. Тебя мы последним нашли.

— И в город побежали, и стрелецкую облаву на нас наслали?

— Приказ у нас от посадника строгий: всех сумнительных людей имать, — виновато потупился охотник. — Не обессудь, мирской, подневольные мы.

— Ладно, язви тебя. Мы не сердимся. А как зовут тебя?

— Пуд Волкорез меня кличут, — охотно ответил лесомыка.

— А я Сережа Косаговский, — подошел к нему Сережа, протягивая руку. И, подумав, добавил: — Из двенадцатой школы имени Крупской. Я хотел вас спросить: вы и на медведей охотитесь? — заинтересованно указал он на медвежью шкуру.

— И медведя валил, сыне. Вот она, рогатина-то. Лишь бы рука не дрогнула и нога не посклизнулась.

— А если дрогнет? — доверчиво поднял Сережа глаза на охотника.

Стоявшие вокруг люди засмеялись, улыбнулся и лесомыка.

— Тогда, сыне, медведь-батюшка с тебя шапку снимет вместе с волосами и с кожей.

— Надо же! — сказал Сережа.

— Медведь на тебя сам не полезет, — сказал Будимир. — Ты другого зверя бойся!

Волкорез хитровато прищурил глаза и, глядя на верхние окна посадничьих хором, сказал понимающе:

— Про рысь говоришь, что наверху живет? Самый подлый зверь! Сверху падает и терзает, опомниться не дает!

— Вот то-то что сверху! — заговорила, заволновалась толпа посадских, и все задрали головы, глядя с ненавистью на окна хором. — Вся рысья повадка… Капкан хороший нужен!

— Дубина хорошая!.. Да топор!

— Цыц вам, мужики-горланы! Галдят, как галки на пожаре! — раздался вдруг властный голос.

3

С верхней площадки крыльца презрительно и скучающе смотрел на толпу красавец и щеголь, стройный, тонкий в талии, белозубый, белолицый и нежно-румяный. Усы мягко пушились, небольшая бородка ласково курчавилась.

«Оперный опричник! Драматический тенор!» — подумал Косаговский, почувствовав вдруг острую неприязнь к этому щеголю.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

12

Крушец (устар.) — металл.

13

Одинец — отбившийся от стада, особенно злой кабан.