Искажения

Михаил Дзюба, 2014

Сюрреалистическое путешествие вглубь воспаленного сознания. В область торжества иллюзии, где галлюцинация реальней, чем сама реальность.

Часть 3

Неотменимая модальность зримого²⁰. Россыпь цветного бисера сигнальных ламп. Чернильная резина пола. Обивка капсулы в сетке морщин. Покрытое каплями нашего дыхания толстое стекло иллюминатора двери. На периферии зрения — Мармарис. Её мерное вздымание груди под тугим кожаным плащом, её острые скулы. Над головой Мармарис табло секундомера.

Он сказал, пока не загорится красным один.

Как только на табло появится красная цифра «один», нас — меня, Мармарис, капсулу — разложит на молекулы. Мармарис, видимо, не волнуется — у неё есть опыт. Её молекулы неслись через всю Галактику не единожды. Молекулы Мармарис разбегались друг от друга уже несколько десятков раз, чтобы через секунду собраться вновь. Через секунду и я стану бегущими друг от друга молекулами.

Очень странно поймать себя на мысли о том, что поймал себя на мысли. На мысли о побеге. Если быть откровенным перед самим собой, выходит, я бегу всегда. И чем дольше бег, тем легче это делать. Вначале отмечаются детали: имена, люди, события. Позже, когда несешься во всю грудь, едва можно уловить целые пласты жизни. Пласты отламываются незаметно и тихо.

Со временем наступает момент абсолютного вакуума. Затем бесконечная прострация, которая вытесняет даже вакуум. И в этом нет Их вины. И чьей-либо другой. В этом нет вины как таковой. Бег — это исключение порочной заплесневелости.

Я словно тот дублинский еврей в старом ирландском романе²¹. День длиною в жизнь. Или жизнь длиною в день. Стоит ли искать верное определение. Он же искал суждение о ней. Всё думал, изменяет ли она; рубенсковских телес изможденная заплесневелостью, но ещё сохранившая привлекательность. Возомнившие себе думали трогает ли она себя там, предаваясь воспоминаниям о молодом герое. А дублинский еврей заплесневелой кучей собственных дневных умозаключений лежит рядом. Боится потревожить.

Любить и бояться. Нет ничего хуже.

Острые грани гаек. Серо-стальные огромные гайки. Настоящие. Неотменимые. Вытянуть руку и потрогать. Искусная работа по металлу. Механизм создал крепление механизма. Гладкое, обжигающе-холодное и мертвое. Почувствовать мертвый холод.

Рядом ее рука. Изящная и теплая.

Действительная?

Понять, что действительно. Найти точку опоры.

Однако где эта точка опоры, когда после красной цифры «один» моё «я» станет неопределенным множеством разрозненных молекул.

Утеряно в памяти его имя, но однажды луч сконденсированных молекул вошел в него знанием. Может и я стану таким лучом, проникающим в кого-то. Он проснется и подумает, что он что-то знает. И все же не будет знать, потому что я не знаю о том, что знаю я.

Уверенность в действительном разрушится карточным домиком. Загорится красным где-то наверху. Мир в один момент вздрогнет. Потеряет заданные координаты. Первый разрыв произойдет в коленном суставе. С непостижимой скоростью разрыв трещинами распространится повсюду. Молния последнего отблеска света, всё захлебнется в себе самом. Лишь теплая рука.

Действительная?

Темнота действительная. Настоящая. Я ощущаю рядом с собой чье-то присутствие. Протягиваю в направлении ощущения присутствия кончики ногтей. Пронзаю пустоту.

Сбитое дыхание. Моё? И мое тоже.

Я с усилием выпрямляю свинцовые суставы. В ушах шум крови, на губах крови привкус.

— Вы в порядке? — я слышу знакомый голос со стороны ощущения присутствия. — В первый раз всегда так, не волнуйтесь. Главное, чтобы сборка прошла нормально. Без отклонений.

В этом «без отклонений» есть нечто пугающее. Отклониться от себя самого.

Сквозь опухшие веки стремится просочиться новый мир. Новый мир входит в моё сознание обрывками: плоскость стены, едва уловимый звук шипения, оголенная конечность.

Дверь капсулы отворяется, и плоскость стены наваливается непреодолимой тяжестью; я ощущаю неприятное брожение в желудке.

Тугой плащ Мармарис заполняет видимое мне пространство. Мармарис берет меня под руку и выводит из капсулы телепорта.

Непреодолимая тяжесть стены отступает. Я набираю полную грудь воздуха, как вдруг четко осознаю, что новый мир определенно внес качественные коррективы. Моё обоняние теперь не обжигает дух протухшего яйца. Впервые за много десятков лет я узнал воздух на запах. На вкус. Я вновь набираю полную грудь воздуха, задерживаю дыхание, чтобы удостоверится, не обманывают ли меня собственные чувства.

— Я теперь совсем не пахну! — неуверенно говорю я.

— Для меня ну вот ничего не изменилось в этом отношении, — Мармарис закрывает дверь капсулы телепорта. — Но так и должно быть. — Поправляет ремень своего тугого плаща. — Познакомьтесь — Такахаши.

Такахаши — это по коленную чашечку купированная нога. Конечность, которую я видел сквозь опухшие веки. Такахаши-культя обнажен: темные волоски на голени закручиваются спиральками, ороговевшие желтые ногти на длинных пальцах, нервно бьет пульс на выступающей возле подъема вене.

— Нужно собираться. Скоро телепортационная приемная исчезнет. Идемте.

Я следую за Такахаши и Мармарис. В свете невидимых ламп мы минуем анфиладу дверных проемов, после чего останавливаемся в небольшой комнате напоминающей операционную. На кафельном столе две бесформенные субстанции, цвет которых настолько неописуемый, что исключает определение цвета как такового.

— Надевайте, — повелительно говорит Мармарис. Она берет одну из субстанций и прикладывает ее к губам.

Субстанция медленно обволакивает рот Мармарис, скрывая половину её лица.

— Это Потполы²², — голос Мармарис звучит без искажений, будто на её лице субстанции нет вовсе. — Местная фауна. Потполы помогут нам дышать, пока мы не доберемся до места. Эти существа — адаптивы, они пропускают через себя здешние газы, на выходе давая привычный нашим легким воздух. Да не бойтесь вы!

Я беру Потполу в руки. Она невесомая, словно взял в охапку гусиные перья. Прикладываю Потополу к губам. Она совершенно гладкая, словно обдуло ветерком.

— Не так уж и плохо, — замечаю я, и чувствую, как Потпола повторяет мою артикуляцию.

— Я же вам говорила. Поспешим.

Такахаши мерными отточенными прыжками ведёт нас тусклыми коридорами. Впервые за время пребывания на Чистом Уэде я понимаю, что это самое время мне недоступно. Недоступно понимание времени и всего в нём происходящего. Внутри меня это ощущается так, как будто сбились внутренние часы. И даже не день поменялся с ночью, а ночь уместилась в наносекунду, в которой день бесконечно начинается.

Мы выходим из последнего коридора на холмистый каменный ландшафт. За низкими белесыми облаками яростно бьет ультрафиолетом новое для меня солнце.

Такахаши отмеряет прыжками небольшое расстояние и останавливается. Я оборачиваюсь на то место, откуда мы пришли. Телепортационная приемная — похожая на раскрытую книгу конструкция — постепенно тускнеет, становится прозрачной и исчезает.

— Нужно подождать, — говорит Мармарис, и смотрит куда-то вдаль.

Подождать чего? И сколько ждать? Тем более ждать там, где привычного времени — субъективно — нет.

— А почему Такахаши — нога? — спрашиваю я, удивляясь глупости собственного вопроса.

— Потому что он — нога, — получаю столь же глупый ответ плюс ту иронию в голосе, когда ребенку объясняют очевидное.

— Я имею в виду, как Такахаши таким стал.

— Давняя история. Такахаши был членом одной из группировок Якудза. Всё было хорошо ровно до того момента, пока он не влюбился. А влюбился он, сильно так влюбился, в дочь собственного босса. А дочь босса Такахаши не любила, она любила своего папу. Поэтому Такахаши взорвал босса, дочь и себя. Осталась от Такахаши одна нога. И сон.

— Может быть даже грустная история, — безучастно отвечаю я. — Что значит — «остался сон»?

— Именно сна мы и ждем. Сна Такахаши.

Я смотрю на Такахаши. Всё так же нервно бьет пульс на вене. Затем биение пульса замирает, Такахаши вытягивается всей своей ногой и оседает на каменистую поверхность Чистого Уэда.

— Уснул, — констатирует Мармарис.

И почти мгновенно камень под культей приходит в движение. На месте Такахаши-ноги появляется человек с железной головой. Нет, не столько с головой, сколько с формой головы. Живое подтянутое тело и железная болванка в форме головы.

— Это сон Такахаши — Такахаши. — Мармарис снова представляет Такахаши.

Сон Такахаши приветственно кивает железной болванкой. Там, где должно быть лицо, идут непрекращающиеся метаморфозы. Нос сменяется усами. Усы сменяются губами. Губы сменяются ушами. Уши сменяются глазами. Глаза сменяются подбородком. Нескончаемо.

Такахаши раскрывает левую ладонь. На ладони проявляются литеры.

— Ж-Д-Е-М Т-Р-А-Н-С-П-О-Р-Т, — сообщает он.

Ждать вне времени можно сколько угодно.

Мой мозг только сейчас начинает ощупывать происходящую со мною событийную линейку. Пытается обнаружить ошибку. Это, пожалуй, страх. Попытка обнаружить, зафиксировать ошибку — всегда работа инстинкта самосохранения, и как следствие, страх. Впрочем, понять совершенную ошибку можно исключительно много позже. И так как понимание масштаба ошибки приходит после, этим ошибка и страшна — после исправить уже ничего нельзя.

— Т-Р-А-Н-С-П-О-Р-Т Ж-Д-Е-М, — вдруг повторяет Такахаши.

Мармарис отвлекается от созерцания каменистого ландшафта.

— Рекурсия²³, — говорит она. — Таким образом он поддерживает в себе вектор задачи.

— Зачем же такой проводник, который забывает свою задачу.

— Такахаши-сон — савант. В его памяти содержится фрактально подробная карта планеты, включая зеркальное отражение Чистого Уэда. И неужели из-за такой мелочи как рекурсия увольнять бесценного сотрудника.

Трудно не согласится. Я киваю головой, показывая, что с утверждением Мармарис мне совсем не трудно согласится.

Неожиданно грунт под ногами приходит в движение. Такахаши втягивает голову-болванку в плечи и делает шаг в сторону. На месте где он стоял, появляется серебристая коробка лифта. Двери лифта с мягким шипением идут в стороны, обнажая внутренности: вишневого дерева стены вычурной резьбы в духе чиппендейла²⁴ и пять кресел в стиле наполеоновского ампира.

Такахаши жестом приглашает нас занять места. В кабине лифта ненавязчиво звучит свинг.

Я и Такахаши расположились в соседних креслах, Мармарис устроилась напротив меня.

Мой внутренний гироскоп даёт понять, что лифт движется горизонтально. Я стараюсь быть равнодушным, нарочито лениво перебирая бахрому кресла. Такахаши из ладони в ладонь перебрасывает литеры: — Г-Е-Б-Б-Е — в левую, из левой в правую — Р-Е-Л-Ь-С. Такахаши увеличивает скорость переброски букв, отчего буквы сливаются в объемное «РЕ».

Мармарис наблюдает за жонглированием Такахаши и, видимо устав, прикрывает глаза.

— Скажите, а это больно? — спрашиваю у Мармарис, прерывая затянувшееся молчание.

— Больно — что?

— Мне интересно, каким образом из меня извлекут запах или жидкость. В общем, то, что нужно извлечь. Операция?

— Мне трудно ответить вам исчерпывающе. Насколько известно, процесс извлечения основан на биосинтезе. Из вас выделят основной фермент, соединят его с местным микроорганизмом. Это все, что я могу вам сказать по данному вопросу, — Мармарис снова теребит складку плаща, резким движением её расправляет, облегченно выдыхает. — Технологией владеет исключительно ТЦП.

Неожиданное появление некого ТЦП обеспокоило меня. С другой стороны не так сильно, чтобы меня накрыло очередной волной страха. Быть может, я начинаю привыкать к непредсказуемым сменам декораций? Быть может, я просто устал. Так или иначе, меня начинает разбирать любопытство.

— Что такое ТЦП?

— Разве Полуорганизм вам не рассказал о ТЦП?

— Не припомню.

— Это наши друзья. Выражаясь точнее, военно-полевое отделение «Демократического союза терраформинга». Задача ТЦП состоит в непрерывном сканировании Чистого Уэда для своевременного и необходимого военного вмешательства. И так как они военные, а не политики, именно у них хранится технология извлечения основного фермента. Такой подход к делу, я считаю, оправдан. У военных всегда есть возможность как уверенной защиты технологии, так и её уничтожения в случае неудачи, — Мармарис улыбнулась мне уголками губ. — Вы не бойтесь. У нас всё получится.

Я смотрю в глаза Мармарис. В них бесконечное море спокойствия. В этом море, почти, успокаиваюсь и я.

Такахаши прекращает жонглировать литерами, тянется рукой куда-то под кресло в стиле ампир. Одна из стен вишневого дерева подернулась рябью и стала прозрачной.

За стеной-окном, на каменистом ландшафте, гроздьями раскинулись алмазные сферы и кольца. Сферы и кольца сливались одна с другой, образуя причудливые сооружения. Глядя на них, мне вдруг нестерпимо захотелось лизнуть их, как карамель.

— Что это? — спрашиваю я, не отводя глаз от панорамы за окном.

— Эфирные города-бублики Циолковского, — почти устало отвечает Мармарис, будто сферы утомили её одним фактом своего существования. — В них живут громады Собиральщиков.

Города-бублики. Странное и одновременно смешное название.

А ещё ниоткуда и внезапно объявившийся Циолковский. Сама его фамилия: тяжеловесная и бросающая в грусть.

Я, отчего-то, на протяжении многих лет думал о Циолковском. Хотя никогда не был увлечен космосом. Циолковский для меня всегда представлялся человеком-телескопом. Я не мог поверить, что Циолковский мог быть настоящим — из плоти и крови — человеком.

Вероятно днем, на работе с коллегами, в семье с близкими, когда Циолковский был на виду — он находился в состоянии «человек». Но как только наступала ночь, и Циолковский скрывался от посторонних взглядов, он превращался в телескоп.

Циолковский-телескоп еженощно заглядывал в пространство, всё дальше и дальше отодвигая его границы. Циолковский-человек ежедневно насыщал обнаруженное пространство мыслью. Циолковский находился в непрерывной галлюцинации самого себя, в которой ежесекундно раздвигал рубежи возможного. Он знал то, чего не знали другие. Но он знал. Я же знаю то, что что-то знаю, но что — мне неведомо.

— Кто такие эти Собиральщики?

— Просто люди, которые нашли себе подобных за пределами действительности, — начала Мармарис. — Основатель Собиральщиков много лет назад преодолел притяжение действительности и вышел за его пределы. Оказалось, что там тоже есть жизнь. Постепенно эти люди стали собираться в обособленные союзы. Занимались собирательством ферм, собирательством глупости и собирательством ругательств в адрес друг друга. Со временем эти люди так увязли за пределами действительности, что организовали узловую громаду Собиральщиков. Когда узнали о Чистом Уэде — первыми и эмигрировали. Теперь размножаются городами-бубликами Циолковского.

Музыка в кабине стихла. Прозрачная стена вновь подернулась рябью и вернулась к исходному состоянию — вишневому дереву. Лифт качнуло, и он остановил свой ход. Створки дверей пошли в стороны.

— В-Р-Е-М-Я Н-Е Ж-Д-Е-Т. — Такахаши молниеносно перекидывает литеры на ладонях и покидает кабину.

Примечания

20

«Неотменимая модальность зримого» — прямая цитата из романа «Улисс» ирландского классика Джеймса Джойса. Этим предложением начинается третья глава «Протей». Протей был мифическим существом, способным менять свой облик. Здесь, как и в «Улиссе», образ Протея выступает доминантой, своеобразной метафорой к непрерывным метаморфозам событий, явлений, идей.

21

… еврей в старом ирландском романе — аллюзия на Леопольда Блума, протагониста романа «Улисс».

22

Потполы — аллюзия на Пол Пота (Салот Сар), политический и государственный деятель Камбоджи, политическая активность с 1963—1976 годы. За время правления страной 1976—1979 годы, установил режим жестокой диктатуры, во время которой «задушил» более 3 миллионов человек.

23

Рекурсия — повторение элементов самоподобным образом.

24

Чиппендейл Томас (1718—1779) — крупнейший мастер мебельного искусства эпохи рококо и раннего классицизма.