Злейший друг

Михаил Дорошенко

«Д» создал сказочную планету с помощью разработанного им способа существования в ней не по закону времени и пространства, а по условиям Орнамента, вечно меняющего свои формы и содержание.Олег СеровАвтор выражает благодарность Татьяне Кузнецовой за чрезвычайно точные советы по формированию текстов. Книга содержит нецензурную брань.

Несколько снов генерала Шкловского

(фрагменты)

Перспектива аллеи с высоткой на Красной Пресне вдали. Пестрый воздушный змей летит над верхушками деревьев. На каток въезжает легковая машина и начинает скользить, вращаясь, по льду. Вокруг нее кружатся дети и фигуристы. Человек с паяльной лампой вырезает из ледяных прямоугольников и кубов вычурные статуи сказочных героев.

— Эй, паяльных дел мастер, — говорит вылезший из остановившейся, наконец, машины агент в штатском, — ты почему вождей не ваяешь, а? Развел тут, понимаешь, зверинец!

— Вождей нельзя.

— Это еще почему? — угрожающе спрашивает человек в штатском.

— Растают. Кто будет отвечать?

— А-а, ну ладно!

Воздушный змей парит между статуями. Человек в штатском следит за ним пальцем.

— Ишь, разлетался!

* * *

В квартире генерала Шкловского раздается звонок. Открывает дверь, за ней — кабанья морда. Хохочущий двойник отнимает маску:

— Здравствуй, брат. Я только что из Финляндии.

Генерал захлопывает перед ним дверь и говорит себе в зеркало: «Нет у меня никакого брата… в Финляндии». На стойке буфета фотография: мальчик в гусарском мундире на коленях у благообразного господина с бакенбардами в кабинете, заставленном произведениями искусства в стиле арт нуво.

— Ты знаешь, — говорит генерал жене, — пожалуй, нужно эту фотографию уничтожить или хотя бы убрать.

* * *

Перед входом в подведомственную больницу генерал замечает черную победу с агентами в штатском. Проходит, делая по пути какие-то замечания, по коридорам больницы между двумя шеренгами висящих вниз головой сумасшедших в смирительных рубашках.

— Это кто? — спрашивает Шкловский.

— Антиподы, — заявляет главврач, — новое веяние в психиатрии.

— Чье веяние?

— Самого Лебедева!

— А-а, нашего Лысенко от психиатрии. Помогает?

— В отдельных случаях.

— Сократите время процедуры до трех минут.

— Лебедев каждый день приходит с проверкой.

— Умываю руки перед гением. Всю жизнь мою руки, потому-то и чистые, — показывает он окружающим.

— Хи-хи-хи-хи, — мерзким механическим голосом хихикает очередной дебил.

* * *

— Извините, но вы должны здесь расписаться, — говорит со смущением главврач в кабинете.

— Что это? — берет генерал в руку бумажку.

Главврач воздевает руки к небу и делает движения, выражающее крайнее сожаление:

— Заявление об уходе с работы, только что с курьером прибыло из министерства. Я могу устроить вас сторожем в музей. Моя жена там работает, она вас возьмет.

Генерал быстро подписывается и подходит к окну, барабанит пальцами по стеклу и начинает читать стихи:

— Истомлен фимиамом зловонной больницы… пошлой шторкой повисшим над бледной стеной… где распятье от скуки пустынной томится… умирающий к ним повернулся спиной…

— Потащился, — продолжает, вперившись лицом в стол его коллега, — костям не согреться трухлявым — хоть на солнце взглянуть перед смертным концом… к окнам жарким прижаться, прилипнуть костлявым… сединой окруженным лицом…

— Есть ли средство, хрусталь, оскверненный уродом… проломив, на бесперых носиться крылах… вместе с я моим горестным годы за годом… на всю вечность под страхом обрушиться в прах? Мы на первом этаже?

— Да, а что?

— Я пошел, — генерал открывает окно и вылезает в сад.

— Адрес… адрес возьмите музея, — протягивает главврач бумагу через окно, и генерал заходит в заснеженные кусты со статуей спортсменки на дальнем плане.

* * *

По трамвайным путям между двумя рядами красных стволов соснового леса идет генерал. Из снежной пурги возникает сказочное видение: трамвай, заставленный вместо сидений кадками с тропическими растениями, статуями, антикварной мебелью. Водителя нет в кабине: трамвай движется сам по себе. В салоне находится девочка лет двенадцати и красивая женщина лет тридцати пяти под вуалью. Отвернувшись, она стоит у окна на задней площадке с сигаретой в руке. Трамвай останавливается и задним ходом возвращается. Двери раскрываются перед генералом. Он берется за поручни, но получает удар электричеством. Девочка подает ему руку:

— Не держитесь за поручни. Мы специально ток подвели, чтобы любопытные дальше порога не шли.

Генерал заходит и оглядывается по сторонам.

— Не удивляетесь, — говорит девочка. — Мы подбираем натуру для фильма… так мы всем говорим. На самом деле мы здесь живем. Моя фамилия Мнишек, а имя Зарина. Чтобы стать самой известной из всех неизвестных знаменитостей мира, я сбежала из дома… из Ташкента далекого. Папу сослали в Ташкент, город хлебный, как говорили тогда, а мама в местном театре нашлась. Она костюмершей служила в театре, а в свое время в гареме эмира Бухарского гурией, и там нахваталась привычек гаремных и мне привила, соответственно. Я жила как в раю, но в провинции разве прославишься, и вот я решила в столицу отправиться.

— А кто твоя спутница, деточка?

— Деточка, хм! Скорее я — неточка, как известный писатель нарек такой тип. Моя спутница актриса французская Карабасова. Снималась у режиссера Кирсанова. Заснула на съемках в Берлине летаргическим сном, а проснулась в Москве. На улице ей появляться нельзя: ее сразу узнают, арестуют и поведут к ловеласу известному. Трамвай пришлось умыкнуть и в нем поселиться. Можно было бы жить в коммуналке, но у тамошних жителей обязательство перед правительством — доносить друг на друга. Не все, правда, доносят, но многие. Можно сказать, большинство.

— Как же вы мне доверились?

— Вам, персонажам, я доверяю. Я вас своим персонажем признала, потому в трамвай и впустила, чтобы историю вашу послушать. Не каждый день можно генерала на трамвайных путях наблюдать без машины. Вы по городу бродите, чтобы от ареста спастись. Разве не так?

— Может быть.

— Все, что вижу и слышу, я в записную книжку вношу вот сюда, — стучит она пальцем по голове, — а потом в другую эпоху, лучшую, если такая наступить или мы въедем в нее, сделаю фильм.

— Может быть, я в нем сейчас и играю.

— Правильно, сами того не подозревая. Какую историю квази хотите про вас сочинить?

— Может быть, мне самому рассказать.

— Не обязательно, я и так все про вас знаю. У меня интуиция как у цыганки, Нострадамки той самой. Про любого из вас, генералов, могу рассказать. Один генерал от медицины… как вы, например… явился к диктатору в Чили, вернее, его к нему привезли на лимузине, но это неважно… в Вальпараисо — столица их так называется, кажется. Врачевать привезли… возвращаюсь к истории… от инсульта: напоминаю — диктатора. Поставили перед кроватью больного, нет, перед ложем — тот возлежал на диване… диктаторы всегда почему-то на диванах лежат… а генерал как стукнет кулаком по столу: освободите, мол, всех заключенных из тюрем, а то лечить вас не буду! Диктатор, будучи человеком коварным, пообещал. Клятвенно даже! Русскому человеку легко обещать, он верит всему. Много раз его нужно в песий бисер ткнуть мордой, чтобы понял, что это вовсе не бисер, а если и бисер, то все равно неприятно, ежели тычут. Генерал диктатора вылечил, а он, неблагодарный, приказал поставить своего спасителя к стенке. Ожидаемый результат. Генерал тут заумолял своего казнителя, заплакал, назад запросил свои слова про заключенных. Пускай, мол, сидят. Зачем говорить тогда дерзости, если заранее знаешь, что тебя к стенке поставят. Генерал стоит у стенки, дрожит и свою жизнь вспоминает. Он, оказывается, русский, из эмигрантов. Переходил от белых к красным и обратно. Потом стал врачом, врачевал негодяев от раздвоения личности. Бежал во время войны за границу. Играл в казино и таксистом служил. Многое чего пережил и, наконец, в Вальпараисо обосновался. Думал, мучениям его пришел конец. В тепле пребывал и уюте: красавицы, пальмы, вино! Казалось, сиди себе с сигарой на кресле плетеном, как на даче в оные еще времена. На плече попугай, красавица знойная на колене одном, на другом — пекинес, одна рука на попе красавицы, другая с бокалом… ан нет! Пожалуйте к стенке! Его попугали у стенки слегка и в три шеи в награду прогнали. Можно потом назад его в Россию за ностальгией вернуть. Хотите услышать, как он вернулся, и что с ним случилось?

— Хочу.

— На самом-то деле никуда он не уезжал, а все, что поведала вам о жизни его за границей, то — дым лишь, мечта. Из трусости не решился уехать. Думал, будет власть имущих лечить, и они не тронут его. Наивный был, как и все! Потом как-нибудь расскажу, чем для него все закончилось, а то, если будете знать все о себе наперед, жизнь станет скучной. Скажу только то, что до пенсии доживет он приличной. Интересная история, да?

— Не знаю, что и сказать.

— А вам говорить ничего и не надо. Я за вас все расскажу. Про вашу жизнь один режиссер гениальный в будущем фильм снимет, с ошибками, правда, из-за своего нарциссизма ужасного. Мне придется все исправлять: не пропадать же добру! Откуда я знаю все это, вы спросите? Времени нет, как вы знаете. Не знаете, нет? Вот и узнали. Жизнь есть сон, — указывает она на афишу с упомянутым названием пьесы Кальдерона.

— Скорее, театр, — обернувшись впервые, мрачно поправляет ее Анна, стоящая у окна на задней площадке.

— А вот и театр, — говорит генерал. — Спасибо, что подвезли. Мне сюда.

— Вы в театр, а мы остаемся в кино.

* * *

Шкловский входит в театр, поднимается по мраморной лестнице. Идет по кулисам. На сцене его жена говорит, обращаясь к горничной:

— Употребляя слово ко-кот-ка по отношению к миссис Тизл, вы, дорогая Эмили, уподобляетесь нашему садовнику, который называет ло-па-ту лопатой. Другого слова не придумаешь, разве что «ге-тэ-ра», что придает ей нечто эллинистическое, несвойственное ее манерам обыкновенной шлюхи.

* * *

— У нас дома был обыск, — сообщает она, выходя за кулисы.

— Я знаю, — говорит генерал. — Ордер предъявили? Я имею ввиду ордер на арест.

— Дорогой, убери руку с талии нашей горничной, — высовывая голову на сцену из-за двери, говорит она партнеру. — Какой-то предъявляли, — возвращается она к мужу, — кажется — только на обыск.

— Уже лучше, хотя…

— Дорогой, — возвращается она на сцену, — я вовсе не предлагала передвинуть ее на то, что наш садовник называет задницей.

Она вновь идет за кулисы и скороговоркой сообщает:

— К тому же в нашу квартиру подселили тех, кто остались от Натансонов и семью дворника. Что будет завтра, неизвестно…

Выходя на сцену, громогласно заявляет, обернувшись к мужу:

— Если наш садовник будет избран в парламент, что скоро будет в порядке вещей, боюсь, что в дебатах с ним и ему подобными самой королеве придется называть ло-па-ту лопатой.

— Полагаю, дорогая, вам следует опасаться нечто большего, чем огрубление языка высшего общества. В скором времени нам ничего другого не останется, как самим взять в руки лопату, чтобы трудиться в саду.

— Какой ужас! — восклицает горничная.

— У-жасный век, ужасные слова!

— Алексей Николаевич, — обращается к генералу режиссер, — уймите свою жену. Она несет отсебятину.

— Уже ухожу, уже ухожу, — отмахивается Шкловский от него.

* * *

Генерал прямо в шинели входит в зал ресторана с колоннами из цветного мрамора, развесистыми люстрами, огромными окнами с муаровыми портьерами, статуями и пальмами в кадках.

— Сочувствую, — бросает генерал на ходу бронзовой статуе согбенного Сизифа, стоящего на коленях с гранитным шаром на плечах.

За ним тащится швейцар:

— Снимите шинель, товарищ генерал, хотя бы, — канючит он.

— Николай Андреевич, — трогает генерал за плечо вальяжного человека в шикарном костюме. — Можно вас на две минуты.

— О, Алеша! Как ты сюда попал?

— На работе тебя со мной почему-то не соединяют.

— Как же тебя сюда пропустили?

— Форма генеральская все-таки…

— Генеральская говоришь? Хм! Это, брат, такое место! Не всякий маршал сюда вхож. Видишь вон того человека у колонны с бокалом? Фамилия его Визбор, а на самом деле он Борман.

— А кто рядом с ним?

— Не узнаешь? Это Лиля Брик.

— Я думал — она умерла.

— Она умерла… для всех, но не для нас.

— Какое-то царство мертвых у вас здесь. Гитлера еще здесь не хватало.

— Хи-хи-хи… и ха-ха-ха… — раздается со сцены из уст Арлекина и Пьеро.

— Коля, выручай!

Тот вздыхает.

— Я был пр-ротив… — в белом гриме, очерченным черной линией, с усиками появляется Вертинский во фраке, — ну для чего свою жизнь осложнять…

— Коля, помнишь, я жизнь тебе спас.

— За кого ты меня принимаешь? Я что, по-твоему, Фома Непомнящий? Твою семью не тронут… это уже решено… тебя — да, а твою семью — нет! Ты представляешь, что со всеми женами и детьми, если пойду к Лаврентию просить за тебя? Знаешь, что он мне скажет?

— Зову я смерть, — встает за своим столом Берия. — Мне видеть невтерпеж достоинство, что просит подаянья, над простотой глумящуюся ложь, ничтожество в роскошном одеянии, — обводит он присутствующих рукой, — и совершенству ложный приговор, и девственность, поруганную грубо, — указывает на сидящую за его столом даму, — и неуместной почести позор, и мощь в плену у немощи беззубой, и прямоту, что глупостью слывет, и глупость в маске мудреца… пророка, и вдохновения зажатый рот, и праведность на службе у порока…

— Я занимаюсь наукой, вот что он скажет, — продолжает друг генерала, — а костолом у нас — Рюмин: к нему обращайся. Понятно?

— Что же мне делать?

— Что тебе делать? Что тебе делать? Слушай: а давай споем. Вьется в тесной печурке огонь… — они поют, касаясь лбами, — за нами снега и снега, до тебя далеко-далеко…

— А до смерти четыре шага, — быстро завершает генерал и отстраняется. — Что же мне делать, Коля?

— Есть еще один выход, но, зная тебя, ты, боюсь, не пойдешь на него.

— И все-таки?

— Напиши, что Семенов, муж твоей секретарши… все равно их уже арестовали… сионист и шпион.

— Он русский.

— Неважно, ты напиши. От тебя требуется проявление верности. Знак, всего лишь.

— Изыде от меня…

— Не произноси имени моего всуе. За чудом ты не ко мне должен был обратиться, а к святителю Николаю.

— Я атеист.

— Как и все мы, как и все. Хочешь выпить? Два, — показывает он бармену пальцами.

Два стакана с горящим напитком скользят один за другим по лакированной стойке.

— Пей: здесь все бесплатно. Элизей, так сказать. А помнишь Беату?

— Еще бы!

— Какое было время! Еще два! Выпьем за упокой души усопших Анджия и Вацлава.

— Усопших?

— Да, их расстреляли… полгода назад. Пей! Сейчас ты выйти не сможешь, завтра утром я выпишу пропуск, а пока… пока ты свидетель, авось пронесет. Сейчас развлекайся: девушки здесь ласковые и понятливые. Хорошо вымуштрованные. Здесь исполненье мечты происходит высоких гостей из дружественных нам стран и недружественных. Тебе повезло…

— Я лучше пойду…

* * *

Генерал поднимается по лестнице с закругленными углами, подходит на последнем этаже к резным дверям. Звонок не работает, он открывает дверь и входит в мастерскую, заставленную антиквариатом. Художник Карачин стоит, опираясь на кий, у биллиардного стола с бутылками вина и бокалами, за ним — картина на мольберте, за ней расположилась натурщица.

— Посетил-таки мою башню из слоновой кости.

— И гипса, — указывает генерал на статую Сталина. — Очередной шедевр? — останавливается он перед картиной.

Веснушчатая колхозница в ватнике разлеглась между зубьями бороны.

Обнаженная натурщица возлежит в той же позе на диване, покрытом золотистой тканью. В одной руке у нее веер, в другой — бокал с красным вином, на шее — бусы, в прическе — брошь с крупным камнем, на лице — кружевная маска с бисером. Она опирается на вазу, между ног у нее стоит вычурный подсвечник, на спинке дивана — раковина и серебряная шкатулка с замком на крышке, за муаровой портьерой от пола до потолка висят в несколько рядов копии картин: от Кандинского и Сомова до Дюрера, Рубенса, Вермеера и Ботичелли.

— Это — оригинал, — указывает Карачин стаканом в сторону натурщицу, которая приветствует гостя бокалом. — Вначале было то, что ты видишь в натуре — реальность. Я приодел ее… только три категории людей могут зрить обнаженную женщину в Советском Союзе на законном основании: врачи, мужья и художники… заменил ложе, пейзаж и происхождение музы и получилась фантазия на колхозную тему, но это тоже не пройдет на художественном совете. Машенька, ты можешь идти, мы с моим другом будем сегодня долго пить и говорить об искусстве… Борону пришлось перевернуть зубьями вниз, — указывает он копию картины с натурщицей, одетой в потрепанную фуфайку, расстегнутую на груди, и такие же ватные брюки. — Личико тоже велели попортить. Пришлось наделать веснушек. Хороша Маша, — шлепает он по заду уходящую натурщицу, — к тому же и наша. Выпьем для начала… ну, будем… и снова нальем. Выражай восхищение.

— Коля, мне сегодня не до искусства.

— Тебе никогда ни до чего высокого не было дела. Твоя жена умнее тебя, а тоже — дура! Хочешь, фокус покажу? — и не дождавшись ответа, бьет саперной лопатой по статуе Сталина. Она лопается и рассыпается, обнаруживая под обломками позолоченную статую Ленина.

— Ты пьян.

— Я не пьян, но… и не трезв. Выпьем за встречу. Давно не виделись. Ну, будем! Послушай, Леша, я давно хотел тебя спросить: эта сволочь, Шкловский, часом не родственник тебе?

— Почему же, сволочь? Он из ваших, из левых.

— Пик-ка-сист сраный! Не пу-тай-те! Он — из ва-ших, о! Все вы визжали в восторге от революции, а теперь повизгиваете в подушки от страха! Пока ты патроны в ранце товарищам на баррикады таскал, я уже тогда у твоего отца лучшим учеником был.

— Коля, что ты выдумываешь? Какие патроны? Ты меня спутал с героем Катаева.

— Неважно: душой с ними был!

— А ты?

— Я модернист, от «модерн», соответственно.

— Устаревшее направление.

— Да, я модернист… о… безродный, а эти ваши Татлины и Пикассо… от них вся пагуба и пошла.

— Что же ты их выставил у себя в мастерской на первом плане?

— Чтобы было куда плеваться.

— Ох, и беспокойный ты человек, Карачин. Врешь ты все

— Мое дело творить, твое восхищаться. Смотри! — он бьет саперной лопатой статую Ленина. — Символический акт!

Под осколками открывается сирена с головой Горгоны из слоновой кости, нефрита, серебра и эмали.

— Это что — Фаберже?

— Какие же вы все одинаковые!

— Кто — все?

— Жена ваша, к примеру, Муза Иосифовна. Я ей говорю: взгляни, дорогуша, на Фаберже. Она так и ахнула, а когда я сказал, что это мое изделие, хмыкнула эдак иронично и всяческий интерес потеряла. Все вы такие! Не умеете видеть глубинной сути вещей и явлений. Для вас красота только от имени бывает красивой! Ах, Пикассо, Пикассо! А король-то голый! Ты лучше внимание на змей обрати. У каждой свое выражение лица. Одна из них, кстати, живая. Угадай какая? Один глаз у моей сирены — прекрасный, а другой — ужасный. А перья! Ты обрати внимание: перышко к перышку! Птица Сирин!

— Ну и что это? Декаданс и упадок.

— Да моему образу две, нет, три тысячи лет, а вашей рабочей с колхозницей сколько?

— Ну и что это?

— А это душа человеческая, коя даже в извергах обитает. А ты уши не закрывай, не закрывай! Она безрукая, она же когтистая! Она и прекрасная, она и ужасная! Да ты посмотри на нее повнимательней: она — как живая. Ты прикоснись к ней: она покраснеет. В щечки состав введен соответствующий. Да, прикоснись, тебе говорят!

Генерал протягивает руку к щеке, слегка прикасается, и вдруг ее лицо, слегка повернутое в сторону, разворачивается к нему, веки приподнимаются, крылья расправляются и раздается сдавленный стон.

— Фух! — отдергивает руку генерал.

Карачин закатывается от хохота:

— Что — испугался? Вот это и есть искусство!

— Ну-у, Ку-у-либин!

— Еще бы! Я над истуканом, — показывает он на обломки гипса, — тружусь пару суток, а над своими сиренами два-три года. В следующей модели сделаю так, чтобы она на вас бисером плевала.

— Не мечите бисер, сказано: глаз можно вышибить.

— А зачем вам глаза? Все равно не умеете видеть. Вот эту ло-па-ту, к примеру? Что ты в ней видишь? Ею много чего можно сделать, а не только могилу копать.

— Узнаю: фронтовая.

— Эта — да, эта — да, но есть и другие ло-па-ты! Кто видит в лопате ло-па-ту, как говорит твоя жена, тот не достоин войти…

— В царствие известное. Хороша кикимора, ничего не скажешь, хороша.

— Для кого — кикимора, а для меня — птица Сирин!

— Что ж ты ее не выставишь где-нибудь?

— Да меня с потрохами коллеги сожрут за такую безделку. Костей не соберешь. Вот и приходится притворяться примитивистом. Я, мол, как все! А я не такой! Да, я продаюсь за хлеб ненасущный, девок и водку, о, за коньяк! Ваяю этих подонков, но в душе у меня…

— Верю.

— Я своих сирен в извергов вкладываю. Настанет такое время, когда народ ваших кумиров начнет разбивать, тогда и увидят.

— Все, все, я пошел.

— Куда? Куда ты пошел?

— В музей, на работу. Меня взяли сторожем по знакомству. Мне надо идти, за мной следят.

Конец ознакомительного фрагмента.