Забытые хоромы

Михаил Волконский, 1910

«Молодой князь Чагин, рассматривая свой парадный сержантский мундир, который держал перед ним, вытянув руку, старый Захарыч, проговорил: «Нет, положительно не годится». – Да отчего же не годится? – переспросил тот. – Мундир, как мундир – в прошлом годе только сделали. Мундир был сделан, действительно, в прошлом году, когда с возвращением государыни Екатерины II после коронации в Петербург, вследствие состоявшихся в гвардии повышений, многие были переведены туда из армии и в их числе князь Чагин. Но в этом мундире он отбыл все прошлогодние смотры и парады, и мундир потерял свой щегольской, безупречный вид «с иголочки». Чагин еще раз внимательно оглядел швы, галун и пуговицы…»

IV. Секретное поручение

Сентябрьский вечер был настолько свеж, что в комнатах, где окна хотя и не были заделаны на зиму, не решались поднять их, во избежание простуды дам, бывших в открытых робах.

Но многие из мужчин вышли, как были, освежиться на террасу. Чагин с Лысковым встретили среди них нескольких знакомых и, поздоровавшись с ними, миновали террасу и спустились в сад.

Лысков шел впереди большими шагами, мягко ступая по ковру листьев, толстым слоем устлавшим дорожку аллеи. Он, видимо, выбирал место, где бы их никто не мог ни увидеть, ни подслушать.

— В чем же дело? — спросил Чагин, когда они, отойдя в глубь сада, остановились наконец.

— Вот видишь ли, — начал Лысков, оглядываясь, — сегодня командир призвал меня утром к себе и объявил, что есть серьезное дело. Завтра польский посланник отправляет с бумагами курьера. Едет один из офицеров его свиты…

— Так, — подтвердил Чагин, силясь уже предугадать и понять, в чем дело, но ничего еще не предугадывая и не понимая.

— Ну, и эти бумаги нужно получить во что бы то ни стало.

Теперь Чагин сразу понял все.

— Лысков, голубчик! — начал он, почти задыхаясь от обуявшего его восторга. — Ведь это значит поручение, то есть такое поручение, в случае исполнения которого можно надеяться на… офицерские эполеты!..

— А ты как думал! — подтвердил Лысков, и по голосу его слышно было, как он улыбался в темноте радости своего друга.

— И мы сегодня же едем? — спросил тот.

— Сегодня же ночью. Нужно постараться встретить и поймать поляка на перепутье.

— И как же? — продолжал спрашивать Чагин. — Командир прямо так и назначил меня?

— Он мне сказал, чтобы я взял себе помощников по своему выбору.

— И ты позвал меня?

— И я позвал тебя.

— Ты говоришь, однако, «помощников», значит, с нами поедет еще кто-нибудь?

— Велено втроем.

— Кто же третий?

— Не знаю еще… нужно будет дурака какого-нибудь сыскать.

— То есть как это — дурака? Зачем же дурака?

— А чтобы он не мешал, а слушался. Умный соваться будет, куда его не спрашивают, и дело испортит.

— Послушай, Лысков, — сказал Чагин, — ты «кладезь неисчерпаемой премудрости».

В это время со стороны дома слабо донеслись призывные звуки оркестра, означавшие, что танцы снова начались.

Чагин не выдержал и двинулся.

— Так сегодня ночью… В котором часу? — спросил он, чтобы кончить разговор, потому что Соня Арсеньева, с которой он должен был танцевать, уже, наверное, ждала его.

— После ужина приезжай прямо ко мне, я распоряжусь насчет лошадей и Захарычу велю все приготовить. Тебе бы, пожалуй, лучше выспаться перед дорогой…

По тону Лыскова ясно было, что он шутит; разве мог Чагин думать о сне теперь, когда действительность была лучше всякого сна?

— Пошел вон! — махнул он рукой на Лыскова, почти бегом направляясь к дому.

— Чагин, только смотри, никому ни слова! — уже серьезно произнес ему вслед Лысков.

Танцы начались, когда Чагин влетел в зал и, уже ничего не помня от восторга, бесцеремонно расталкивал толпу, пробираясь к месту, где должна была ждать его Арсеньева.

Он уже издали заметил ее. Она стояла, беспокойно помахивая закрытым веером, и оглядывалась по сторонам, видимо, с нетерпением ожидая своего кавалера. Для нее, хорошенькой и милой Сони Арсеньевой, непривычно и неловко было стоять так в бездействии, когда кругом все танцевали.

Должно быть, у Чагина было очень испуганное и взволнованное лицо, потому что она не могла сдержать улыбку, когда заметила наконец его неимоверные усилия пробраться к ней сквозь толпу. В этой улыбке было уже прощение за то, что он опоздал.

— Я не мог раньше… я не мог, — силился выговорить он, добравшись наконец до Сони, — я, право, не мог…

Она улыбнулась еще раз и, кивнув ему головой, протянула свою маленькую, тонкую, худую, точеную руку. Он с замиранием сердца, как всегда, коснулся этой руки, и они вошли в круг танцующих.

— Ну, теперь говорите, отчего вы опоздали! — сказала Соня, когда они проделали свои па и до них дошла очередь отдыхать.

Чагин чувствовал, как сильно билось его сердце. Он не пришел еще в себя от той подавляющей массы счастья и радости, выпавшей на его долю сегодня вечером. Он был рядом с Соней, был один рядом с ней в этой толпе и мог не только наслаждаться сознанием этого одиночества, но испытывал еще другое — еще более счастливое — сознание того, что так недавно казавшиеся отдаленными мечты могут быть близки к осуществлению. Получение офицерского чина, с которым было связано исполнение заветных желаний Чагина, вдруг стало из далекого, неопределенного близким и возможным, до того близким, что стоило лишь достать бумаги курьера — и эполеты, а с ними вместе и желанная свадьба становились несомненными.

Как это все будет, то есть как он достанет эти бумаги, Чагин не знал, но он не сомневался в том, что достанет, такую силу, мощь и энергию чувствовал он теперь в себе. Голова его кружилась, грудь задыхалась от счастья, он готов был выйти один против целой армии. Он не помнил ничего.

— Я не мог прийти раньше, — повторял он Соне, — но если бы вы знали, почему я не мог сделать этого!

Она взглянула на него, стараясь понять главную причину его восторженного состояния, угадывая инстинктом любви, что не исключительно она, любимая им, была виновницей этого состояния.

— Что с вами? — спросила она опять.

— Что со мною? Да то, что я счастлив так, как только может быть счастлив человек. Я вам не скажу всего, но только теперь вы можете быть спокойны… То есть не спокойны… Господи… словом… все идет очень, очень, очень хорошо!..

— Ничего не понимаю, — сказала Соня.

— Я буду на днях… скоро, скорее, чем можно было этого ожидать, офицером! — вырвалось у Чагина почти невольно.

Арсеньева с нескрываемым удивлением вскинула на него глаза, не зная, шутит он или нет.

Этот ее неожиданный удивленно-радостный взгляд чуть не заставил Чагина захлебнуться от счастья. Не было уже сомнения, что и Соня ждет его производства и она готова радоваться, как и он, вместе с ним, если это правда.

— Я не шучу, — сказал он, — это правда.

— Но как же это? Как? Говорите! И я хочу знать и радоваться, — заговорила Соня не словами, но взглядом и всем существом своим.

— Завтра идет польский курьер с письмами, мне поручено достать эти письма, — сам не зная как, ответил Чагин.

— Нам начинать, — шепнула в это время просиявшая Соня и, поняв сейчас же всю важность возложенного на ее кавалера поручения, она, гордясь им и собою, победоносно закинув хорошенькую головку, снова вошла рука об руку с ним в круг танцующих.

«Ну, что ж такое, что я сказал ей? — думал Чагин, выделывая свои па, — ну, что ж такое?.. Ведь она же никому не станет рассказывать… Конечно!.. И потом все идет так хорошо, что ничего не может и не должно быть дурно… Да, все хорошо… И хорошо, что я сказал ей».

И, взглянув на оживленное, с блестящими глазами, лицо любимой девушки, он окончательно убедился, что нельзя было, что слишком было жаль не поделиться с нею радостной вестью.